Текст книги "Петербургская повесть"

Автор книги: Марианна Басина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

«ВСЕ ПРОТИВ МЕНЯ»

В Петербурге только и разговоров было, что о «Ревизоре». В светских гостиных, в департаментах, в книжных лавках, на гуляньях, в письмах и дневниках – повсюду «Ревизор»…

После первого спектакля Храповицкий записал в свой дневник: «19 апреля. – В первый раз „Ревизор“. Оригинальная комедия в пяти действиях. Сочинение Н. Гоголя… Государь император с наследником внезапно изволил присутствовать и был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души. Пиеса весьма забавна, только нестерпимое ругательство на дворян, чиновников и купечество. Актеры все, особенно Сосницкий, играли превосходно. Вызваны: автор, Сосницкий и Дюр».

Никитенко, побывавший на третьем представлении «Ревизора», сделал в дневнике такую запись: «Комедия Гоголя „Ревизор“ наделала много шуму. Ее беспрестанно дают – почти через день… Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается. Я виделся вчера с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорбленным самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей».

Разъезд из Александрийского театра. Литография Р. Жуковского. 1840-е годы.

Петербургское общество раскололось на два неравных лагеря. В одном, меньшем, была главным образом молодежь. Она горой стояла за «Ревизора» и его автора. Стасов рассказывал о себе и своих товарищах по училищу правоведения: «Некоторые из нас видели… „Ревизора“ на сцене. Все были в восторге, как и вся вообще тогдашняя молодежь. Мы наизусть повторяли потом друг другу, подправляя и пополняя один другого, целые сцены, длинные разговоры оттуда. Дома или в гостях нам приходилось нередко вступать в горячие прения с разными пожилыми (а иной раз, к стыду, даже не пожилыми) людьми, негодовавшими на нового идола молодежи, уверявшими, что никакой натуры у Гоголя нет, что это все его собственные выдумки… Схватки выходили жаркие, продолжительные, до пота на лице и на ладонях, до сверкающих глаз и глухо начинающейся ненависти».

Восторженный голос молодежи тонул в злобном хоре хулителей. Их было большинство.

Гоголь писал в Москву Щепкину, звавшему его ставить «Ревизора» на московской сцене: «Делайте, что хотите, с моей пьесой, но я не стану хлопотать о ней… Действие произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвертое представление нельзя достать билетов… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший признак истины – и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из петербургской жизни, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная. Досадно видеть против себя людей тому, который их любит, между тем, братскою любовью».

А страсти все разгорались.

Восьмого мая Вяземский советовал в письме Александру Ивановичу Тургеневу: «Прочти „Ревизора“ и заключи, сколько толков раздаются о нем. Все стараются быть более монархистами, чем царь, и все гневаются, что позволили играть эту пиесу, которая, впрочем, имела блистательный и полный успех на сцене, хотя не успех общего одобрения. Неимоверно, что за глупые суждения слышишь о ней, особенно в высшем ряду общества! „Как будто есть такой город в России“. „Как не представить хоть одного честного, порядочного человека? Будто их нет в России“».

Тридцать первого мая приятель многих литераторов, директор департамента Вигель, наслушавшись толков о комедии Гоголя, изливал свой гнев в письме Загоскину: «То ли дело „Ревизор“ Гоголя; читали ли вы сию комедию? видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находились… Сколько накопил он плутней, подлости, невежества. Я, который жил и служил в провинциях, смело называю это клеветой в пяти действиях. А наша чернь-то хохочет… Я знаю г. автора – это юная Россия, во всей ее наготе и цинизме».

Надо же было с таким бесстыдством отрицать очевидное, встречающееся на каждом шагу, всем ведомое, против чего даже царь не стал возражать. А Гоголь – чистая душа – верил, таил надежду, что чиновные мужи, поставленные управлять государством, уж они-то в первую очередь, посмотрев «Ревизора», спохватятся, озаботятся, незамедлительно примут надлежащие меры. Ан, не тут-то было… «Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель. Все против него, и нет никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него. „Он зажигатель! Он бунтовщик!“ И кто же говорит? Это говорят люди государственные, люди выслужившиеся, опытные, люди, которые должны бы иметь на сколько-нибудь ума, чтоб понять дело в настоящем виде… Рассмотри положение бедного автора, любящего между тем сильно свое отечество и своих же соотечественников, и скажи ему, что есть небольшой круг, понимающий его, глядящий на него другими глазами, утешит ли это его?» – вопрошал Гоголь Погодина.

По ночам его мучили кошмары. Гнусные свиные рыла окружали плотным кольцом, теснили в угол, хрипели с подвизгом: «Поджигатель… Ничего святого… Глупая фарса… Нет такого города…» Маленькие злые свинячьи глазки горели красным огнем…

Решение уехать за границу пришло внезапно, как после неудачи с «Ганцем Кюхельгартеном». И, как только решил, – взбодрился несколько, приказал себе выкинуть из головы «Ревизора», думать только об отъезде.

Погодин и Щепкин звали его в Москву. Пушкин писал из Москвы жене: «Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть Ревизора. Без него актерам не спеться. Он говорит, комедия будет карикатурна и грязна(к чему Москва всегда имела поползновение). С моей стороны я то же ему советую: не надобно, чтобы Ревизор упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в Петербурге».

Но Гоголь уже принял решение и не стал его менять. В Москву он не поедет. Пусть делают с «Ревизором» что вздумается. Да что он в конце концов – каторжник, прикованный к галере?!

Он и от друзей скрывал всю горечь обиды, всю силу потрясения. Говорил, что едет за границу отдохнуть, поразвлечься, поправить свое здоровье и в тишине, уединении обдумать хорошенько будущие труды. Только через год, в письме к Погодину, у него вырвется признание:

«О, когда я вспомню наших судий, меценатов, ученых умников, благородное наше аристократство… Сердце мое содрогается при одной мысли. Должны быть сильные причины, когда они меня заставили решиться на то, на что я бы не хотел решиться. Или ты думаешь, мне ничего, что мои друзья, что вы отделены от меня горами? Или я не люблю нашей неизмеримой, нашей родной русской земли?»

Его заставили уехать. Он вынужден был уехать. Не мог больше. Задыхался.

После раздачи неотложных долгов из денег, полученных за «Ревизора», второе издание «Вечеров», статьи и повести в «Современнике», у Гоголя осталось две тысячи рублей, с которыми надеялся продержаться до октября. А там Смирдин обещал еще тысячу. Дальше. Слишком далеко предпочитал он не заглядывать.

А. С. Данилевский. Фотография. Середина XIX в.

Ехать договорился вместе с Данилевским. Якима и Матрену отправил в Васильевку. Свою библиотеку перевез к Прокоповичу. Распрощался с сестрами, наказав им не скучать.

Шестого июня Гоголь сел на пароход и поплыл в Гамбург. Лето располагал провести на водах в Баден-Бадене, август на Рейне, осень в Швейцарии, зиму в Риме или в Неаполе.

Провожал его Вяземский. Снабдил рекомендательными письмами, обнял, расцеловал.

В чемодане путешественника лежали начатые «Мертвые души».

Марта двадцать пятого числа случилось в Петербурге необыкновенное происшествие – цирюльник Иван Яковлевич, получив от своей супруги свежевыпеченный хлеб, обнаружил в нем… нос.

В то же самое утро майор Ковалев, проснувшись в своей квартире на Садовой улице, приказал подать небольшое зеркало, чтобы рассмотреть вскочивший намедни прыщик, и увидел, что у него… исчез нос.

Как и следовало ожидать, обстоятельство это весьма обеспокоило майора Ковалева, ибо человеку его звания иметь между щек гладкое место было до крайности неприлично по целому ряду наиважнейших причин.

Нос… Да разве можно без носа?! И кому? – Майору Ковалеву!

Нимало не мешкая, злополучный майор принял все меры для разыскания досадной пропажи. Обратился и в полицию. И вездесущая полиция, в лице квартального надзирателя благородной наружности, сумела-таки перехватить и вернуть Ковалеву задержанного беглеца. Для водворения на место.

Уезжая из Петербурга, Гоголь оставил Пушкину рукопись своей повести «Нос». Пушкин напечатал ее в третьей книжке «Современника». Повесть кончалась так: «Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь только по соображении всего видим, что в ней есть много неправдоподобного… А однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… ну да и где ж не бывает несообразностей? – а все однако же, как поразмыслишь, во всем этом право, есть что-то… Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; редко, но бывают».

Июля одиннадцатого числа, через три месяца после того, как в Александрийском театре впервые была показана комедия Гоголя, случилось в Петербурге еще одно необыкновенное происшествие. Публика, пришедшая в Александринский театр на очередное представление «Ревизора», не без изумления обнаружила, что помимо комедии Гоголя будет показано еще продолжение ее (так именовалось оно в афише) – «Настоящий ревизор».

В «Настоящем ревизоре» действовали те же лица, что и просто в «Ревизоре». Но появилось новое – недавно приехавший скромный молодой чиновник по фамилии Проводов. Он-то, как выяснялось в конце, и оказался настоящим ревизором, присланным в сей город от высшего начальства для пресечения злоупотреблений. Настоящий ревизор раскрывает все плутни чиновников во главе с городничим, всем воздает по заслугам и даже предлагает руку и сердце обманутой Хлестаковым Марии Антоновне. Порок наказан, добродетель торжествует.

«Настоящий ревизор» шел без фамилии автора. Но публика сразу смекнула, что к Гоголю эта бездарная поделка не имеет отношения.

«Настоящий ревизор». Афиша первого представления в Александрийском театре с пометкой А. И. Храповицкого.

И она не ошиблась, Гоголь здесь был ни при чем. Высокопоставленные майоры Ковалевы испугались за свою репутацию и заказали некоему князю Цицианову срочно сочинить «Настоящего ревизора», чтобы ослабить действие комедии Гоголя. Они пытались принять меры и водворить на место сбежавший нос…

Гоголь в это время был уже далеко от Петербурга.

«НЕУЖЕЛИ Я ЕДУ В РОССИЮ?»

Тридцатого октября 1839 года, минуя Московскую заставу – полосатую будку и инвалида на деревяшке, поднимающего шлагбаум, – въехал в Петербург небольшой дилижанс и покатил по направлению к Владимирской улице. Не доезжая до Владимирской, дилижанс остановился, и из него выпрыгнул молодой человек с дорожным мешком в руке. Он распрощался с другими пассажирами и скрылся в темноте осеннего вечера. Это был Гоголь, который ненадолго вернулся в Россию, куда его призывали семейные дела. Анна и Лиза кончили Патриотический институт. Предстояло взять их оттуда и позаботиться об устройстве их дальнейшей судьбы.

Вокзал дилижансов в Петербурге. Литография.

Гоголь . Рисунок К. Мазера. 1840 г.

Гоголь сначала побывал в Москве, а затем вместе с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, его дочерью и сыном поехал в Петербург.

На первых порах остановился он у Плетнева на Обуховском проспекте, но вскоре переселился к Жуковскому в Зимний дворец. Плетнев был семейный, а Жуковский холост, и его обширные апартаменты позволяли без ущерба для хозяина принимать гостей.

Встретились невесело. Вспомнили Пушкина. «Как странно! Боже, как странно. Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург и Пушкина нет». Он думал об этом всю долгую дорогу.

Гоголь узнал о смерти Пушкина будучи в Париже. Андрей Карамзин писал из Парижа матери: «У Смирновых обедал Гоголь: трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой. Бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него».

Пушкина не стало… «Моя утрата больше всех… Я… Я сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою. Теперь этой награды нет впереди! что труд мой? Что теперь жизнь моя?»

Гоголь писал «Мертвые души». После смерти Пушкина долго не мог оправиться и взяться за перо. Вообще писалось медленно. Слишком большое значение придавал он своему труду, чтобы торопиться. «Заниматься каким-нибудь журнальным мелочным вздором не могу, хотя бы умирал с голода. Я должен продолжать мною начатый большой труд, который писать с меня взял слово Пушкин, которого мысль есть его создание и который обратился для меня с этих пор в священное завещание».

Умереть с голоду имел полную возможность – ни доходов, ни заработка. Размениваться на мелочи не считал себя вправе. Здоровье его плохо, труд велик. У него мало времени. И он просит Жуковского выхлопотать ему небольшой «пенсион». Хоть такой, как дают живущим в Италии воспитанникам Академии художеств или как дьячкам русской церкви в Риме. А пока денег нет. И он пишет Прокоповичу: «Если у тебя не случится теперь 1500 рублей… то продай мою библиотеку… Она мне стала до 3000, но если можно за нее выручить половину, то слава богу». В России уже ходили слухи, что Гоголь за долги посажен в римскую тюрьму. До этого не дошло. Выручили друзья.

И теперь, в Петербурге, снова та же мука – деньги. Жуковский обнадеживал, что при выходе из института Анна и Лиза получат некоторую сумму от щедрот государыни. Но царица заболела. А сестер надо одеть с ног до головы, заплатить за их уроки (музыка и прочее), отвезти в Москву, куда он вызвал маменьку.

Гоголь читает «Мертвые души». Рисунок Э. Дмитриева-Мимонова. 1839 г.

Видя безвыходное положение Гоголя, Аксаков предложил ему две тысячи взаймы.

И вот вместе с Аксаковым и его дочерью Верой Гоголь отправился в институт за сестрами. По дороге предупреждал: Анна и Лиза дикарки – результат хваленого институтского воспитания. Девушки и впрямь оказались дикарками. Они всего боялись, путались в своих новых длинных платьях, спотыкались, падали и конфузились до слез. Их на время поместили в один знакомый дом.

К огорчению Гоголя, отъезд в Москву откладывался из-за дел Аксаковых. Ехать же одному с сестрами Гоголь не решался. Приходилось ждать и терять даром время.

Больше трех лет он не видел Петербурга. Этот город вызывал противоречивые чувства. Вспоминалось хорошее – друзья, труд, сходки, поездки к Прокоповичу в Свечной переулок. «Признаюсь, часто, когда вспоминаю Ваньку, тащащего меня на тряских дрожках в Свечной переулок, то очень бы хотелось мне в Петербург». «И для меня теперь Петербург остается чем-то таким приятным». И совсем другое: «Для чего я приеду? Не видал я разве дорогого сборища наших просвещенных невежд? Или я не знаю, что такое советники начиная от титулярного до действительных тайных?.. Ехать, выносить надменную гордость безмозглого класса людей, которые будут передо мною дуться и даже мне пакостить. Нет, слуга покорный».

У Прокоповича он побывал. Прокопович, женатый, семейный, жил уже не в Свечном переулке, а в Девятой линии Васильевского острова, поближе к Первому кадетскому корпусу, где служил учителем.

У Прокоповича среди друзей читал Гоголь «Мертвые души».

Приехал откуда-то со званого обеда в голубом фраке с золотыми пуговицами. А вообще его вкусы в одежде переменились. Фраков почти не носил, предпочитал им более спокойные и скромные сюртуки. И внешне стал лучше. Его очень красили усы, эспаньолка и длинные волосы, которые отрастил, живя за границей. От прежнего франта со взбитым коком не осталось и следа.

Гоголь был весел – смеялся, шутил. А про чтение – молчал. Все же ждали чтения. Тогда Прокопович, знавший причуды Гоголя, подошел к нему сзади, ощупал карманы фрака, вытащил мелко-намелко исписанную маленькую тетрадочку и спросил по-украински:

– А що це таке у вас, пане?

Гоголь вдруг нахмурился, лицо помрачнело. Он выхватил тетрадку, сел на диван и сразу стал читать.

Это были первые четыре главы «Мертвых душ». Непритворный восторг друзей его успокоил и тронул.

Виделся он в Петербурге с переехавшим в столицу Белинским.

Белинский писал в Москву своему другу Боткину: «Гоголя видел два раза, во второй обедал с ним у Одоевского. Хандрит, да есть отчего, и все с ироническою улыбкою спрашивает меня, как мне понравился Петербург».

Невский проспект. Зимний вечер. Литография И. Шарлеманя. 1840-е годы.

Белинский только-только перебрался в столицу. Из Москвы его выгнала нужда. В журнале «Телескоп», где он сотрудничал, напечатано было «Философическое письмо» Чаадаева. Это вызвало бурю. «Телескоп» запретили, Чаадаева власти объявили сумасшедшим и приставили к нему лекарей, а издателя журнала, профессора Надеждина, отправили прохладиться в Вологодскую губернию. Белинский остался без постоянного заработка. Тем временем в Петербурге некто Краевский арендовал у Свиньина «Отечественные записки», а когда стало ясно, что без сильного критика журналу не обойтись, чуя дух времени, пригласил Белинского.

Гоголь встретился с Белинским у князя Одоевского. Талантливый литератор, превосходный знаток музыки, добряк и оригинал, Одоевский внушал Гоголю давнишнюю симпатию. Они были на «ты». Как-то вместе с Пушкиным, втроем, собирались издавать альманах «Тройчатка». Гоголь и раньше бывал у Одоевского во флигеле дома на углу Мошкова переулка и Большой Миллионной. Здесь по субботам собиралось разнообразное общество: литераторы, музыканты, ученые, заезжие знаменитости, важные сановники и обыкновенные смертные. И всех принимали одинаково радушно.

В. Ф. Одоевский . Акварель А. Петровскою. 1838 г.

Для Владимира Федоровича Одоевского, как и для многих других, не прошли бесследно трагические события 14 декабря. Пострадали его лучшие друзья – двоюродный брат Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер. Не сбылись надежды юности. Одоевский служил, а для души сочинял, ставил научные опыты, помогал неимущим, создавал свой особенный мир и в литературе и в жизни. Одевался он дома как средневековый алхимик – черный шелковый остроконечный колпак на голове, такой же черный до пят сюртук. А в кабинете какие-то столы с этажерками, таинственными ящичками и углублениями, книги в старинных пергаментных переплетах на полках, на столах, на диванах, на полу. И еще всевозможные черепа, химические склянки и реторты.

Увидеть Гоголя у Одоевского было для Белинского большой радостью.

«Поклонись от меня Гоголю, – писал он вскоре Константину Аксакову, – и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом. В самом деле, мне даже не хотелось и говорить с ним, но его присутствие давало полноту моей душе, и в ту субботу, как я не увидел его у Одоевского, мне было душно среди этих лиц и пустынно среди множества».

Пребывание в Петербурге затягивалось. Морозы стояли лютые. Гоголь страдал от бездействия и холода. «Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени – ужасно… Ах, тоска! Я уже успел один раз заболеть: простудил горло и зубы, и щеки. Теперь, слава богу, все прошло. Как здесь холодно. И приветы, и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отовсюду несет морозом… О боже, боже! когда я выеду из этого Петербурга? Аксаков меня уверяет, как наверное, что 7 декабря будет этот благодатный день».

Они выехали в Москву только семнадцатого декабря. Перед отъездом Гоголь одолжил у Жуковского четыре тысячи рублей.

В середине мая он отправился в Италию, обещая вернуться через год и привезти готовый для печати первый том «Мертвых душ».