Текст книги "Петербургская повесть"
Автор книги: Марианна Басина
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Басина Марианна Яковлевна
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОВЕСТЬ
«ПЕТЕРБУРГ МНЕ ПОКАЗАЛСЯ ВОВСЕ НЕ ТАКИМ, КАК Я ДУМАЛ»
Гоголь взял перо, почесал кончик носа, который был отморожен после недавнего путешествия, и написал в верхнем правом углу страницы: «С.-Петербург. Янв. 1829, 3 число».
Он мгновение помедлил и продолжал: «Я много виноват перед вами, почтеннейшая маменька, что не писал вам тотчас по моему прибытии в столицу. На меня напала хандра или другое подобное, и я уже около недели сижу, поджавши руки и ничего не делаю. Не от неудач ли это, которые меня совершенно обравнодушили ко всему».
Гоголь перечел написанное. Маменька, конечно, огорчится, но что поделаешь? Пусть лучше знает правду. А то у них там мнят о Петербурге, как о райском месте, где все только и делают, что предаются удовольствиям, и чины хватают с легкостью, на лету, прямо из воздуха.
У них там… Гоголь досадливо поморщился. Давно ли он сам страстно мечтал о блистательном Петербурге. Как он рвался сюда, как хотел поскорее окончить учение, обрести долгожданную свободу и очутиться в столице!
– Об чем я теперь думаю, – делился он с матерью, – так это все о будущей жизни моей. Во сне и наяву мне грезится Петербург, с ним вместе и служба государству.
Он жадно выспрашивал всех приезжающих – каков Петербург, каковы в нем дома, улицы, театры. И, понаслушавшись, думал с веселостью: «Сколько в Петербурге домов, памятников, иллюминаций, пожаров, наводнений, тезоименитств, а виды с Васильевского острова!..»
Зима в Петербурге. Литография П. Иванова по рисунку В. Садовникова. 1830-е годы.
И вот Нежинская гимназия высших наук окончена. Гоголь несколько месяцев пожил дома, в родной Васильевке, а в декабре 1828 года, девятнадцати лет от роду, решил ехать в Петербург.
Нашелся и попутчик – Александр Данилевский. Они были соседями, вместе росли, учились в Нежинской гимназии и теперь решили вместе отправиться на поиски счастья. Красивый, рослый юноша, Данилевский мечтал о военной карьере, хотел поступить в школу гвардейских подпрапорщиков.
Выправили подорожную, чтобы менять на почтовых станциях лошадей, и в поместительной кибитке, сверху донизу набитой разной домашней снедью, выехали из Васильевки.
Был с ними третий – крепостной человек Гоголей – Яким. Мария Ивановна не захотела отпустить своего Никошу одного, а Яким хоть и молодой, но степенный и может исправлять при паниче должность лакея и повара.
Мария Ивановна недалеко проводила сына и, снабдив путешественников многочисленными наставлениями, грустная воротилась домой.
Грустно было и Гоголю расставаться с матерью, сестрами, но грусть быстро развеялась, и всего его без остатка захватило нестерпимое желание поскорей попасть в Петербург. Ни о чем другом он не мог думать.
Ехали через Нежин, Чернигов, Могилев, Витебск. И чем ближе подъезжали к месту назначения, тем сильнее росло любопытство.
И вот, наконец, показался Петербург.
Дело было вечером. Сквозь морозную дымку замелькали бесчисленные огни столицы.
Невообразимое волнение охватило юных путников. Особенно волновался Гоголь с его пылким воображением.
Несмотря на жестокий мороз, молодые люди то и дело высовывались из кибитки, становились на цыпочки, чтобы лучше разглядеть приближающийся город. В результате Гоголь простудился, схватил насморк и, что самое обидное, отморозил нос.
Дальше началась настоящая фантасмагория. Будто кто-то злобный в насмешку открыл ящик Пандоры – и из него посыпались неудачи и разочарования.
Начать с того, что Николай Гоголь ехал в столицу с твердым намерением поступить на государственную службу.
Нет, он не собирался заделаться жалким чиновником, этакой чернильной душой вроде тех «существователей», на которых насмотрелся в Нежине. У него были иные планы. Недаром, собираясь в Петербург, прощаясь с соседкой Софьей Васильевной Капнист, дочерью известного писателя, Гоголь сказал:
– Прощайте, Софья Васильевна! Вы, конечно, или ничего обо мне не услышите, или услышите что-нибудь весьма хорошее.
В глубине души он надеялся на последнее.
Еще будучи мальчиком, Никоша Гоголь мечтал совершить что-нибудь выдающееся, что-то хорошее и важное для блага человечества. Самолюбивый и скрытный, он таил это про себя – боялся насмешек. Но от мечты не отступился.
В последних классах гимназии, слушая лекции профессора Белоусова, студент Гоголь-Яновский все больше интереса проявлял к юстиции. Что может быть благороднее борьбы с неправосудием… «Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном. На юстиции. – Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества».
С такими мыслями и намерениями ехал Гоголь в Петербург.
На Дворцовой площади. Зима. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.
Беспокоясь о сыне, заботливая Мария Ивановна попросила своего свойственника Дмитрия Прокофьевича Трощинского, жившего по соседству, отписать кому-нибудь из влиятельных особ в Петербурге и рекомендовать Никошу.
Дмитрий Прокофьевич – министр в отставке, человек известный, важный, просьбу выполнил. И хотя Гоголь считал, что обойдется без покровителей, ему было строго-настрого наказано тотчас же по прибытии в столицу явиться к генерал-лейтенанту Логгину Ивановичу Голенищеву-Кутузову. А о дальнейшем, мол, можно не тревожиться. Все сделается само собой.
Так располагала Мария Ивановна. Она не сомневалась, что Никоша с его талантами быстро пойдет в гору. Пример перед глазами – Дмитрий Прокофьевич. И он начинал бедным дворянчиком, а ныне – вельможа. Еще при Екатерине вышел он в статс-секретари. Шутка сказать – сделался секретарем при особе самой государыни! При Павле был он сенатором. При Александре – министром Уделов и членом Государственного совета.
Мария Ивановна в мечтах тоже видела Никошу министром. Только бы слушался, только бы не умничал.
На первых порах Гоголь послушался. Приехав в Петербург, отправился с письмом Трощинского к Голенищеву-Кутузову. Но оказалось, что тот опасно болен и, само собой разумеется, посодействовать не может.
Потолковав кое с кем и расспросив про вакансии, молодой провинциал не замедлил убедиться, что не он один приехал попытать счастья в столице, что подобных ему хоть пруд пруди и что определиться к месту, даже самому маловажному, дело долгое и хлопотное.
Садовая улица, угол улицы Гороховой. Литография К. Беггрова по рисунку К. Сабата и С. Шифляра. Фрагмент. 1820-е годы.
Пришлось сообщить о неудачах маменьке. И не только о служебных.
Мечтая о Петербурге, Гоголь всегда представлял себя в веселой светлой комнате окнами на Неву. Но, как быстро выяснилось, в особняках на набережной жили люди богатые. А им с Данилевским пришлось довольствоваться убогой квартиркой на Гороховой улице.
«Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал, я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, т. е. иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы плотим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду. Она состоит из двух небольших комнат и права пользоваться на хозяйской кухне. Съестные припасы также не дешевы».
Захваченное из дому приели быстро. И когда Яким вернулся с ближайшего Сенного рынка, то зловеще объявил, что в здешной стороне (ну, слыханное ли дело?) картошку и репу продают не на пуды, а на… десятки. Десяток репок – тридцать копеек.
Да, другим, совсем другим представлялся ему Петербург…
Он-то мечтал: приедет – и сразу в театр. Будучи в гимназии, он выспрашивал в письмах своего друга Высоцкого, уехавшего в столицу: «Ты мне мало сказал про театр, как он устроен, как отделан. Я думаю, ты дня не пропускаешь, – всякий вечер там». И Гоголю виделось – он тоже в театре, в креслах. На нем синий фрак с металлическими пуговицами, сшитый у лучшего портного по последней моде.
И это не сбылось. Приехал, огляделся, не захотел быть посмешищем, побежал к портным.
А у них цены, цены… Приоделся кое-как и остался без денег. А без денег в Петербурге никуда не сунешься.
«Это все заставляет меня жить, как в пустыне, – продолжал он свое письмо, – я принужден отказаться от лучшего своего удовольствия видеть театр. Если я пойду раз, то уже буду ходить часто, а это для меня накладно, т. е. для моего неплотного кармана».
Гоголь приписал еще несколько строк и поставил точку. Больше писать не хотелось.
«Извините… Не могу более писать. На первый раз довольно. Ваш покорнейший, на век вам преданный сын Н. Гоголь.
Адрес мой III-й Адмиралтейской части на Гороховой улице подле Семеновского моста в доме купца Галибина под № 130».
Гоголь запечатал письмо и велел Якиму отнести его на почту.
Бывший дом Галибина на Гороховой улице (улица Дзержинского, 42). Фотография. 1973 г.
«КАК БЫ ДОБЫТЬ ЭТИХ ПРОКЛЯТЫХ, ПОДЛЫХ ДЕНЕГ»
Узнав из письма сына о болезни Голенищева-Кутузова, Мария Ивановна посоветовала не тревожить болящего. На что Гоголь ответил: «Вы мне советуете не беспокоить Логгина Ивановича моим определением: оно бы и хорошо, когда бы я мог ничего не есть, не нанимать квартиры и не изнашивать сапог, но так как я не имею сих талантов, то есть жить воздухом, то и скучаю своим бездействием, сидя в холодной комнате и имея величайшее несчастие просить у вас денег, знавши теперешние ваши обстоятельства».
Деньги… Это слово преследовало его с раннего детства. Гоголи не были бедны. Имение в Полтавской губернии – более тысячи десятин земли, четыреста крепостных душ. Но беда заключалась в том, что имение давало мало дохода. Продавать зерно, фрукты, скот было некому. Папенька Василий Афанасьевич завел винокуренный заводик, но и это не спасало. Денег не было. Не имелось даже средств учить Никошу. И если бы не «благодетель» – Дмитрий Прокофьевич, который похлопотал, чтобы мальчика перевели в гимназии на казенное содержание, – неизвестно, получил ли бы Гоголь порядочное образование. Ведь за учение и пансион надо было платить 1200 рублей в год.
Деньги… В гимназии его мучило вечное отсутствие денег. Он то и дело просил родителей: «Да еще пришлите пожалуйста деньги портному, который мне каждый день надоедает. Вы не поверите, как страшно иметь заимодавца. Я ему должен за пошитье сертука 10 рублей». «Ежели угодно вам будет, чтоб я учился танцовать и играть на скрипке и фортепиано, так извольте заплатить 10 рублей в месяц. Я уже подписался хотевши учиться на сих инструментах так же и танцованию, но не знаю как вам будет угодно». «Ежели вы можете, то пришлите мне 10 рублей на книгу, которую мне надобно купить, под заглавием Курс российской словесности».
Деньги… Чем взрослей он становился, тем тягостней было выпрашивать каждый грош. Особенно после смерти отца, когда на руках у матери остались кроме него еще четыре дочери: мал мала меньше.
Гоголь видел, как собирала Мария Ивановна те несколько сот рублей, с которыми отправила его в Петербург. И опять мольбы о помощи.
Но что он мог поделать один в чужом городе? Бывало, в Нежине, в пансионе, когда жилось голодновато, можно было отписать домой, чтобы прислали из Васильевки провианта: свиного сала, домашних колбас, любимого лакомства – сушеных вишен без косточек. А тут не отпишешь.
Весна на Неве. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.
Надежда на протекцию лопнула. Старик Трощинский умер. А Голенищев-Кутузов, хоть и выздоровел, ничем не помог. И Гоголь понял, что в устройстве своей дальнейшей судьбы может рассчитывать лишь на самого себя.
Между тем его первая зима в Петербурге подходила к концу. Наступила весна, если справедливо назвать весною хмурое неприветливое небо, тусклое солнце и голые деревья. Как все это отличалось от его родной Украины! Здешняя весна напоминала худосочную бледную петербургскую барышню.
И все же Гоголь радовался теплым дням, которые как бы нехотя природа дарила столице. Он не мог похвастать выносливостью, крепким здоровьем и изрядно мерз в своей легкой шинели. Холода приковывали к дому. Теперь же сделались возможны длительные прогулки, и Гоголь получше рассмотрел Петербург.
Увиденное озадачило. Город и его жители показались удивительно странными. «Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, все служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных, ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их».
Можно только удивляться, с какой проницательностью юный провинциал, без году неделя проживший в Петербурге, уловил самую суть духовной жизни столицы.
Да, все здесь было подавлено, зажато, задушено, забрано в тиски. После трагических событий 14 декабря 1825 года духовный облик города разительно изменился. Пять виселиц на кронверке Петропавловской крепости и фигура жандарма в голубом мундире стали эмблемой нового царствования. Вступив на престол, царь Николай первым делом расправился с мятежниками-декабристами и учредил корпус жандармов для поддержания спокойствия.
Это был странный город со странными порядками.
Вид со стрелки Васильевского острова на Дворцовую набережную. Литографыя. 1820-егоды.
Ранним утром, когда одни его обитатели вставали, другие ложились спать. По вечерам, когда в Коломне и на Петербургской стороне готовились отойти ко сну, в Адмиралтейских частях выезжали с визитами. Одни карабкались к себе под крышу, другие селились не выше второго этажа, чтобы никто не мог сказать:
– Я к нему не хожу – он живет слишком высоко.
Одни довольствовались обносками, приобретенными за гроши на толкучем рынке, другие носили на себе целые состояния и готовы были прозакладывать душу дьяволу, лишь бы одеваться у модного портного.
На столичной окраине. Литография. Фрагмент. 1820-е годы.
И развлекались здесь как-то странно: бездумно, нелепо, как заводные куклы, которых приводит в действие хитрый механизм. Взять хотя бы самое большое Екатерингофское гулянье, которое бывало первого мая. Оно заключалось в том, что гуляющие садились в кареты и длинной вереницей, растянувшейся более чем на десять верст, двигались друг за другом, под присмотром полиции. Они двигались так тесно, что лошадиные морды задней кареты «дружески целовались» с разодетыми гайдуками на запятках передней кареты. Случались заторы. Тогда часами дожидались, пока полиция не восстановит строй карет и не разрешит двинуться дальше. И все это для того, чтобы объехать вокруг Екатерингофа, наглотаться пыли и тем же способом возвратиться обратно, не выходя из карет.
Екатерингофское гулянье. Гравюра К. Гампельна. Фрагмент. 1820-е годы.
Подобные развлечения не привлекали Гоголя. Он предпочитал им одинокие прогулки. Зная интерес Марии Ивановны к Петербургу, рассказывал в письмах о том, что видел. Писал, что Петербург велик, и если гулять по его улицам, площадям, островам в разных направлениях, то можно пройти верст сто. Дома в главных частях большие, но не очень высокие – в три, четыре этажа, редко – в пять.
Жил Гоголь теперь не на Гороховой улице. Еще зимою он и Данилевский перебрались на Екатерининский канал, в дом аптекаря Трута. А весною Гоголь, уже один, поселился на Большой Мещанской в четырехэтажном доме, принадлежавшем каретному мастеру Иохиму.
Название улицы – Мещанская – говорило само за себя. Здесь не было ни дворцов, ни особняков, ни садов с решетками. В воздухе летали дым и копоть, из-под ворот тянуло какой-то дрянью, и все это смешивалось с запахом тушеной капусты – обычного блюда здешних обитателей. Дома пестрели вывесками, на которых неведомые живописцы не слишком искусно, но с большим старанием изображали сапоги, часы, кренделя, корсеты, замки с ключами, панталоны, фраки и тому подобное. Большую Мещанскую населяли мелкие лавочники, немцы-ремесленники, чиновники средней руки.
Дом, где в четвертом этаже, под самой крышей, снял квартирку Гоголь, был тоже весь облеплен позолоченными вывесками, оповещающими, что здесь находится мелочная и табачная лавочки, кондитерская, заведения двух портных, модистки, красильщика, чулочника, реставратора битой посуды, магазин сбережения зимнего платья, а также привилегированная повивальная бабка.
С раннего утра на Большой Мещанской начиналась хлопотливая трудовая жизнь. И, наблюдая ее, Гоголь невольно думал о том, что и он сам не без рук и что в крайнем случае смог бы заработать кусок хлеба таким же способом, как и его соседи. Еще из Нежина он писал своему двоюродному дядюшке Петру Косяровскому: «Я знаю кой-какие ремесла. Хороший портной, недурно раскрашиваю стены алфрескою живописью, работаю на кухне и много кой-чего уже разумею из поваренного искусства; вы думаете, что я шучу, спросите нарочно у маменьки».
Его решение жить своим трудом и самому пробить себе дорогу в жизни было непоколебимо, несмотря на все неудачи и трудности.
Красный мост через Мойку. Акварель неизвестного художника. 1820-е годы.
Бывший дом Иохима на Большой Мещанской улице (улица Плеханова, 39). Фотографии. 1973 г.
Хотя большая часть имения принадлежала ему, он и в мыслях не имел сделаться помещиком. Уезжая в Петербург, заявил матери, что хочет отказаться в ее пользу от своей доли наследства. Мария Ивановна рассказывала в письме к Косяровскому: «Я догадываюсь, не писал ли мой Никоша к вам насчет имения… Назад тому месяца два он меня удивил, убеждая позволить записать мне свою часть имения, уверяя при том, что это будет полезно и даже необходимо для спокойной моей жизни, на случай, если я не буду иметь добрых зятей, а он, может быть, будет слишком далеко от меня, и сим поступком тронул меня до слез».
Единственно, о чем просил Гоголь мать, – помогать ему, пока он не встанет на ноги. В душе он дал себе слово сделать все возможное, чтобы приблизить это время. И, очнувшись от краткого оцепенения, в которое ввергли его неудачи, энергично принялся за поиски дела. Какого? Он весьма туманно писал об этом Марии Ивановне. Сообщал, что собирается «приняться за ум, за вымысел», чтобы «добыть этих проклятых, подлых денег, которых хуже я ничего не знаю в мире».
СМЕЛОЕ РЕШЕНИЕ
Что же имел в виду Гоголь, когда собирался «приняться за ум, за вымысел»? Несомненно, сочинительство.
До приезда в Петербург он не помышлял стать писателем, хотя книги любил с детства. Они были его страстью. Когда его не брали домой на рождественские каникулы, он, чтобы не скучать и скоротать время, просил прислать ему «хоть несколько книжек на прочет». Собираясь летом домой в Васильевку, старался заполучить на дорогу хорошие и новые книги.
Особенно пристрастился он к чтению в старших классах. Почти все свое небольшое «жалование», присылаемое матерью, тратил на книги. «Я отказываю себе даже в самых крайних нуждах с тем, чтобы иметь хотя малейшую возможность… удовлетворить моей жажде видеть и чувствовать прекрасное».
Каждая хорошая книга была для него праздником. Как он радовался, когда смог на отложенные деньги выписать Шиллера! Он хотел бы выписывать все лучшее, о чем извещали газеты и журналы, но… «Разумеется, что я ограничиваюсь одним только чем-либо, и в целые полгода я не приобретаю более одной книжки и это меня крушит чрезвычайно… Иногда читаю объявление о выходе в свет творения прекрасного, сильно бьется сердце – и с тяжким вздохом роняю из рук газетный листок объявления, вспомня невозможность иметь его».
Мария Ивановна жаловалась:
– Когда выйдет новая книга, по названию многообещающая, то Никоша готов выписать ее из чужих краев. Он и делает это из выпрошенных у меня на платье денег. Я называю сию охоту страстью. Она хоть не постыдна, как карточная, но тоже может разорять.
Гоголь незадолго до окончания гимназии. Гравюра с неизвестного оригинала. 1827 г.
Гимназическая библиотека была небогата. И не удивительно. Профессор словесности Никольский имел весьма смутное представление о древней и западной литературе. По вкусам же в российской застрял где-то во временах Сумарокова. Даже. Державина почитал он за нового писателя. А про более молодых и говорить нечего. Он их не признавал.
Желая подшутить над Никольским, ученики его выписывали из альманахов и журналов стихотворения Пушкина, Вяземского, Языкова, приносили профессору и, выдавая за свои, просили оценить.
Начиналась потеха.
Никольский читал, хмурился, сетовал: стихи-то гладки, да толку мало.
– Ода не ода, элегия не элегия, а черт знает что, – ворчал он сердито и начинал исправлять.
Однажды Гоголь подал ему за свое стихотворение Пушкина «Демон». Никольский прочел, поморщился и, по обыкновению, принялся переделывать. Когда вконец изуродовал, вернул со словами:
– Стыдно, молодой человек, так плохо писать.
– Да ведь это не мои стихи-то.
– А чьи?
– Пушкина. Я нарочно вам их подсунул, потому что вам ничем не угодить. Вы вот даже и Пушкина переделали.
– Ну что ты понимаешь! – воскликнул профессор. – Да разве Пушкин-то безграмотно не может писать? Вот тебе явное доказательство. Вникни-ка, у кого лучше вышло.
Студенты не разделяли вкусов профессора.
Но где же добывали они альманахи, журналы и другие новые книги?
Всем, как и Гоголю, присылали из дому деньги; тогда в складчину на свои небольшие средства выписывали из Москвы и Петербурга различные издания, творения лучших писателей. Просили книги у родных. Привозили из дому.
Так составилась студенческая библиотека.
Библиотекарем выбрали Гоголя. Он чрезвычайно ревностно относился к своим обязанностям. Ввел строгие правила. Берег книги как драгоценность.
Каждого читателя усаживал на определенное место в классной зале, затем собственноручно обертывал ему бумагой большой и указательный пальцы – чтобы не пачкал страницы – и лишь после этого вручал книгу.
Любимым чтением самого библиотекаря были поэмы Пушкина. «Вы писали про одну новую Балладу и про Пушкина поэму Онегина; то прошу вас, нельзя ли мне и их прислать», – писал Гоголь домой.
Чтобы иметь всегда у себя поэмы Пушкина «Цыганы», «Братья разбойники», главы «Онегина», которые выходили отдельными книжечками, Гоголь тщательно переписывал их на лучшей бумаге и украшал рисунками.
Он и сам попробовал сочинять. Начал со стихов. Еще в первых классах гимназии сочинил балладу «Две рыбки». Под двумя рыбками разумел себя и своего младшего брата Ивана. Иван умер. По рассказам товарищей, баллада была трогательная. Написал он стихами трагедию «Разбойники», сочинил повесть «Братья Твердиславичи». Было и веселое – эпиграммы на товарищей, сатира «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан».
Он любил шутить и умел придумывать смешное.
«Еще бывши в школе, чувствовал я временами расположение к шутливости и надоедал товарищам неуместными шутками, – вспоминал Гоголь. – Но это были временные припадки; вообще же я был характера скорей меланхолического и склонного к размышлению».
Склонность к размышлениям сказалась и на юношеских сочинениях Гоголя.
Плодом таких размышлений была стихотворная идиллия в картинах «Ганц Кюхельгартен».
Гоголь начал ее писать незадолго до окончания гимназии. Он привез тетрадь с идиллией в Петербург и, отыскивая способ добыть средства к существованию, задумал издать ее отдельной книжкой.
Как раз в это время ему предлагали какое-то место в канцелярии, но он понадеялся на лучшее и отказался.
