Текст книги "Черные глаза"

Автор книги: Маргарита Симоньян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

По узенькому дворику от плиты к крыльцу переваливалось темное тело с размытыми контурами. Минуты две тело не замечало никого, пока, наконец, не вытерло пот со лба волосатой рукой и не увидело Рузанку.

– О, а ты чего пришла? А че не позвонила? Фффух!.. Санька-а-а! Давай воды еще принеси! – крикнуло тело. – Ох, как я запарилась, я два дня тут с закрутками, скоро сдохну уже. Вообще никому не смотрю сейчас, занята, видишь. Десять семисоток пугра закатала, щас малины нарвали, компот закрываю.

– Гайкуш, я только одну фотографию глянуть. Через весь город перлись по пробкам, по жаре. Я бы тебе позвонила, но у тебя ж телефона нет. Очень надо!

Тело смерило Рузанку недовольным взглядом и пробасило:

– Ладно, наверх идите, приду потом. Надоели все.

Гайкушка представляла собой полутораметровую тушу килограммов на полтораста, в обтягивающих лосинах и грязном лифчике с широченными лямками, впившимися в богатырские плечи. Редкие волосы были выкрашены в черный, на ногтях облупился сиреневый лак, рта почти не было совсем, зато при каждом слове виднелось множество неожиданно белых, разной длины зубов, цепляющихся друг за друга, как молодые ростки винограда за ржавый забор.

Мы ушли обратно на крышу – ждать, пока самая знаменитая в Сочи гадалка докрутит компот из ажины.

Гайкушка скоро вернулась. Успела прихорошиться: спереди, поверх лифчика, нацепила кружевную оконную занавеску, подоткнув ее углы под лямки, а губы намазала красной помадой.

– Что-то я, красавица моя, зевать при тебе начала. Сглаз на тебе, значит. Шаманит кто-то. Будем разделывать. Щас посмотрю тебя и по чашке, и по книге. Эй, Санька, принеси книгу!

– Достала! – пробасил Санька, но потащился вниз.

– Это ее сын? – шепнула я Рузанке.

– Ты что! Это ее муж!

Гайкушка уставила в старую книгу, название которой нельзя было разобрать, ресницы с набрякшими комочками туши.

– Есть у тебя одна знакомая, темненькая такая. Есть?

Рузанка задумалась и, конечно, тут же нашла среди своих знакомых дюжину темненьких. С готовностью она благодарно кивнула Гайкушке.

– Вот я и говорю – есть! – продолжала Гайкушка. – Ты смотри, душу ей не открывай. И дорога еще у тебя будет.

– Далеко?

– Да какой далеко, кто тебя отпустит далеко. Может, в Хосту съездишь в магазин. Еще на свадьбе гулять будешь.

– На чьей?

– На чьей-нибудь будешь! Вот когда будешь на свадьбе гулять, вспомнишь Гайкушку, Гайкушка никогда не обманывает! Ну, давай свою фотографию, у меня ажина кипит.

Рузанка достала трясущимися руками из черной сумочки фотографию мужа – в воздух впился пронзительный взгляд хозяина мира в мятой рубашке, чисто случайно облокотившегося на чужой мерседес.

Гайкушка сначала всмотрелась в фотографию, держа на вытянутой руке, и вдруг бросила на стол, откинулась на стуле так, что он заскрипел, и в голос расхохоталась. От смеха краешек занавески выскользнул из-под лямки лифчика, открыв грязную грудь в морщинах и ежевике.

– Ой, не могу, ой, девочки, насмешили, ой, не убивайте – умру от хохота.

– Ты чего? – спросила Рузанка, осторожно улыбаясь.

– Только не говори мне, что ты его жена, умоляю, – Гайкушка тыкала жирным пальцем почти в лицо Рузанне. – Ой, девочки, убили вы меня. Мне этого кобеля уже пятый раз приносят и каждый раз говорят – муж. Он что у вас, пять раз в месяц женится? Ой, убили меня, закопали, не могу. Короче, на него ничего делать не буду. Я на него уже и делала, и разделывала, и на развод, и на приворот, на что хочешь, я уже даже не помню, что у него там последнее сделано. Ой, не просите, не могу, не буду ничего делать, мне его уже жалко, бедный мужик, – продолжала хохотать Гайкушка.

Рузанка побледнела и встала. Молча взяла фотографию со стола, молча оставила на столе сто рублей и вышла за калитку.

В шевелюре кипариса щебетал наглый кавказский дрозд. На рассохшейся лавочке осталась лежать гадальная книга Гайкушки. Приглядевшись, я прочитала заглавие. «Собрание сочинений. В. И. Ленин. Том четвертый».

Рузанкин джип медленно сползал по гравийке мимо недостроенных развалюх, грязных свиней, чумазых детей и собак, огородов с облезлыми пальмами, посаженными просто для красоты, поскольку ничего на этих пальмах никогда не созревало.

Мотог купил этот джин Рузанке, чтобы вымолить прощение после двухнедельного загула с тремя первокурсницами из Сыктывкара.

Чтобы его купить, мужу пришлось продать половину материных коров, благо сколько у матери было коров, она и сама не помнила – они и так целыми днями слонялись по чужим огородам, объедая листья с хурмы, терялись, забредая случайно в невысокие местные горы, и пялились грустно прямо в глаза водителям, развалившись с телятами посреди федеральной трассы.

На следующий день мы с Фаустом шли на старый коровник, к границе – понырять за мидиями. Из-за поворота, весело вздыбливая длинным носком лаковых туфель олимпийскую пыль, показался Мотог.

– Наша Таня очень громко плачет, уронила Таня в речку мячик. Скоро выйдет на свободу Хачик, ой, мама-джан, и тебе он купит новый мячик! – пел он приятным тенором вслед молодой отдыхающей в белом парео.

– Что, Мотог, помирились с Рузанкой? – спросила я.

– Помирились, куда она денется! – Мотог, не сводя плотоядного взгляда с розовых ляжек, зашаркал вслед за парео.

Прилавок Рузанки стоял по дороге к нашему пляжу. Она торговала местными травами, волшебно излечивающими все: бесплодие, наркоманию, геморрой и глисты.

В ушах у Рузанки сверкали жемчужины, похожие на коконы от шелкопрядных червей.

– Мотог подарил? – спросила я.

– Ага. Помирились мы, короче. А что я должна переживать, что он свой экзотический куст какой-то кляче подсунул понюхать? Пусть лучше она переживает!

– Эта позиция заслуживает рассмотрения, – сказала я, не найдя, что сказать.

Фауст внимательно разглядывал похожие на шелкопрядные коконы сережки. Мы двинулись дальше на пляж.

– Это Грачика жены сережки, – вдруг сказал Фауст, ловко прыгая по булыжникам.

– Грачика? Которого грабанули? – я закрыла лицо руками. – Какой ужас! Что будем делать?

– За мидиями нырять, что еще?

– Рузанке не скажем?

– Рузанке? О чем?

И действительно – о чем?

Мы с Фаустом опустили глаза. По безлюдному пляжу брела заблудившаяся корова, бренча колокольчиком. Посмотрев на нас, она понимающе замычала. Дома ее ждал ревнивый бык. У которого, кроме нее, в этом городе было еще очень много коров – сколько, он даже не помнил.

Бачишь, кума, це нигр!

Кубань – это край особой судьбы, это наша Сицилия, это наш Техас…

Из телерепортажа Алексея Пивоварова

Была типичная на Кубани поздняя осень. Рыжеусая чомга-поганка уже бросила вместе с птенцами свое гнездо из рогоза, перемокли на черной земле бодылки стерни, рак давно потерял ржавый панцирь и забился до первой весны под корягу, но высокое солнце еще отражалось в лиманах, и тихонечко зацветала офонаревшая от ноябрьской жары сирень.

Согреваемые солнцепеком, мы бредем вдоль дороги – угрюмый водитель Гагр, грозный грек со сломанным носом, и всегда молчаливый Андрюха, высокий, худой оператор, в заправленном в черные джинсы вязаном свитере – и тут мне звонит из Москвы отдел городов.

– Скажи, – говорят города, – у вас есть на Кубани какие-нибудь хутора?

– Ну, есть, – говорю, – хутора. Фактически, кроме хуторов, ничего и нет.

– Тогда подготовьте какой-нибудь хутор поприличней, только не спрашивай, для чего. И чтобы у него было чумовое название. В строжайшем секрете! Отвечаешь своим будущим!

Все понятно, думаю я. Раз в строжайшем секрете – значит, Путин прилетит. Только этого нам не хватало.

Мы с парнями сели в свой жигуленок, знающий жизнь не по бумажным фантикам, достали карту. Названия как названия. Старонижестеблиевская, Старые Кирпили, Новые Кирпили, хутор Сухая Щель, хутор Красный Конь, хутор Веселая Жизнь. Ни одного чумового названия.

И вдруг Гагр тычет пальцем в дорожный знак прямо у нашего жигуленка. «X. Казаче-Малеванный».

На следующий день хутор Казаче-Малеванный стоило переименовать в хутор Веселая Жизнь, Красный Конь и Сухая Щель одновременно. Там началась паранойя.

Еще раньше, чем я сама, в крае узнали, что в Малеванном будет телемост с президентом. «Измена!» – спинным мозгом почувствовали краевые начальники.

Рано-вранци поутру в мирные мазанки хуторян постучали. Мужчины в серых костюмах и женщины в розовых кофточках раздали хуторянам «анкэты» и под крики пузатых младенцев, вопли недоеных телок и стоны некормленых казаков заставили тут же их заполнять.

– Нэвжеш сызнова?! – майским градом ударило в головы потомкам недораскулаченных.

Вопросы в анкетах были примерно такие: «Чем вы недовольны? Чем недовольна ваша родня? Чем недовольны соседи? Вы писали Путину? А кто писал?» И подпись – «Администрация».

Потом позвонили мне, какое-то краевое начальство. Разговаривали со мной строго. Примерно так:

– Мы все не дети. И ты не дети. Хорош валять дурака, колись давай, почему Казаче-Малеванный? Кто писал, кто жаловался, кто порочил кубанскую честь? Шо газа нету, так его нигде нету. Шо надои упали, так они везде упали.

– Да надои тут ни при чем! – попискивала я.

– Вот и я бачу, шо нэ при чем. И Путин ваш шо опять же с теми надоями сделает? Сам доить будэ?

– Не будет.

– Вот и я бачу, шо не будэ. А шо хуторскую школу не достроили, так то жиды! Завтра утром усих жидив посадим, а кого не посадим – повесим! Так Путину и скажи. Шоб не волновался.

Я пугалась и малодушничала. Дался, думаю, городам тот телемост. Лучше бы с Ростовом пообщались. Или со Ставрополем. Все-таки у меня на Кубани семья, дети будущие. А телемост – вещь мимолетная, ненадежная. Закончится – изведут меня тут, как клопа-черепашку, вместе с будущими детьми. Красивая девушка пройдет мимо, а со свернутой шеей жить, как говорится…

В хуторе голосят индоутки, бабы носятся вдоль ерыков, расхристанные, продираются цапкой сквозь ровные грядки, начищают сияющие потолки и крахмалят напирники. Все-таки Путин по телевизору будет на них смотреть – стыдно.

Самая расхристанная из хуторских, породистая казачка, косая сажень в плечах, подлетает ко мне, голосит громче всех индоуток:

– Ты, шоли, тут атамануваешь, коррэспондэнтка?

– Ну, я командую, да.

– Объясни мне, будь ласка, нашо ты к Малеванному причепилась? Видкиля ты нас вообще нашла?

– Да по карте просто нашла.

– Шо ты бакы мне забываешь? – могучая женщина подозрительно щурит глаза, разглядывая мое лицо. Вдруг ее осеняет:

– Ты вирменка, чи шо?

– Ну да, армянка.

– Одны биды от оцых вирменев, – обреченно вздыхает казачка. – Пидэм до хаты, хоч горылочки выпьем по-людски, побалакаем.

Казачку звали Галюся. На базу у Галюси гуртом гоготали ленивые индюки, в дальнем теплом хлеву терлись розовыми боками подсвинки, черномазая кошка заглядывалась на подросших цыплят, а у хаты для красоты в старых шинах цвели последние в этом году георгины.

В ее низкой саманной мазанке с голубыми наличниками и утоптанным глиняным полом пахло сдобными паляницами – как во всех незабвенных мазанках колосистых кубанских степей.

У входа за тоненькой занавеской читались заботливые ряды трехлитровых баллонов, набитых солеными синенькими, фаршированными морквой, разноцветным болгарским перцем, острыми огурцами с укропом, мочеными бураками, арбузами, яблоками, компотами из красной и белой черешни, грушевым джемом и сладким вареньем из зеленых арбузных корок – все, для чего пронеслось, моргнув перелетными цаплями, потное и тягучее полевое казачье лето, которому – вот уж ажно ноябрь, а конца и краю нэ выдно.

Из вороха белоснежных перин вынырнула махонькая старушка в платочке, уставила на меня такой же, как у Галюси, подозрительный взгляд.

– Баба Павля, – представила Галюся.

– Павлина Полуэктовна, – строго поправила старушка, продолжая меня разглядывать.

– Звыняйтэ, мамо, – вздохнула могучей грудью Галюся и выскользнула за порог.

– Ты, я бачу, нэ казачка? – спросила меня баба Павля.

– Нет, почему же. Очень даже казачка. Тут родилась, – ответила я.

– Болдырка, чи шо?

– Не. Вирменка, – сдалась я.

– Ааа. Ну, це ще поганее, – приговорила баба Павля.

Галюся в этот момент выносила из погреба слюдяное домашнее сало, моченые яблоки и бутыль желтоватой горилки.

– Як с горылка, то и в аду нэ жарко! – справедливо заметила Галюся и тут же заголосила:

– Виду ты нам прынэсла, Марыиа, на вись билый свит! – Галюся налила, хлопнула и налила еще. – Та шо, всэ одно помырать.

– Никому нэ трэба помырать! – я тоже опрокинула стопку и собрала в кулак остатние знания ридной балачки. – Ты подывыся на это с другой стороны. Вам шо на хуторе трэба?

– Нишо нам нэ трэба! Всэ у нас е! – горячилась Галюся.

– Газу немае, – строго отрезала баба Павля, которая не отставала от нас по горилке.

– Звыняйтэ, мамо, – снова вздохнула могучая Галюся.

– О! Газ! Вот за газ и побалакаете с Прэзыдэнтом! – успокаивала я.

– А шо, за газ разрешат побалакать? – недоверчиво посмотрела Галюся.

– А хто жеж нам запрэтить? Мы жеж край особой судьбы! – увещевала я. – Шо вы кажете, Полуэктовна?

Баба Павля поправила свой крахмальный платочек, откусила бочок моченого яблочка, оценив, так ли Галюся солила, так ли мочила, подумала и сказала:

– Я кажу, пишлы как-то козаци в городе до тэатру. На Лэбэдынэ озэро. Сыдять, глядять. Сын грит: «А чого воны уси на цыпочках?» Батько отвечае: «Нэ знаю, сынку. Лэбэдив дюже много. Навэрно вэсь двор в говне».

Возразить Полуэктовне нам было нечего.

Переночевав на крахмальных перинах, взбитых мощной рукой сухонькой бабы Павли, я позвонила в города.

– Спрашивать будем про газ. Народ интересуется.

– Да хоть про нефть, – поразительно быстро согласились города. – Только чтобы не было никаких славословий в адрес губернатора. Нам такие пиар-акции в прямом эфире не нужны. Отвечаешь своим будущим!

Будущим, ага. Тут с настоящим бы разобраться.

– Ну вы что, тут народ простодушный, они и слов-то таких не знают «пиар-акция», – ответила я.

Жизнь показала, что, если и был кто в Казаче-Малеванном простодушный, так это Марина, коррэспондэнтка.

На крылечке бывшего клуба, заколоченного за ненадобностью, третий час я общалась с очередью желающих задать вопрос Президенту. Мне особенно приглянулась одна хуторянка, вежливая, приветливая, в меру щекастая, в меру румяная – телегеничная.

– Меня тоже, – говорит, – очень интересует проблема газоснабжения поселений.

Прослежу, чтобы встала рядом, ей и дам микрофон решила я.

Мы с ребятами остановились в халабуде районной гостиницы недалеко от Казаче-Малеванного – рыженький скрип кроватей с колючими детскими одеялками, да кому нужны одеяла, когда на улице жаркий ноябрь.

Вечером я устроила алаверды нашей Галюсе – в гостиничной забегаловке накрыла ей стол с жирной местной солянкой. Когда мы остались одни, Галюся мучительно призадумалась, как будто решая, говорить мне что-то или лучше не стоит. Решилась.

– Эта твоя, щокатая – нэ тутошняя. Шо-то вона мухлюэ.

– В смысле?

– Ты по-русски разумеешь, чи ни? Нэ бачила я ее на хуторе ныколы. Вона спецом тебя с понталыку сбивает. Вона губернатора будет хвалить. Вона с ним вась-вась. Задание у ней такое.

– Ты что! Если кто-то в эфире начнет хвалить губернатора, меня уволят!

– А ей шо? У ней задание.

– Но она единственная, кто по-русски говорит!

– Тю? А мы на яким с тобий учора балакали?

– Мы с тобой, Галюся, балакали на балачке. А вопросы президенту России надо задавать на русском.

– Тю. Так, а я усю жисть думала, шо энто и е русский. Ладно, – задумалась Галюся. – В Журавской одна деука е. Творчэский работник. Интэллигэнтна, шо твоя бугалтэрия!

– Тащи ее! – я разлила нам по стаканам еще перцовки.

Время за полночь. Я тихонько затягиваю душераздирающую песню, которую мама пела нам в детстве как колыбельную – о том, как казак зарубил топором свою жинку:

– Провожала матыыыы… сына у солдаты…

– Провожаааааала маты, сына у солдаты, молоду нивистку – в поле жито жаты! – с ходу подхватывает Галюся молодыми казачьими переливами, вольными и глубокими, как степная Кубань.

А наутро мы проснулись в другом краю.

Засветло, продирая глаза, мы грелись гостиничным завтраком – вчерашней вечерней солянкой и зеленым квашеным яблоком из подернутого плесневелой пленкой баллона. Удивлялись, чего это вдруг непривычно зябко с утра.

– А ну, открой окошко, что там на улице? – попросила я Гагра.

Гагр отодвинул засаленную занавеску. За окном ничего не было. То есть в прямом смысле слова – ничего. Ни предрассветных сумерек, ни ночной синевы. Ничего.

Гагр потянулся открыть окно и открыть его не смог.

– Та шо ты его пихаешь, там замело так, шо до березеня теперича не видкроэшь! – пожалел нас казак за соседним столом, собирая с усов капусту.

Случилось то, чему по теории вероятности отводился один шанс на миллион корреспондентских жизней – в пять утра, аккурат перед первым в истории телемостом с Президентом, на Кубань свалился самый большой снегопад за всю историю метеорологических наблюдений.

Край, как пухлявый южный медведь, провалился в берлогу и замер там до весны. Свежеубранная бахча с забытыми кавунами, кудрявое поле люцерны, лиманы с вихрами густых камышей, саманные мазанки строгих станичников – с их игрушечными огородами, самодельными клумбами в старой шине грузовика перед каждой околицей, километры безглавых подсолнухов, аккуратные кладбища, белым крашенные первогодные яблоньки, вся пахучая южная степь, размежеванная на пшеницу, ячмень, кукурузу и синенькие, на квадраты рисовых чеков и сахарных бураков, теплый хлев и ухоженный баз бабы Павли – все легло обездвиженной белой поляной.

Посреди которой нам предстояло провести первый в истории телемост с Президентом России.

В «Города» я позвонила сама.

– Хлопчики, выручайте. В крае ЧС. Электричества нет, снег убрать нечем, нас пока еще не откопали в гостинице, на площадке, куда собираем народ, полтора метра снега, а у нас здесь никого. Кроме краевого начальства, которое делает все, чтобы телемоста не случилось. Единственная тарелка – в краевой телекомпании, я позвонила председателю, а он мне сказал: «Я же тебе предупреждал, что с фамилией Симоньян ты на Кубани работать не сможешь».

– Вот видишь, – ехидничают «Города», – теперь мы тебе пригодились!

– Пригодились, пригодились, очень пригодились! Пришлите кого-то вменяемого. Только это… прошу… специфику не забывайте. Тут у нас край особой судьбы.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, это наша Сицилия, это наш Техас! Со всеми вытекающими деликатностями. Пришлите кого-то стандартного и традиционного! Хватит с них меня.

Следующим утром мы подъедали все ту же солянку, когда отворилась дверь и в прокуренный зал гостиничной забегаловки, пропахший вяленым судаком и чужим перегаром, вошел знаменитый продюсер Миша. Стильный москвич в шарфе Etro, оранжевых варежках и мокасинах. Под мышкой Миша держал газету «Кубанские новости» с купленной у казаков вареной кровяночкой.

Я поперхнулась маринованным патиссоном. Не могла поверить своим глазам.

Была у Миши одна особенность, пикантная в условиях казачьего хутора, затерянного в кущерях посреди пшеничных степей.

Миша, видите ли, был негр.

– Зови меня Майкл, – представился Миша, улыбнувшись во весь белоснежный рот, и рябая официантка в теплых галошах рухнула с барного стула.

У единственной хуторской булочной, она же бакалейная, она же аптека, по пояс в снегу балагурили три хуторские кубанские тетки. Лясы точили, как говорится. Толстые и румяные, в цветастых платках и черных гамашах под теплыми юбками. Негров до этого тетки видели только в фильме «Рабыня Изаура» и то не поверили, что такое бывает. Самым черным живым человеком, встречавшимся им наяву, был скотина Ашот, наглый беженец, который открыл у дороги шашлычную «Мой Анушик», ездит на крутой тюнингованной «Таврии» и всех бесит.

И вот к этим теткам подходит наш Миша. Такой черный-черный на фоне такого белого-белого снега. Тетки поначалу пятятся и глядят недоверчиво. Думают, это шутка такая. Думают, хлопцы хуторские намазались сажей и дурковают. Мало им, что Путин прилетит.

– Подывыся, кума. Это шо за аборыгэн? – говорит одна другой. – Чи наш хлопец, чи ни?

Кума вглядывается и понимает, что хлопец не наш. Яки ж ви хлопци, як ви нигры, как говорится.

– Кума, – медленно говорит одна, – ты бачишь, кума, це нигр! Це нигр у нас тут!

– Ой, шо творится на билом свити! – ошеломленно отвечает кума. – Ой, шо будит-то, деуки!

Все это они говорят Мише прямо в лицо, тыча в него красными пальцами, как в бессловесный музейный экспонат.

И Миша вдруг хлопается перед ними вприсядку, бьет себя по коленям и как заорет на весь хутор:

– Калинка-малинка-калинка моя! В саду ягода калинка-малинка моя!

Ор, треск, вопль! Тетки визжат, как свиньи под Рождество, хватают юбки в красные кулачищи и с криком «Ховайся, бабоньки!» разбегаются за огороды – прятаться от Миши в прошлогодних сухих камышах.

В это время в хуторском клубе, в котором лет десять не отпирался ржавый замок, проходит встреча хуторян с губернатором. Губернатор так и не выяснил, кто из малеванцев писал Путину и о чем, и решил на всякий пожарный успокоить всех разом: пообещать газ, школу, горячую воду, повесить жидов и Ашотика и вернуть пионеров.

Мало ли что придет в голову казакам рассказать президенту – рассудил губернатор. Пусть уж сначала со своими поговорят, пар выпустят.

Зал битком набит хуторянами. Многие в полной парадной казачьей форме. Газыря топорщатся – хоть сейчас рубать басурманов.

Встреча длится второй час, то есть давно уже свернула на любимую в те времена каждым кубанским начальником песенку – про нерусских.

– У нас в Туапсинском районе уже сорок процентов населения армяне! Доколе?

Хуторяне кричат: «Любо!» – и в воздух чепчики бросают.

И тут раскрывается настежь скрипучая дверь. Широко, с размахом. И на пороге стоит – негр Миша.

Губернатор замирает на полуслове. Хуторяне хватаются за сердце. Изумленные чепчики застревают в морозном воздухе. Хуторяне и чиновники одновременно осознают, что армяне в Туапсинском районе – не самая большая проблема Кубани. В конце концов, если по-честному, они сто лет уже там живут. А вот чтобы в хуторе Казаче-Малеванном среди бела дня живые негры – это, земляки-кубанцы, перебор.

Ошеломление от присутствия Миши было таким продуктивным, что за сутки расчистили снег, притащили тарелку и провели электричество в клуб.

И в день «Ч» стоят на белой площадке красивые сытые казаки в бурках и красных шапках, с газырями, с усами, с нагайками.

Города видят картинку и начинают орать на меня в том смысле, что какого хрена устроили здесь лубок, зачем все в театральных костюмах и немедленно переодеть в повседневное. Я объясняю:

– Слушайте, тут реально так ходят. По улицам. Всем до фени телемост – не телемост, тут у нас своя свадьба. Край особой судьбы, одним словом.

Нас выводят в эфир. Путин смотрит на казаков дружелюбно, они на него – недоверчиво.

– В эфире хутор Казаче-Малева́нный, – щебечет ведущая.

– Малева́нный? Как интересно! – говорит Путин.

И вдруг вся толпа, все эти орлы-казаки с могучими тренированными голосами как заорут за моей спиной:

– Малёванный, гля, а не Малева́нный!

Я не знаю, кто изобрел узконаправленный микрофон. Пусть жизнь будет ласкова к этому человеку. Пусть дети его уважают старших и пьют дорогое шампанское. Этот изобретатель буквально спас мне жизнь и судьбу – в Москве никто ничего не услышал. Мы отделались стенокардией у звукорежиссера и непродолжительным заиканием у меня.

Татьяна Дасюк, творческий работник из Журавской, на вполне классическом русском спросила президента про газ.

– Проведем до конца января, – ответил Путин.

И никто не заметил инсульта у главного краевого газовщика, который с утра же собственноручно писал в президентской справке «до конца следующего ГОДА». А никакого не января.

– Три часа уже гутарит, а еще такой бадьорый, ты побачь, – пихнула меня локтем под бок Галюся. Казакам Путин понравился.

Вечером краевое начальство накрыло столы азовской севрюгой, курганинскими окороками, жирненькой Прикубанской шамаечкой, занесенной в Красную книгу и к вылову запрещенной, одутловатым моченым арбузом и свежей, только что сваренной кровяной колбасой от первых прирезанных в этом году поросят.

Справа от губернатора сидела та самая в меру щекастая, в меру румяная, кто изображал хуторянку, чтобы в эфире хвалить губернатора. Оказалось, это его свеженазначенная заместительница.

Бросив на меня подозрительный взгляд, она протянула мне расписной кубанский платок.

– Губернатор тебе передал. Сказал, шоб ты не обижалась.

– А на что мне обижаться?

– Ну, за армяней в Туапсинском районе. Это жеж он так – шоб люди не расстраивались.

Заместительница наколола на пластиковую вилку кусок рассыпной кровяночки и сказала масляными губами:

– Ну шойсь, землякы, давайте поднимем этот бокал – та шо ты пьешь из пиндюрочки, возьми стакаху нормальную! – за нашу девочку, знамэнитую коррэспондэнтку, нашу Марину. И хуч она такой навродь шпэндрик – это я по росту имею в виду – но теперь уже даже то, что она Симоньян, практически нас не должно обижать!

Эпилог

Спустя десять лет ехала я по Кубани по случаю выхода замуж моей шестнадцатилетней сестры. Еду и плачу от умиления и тоски. Слева – созревшее поле овса, на черной земле – молодняк кукурузы, в прорезях тополей туманится белое небо, на ровной пленке лиманов пятна ряски, как бляхи застывшего жира на густом петушином бульоне. Над пшеницей планирует витютень, в изумлении глядя на вертолет, справа – зеленый подшерсток сахарной свеклы, а на бахче – тугие задницы казаков и казачек в синих трико.

«Не могу, – думаю, – так больше жить. Скучаю по Родине. Выйду побалакаю с казаками, душу раненую отведу».

Ну и вышла. Казачки смотрят на меня из-под косынки и одна другой говорит:

– Смотри, вот эта, молодая. Марина. Которая малеванцам газ провела. Ну и на шо ты его провела? Его до хутора довели, а шоб в дома завести, по сто тыщ просют. А сто тыщ у них откуда, у малеванцев? Тока Ашот себе газ и провел, шоб ему повылазило.

Тут вступает казак, разогнувшийся над трогательными головками будущих дынь и арбузов.

– Шо вы, бабы, пристали к деуке? Она ж не Чубайс, шоб за газ отвечать. А ты, деука, лучше мне вот шо кажи. Чому у тот раз именно Казаче-Малеванный выбрали с Путиным побалакать? Чи хто письмо ему накалякал-намалевал? – и смотрит на меня земляк с укоризной. – Як нэ як, десять лет вже прошло, неужели до сих пор рассказать нэ можешь?

Вот, земляки-кубанцы, все, что могла, рассказала.