Текст книги "Тайны Ракушечного пляжа"

Автор книги: Мари Хермансон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Но тогда мы были еще бездетны и свободны. Заняты исключительно собой, как и вся молодежь. Наш мир был заполнен влюбленностями и разочарованиями, новым опытом, любимой музыкой, собственными пышными бедрами, размером груди, прыщами и жировыми прослойками.

Был полный штиль. На море стояли яхты с поникшими парусами, абсолютно неподвижные, словно вмерзли в лед. Море загадочно блестело, тая от нас, что скрыто под его сверкающей поверхностью.

Около пяти мы молча начали снимать палатки. Лодки одна за другой уходили в море. Лодка Гаттманов ушла с острова последней. Мы ехали домой, чтобы вызвать спасателей. Но на какое спасение можно было, собственно говоря, надеяться?

Я помню, что по пути домой мы с Анн-Мари сидели друг напротив друга. Она смотрела через мое плечо куда-то вдаль. Я уставилась на дно лодки, лак на досках уже отслоился и пошел пузырями. Мой взгляд блуждал по торчащим со всех сторон ногам, полиэтиленовым пакетам, палаткам и спальникам. Там, где сидела Анн-Мари, из-под скамейки виднелся оранжевый спасательный жилет Майи. Вероятно, Анн-Мари заметила перемену в моем лице и, проследив за моим взглядом, посмотрела вниз. Она тут же машинально поддала по жилету ногой, и он полностью исчез под скамейкой.

~~~

Мне бы, конечно, следовало уехать домой. Но в первые дни никто даже не замечал моего присутствия. Царил полный хаос. В кобальтово-синем небе стрекотал вертолет. Непрерывно звонил телефон. Спасатели качали головами. Соседи, которые плавали на остров на своих маленьких лодках, возвращались с сочувствием на лицах. Анн-Мари лежала на кровати в нашей общей комнате, повернувшись ко мне спиной и уткнувшись лицом в подушку, парализованная чувством вины и отчаянием. Я старалась как можно меньше попадаться на глаза обитателям дома.

Карин и Оке Гаттманы всегда были на виду у общественности. В какой-то степени это касалось и Майи. Благодаря статьям Карин в «Дагенс Нюхетер» и документальной передаче по телевидению, девочка превратилась в приемного ребенка государственного значения, правда, в последний год интерес к ней немного утих.

В течение первых суток журналисты занимали выжидательную позицию. Сообщение о том, что с острова неподалеку от Халльвиксхамна пропала четырехлетняя девочка, печаталось под довольно скромными заголовками, а в радио– и теленовостях об этом вообще не упоминалось.

На второй день местная газета решилась опубликовать имена девочки и родителей, и уже через несколько часов вечерняя пресса взялась за дело всерьез. Была сделана фотография, на которой Карин стояла на мостках, словно статуя ожидающей жены моряка, и, защищаясь рукой от солнца, всматривалась в море. На следующий день этот снимок появился на постере газеты. На постере конкурента оказались стоящие в обнимку Лис с Йенсом со слезами на глазах. На развороте напечатали крупный снимок потрепанного плюшевого медвежонка, который лежал на земле перед домом Гаттманов, вытаращив круглые, блестящие глаза и патетически простирая лапы к небу. Я сразу узнала старого Брумле Анн-Мари, получив тем самым объяснение загадочному визиту мужчины с большой сумкой через плечо, который накануне появился на кухне и хотел посмотреть на игрушки Майи. Но поскольку Майя никогда в игрушки не играла, я не смогла ему ничего предложить, но он сам обнаружил ящик с игрушками старших детей и очень вежливо попросил разрешения ненадолго взять некоторые из них, а я не видела причин ему отказывать. Брумле явно оказался находкой для того фотографа. Теперь медвежонок, разбуженный после многолетнего сна в ящике, лежал на газетном развороте и протягивал свои потрепанные лапы вслед девочке, которая, в лучшем случае, удостоила его лишь одного взгляда.

На третьи сутки поиски приняли иной характер. Никто не говорил этого вслух, но все понимали: теперь уже ищут не живого ребенка, а мертвое тело.

А потом и эти поиски прекратились. Остров Каннхольмен расположен в самом конце архипелага, у выхода в открытое море, где очень сильное течение. Пришлось констатировать, что, несмотря на упорные поиски, найти малышку не удастся, ни живую, ни мертвую. Ее просто больше не существует.

Все члены семьи уединились кто где. Оке заперся у себя в писательском домике. Стука пишущей машинки слышно не было. Периодически Оке заходил на кухню за очередной бутылкой вина. Его родители, Тур и Сигрид, предпочитали не выходить из своих комнат на втором этаже. Карин часами сидела в шезлонге на мостках, глядя на море. Лис б ольшую часть времени проводила у Стефана. Йенс укатил на мопеде к кому-то из приятелей. Анн-Мари лежала на кровати.

Карин обвинила нас всего один-единственный раз. Ее сильно задела какая-то бестактная газетная статья, и она не сдержалась:

– Как вы могли? Как вы могли забыть о ней? – причитала она.

Случилось это ранним утром, после бессонной ночи, когда мы с Анн-Мари и Йенсом сидели на лестнице перед домом с кружками чаю в руках. Все было в росе. Карин стояла на верхней ступеньке, мы подняли головы и посмотрели на ее лицо, которое за несколько суток непрерывных рыданий изменилось почти до неузнаваемости, оно опухло, стало красным и морщинистым. Ее обвинения прозвучали особенно страшно именно потому, что Карин так долго держала их в себе. Мы сжались, сбились в кучу, как пристыженные щенки. Йенс сидел рядом со мной и обнял меня за плечи, а Анн-Мари, находившаяся ступенькой ниже, уткнулась лицом мне в колени.

Приехал мой папа. Он поставил машину под дубом, поднялся по бревенчатой лестнице и постучал в дверь. Папа постучался настолько тихо и деликатно, что его никто не услышал. По случайному совпадению я как раз собралась выйти на улицу и чуть не ударила его дверью.

Сперва я его даже не узнала. В последний раз мы виделись три недели назад, а за это время столько всего произошло. К тому же я совершенно не ожидала увидеть его на лестнице. Он не смог предупредить, что приедет, поскольку телефон у Гаттманов был отключен и включали его только на время ежедневных переговоров Карин со спасательной службой. Поначалу я приняла папу за очередного журналиста или участвующего в поисках добровольца. Я уже собралась выпроводить его, воспользовавшись одной из заученных за последнюю неделю холодных вежливых фраз, как вдруг поняла, кто передо мной стоит. На миг я пришла в замешательство. Я уже настолько сроднилась с семьей Гаттманов, что при виде собственного отца испытала какое-то раздвоение личности. Моя семья, папа с мамой, наша дача и вилла в городе за эти недели отошли куда-то на задний план.

– Я никак не мог дозвониться. Конечно, можно понять, что они не подходят к телефону. Ты, наверное, хочешь домой. После того, что случилось, тебе едва ли уместно тут оставаться.

На нем была рубашка с короткими рукавами, а под мышками виднелись большие пятна пота. Я обратила внимание на его руки, которые по сравнению с моими казались совсем белыми. Я впустила папу и провела через весь дом прямо на веранду. Усадив его, я принесла из холодильника холодный сок. Мы сидели под желтым зонтиком и пили сок из ягод терновника прошлогоднего урожая.

– Должно быть, им ужасно тяжело. Да и тебе тоже, – сказал папа, помешал в стакане длинной ложкой, и кусочки льда слегка зазвенели. – Я прочитал в газете твои слова.

– Мои? – с удивлением переспросила я.

Я не могла вспомнить, чтобы говорила что-нибудь для газет. Но я разговаривала со многими журналистами, и, очевидно, кто-то из них меня процитировал.

– Да, ты сказала, что тот день, когда вы занимались поисками на острове, был самым страшным днем в твоей жизни.

– Да, – ответила я, – вполне вероятно. Это правда.

– Я тебя понимаю, – сказал папа. – А кстати, где все остальные? Дома никого нет?

Я задумалась. За последние дни я чаще всего бывала одна, поскольку остальные запирались у себя или сбегали из дому. Мы перестали даже есть вместе. По мере необходимости каждый просто брал себе что-нибудь на кухне.

– Наверное, они не хотят ни с кем общаться, – пояснила я.

Папа кивнул и сделал большой глоток.

– В их семье горе, – сказал он. – Тебе незачем здесь оставаться. Давай соберем твои вещи, попрощаешься, и поедем.

– Не знаю, – пробормотала я, подняв глаза на желтый зонтик и задумавшись. – Мне кажется, это неправильно. У меня такое чувство, будто я сбегаю.

– Сбегаешь? – с удивлением повторил папа. – От чего?

От своего долга, подумала я. Сначала я проявила безответственность. Все мы проявили безответственность. А последующие события прочно связали меня с этой семьей. Теперь я – одна из них. Да, я впервые действительно стала членом этой семьи, о чем так долго мечтала.

Я ничего не ответила. Мы молча сидели рядом, укрывшись от солнца в тени зонтика, и смотрели на фьорд, по которому проходили яхты разной величины. Легкий бриз играл бахромой зонтика, а через открытое окно с кухни до нас долетал цитрусовый аромат душистой герани.

– Не знаю. По-моему, будет лучше, если ты все-таки соберешь вещи, Ульрика. Я хотел бы сказать несколько слов Оке и Карин, но если ты считаешь, что сейчас не время… Я позвоню им в другой раз. Попрощаться ты можешь и сама. Я подожду в машине.

После залитой солнцем веранды в доме казалось совершенно темно. Я почти ничего не видела и поначалу не заметила, что в проходе между кухней и прихожей кто-то стоит. Я чуть не задохнулась от страха, почувствовав, что меня крепко схватили за руки. Но тут я разглядела Анн-Мари.

– Не уезжай. Милая моя, не уезжай. Я не знаю, что я сделаю, если ты уедешь, – прошептала она.

Теперь я видела ее уже отчетливее. Она была ненакрашена, волосы торчали в разные стороны, на ней были только трусы и перепачканная майка. Она казалась гораздо моложе своих лет. Очевидно, все это время она стояла в полумраке и слушала наш с папой разговор через открытую дверь веранды. Я обняла ее и погладила по длинным, всклокоченным волосам.

– Если ты хочешь, я останусь, – пообещала я.

Папа осторожно прошел в прихожую. Я видела его через плечо Анн-Мари в узких полосках света, которые проникали сквозь жалюзи. Он стоял вытянув шею и рассматривал ноготь на большом пальце. Я подошла к нему.

– Я не могу сейчас уехать, – объяснила я.

Папа быстро закивал:

– Да-да. Как скажешь. Позвони, если передумаешь.

Он повернулся к Анн-Мари, пытаясь подобрать слова.

Просто сказать «Я сочувствую вашему горю» казалось неправильным, и все выражения со словом «надежда» тоже были бы не к месту.

– Если Ульрика будет вам в тягость, отправьте ее домой. Передай привет родителям. Я понимаю, каково вам сейчас, – добавил он, хотя понимать этого он, конечно, не мог.

Мы с Анн-Мари так и остались стоять рядом в темной прихожей и слышали, как завелась и отъехала машина. Потом мы вместе поднялись в мансарду и, обнявшись, улеглись на незастеленную кровать Анн-Мари. Мы заснули в жаркой, душной комнате, и, засыпая, я чувствовала, как щека Анн-Мари прижимается к моей и как ее светлые волосы спадают мне на лоб и лицо.

~~~

Июль в тот год выдался жарким. Пожелтевшие жалюзи на всех окнах были опущены. Обитатели дома перемещались по комнатам в желтоватом полумраке и, не разговаривая, проскальзывали друг мимо друга, словно рыбы в мутном аквариуме. А с моря доносился шум лодочных моторов.

Не происходило ровным счетом ничего. Спасательная служба перестала звонить. Газеты утратили к нам интерес. Майи не было. Ни мертвой, ни живой. Просто не было. Мы существовали в каком-то вакууме. Не в силах ни горевать, ни радоваться. Мы отгородились от внешнего мира, свели свои жизненные потребности к минимуму и пытались не думать о чувствах. Кисловатый запах герани заполнял нижний этаж, смешиваясь с вонью от гниющих остатков еды. Повсюду стояли немытые стаканы и тарелки, пустые пивные банки и бутылки из-под лимонада.

Карин сидела в кресле-качалке, обхватив себя руками. Над ней на стене висела увеличенная черно-белая фотография Майи с венком из первых летних цветов. Оке заперся у себя в писательском домике и пил. Лис большую часть времени проводила у Стефана. Иногда они появлялись на машине отца Стефана и привозили еду из продовольственного магазина в Халльвиксхамне: поджаренные ребрышки, копченых цыплят, клубнику, ветчину, зелень для салата – продукты, не требующие каких-либо усилий с нашей стороны. Йенс постоянно исчезал на своем мопеде и возвращался ночью или на следующий день.

Тур и Сигрид – родители Оке, почти все время сидели на втором этаже. В определенные часы они, обязательно вместе, спускались вниз по скрипучей лестнице, чтобы приготовить себе еду. Если я заходила на кухню, пока они были там, они предлагали мне поесть с ними, но я всегда отказывалась. Только эта пожилая пара и питалась, как обычно. Они чистили картошку, размешивали что-то в кастрюлях, ели, мыли посуду и подметали, делая все это бок о бок и негромко переговариваясь. Потом они вместе поднимались по лестнице и аккуратно закрывали за собой дверь. Мне казалось, что дом сохранял свою устойчивость только благодаря им двоим. Без их тихого и спокойного присутствия все бы растворилось и вытекло в небытие.

Анн-Мари обнаружила под чердачной лестницей кучи старых подшивок журнала «Фантом» и комиксов и перенесла их в нашу комнату. Теперь она проводила дни за чтением, лежа на кровати в одних трусах и грязной майке, а вокруг валялись комиксы. Она с головой уходила в журнальные истории, как в спасительную нору; когда один журнал заканчивался и ей приходилось возвращаться в реальный мир, она, не глядя, одной рукой хватала следующий номер, а другой отбрасывала старый. Мне казалось, что она перечитала все журналы по нескольку раз.

Мы сдвинули наши кровати в одну двуспальную. По ночам к моему влажному от пота телу прилипали страницы комиксов. Иногда Анн-Мари подползала совсем близко и в отчаянии крепко прижималась ко мне.

Как-то вечером мы просто молча лежали на кроватях. Уже начинало смеркаться, но свет мы теперь не зажигали. Днем мы изо всех сил отгораживались от солнца, а вечером радовались наступлению долгожданной темноты. Когда буквы в комиксах стали неразличимы, Анн-Мари опустила журнал и закрыла глаза, предоставив сумеркам размывать свои очертания.

Чердачная лестница заскрипела, раздался легкий стук в дверь, и она почти сразу же распахнулась. Мы увидели Йенса, который не прошел прямо в комнату, а немного помедлил на пороге.

– Я не помешал? – тихо спросил он.

– Нет, заходи, – сказала Анн-Мари.

Он осторожно, почти беззвучно, закрыл за собой дверь и сел на один из двух стульев возле стены. Потом Йенс достал губную гармошку и заиграл блюз. Гармошка, жалуясь и плача, с наслаждением изливала наболевшее, а он притопывал ей в такт ногой по дощатому полу. Анн-Мари застыла полулежа, опершись спиной на подушку, прикрыв глаза и вытянув руки и ноги, точно мертвая. Живой оставалась только ее правая ладонь, которой она едва заметно похлопывала по бедру, вторя ритму притопывающей ноги брата.

После финального протяжного, вибрирующего звука Йенс отложил гармошку на секретер. Он скрутил сигарету и закурил. Пересев на край кровати и затянувшись, он протянул сигарету Анн-Мари. Та приподняла голову с подушки, тоже затянулась и, моргая от пахнущего какой-то травой дыма, передала сигарету мне.

– В первый раз ты ничего не почувствуешь, – сказал Йенс, когда я заколебалась. – Чтобы уловить ощущения, требуется некоторое время.

Я поднесла сигарету ко рту, а потом пустила ее по кругу. Каждый раз, когда кто-нибудь затягивался, сигарета вспыхивала в темноте красным моргающим глазом. Когда она дошла до Анн-Мари и та отрицательно завертела головой, я решила, что мне тоже лучше отказаться, хотя я действительно ничего не чувствовала.

– Разве не странно, что мы – все та же семья, что и до появления Майи? – вдруг произнесла Анн-Мари. – Мне кажется, что мы теперь совсем другие, совершенно другая семья. О таких пишут в книгах и снимают фильмы.

– Я думаю, вы всегда были из тех, о ком пишут и делают фильмы, – ответила я. – Хотя теперь это уже другой фильм.

Фильм, в котором участвую и я, подумалось мне.

Окно было открыто, и ночные бабочки с мягким шуршанием ударялись снаружи о жалюзи. Сигарета в руке Йенса стала такой маленькой, что ее было уже не удержать. Он сделал последнюю затяжку и загасил сигарету о подметку. Затем снял ботинки и футболку и улегся на кровать рядом с нами, засунув футболку под голову вместо подушки. Мы лежали молча. Временами было слышно, как на море глухо и монотонно, точно шмель, гудит лодочный мотор.

– Я все думаю о той ночи, ну, когда мы праздновали середину лета, – через некоторое время сказал Йенс. – Тогда с птицами творилось что-то странное, помните?

– Это ведь птичий остров, – напомнила я. – И птицы не привыкли к людям. А там хоть разрешается ставить палатки?

– Скорее всего, нет. Но это ведь только раз в году. Мы не трогали гнезд и ничего плохого им не делали. Я бывал там раньше, и птицы не проявляли никакого недовольства. Они просто на время улетали. Но в этот раз с ними происходило что-то странное. Они остались и следили за нами. Даже нападали.

– Это потому, что мы сидели с внешней стороны острова. А там у них гнезда, ты же сам говорил, – заметила я.

– Возле палаток творилось то же самое, – сказала Анн-Мари. – Хотя тогда мы об этом не задумывались. Птицы были на всех горах. Теперь я это припоминаю.

– А разве обычно бывает не так? – поинтересовалась я. – Разве птицы не находятся все время где-то поблизости? В воздухе кружат крачки, на скалах сидят чайки, а вокруг лодок и мостков плавают гаги, разве нет? Они же всегда где-то рядом, или я не права?

– Права, – сказал Йенс. – Птицы – отличные шпионы. Они всегда где-то поблизости, но ты никогда не обращаешь на них внимания. Именно поэтому Один и держал при себе в качестве разведчиков двух воронов.

Мне вспомнилась серебристая чайка, сидевшая на скале, когда мы с Йенсом лежали в спальном мешке. Я вдруг отчетливо увидела ее перед собой и даже засомневалась, воспоминание ли это или нечто иное. Светлый, леденящий глаз, который за мной следил. Крик, заставивший меня подняться. Я внезапно осознала, что и сейчас, когда я вспомнила о чайке, произошло то же самое: я каким-то непостижимым образом оказалась чуть повыше остальных.

– Меня как будто приподнимает, – с удивлением сказала я.

– Да, наверное, так и есть, – засмеялся Йенс.

– Поэтому и говорят, что от наркотиков человек «улетает», – пояснила Анн-Мари.

Йенс сел и снова заиграл на губной гармошке, а мы лежали в темноте и слушали. Я почувствовала, что звуки проникают в мои мысли, словно какое-то орудие в материал, создавая из них нечто зримое, почти доступное осязанию. На мгновение мне показалось, что мы беседуем, у нас идет задушевный разговор, и я хочу сказать что-то важное, но, пока я подбирала слова, я вдруг обнаружила, что мы вовсе не разговариваем. Просто сквозь меня льется музыка. Анн-Мари спит рядом со мной, Йенс уже ушел, а музыка все еще живет у меня в голове.

Я тоже заснула, и мне приснился замечательный сон в желтых и розовых красках: мы с Анн-Мари, тесно прижавшись друг к другу, сидим на носу какой-то лодки, свесив ноги за борт. Мы несемся по морю вслед заходящему солнцу, быстро, но почти беззвучно, и из-под наших ног каскадом бьет розово-красная вода.

Посреди ночи я проснулась и увидела, что Анн-Мари спит, подсунув руку под щеку. Атмосфера сна не уходила. Осталось ощущение движения, словно какая-то беззвучная сила продолжает нести нас вперед.

Когда я проснулась в следующий раз, в комнате брезжил сероватый рассвет. Все было печально и абсолютно неподвижно.

На следующий день из Израиля вернулась Эва. Из внешнего мира она попала в дом с закрытыми шторами. Она скинула рюкзак и остановилась, загорелая, веснушчатая, с ярким пестрым платком, повязанным вокруг каштановых волос. Она уезжала из дома, где окна и двери обычно бывали распахнуты, постоянно скрипела от торопливых шагов лестница и непрерывным потоком шли гости. А вернулась она в дом, где все замерло и люди неподвижно сидели в желтоватом полумраке, словно застывшие в янтаре доисторические насекомые. Когда она уезжала, их с Лис комната была тщательно убрана, там стояли свежие цветы, а кровати были застелены белыми покрывалами с синим узором, а теперь она попадет в преисподнюю со скомканными грязными простынями, комиксами, банками из-под кока-колы и пакетами с недоеденными, заплесневевшими ребрышками. Вот о чем я подумала в первую очередь, когда Эва вдруг возникла внизу, под лестницей, и до нас донесся ее голос. Я села в постели, окинула взглядом весь этот бардак и подумала: «О боже, во что мы превратили ее комнату».

Но Эва даже не зашла в комнату, которая некогда принадлежала им с Лис, а теперь служила нам с Анн-Мари. Она поселилась в домике для гостей. Занесла туда свой рюкзак и расстелила на кровати спальник, словно по-прежнему была волонтером кибуца.

Потом Эва попыталась поговорить с Оке. Она довольно долго колотила в дверь писательского домика. Не знаю, был ли Оке настолько пьян, что не хотел показываться дочери, или же просто-напросто спал, но двери он ей так и не открыл. Я стояла у чердачного окна и видела, как Эва постояла перед дверью, а затем сдалась, тяжело опустилась на горный уступ и в отчаянии стала выдирать из земли траву, вероятно чувствуя себя чужой в собственной семье. Как странно, должно быть, уехать на несколько недель, а по возвращении обнаружить, что все изменилось. Одна сестра исчезла, а ее собственное место заняла другая.

Но Эва привнесла в дом какую-то силу. Она приготовила ужин и собрала нас всех на веранде для совместной трапезы. Рассказала о своей работе в кибуце, об огромных сорняках на хлопковых полях и о том, как вместе с приятелем-англичанином ездила автостопом в Эйлат, и ей действительно удалось организовать что-то вроде застольной беседы. Но тем же вечером Эва сама все и испортила, предложив всем вместе съездить на Каннхольмен и помянуть Майю. Участвовать в этом не захотел никто. Оке вышел из комнаты, а Карин сделала вид, что ничего не слышала.

Мы с Йенсом и Анн-Мари продолжали курить марихуану все лето. Где Йенс ее доставал, я не знаю. Курили мы всегда только втроем, никого другого в компанию мы не брали.