Текст книги "Тайны Ракушечного пляжа"

Автор книги: Мари Хермансон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

У Йенса было две манеры говорить. Одна напоминала своего рода привычную игру на публику. Иногда складывалось впечатление, что он уже сотни раз говорил это самым разным людям. Например, рассказ о выборе профессии, о плакатах с автомобилями в аэропорту Сингапура и о газетной статье про завтрашнюю элиту. Но история о ребенке, которого оставили Карин и Оке, звучала иначе. Эти слова он, видимо, произносил впервые. И я была слушателем, а не публикой.

Он повернулся ко мне и внимательно посмотрел, возможно задаваясь аналогичными вопросами на мой счет. Тут я осознала, что и я почти ничего не сообщила о себе. Я рассказала кое-что о своей научной работе, но о личной жизни умолчала. Да в общем-то это было и не важно. Здесь, в Тонгевике, теперешняя жизнь казалась абсолютно несущественной.

– Так странно, что мы оба здесь, – сказал Йенс. – Спустя столько лет. Это кажется нереальным.

И тут я наконец сделала то, чего мне так давно хотелось. Наклонилась и осторожно подула ему на волосы.

~~~

Третий день подряд я просыпалась на даче Гаттманов. Я уже успела привыкнуть к мансарде и постели Анн-Мари, поэтому в первую секунду удивилась отсутствию «музыки ветра» с ракушками и сырого холода. Потом увидела на столе закрытый ноутбук с принтером и все вспомнила.

Йенс уже встал, его половина двуспальной кровати была еще теплой. Я перекатилась на его место и положила лицо на подушку, еще хранившую его запах. Пахло от Йенса просто изумительно. Судя по его обворожительным очкам, дорогим рубашкам и сверкающей кухонной раковине, казалось, что он вообще ничем не должен пахнуть, но он пах. Я об этом даже не догадывалась, пока накануне вечером не склонилась и не подула ему на волосы. Неужели от него так же пахло и в молодости? Я не припоминала. Возможно, этот запах появился с годами, как седина и желание писать не одни только рекламные тексты.

Я убеждена, что человеком движут именно запахи. Мы вечно находим массу рациональных объяснений тому, почему нам нравятся или не нравятся те или иные люди, но все это ложь. На самом деле мы просто принюхиваемся. До встречи с Андерсом у меня был роман с одним эгоцентричным и занудным аспирантом, который писал (и, насколько мне известно, по-прежнему пишет) диссертацию об условиях жизни детей иммигрантов, и каждый раз, когда я пыталась с ним порвать, меня тянуло обратно, потому что от этого мужчины безумно приятно пахло. Это было как наркотик. Вот, кстати, тоже отличная тема для диссертации: «Роль запаха в человеческих отношениях». Вероятно, совершенно неизученная область.

Но теперь запахло кофе. Я поднялась на этаж Тура и Сигрид, приняла душ и вымыла голову. Вытерлась влажной купальной простыней Йенса, висевшей на стуле в верхнем холле. Я не знала, как выглядит его жена, но была готова побиться об заклад, что она довольно худая. По его обхождению со мной я поняла, что он не избалован женскими формами. Большинство мужчин для более интимного общения любят фигуристых женщин. Но, появляясь на публике, они предпочитают иметь при себе стройную даму; стройные жены более престижны, одежда на них смотрится лучше.

Я накрасилась тушью, глядя в то самое зеркало, перед которым мы с Анн-Мари красились когда-то, стоя вплотную друг к другу. Я пожалела, что у меня нет с собой другой одежды, но когда я ехала сюда, чтобы посмотреть в окно веранды Гаттманов, откуда мне было знать, что я проведу здесь целых три дня?

Мы позавтракали и вместе вымыли посуду. Периодически мы слегка касались друг друга, смотрели друг на друга, но ничего не говорили. Мы так много разговаривали в предыдущие дни, что теперь было приятно помолчать.

Потом мы стали готовиться к отъезду. Йенс снял с двуспальной кровати простыни и упаковал их в эксклюзивный чемодан из гофрированного алюминия. Ноутбук он уложил в специальную сумку, а принтер – в другую. Это заняло у него две минуты, и комната сразу приобрела такой вид, будто он тут и не появлялся. Остатки еды Йенс упаковал в полиэтиленовый пакет. Мой же багаж состоял из газетной вырезки и подаренного мне Йенсом текста.

Мы засунули вещи в машину. В последнюю секунду я нащупала в кармане куртки ржавый запасной ключ от дома. Я заползла под веранду и положила его обратно в раковину. Йенс сказал, что это излишне, поскольку ни Лис, ни Эва про раковину уже наверняка не помнили, но я настояла на том, что ключ необходимо вернуть на место. Пока я ползала на четвереньках, вдыхая странную смесь запахов моря и земли, и искала в потемках раковину, мне вдруг пришло в голову, что, говоря «излишне», Йенс, возможно, имел в виду «неудобно».

– Не беспокойся, – сказала я, отряхнув колени и руки и открыв машину. – Я больше ключом не воспользуюсь. Просто я считаю, что вещи следует возвращать туда, откуда ты их взял.

Он улыбнулся, но ничего не сказал и залез в машину.

Издали дом походил на самую обычную, ничем не примечательную одноэтажную виллу. Складывалось впечатление, что его просто выбросили на ровное место среди желтеющих лугов. Чуть подальше виднелся мелководный морской залив, в котором плавали лебеди.

Когда мы обогнули дом, стало видно, что он больше, чем казалось поначалу. От первого корпуса отходили еще два таких же флигеля, а между ними располагалась терраса с шелковистыми посеревшими досками и выступом камина. С этой стороны было много окон и дверей, и здание выглядело значительно приятнее и гостеприимнее.

Йенс прошел через террасу и легонько постучал в одну из дверей. Занавеска на ближайшем окне чуть отодвинулась. Я увидела Майю, которую наполовину скрывала белая хлопчатобумажная ткань. Возможно, сыграл свою роль и контраст между белизной занавески и темным цветом ее волос и кожи. Или то, что Майю было видно не целиком. Но лицо за оконным стеклом показалось мне невероятно экзотичным и чужим. В моих воспоминаниях Майя была не такой темной.

Она рассматривала нас одним глазом. Второй оставался в тени, за занавеской. Мне вспомнились сломанные игрушечные очки, которые были на Майе, когда я видела ее в последний раз, и в которых она тоже казалась одноглазой.

Тут занавеска вернулась на место и скрыла ее целиком. Я услышала приближающиеся к двери шаги. Вопрос, который я так и не сформулировала, но который невольно вертелся у меня в голове по пути сюда, снова ярко вспыхнул в сознании: «Она ведь не опасна? Она не буйная?» Я бросила быстрый вопросительный взгляд на Йенса. Он подмигнул мне и понимающе улыбнулся в ответ. Потом он посмотрел в сторону двери и сказал:

– Привет, Майя!

Я перевела взгляд туда. Она так тихо открыла дверь, что я даже не услышала. Майя стояла перед нами, очень худенькая и хрупкая, темнокожая, как африканка. Ее густые, чуть волнистые волосы были собраны в хвост, доходивший до пояса. На ней были джинсы и плотная красная футболка с длинными рукавами и белой эмблемой. Это была дешевая, некрасивая футболка, которую наверняка купили в каком-то супермаркете, но из-за темного цвета кожи самой Майи красная ткань прямо пылала, а дурацкие белые буквы светились, словно тайные символы. На ногах у нее были спортивные тапочки. Трудно было поверить, что ей двадцать восемь лет. Она казалась хрупкой, как четырнадцатилетняя девочка.

– Это Ульрика. Ты, наверное, помнишь ее, она жила в Тонгевике? – спросил Йенс.

Я неуверенно протянула руку. Я держала ее перед Майей всего лишь мгновение, но мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она медленно подняла руку в ответ. Из чрезмерно длинного рукава футболки показалась ладонь: я никогда не видела такого тонкого запястья. Я легонько пожала ей руку. Мне показалось, что крепкое рукопожатие могло бы причинить Майе боль. Я чуть не рассмеялась, вспомнив о своем беспокойстве по поводу ее возможной буйности.

Йенс в качестве приветствия легонько прикоснулся к ее плечу.

– Можно мы на минутку зайдем? – спросил он.

Ее лицо ничем не выразило ни недовольства, ни радости. Майя словно бы не слышала вопроса. Но Йенс не стал переспрашивать, а просто терпеливо ждал. Тут Майя широко распахнула дверь и мягко скользнула в сторону, давая нам пройти.

– Спасибо, – сказал Йенс.

Мы оказались прямо в ее комнате. Она была просто и красиво обставлена: дерево светлых тонов и светло-розовый, солнечно-желтый и нежно-зеленый текстиль. Тут же имелся кухонный уголок и туалетная комната с душем. Комната оказалась большой. Я предполагала, что в ней едва смогут разместиться кровать и письменный стол, но там нашлось место даже для обеденного стола, мягкой мебели и – что меня поразило – для книжных полок, которые тянулись от пола до потолка и были настолько забиты книгами, что некоторые тома даже пришлось положить горизонтально, поверх других.

– Неужели… – Я пыталась подобрать нужное местоимение. Говорить о Майе в третьем лице было бы, пожалуй, невежливо. С другой стороны, ответить мне мог только Йенс. Но я все-таки повернулась к Майе. – Ты читаешь?

Майя стояла передо мной, вроде бы слушая и не отводя взгляда, но ее лицо, как обычно, абсолютно ничего не выражало.

– Она просто глотает книги, – ответил Йенс.

– Ого, – произнесла я с удивлением.

Я принялась читать названия книг. Тут стояло довольно много известной художественной литературы, которая присутствует почти на всех книжных полках.

– У тебя тут мило, – сказала я.

Мне действительно так казалось. Комната была обставлена со вкусом, гармонично и приятно. На комоде стояло оловянное ведерко с сухим вереском. На стене висело несколько акварелей с бухусленскими мотивами. Единственное, что несколько отличало жилье Майи от обычного дома – как я отметила чуть погодя, – это отсутствие ковров. Пол был покрыт линолеумом с мраморным рисунком цвета слоновой кости. Это придавало комнате южный колорит, контрастировавший со скандинавским интерьером.

– Как у тебя дела, Майя? – поинтересовался Йенс. – Все хорошо?

Вопрос утонул в ней, словно камень в колодце.

– Майя, – сказала я. – Ты когда-нибудь бывала дома у женщины по имени Кристина? Которая мастерила предметы из ракушек, костей и перьев?

Воздух завибрировал или мне показалось?

– Длинноволосая женщина, – продолжала я. – Когда ты была маленькой, ты жила у нее в доме? Она увезла тебя на байдарке?

Когда Майя на долгом выдохе выпустила воздух, из ее ноздрей вырвался какой-то слабый звук. На мгновение мне показалось, что за этой прелюдией последуют слова. Я пристально наблюдала за Майей, пока она делала вдох. Затем она опять точно так же медленно выдохнула через нос. Она дышала, словно спящий человек. Глубоко и спокойно. Но глаза были открыты, и она смотрела на меня в упор, не отводя взгляда. По ее лицу было видно, что она слушает и выжидает. Словно это она задала вопрос, а отвечать предстоит мне.

Секунды шли, тишина становилась все более тягостной и уже почти невыносимой. Когда Йенс ее нарушил, я испытала чувство благодарности.

– Ульрика здесь впервые. Ей, вероятно, хочется осмотреться. Не возражаешь, если мы немного походим по дому?

Йенс дал Майе три секунды, чтобы выразить неудовольствие или помешать нам уйти. Потом расценил ее молчание как согласие.

– Тогда мы так и поступим. Идем, Ульрика.

Мы вышли через другую дверь и очутились в коридоре. Майя осталась в комнате.

– Когда она научилась читать? – спросила я.

– Думаю, ей было лет одиннадцать – двенадцать. Мама тогда забрала ее из специальной школы, поскольку толку от этих занятий все равно не было. Она стала учить Майю сама. Испробовала разные методики обучения чтению. Майя не проявляла никакого интереса. Отказывалась переписывать буквы. Упорно держалась за язык рисунков.

– И что же?

– А потом мама просто обнаружила, что Майя умеет читать. Она сидела, держа перед собой книги и газеты. Поначалу мама думала, что это блеф. Решила проверить и стала писать ей записочки с просьбой принести те или иные вещи. И Майя приносила именно то, что требовалось.

– Писать она тоже умеет?

– Нет. Все точно так же, как и с речью. На вход – пожалуйста. На выход – ничего.

Йенс остановился перед открытой дверью. В помещении сидел молодой человек и работал на компьютере. Рядом стоял еще один компьютер, но за ним никого не было.

– Ее пытались научить пользоваться компьютером, – сказал Йенс. – В одной из программ необходимо писать сообщения, чтобы компьютер начал делать то, что ты хочешь. Майю это вообще не слишком интересует, но она может немного поковыряться и посмотреть, что происходит на экране. Однако, как только требуется что-нибудь написать, она сразу все бросает. Разговаривать она не хочет даже с машиной.

– Но неужели она действительно прочла все те книги?

– Да. По крайней мере, большую часть.

– А она понимает то, что читает?

Он пожал плечами:

– Что-нибудь в голове у нее наверняка оседает. Да, думаю, понимает. Мне кажется, Майя прекрасно осознает все, что читает и слышит. Она словно думает: «О'кей, я знаю, каков ваш мир, и признаю, что вынуждена в нем жить. Но не требуйте от меня участия в этом спектакле».

Затем мы оказались на кухне, просторной и хорошо оснащенной, со всей мыслимой кухонной техникой. У стола стояла толстая угрюмая женщина и смазывала разложенные на противне булочки. Рядом с ней рыжеволосая женщина вынимала посуду из посудомоечной машины. Йенс поздоровался с ними кивком. Рыжеволосая, явно из персонала, перекинулась с Йенсом несколькими словами. Толстуха смотрела на нас не особо приветливо.

Мы продолжили осмотр дома и зашли в отделанную кафелем прачечную, где работала большая стиральная машина. За круглым окошком вращалось нечто розовое. Йенс притянул меня к себе, легонько поцеловал в лоб и застыл, продолжая держать меня в объятиях. Сквозь химический аромат стирального порошка я ощутила его запах.

– Кто здесь вообще живет? – спросила я, уткнувшись в его свитер.

– Контингент довольно молодой – от восемнадцати до сорока лет. Четверо мужчин и две женщины. Среди них есть парень, Андреас, он – аутист, но в последние годы значительно выправился. В детстве он был полностью погружен в себя. Теперь же он почти совсем нормальный. Он – великолепный художник. Мы увидим его работы в студии.

Пока Йенс говорил, его губы находились у моих волос и мы медленно раскачивались из стороны в сторону. Я вдыхала его, впитывала в себя его запах, растягивая удовольствие, словно наркоман, нюхающий кокаин.

– У остальных, как я понимаю, психоз. Но все они спокойные и милые. Это непременное условие здешней жизни. Отсутствие приступов и тому подобное. Хотя я предполагаю, что все они изрядно накачаны лекарствами.

Мы вышли в большую гостиную с окнами на террасу. Здесь был побеленный камин и диваны, обитые тканью с узорами Юсефа Франка. [9]9
  Юсеф Франк (1885–1967) – архитектор и дизайнер австрийского происхождения, работавший в Швеции с 1934 г.


[Закрыть]Вполне естественно, что буйных сюда принимать не хотят.

Поначалу я думала, что комнату Майи обставила Карин или даже она сама. Но теперь стало ясно, что и ее, и гостиную, а может, и все остальные жилые помещения декорировал один и тот же человек. Стены гостиной украшали такие же акварели, как у Майи. Тут явно поработал профессионал. Я испытала некоторое разочарование. Я-то надеялась, что комната Майи отражала частицу ее самой. А оказывается, даже картины выбирала не она. И вероятно, покупая одежду, она схватила в супермаркете первое, что попалось на глаза. Она даже не озаботилась тем, чтобы поискать футболку нужного размера. Если Майя вообще купила ее сама. Возможно, одежду покупал ей кто-то другой. Мысленно вернувшись в комнату Майи, я вдруг сообразила, что там абсолютно никак не проявлялась ее индивидуальность. Собственно, даже в книгах. Одни интернациональные бестселлеры, подобранные каким-нибудь книжным клубом.

На диване перед телевизором сидел бритый наголо парень с серьгой в ухе. В его позе чувствовалось нетерпение: он держал наготове направленный на телевизор пульт, чтобы в любую минуту переключиться на другой канал. Парень был крупный и мускулистый, и от его вида мне стало немного не по себе.

– Привет, Андреас. Это – Ульрика, наша с Майей давняя приятельница. Ты не покажешь нам студию? – вежливо попросил Йенс.

Андреас быстро поднялся и пошел с нами, не выпуская из рук пульта.

Студия представляла собой большую и светлую комнату. Дальний конец был предназначен для прослушивания музыки, там стояли колонки, а на полулежали подушки. Остальное место занимал большой стол, за которым можно было заниматься разными видами творчества: столярным делом, живописью или керамикой. Двое мужчин как раз работали вместе над моделью парусника.

– Сделал что-нибудь интересное с нашей последней встречи? – поинтересовался Йенс, и Андреас вытащил несколько натянутых на подрамники холстов, стоявших у стенки.

На них оказались просто мастерски нарисованные сюрреалистические картины. Люди в туннелях, спиралевидные лестницы и высокие башни. Мы выразили Андреасу свое восхищение.

– А Майя что-нибудь нарисовала? – спросил Йенс.

Андреас засмеялся.

– Вон там кое-какие ее творения, – ответил он.

Андреас подошел к полке, расположенной под скамьей, и вытащил ворох бумаг. Йенс стал медленно перебирать листы, он рассматривал их и один за другим протягивал мне. На них были птицы. Такие же, каких она рисовала в детстве. «Бисерные», как назвала их куратор. Но было четко видно, что это именно птицы. Ряд за рядом. Лист за листом. Тысячи птиц.

– М-да, – произнес Йенс. – Не сказать, что она обновила свой стиль.

Андреас захохотал. У него был неприятный, раскатистый смех.

– Она выдает по тридцать таких листов в день, можешь мне поверить.

– Так было всегда, с тех пор, как ей исполнилось четыре года, – сказал Йенс. – Интересно, сколько получится листов, если сложить их вместе? Вероятно, целый лес.

– И двух одинаковых птиц вы не найдете, – заметил Андреас.

Я стала перелистывать бумаги в обратном порядке и рассматривать птиц заново. На первый взгляд они казались невероятно похожими, словно их напечатали всего несколькими штампами. Но стоило присмотреться внимательно, и становилось видно, что у каждой непременно есть какая-нибудь отличительная деталь. Андреас был прав. Найти двух одинаковых птиц оказалось невозможно. Нарисованные птицы стояли, прижимались к земле, сидели на яйцах, парили в свободном полете, били крыльями. Они по-разному держали крылья, по-разному вытягивали шеи, по-разному вертели головами. Одни из них казались маленькими и милыми, возможно, это были крачки или озерные чайки, другие – покрупнее, походили на серебристых чаек или, может, на гаг.

Я протянула всю пачку Йенсу, и он засунул ее обратно под скамейку. В дверь заглянула рыжеволосая женщина и спросила, не хотим ли мы свежих булочек.

На кухне за большим сосновым столом собрались все обитатели дома. Майя пришла последней. Перед тем, как сесть, она подошла к холодильнику, достала кувшин с красным соком и налила себе стакан. В отличие от остальных, она, по всей видимости, кофе не пила.

Все мирно ели булочки, пока Андреас не начал дразнить толстую женщину, лицо которой тут же потемнело, словно грозовая туча. Чем больше она свирепела, тем сильнее его это забавляло. Остальные упрашивали его прекратить. Под конец женщина поднялась, разразившись на удивление длинным потоком ругательств, матерных слов и оскорблений, и затем заковыляла в коридор. Послышался мощный хлопок дверью.

Андреас навалился на стол, с трудом запихивая в себя булочку и давясь от смеха. Из комментариев остальных я поняла, что такое случается отнюдь не впервые. Они все пытались заставить его перестать смеяться, но Андреас заходился каким-то патологическим хохотом и никак не мог успокоиться.

– Он отстает на десять лет, – пояснил один мужчина.

Очевидно, он хотел сказать, что Андреас по умственному развитию на десять лет моложе своего возраста. Ему, вероятно, года двадцать два, а значит, в душе он – двенадцатилетний мальчишка. Вредный младший братец. Я задумалась о ментальном возрасте Майи. Мыслит ли она, как двадцативосьмилетняя женщина?

Майя оторвала взгляд от стакана с соком и посмотрела через стол на Андреаса. В ее глазах не было осуждения. Она просто рассматривала его, открыто и долго, ничего не выражающим взглядом. Смех Андреаса прекратился, словно кто-то выключил его пультом, лежавшим около него на столе. У Андреаса был растерянный вид, будто он только что проснулся. Он потянулся, заморгал, стряхивая навернувшиеся от смеха слезы, и быстро смахнул со рта крошки булочки.

Все успокоились, и кто-то спросил у меня, чем я занимаюсь. Это совершенно неожиданно дало мне повод рассказать несколько историй о горных пленниках, а рыжеволосая женщина даже кое-что добавила, в частности, поведала местную версию легенды о царапинах на подоконнике.

Мы поблагодарили за булочки, попрощались с Майей и вышли из интерната.

Погода тем временем успела перемениться. Стало холоднее и неприветливее, чем в предыдущие дни, когда можно было гулять без куртки и сидеть в шезлонге на веранде. Солнце еще светило, но уже не так ярко, а прямо каким-то металлическим светом, и в воздухе чувствовалось приближение зимы. Так что сесть в машину было даже приятно.

– Ну, – сказал Йенс, когда я выехала на главную дорогу. – Ты узнала Майю?

– В некотором смысле она не изменилась.

– Ее состояние едва ли когда-нибудь улучшится. Надежд на такие изменения, как у Андреаса, больше нет.

– Молчание иногда имеет свои преимущества, – заметила я.

– Ты обратила внимание, насколько легко Майя заставила его умолкнуть?

– Да. Одним взглядом.

– Я об этом много размышлял, – сказал Йенс. – Сама она чьему-либо воздействию не поддается. Но обладает удивительной способностью влиять на других. Хотя ничего для этого не делает. А может, причина как раз в этом. Я как-то посетил в Провансе уже не действующий старый женский монастырь. Там можно было походить и посмотреть, как жили монахини. В одной из келий на окно с внешней стороны был натянут кусок черной ткани. Экскурсовод рассказал, что монахиням запрещалось держать в кельях зеркала, поскольку считалось, что они располагают к греховному тщеславию. Кто-то из монахинь додумался повесить за стеклом ткань. В черную блестящую поверхность можно было смотреться. От такого отражения особо тщеславным не сделаешься. Ты наверняка знаешь, что в темном окне отражение получается двойным и довольно странным.

– И я думаю, что Майю можно сравнить с таким черным зеркалом. Другие люди – это обычные окна, через которые можно заглянуть в другой мир. А Майя – черная блестящая поверхность, и когда ты в нее всматриваешься, видишь только собственное отражение. Когда ее о чем-нибудь спрашиваешь, вопрос попросту возвращается обратно. Думаю, ты заметила, насколько это неприятно. А когда ее обнимаешь, то ощущаешь не нежность и единство, а лишь свои собственные чувства. Если ты на нее сердишься, то упираешься в собственную злобу и бессилие.

Когда смотришь на Майю, видишь лишь собственное отражение, но не четкое, как в обычных зеркалах, а темное и размытое, словно привидение. И от этого возникает жутковатое чувство, которое никого не оставляет равнодушным.

Я думаю, именно это и произошло с нашей семьей. Мы все постоянно видели себя в черном зеркале. И каждый реагировал по-своему.