Текст книги "Черные глаза"

Автор книги: Маргарита Симоньян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Курган-Тюбе

Таджикистан. Родина узбекского плова, афганского героина и московских таджиков, воспетых сочинскими армянами. Повинуясь необъяснимому инстинкту сочинских армян, воспою его и я.

Прекрасная и нищая страна – на западе и на востоке пляжи двух океанов. Великий сказал это не про Таджикистан. Таджикистан – прекрасен и без всяких океанов. Вдоль его асфальтированных в прошлом веке дорог грустно бродят худые дети, навьюченные кизяком, чтоб топить свои мазанки, их женщины ходят в цветастом и стирают пеленки в арыках, в единственной душанбинской гостинице из крана сыплется хворост и мелкая местная фауна, а вокруг, как ошалевший, цветет урюк.

Это было в начале двухтысячных. Единственным телеканалом, вещавшим тогда в Таджикистане, был телеканал «Россия». А я работала на этом телеканале корреспондентом.

В душанбинском аэропорту, пропахшем зирой и солеными косточками абрикосов, я протянула паспорт улыбчивому пограничнику, но он не стал его открывать.

– Паспорт, ты что, не надо! Я же тебя в «Форт Боярд» видел!

И так было всю неделю, что мы работали в Таджикистане. На третий день утренние очереди у гостиницы из желающих взять автограф мне стали казаться естественными, как рассвет.

Но в любом безоблачном Таджикистане всегда найдется свой неизбежный майор Петров.

И он нашелся.

Майора Петрова к нам прикрепили, чтобы он помогал организовать телемост с президентом. Имя его изменено из инстинкта самосохранения.

Он встретил нас, подбоченясь и сплевывая соленые косточки, как тот наглый пушкинский граф.

– Здравствуйте! – говорю ему. – Вот мы и прибыли! Группа, которая будет проводить телемост с Путиным.

– И чё дальше? – отвечает майор.

– Нам бы площадку посмотреть, с коллективом пообщаться. Узнать, что народ хотел бы у Путина спросить.

Майор сплевывает последнюю косточку и сообщает:

– Путин далеко, а я близко. Это чтоб ты знала.

Разворачивается и уходит.

Пришлось накрывать майору поляну – с пловом, чуреками и теплой водкой, чтобы добиться от него того, что его начальство из Москвы и так сказало ему выполнять со всевозможным усердием.

Вечером в ресторане я у него спрашиваю:

– А что у вас здесь вообще увлекательного происходит? Нам бы изюминку какую-нибудь найти для телемоста. Вопрос какой-нибудь интересный.

– Люся у нас на баяне играет, – басит майор. – Матерные частушки.

– Не подходит, – бормочу я. – А еще?

– У сержанта одного два пальца на ноге сросшиеся. Даже не знаю, как в армию взяли.

– Тоже не то.

Я начинаю терять оптимизм, а майор начинает входить во вкус. И говорит:

– А еще прапор один у нас кобр жрет. Руками ловит, варит и жрет.

У меня опускаются руки.

– Кстати, – добавляет майор, – тот прапор – Герой России! Тридцать шесть моджахедов в одну ночь положил! А ваша Россия ему гражданство не дает.

Мы с продюсером переглянулись. Вот оно! Лучше истории для телемоста не придумаешь.

Окрыленная рассказом майора, я отправилась спать, чтобы завтра с утра найти знаменитого прапорщика и убедить его попросить у Путина гражданство. Перед сном открыла кран, посмотрела на хлынувших из него дохлых мух вперемешку с сучками и передумала мыться.

На следующий день мы рванули в Курган-Тюбе – именно там жил герой, поедающий кобр.

Нанятый нами видавший лучшие дни жигуленок продирался к оазису Вахшской долины по средневековой пыли разбитых дорог вдоль замерших кишлаков со следами гражданской войны.

Широкие нелюдимые улицы древнего города встретили нас пересохшим фонтаном, пугливыми женщинами в высоких платках и главными памятниками позднесоветской архитектуры, сохранившимися в любом бывшем советском городе, – ссутулившимися пятиэтажками спальных микрорайонов с кровоподтеками девяностых на серых стенах и остановившимся временем.

На въезде в город стоял забытый историей ржавый танк.

Как всегда в незнакомом городе, мы направились к местным таксистам.

– Скажите, где живет Герой России прапорщик Козлов?

– Тебе куда надо? Душанбе двести рублей, Афганистан – триста рублей.

– Мы прапорщика ищем. Он убил тридцать шесть моджахедов.

– К моджахедам – тысяча рублей и курдюк.

– Он кобр ест! Ловит и ест!

– А, Олежека ищешь? Так и скажи. На охоте он.

– Когда вернется?

– Азамджон, когда Олежека вернется? – крикнул таксист в глубину пыльной улицы полным ртом золотых зубов.

– Ермахмад должен знать! Он ему на прошлой неделе пулемет продавал. Ермахмад, когда Олежека вернется?

– Откуда я знаю? – крикнул Ермахмад.

– Видишь, никто не знает, – пожал плечами таксист.

– А где он живет?

– Да вот, в этом подъезде, – кивнул таксист в сторону рассыпающейся хрущевки.

Дверь нам открыла испуганная русская женщина со следами былой русоволосой прелести.

Пропахшая чесноком и зирой однушка Героя России была застелена пестрым ковром в жирных пятнах баранины – этот ковер служил ему кроватью, стульями и столом.

В конце концов появился и сам герой. С ружьем и связкой чего-то мертвого он прошел в гостиную. И остолбенел.

Я поздоровалась. Он молчит. И глаза у него круглые и испуганные. Я говорю:

– Извините, что побеспокоили, у нас к вам предложение – вы не хотите принять участие в телетрансляции?

Он продолжает молчать и только еще сильнее таращит глаза. Я говорю:

– Это много времени не займет, и вы сможете рассказать Владимиру Путину, что у вас, Героя России, нет российского гражданства.

Минут через пять такого монолога мне начинает казаться, что наш герой глухонемой. И тут он шевелит наконец веками и хрипло шепчет:

– Я же тебя в «Форт Боярде» видел.

Мы отпоили героя ширчоем – таджикским чаем со сливочным маслом и солью – и забрали с собой в Душанбе.

Вечером мы закусывали хомшурбо на бараньих ребрышках слезливым арбузом, пытаясь уговорить Героя России попросить у Путина гражданство.

– Что я ему скажу? Он меня и слушать не будет.

– Будет! Скажешь ему – я, мол, такой-то, Герой России, награжден за боевые действия, а гражданства российского не имею. Помогите, товарищ Верховный Главнокомандующий!

Майор Петров сгонял ленивую муху со своих жирных усов.

– А вы что думаете, товарищ майор? – спросил прапорщик.

– Я думаю, это не высший вариант, – приговорил майор. – Вариант – но не высший.

Вечером я вновь попыталась умыться мухами, вновь отчаялась и легла спать.

И проснулась от стука.

Открываю дверь. У порога стоит майор Петров. В руках у него три гвоздики, а в глазах – безошибочно определяемое намерение незамедлительно и прямо тут жениться.

– Я тебя люблю! – икает майор.

– И чё дальше? – отвечаю я, переняв к тому времени его же собственную манеру изъясняться.

Дальше следовали неприятные три минуты, после которых я устроила визг, и на шум слетелась моя съемочная группа. Группа учинила возню, прогнала майора и спасла мою многострадальную честь. И вот я стою посреди своего номера и медленно понимаю, что честь-то моя спасена, а вот карьера разорвана на куски. Потому что завтра не будет ни построения на плацу, ни генератора для работы нашей техники, ни прапорщика Козлова. Ничего не будет вообще.

Путин далеко, а я близко, как говорится.

Приходим утром на плац, народ потихоньку собирается. До прямого эфира остаются минуты.

Техника и генератор подозрительно на месте и даже исправны. Солдаты построены, все по уставу.

И тут я с ужасом понимаю, что прапорщика Козлова среди собравшихся нет. И майора нет тоже. Суставы в моих коленях тают, как баранина в хомшурбо, живот наливается обжигающим острым бульоном, и я хватаюсь за чей-то бушлат, чтоб не рухнуть на плац.

За полторы минуты наш продюсер совершает подвиг и добывает прапорщика, выкорчевывая его из кабинета майора, выливает из него застрявший во рту коньяк, ставит его на положенное место и говорит ему что-то такое, от чего у него сразу становится лицо кобры, впавшей в кому – то есть нормальное лицо Героя России, собирающегося через пару минут просить у президента страны гражданство в прямом эфире федерального телеканала.

А в эфире уже какой-то Ханты-Мансийск щебечет о погоде и Путин улыбается, рассказывая про цену на газ.

– Где ты был? – рычу я на прапорщика.

– Да майор сказал – не надо в телевизор лезть, только хуже будет, – честно отвечает этот простой героический человек.

– Но я же тебе говорила, что все будет хорошо, что Путин, если услышит твою историю, даст тебе гражданство наверняка!

– А майор сказал – Путин далеко, а он близко, – грустно отвечает прапорщик.

Стенограмма беседы Путина и Козлова до сих пор легко находится в Яндексе. Вот она в сокращенном виде.

Я представила прапорщика:

– Здесь у нас человек, перед которым сейчас все расступились и уступили ему право задать вопрос. Пожалуйста, Вам слово.

Почесав загорелую лысину, прапорщик выдавил из себя наибольшее количество слов, которое он когда-либо произносил:

– Верховный Главнокомандующий! В 1994-м году мне было присвоено за боевые действия на таджико-афганской границе звание Героя Российской Федерации. На данный момент ни я, ни моя семья не имеем российского гражданства. Не могли бы Вы помочь мне? Прапорщик Козлов Олег Анатольевич, 201-я дивизия.

По лицу Путина пробежала тоскливая тень, которая часто пробегает по лицу Путина, когда он видит в своей стране непобедимую дурь.

– Олег Анатольевич, а Вы обращались с соответствующим ходатайством о предоставлении гражданства? – спросил Путин в слабой надежде, что, может, нет.

– Неоднократно, – прапорщик боднул лысым лбом душанбинский воздух. Тоскливая тень на лице Путина стала еще тоскливее.

– Досадно слышать, что до сих пор Вам российское гражданство не предоставлено. Если Герой России хочет быть гражданином России и таким не является – это, конечно, недопустимо, – сказал Путин вроде бы очевидную вещь. – Я вам обещаю, что в течение следующей недели этот вопрос будет решен окончательно.

Лысина Героя Россия покрылась испариной ликования. Но московский ведущий решил добить тоскливую тень на лице Президента.

– Смотрите, Владимир Владимирович. Тут еще по интернету пришло. «Я участник боевых действий в Чечне, получил контузию и ранение. Имею медаль „За отвагу“, орден Мужества, медаль „За отличие в охране общественного порядка“. В данный момент проживаю в Санкт-Петербурге и не могу получить гражданство». Наверное, этот закон о гражданстве нуждается в доработке.

– Конечно, нуждается, – процедил с привычной досадой Путин.

На этом наша часть телемоста была завершена.

В Душанбе стемнело, и мы поехали пить. По дороге до нас дозвонилась редакция. Поздравить – наивно подумали мы.

– Ну что, Симоньян, это позор. Даже не знаю, как ты будешь объясняться с начальством, – сказала редакция.

– Что случилось-то?

– Ты прапорщика назвала Козловым. А он Орлов.

– Это вы с чего взяли, что он Орлов?

– Агентства так дали на ленту.

– А вы отдаете себе отчет в том, что здесь не присутствовало ни одно агентство, и все, что агентства дали на ленту, им тупо послышалось по телевизору???

– Это ты будешь начальству объяснять! – нервничает редакция.

– Скажи, Олег, – говорю, не кладя трубку, – ты Козлов или Орлов?

– Я Козлов! – гордо отвечает мой прапорщик.

– Слышали? – потрясаю я трубкой.

– Но ведь агентства… – пиликает кто-то в редакции, и обрубается благословенная связь.

Герой России привез меня в какие-то почетные гости. На циновках были расставлены дымящиеся цветные пиалы, между ними привычно ползали смуглые дети, хозяйка с полным ртом золотых зубов носила тарелки с солеными косточками, курагой, пестрыми дынями и сушеным горохом.

И через пару часов в этих гостях прапорщик Козлов открыл для меня новый мир.

Этого человека я теперь никогда не забуду. Герой России Олег Козлов научил меня тому единственному, чему могучий мужчина может научить слабую женщину.

Он научил меня варить плов.

Упоминала ли я где-нибудь, что он был метра два ростом и килограммов сто двадцать весом? Что он был брит наголо и молчалив? Что в девятнадцать лет он один, как Брюс Уиллис, расстрелял тридцать шесть моджахедов, что он, раненый и контуженный, удерживал высоту пятнадцать часов? Что он потерял дар речи, увидев меня первый раз, потому что смотрел передачу «Форт Боярд»? Что в армию он пришел добровольно, когда в его стране началась война? Что на охоте он руками ловил кобр и варил из них шулюм, а когда одна его все-таки цапнула, выкусил из своей руки пораженное мясо, отсосал яд, умирал целые сутки, но выжил? Что он был трогателен и прекрасен? Что он был Героем России?

И этот человек стоял сейчас у плиты и умело срывал шелуху с репчатой луковицы, как одежду с любимой женщины.

Не шевелясь и только слегка покачивая головой, как та кобра под дудочку прапорщика, два часа я смотрела, как он варит плов.

И шепотом произносила:

– А это зачем? А вот это? А здесь?

И он снисходительно мне объяснял, выуживая неторопливые фразы из своей гладко выбритой головы, продолжая помешивать лук, мелко резанную баранину и душанбинскую золотую морковку мощно, но бережно – по старой привычке серебряного призера Таджикистана по боксу среди юниоров. А я удивлялась, что этот безоговорочно идеальный мужчина когда-то был юниором.

Много раз с тех пор я пробовала варить плов точно так же, как варит его Герой России Олег Козлов. Не получается.

В моей школе учитель физики в таких случаях говорил:

– Отличный ответ, деточка. Блестящий! Но, к сожалению, неправильный.

Правильный плов я никогда не сварю. Я не родилась в Кулябе, не ела в черном лесу шулюм из растерзанных кобр, не стреляла в ночи моджахедов, не глотала дым над казаном в кишлаке за горой у границы, не топила жилье кизяками и не чистила старый арык.

Я не прапорщик Козлов и вообще не мужчина. А плов должны варить мужчины. Варить плов и парковаться задом – две великие ипостаси, закрытые для нас, немужчин, матерью-природой, как для мужчин закрыты радости материнства и грезы лактации.

Тот учитель физики за блестящий неправильный ответ всегда мне ставил пятерку, приговаривая:

– Ну ничего, ничего, деточка, тебе это и не нужно.

За полночь, еле отклеивая отяжелевшее тело от влажных циновок, я простилась с мужчиной, которого теперь никогда не забуду, и с утра полетела домой.

И тут начинается самая унизительная часть этой правдивой истории.

В самолете человек двадцать взяли у меня автограф. Стюардесса взяла четыре автографа – один для себя, один для мужа и два – для пилотов, которые, извините, просто сейчас немного заняты, самолетом управляют, но очень-очень просили.

Я выгрузилась в Шереметьево, подросшая сантиметров на двадцать, в эйфории от собственного величия. И вот иду, горделиво помахивая шевелюрой, поглядываю снисходительно на мельтешение публики под ногами. Подплываю к пограничной будке.

И вы можете не поверить, но будка мне говорит:

– Ваша справка о гражданстве недействительна. Вы не гражданка России.

– Подождите. В каком смысле не гражданка России? Да я политический обозреватель телеканала «Россия». Я Путина видела! Только что! И он меня, между прочим, тоже видел!

Будка молча вызывает милицию, и вот уже меня под ручки куда-то ведут.

Произошло следующее. Как многие помнят, у всех нас довольно долго были паспорта еще старого, советского образца. И к ним полагалось получать маленькую бумажку, подтверждающую российское гражданство, чтобы Родина могла отличать своих от посторонних. Ведь у посторонних тоже могли оказаться старые советские паспорта – еще с тех времен, когда они не были посторонними.

Естественно, когда я, родившаяся и всю жизнь проживающая в России, чьи родители родились и всю жизнь проживали в России, и их родители родились и всю жизнь проживали в России, получала справку о гражданстве, ровно на мне закончились нормальные бланки. И мне выдали справку на каком-то временном бланке не до конца установленного образца. Попавшаяся мне пограничная будка была не в курсе таких бланков и вызвала милицию.

И вот меня тянут куда-то, а я все еще в образе и не понимаю, кто это смеет трогать мое величество грязными варежками. И только слышу, как хохочет продюсер:

– А ты Путину позвони, он на этой неделе как раз всем гражданство раздает – может, и тебе даст!

Конечно, за час все во всем разобрались. Редакция позвонила кому надо, этот кто надо настучал своим пограничным будкам, и меня пустили на Родину.

И вот иду я по Родине искать свои чемоданы, опасливо потряхивая поредевшей от унижения гривой. И тут мне навстречу дежурная девушка-милиционер:

– Ваши документы!

В полусне я протягиваю злополучный паспорт. Реальность распадается на куски.

– Прописка краснодарская? А регистрация есть? – издевается девушка. И разрывается от бесстыжего хохота наш продюсер:

– Ну что, Симоньян, съела? Это ты там звезда, а тут ты мало того, что лицо кавказской национальности, мало того, что у тебя ни прописки, ни регистрации в Москве, так ты еще и с душанбинского рейса!

Собственно, вот и сказочке конец.

Должна еще сообщить, что прапорщику Козлову очень скоро дали гражданство. И даже квартиру. А мне выдали новый паспорт, из которого явствует, что я верный сын Родины и других Родин ранее не имела.

Только вот закон о гражданстве, который, как выяснилось еще в 2002-м, нуждается в доработке – нуждается в ней до сих пор.

Ленка

Маяк над бухтой трубил сквозь котеночьи подвывания чаек. Черные валуны, обложившие берег, утыкались в разросшийся клочьями, как щетина, строгий аир. Дальше шли густые малинники, от которых пахло ангиной.

Две гусыни, такие же, как аир, коричнево-бархатные, замерли на полянке между водой и малинником. Только раз одна из них медленно наклонилась, как будто разглядывая клевер, снова вытянулась, и обе тихо окаменели в бурой траве.

В тот вечер мы с Ленкой смотрели на серую пену, омывавшую маленькие острова, поросшие диким шиповником, и вспоминали, как в детстве хотели стать поэтессами.

Ленкин ресторан был нахлобучен прямо на черные валуны над самой водой. Типичное новоанглийское здание – облицованное посеревшими от соленого ветра пластинами кедра, с голубыми полупрозрачными ставнями.

Грубая деревянная лестница и мостки, прилепленные к валунам, соединяли торчащее из океана бистро с остальным городом. По этой лестнице с рассвета до последнего посетителя Ленка громыхала подносами с первоклассной новоанглийской едой, ловко лавируя между кухней, залами и верандой третьего этажа.

Как раз занимался рассвет. Ленке пора было на работу, и ее телефон моргнул неожиданной эсэмэской.

«Я увольняюсь», – коротко и ничего не объясняя написала самая опытная официантка.

Суббота. Июль. Битком набитый свадьбами и помолвками настоящий – не иммигрантский – восповский американский курорт. Толпы аристократов в седьмом поколении с пятикаратниками в ушах. А у Ленки – два самых модных в городе ресторана. Очередь – на всю просоленную океаническим бризом улицу. И вот лучшая официантка увольняется аккурат перед самым началом сервиса!

Ленка смотрит вокруг, хлопая зелеными глазами, как олененок Бэмби, которого мы чуть не сбили по дороге в ее деревеньку. И глаза ее останавливаются на мне.

– Выручай, подруга, – говорит. – Или ты думаешь, я забыла, как ты у меня в 97-м краевую Олимпиаду из-под носа увела?

– Ты шутишь? – хорохорюсь я. – Я вообще-то главный редактор международных телеканалов, член общественной…

– И че? – перебивает Ленка.

И мне становится оглушительно ясно, что ведь действительно – и че?

В общем, если вы думаете, что я отказалась, то я согласилась. И целый день, ни разу не присев, не перекурив, не сбросив с лица обязательную улыбку, носилась по трем этажам, думая только о том, как бы не опозорить своей бестолковостью фешенебельный Ленкин кабак.

Естественно, сразу же я опрокинула целый графин со льдом парню за лучшим столиком на колени.

– Простите, сегодня мой первый день, – взмолилась я. – Даже мой первый час.

– Счастлив быть твоим первым, – ответил парень и оставил мне стопроцентные чаевые со счета восьми человек. А ели они много.

За следующим столиком восседала компания, которым на шестерых было лет четыреста восемьдесят. Они сидели с немыми лицами, и я должна была наизусть прочитать им specials, где было больше слов, которые я не знала, чем тех, которые знала. В нашей с Ленкой английской спецшколе нас не учили, как правильно произносить лобстер-термидор с рамбутанами, ремуладом и гратеном пуэр.

Каждый из этой компании чавкающей скороговоркой заказал по три блюда с разными соусами и гарнирами, не улыбнувшись ни разу. Переспрашивать не было шансов.

– Они меня ненавидят! – крикнула я почти навзрыд Ленке, носившейся по пылающей кухне.

– Тебя ненавидят все, кто тебя плохо знает, – успокоила Ленка.

И вот тогда, забежав в эту адову кухню, я увидела ее. Ленкиного шеф-повара Дженнифер. Железную австриячку.

Полтора метра вширь и в длину, злая, как атлантический скат, стриженая лесбиянка. Настоящий фашист.

– Да ты издеваешься, полудурок! – первое, что я услышала в жизни из Дженниных уст. – Ты им отдал рибай-стейк вместо стрип-стейка?! Это же для другого стола!! Иди, отбери его у них быстро! Что хочешь делай – калинку им там спляши, мать твою, тупой иммигрантский дебил!

Не выпуская из рук двадцать пять сковородок, где шипело и квасилось что-то только что выловленное из океана, Дженни слегка дернула головой и рявкнула:

– Лобстер «Термидор», мать твою, а не «терминатор»! Что толку, что у тебя голубые глаза, когда ты клиническая идиотка??? Два соуса маринара мне для кальмаров, пулей! Пока я эти твои глаза не вырвала, тупая иммигрантская овца!

И я – главный редактор и все такое – не сразу, но понимаю, что это она, собственно, мне. Открываю рот, выдыхаю и – бегу за соусами, как зайка.

По дороге останавливаюсь записать Дженнины вопли в блокнот, для будущего рассказа. Тут меня хватает за локоть пробегающий мимо официант. Запыхавшись, он выдыхает:

– Ты новенькая? Записываешь, что как делать? Запиши: «Главное – никогда не злить Дженни. Вообще никогда не злить Дженни». Никогда, факинг, не зли ее! И обведи это жирным карандашом!

– Где гребаный соус? – несется из кухни. – Какого хрена это занимает три с половиной минуты, ты, иммигрантская черепаха? Это два гребаных соуса для двух кальмаров, а не банкет для свадьбы принца Уильяма с его анорексичкой!

Потом раздается шлепок, как будто кого-то плашмя ударили сковородкой, и сразу после него:

– Вот так будет с каждым, кто криво ставит сковороду! Ты понял меня, иммигрантский ублюдок?

Вокруг – нескончаемый грохот, склизкие соусы, лед в алюминиевых баках, подносы с тоннами первосортных продуктов, норовящих шмякнуться на пол, – кольца кальмаров, вымоченные в пахте и обжаренные в хлебных крошках, устрицы Рокфеллер, запеченные с острой самбукой, бургер из палтуса и хрустящей прошутто; с пристани тащат ящики с первым ночным уловом – полуметровые лобстеры с обреченными клешнями, зажатыми безопасной резинкой, серые раковины черристоунз и атласный пурпур голубого тунца – только что освежеванного прямо на пристани, еще пахнущего маяком и поросшими диким шиповником островами.

Тает мороженое, свистит кипяток, и разрывается Дженни:

– Ты не забрал у них рибай-стейк? Калинка не помогла? Они его уже съели? Да лучше бы они мозг твой съели! Хотя нет – они бы на хрен еще отравились твоим протухшим тупым иммигрантским мозгом!

Вдруг с лестницы слышится гром падающего тела и крик, по которому ясно, что человек убился нешуточно.

Мы выбегаем на лестницу и видим, что это наш бассер Энди грохнулся вниз через целый пролет, но умудрился на вытянутой руке удержать неподъемный поднос. Второй рукой он зажимает свой правый глаз.

– Что расфигачил этот полудурок? – кричит Дженни.

– Кажется, он проткнул себе глаз ножом!

– Слава Богу! Я думала, он уронил ремулад!

Энди увозят в emergency. Заменяют кем-то зеленым, и тот разбивает бокал.

– Давай, полудурок! – орет Дженни. – Еще разбей! Не чувствуй себя виноватым. Они стоят-то – всего 50 баксов за штуку! Что встал?

– Я сильно порезал палец, – в ужасе шепчет зеленый.

– Отрежь его на хрен! Ты разве не в курсе – у тебя еще девять других, полудурок!

Лучший в городе ресторан – три этажа преисподней: огромные сковороды, как метеориты, падают на плиту, в окошках летают тарелки, стаканы, бутылки вина, потные бассеры носятся со все новыми ящиками плоских корявых устриц. Дженни орет. И только один человек, взбалтывая коктейль, ласково смотрит в сторону кухни, щурясь на свет льняными глазами.

Это Ричард. Ленкин бармен. Уже двадцать лет они с Дженни женаты и абсолютно счастливы вместе. Исступленная лесбиянка и пожилой прилизанный гей, так и не вышедший из клозета, чтоб не расстраивать могилы родителей, – как они уживаются, всем интересно, но никто не отваживается спросить.

Когда я, проклиная и дружбу, и верность, и несчастную ту неподеленную Олимпиаду, выдала счет своему последнему столику, Рич подошел ко мне и сообщил:

– Я обожаю свою жену. Если бы у Гитлера были хоть вполовину такие же яйца, как у моей Дженни, мы сейчас говорили бы все по-немецки.

Тем временем, Дженни бросила сковородки на пол, чтобы их утащили на мойку, и громко захлопала. Это был знак, что ужин окончен, и сегодня она абсолютно всеми довольна.

Сняв колпак, она подошла ко мне и сказала, мечтательно улыбаясь:

– Какой замечательный день, красавица! Пойдем выпьем? Ты отлично поработала сегодня!

Мы поладили моментально. Через час она уже требовала, чтобы я ценила себя больше, чем я себя ценю, а через два я отважилась, наконец, задать ей тот самый главный вопрос, который мучил меня весь вечер.

– Дженни, ты только не злись, – начала я.

– Валяй-валяй, я знаю, что ты спросишь.

Я покраснела. Замялась.

– Я, может, неправильно поняла… Просто у нас, в России, мы такого никогда не видели…

– Да говори уже! – рявкнула Дженни.

И я выпалила:

– Как ты делаешь лобстера-термидора??!

– Ха! – ухмыльнулась Дженни. – Я так и знала, что ты это спросишь! Я добавляю в них эстрагон. Но ты иммигрантка, ты не поймешь.

Лобстеров-термидоров мы поедали в тот вечер до поздней ночи. Бассеры хохотали, как сытые гиены, показывая фотографии, где я, главный редактор и все такое, вытираю столы и роняю приборы.

Ленкина сестра, а по документам – дочка, Алька, приехавшая на каникулы, восторженно говорила:

– А вы знаете, что овощей не бывает? Овощи – это все чьи-то ягоды, корни или листья. Нам на ботанике рассказали.

На Альку с нежностью и восхищением пялился Энди, вернувшийся из emergency со спасенным глазом. Дженни брезгливо щурилась на обоих.

– Теперь ты понимаешь, почему я никогда не путешествую? – сказала Дженни. – Потому что весь этот гребаный мир приезжает сюда сам. Как будто их кто-то зовет!

Ленка обнимала своего Ральфа, который пришел из второго их ресторана, жалела его, что он так много работает – почти как она сама.

А я смотрела на ее красные руки и не могла перестать вспоминать, как в детстве мы обе мечтали стать поэтессами.

Мечтали – пока однажды в мраморных коридорах нашей спецшколы не появился великий кубанский поэт.

Эта была пижонская английская школа, поступить туда можно было, только сдав специальный экзамен, и даже в советском 87-м у нас была отдельная от остального СССР специальная форма – не уродливая коричневая, а кокетливая голубая в белый горошек.

Дети в коричневой форме плевали в нас семечками на троллейбусных остановках.

В этой пижонской школе мы все с первого класса знали, что жить будем точно не здесь.

Щупленький старичок – автор пронзительных строк для детей и юношества, отличник народного просвещения, фронтовик и почетный житель, лауреат чего только можно, заслуженный-перезаслуженный комсомольский поэт отбирал талантливых школьниц тринадцати лет прямо во время уроков и стягивал в тесный кружок в свои райские кущи в бывшем Дворце пионеров, где в пыльных углах бывшей ленинской комнаты медленно и безжалостно обучал искусству поэзии.

В то время он уже стремился к восьмидесяти.

Поэт загодя выяснял, у кого из девиц какой папа, и если папа был так себе, то поэт немедленно залезал ученице в трусы, пугая непоступлением в институт, где одним из деканов был его шурин. И до самого выпускного он, как мог, растлевал перепуганных дев каждую омерзительную субботу. На их счастье, мог он немного.

На выпускной поэт дарил ученице красивую книжку «Пионеры Кубани», слал благодарственное письмо директору школы, взрастившей такие таланты, и больше в жизни талантов не участвовал, набрав из той же школы талантов помладше.

Для этого в восьмых классах городских школ с одобрения комитета образования поэт проводил свои знаменитые патриотические уроки. Сорок минут он рассказывал восьмиклассникам про подвиг Марата Казея, про страдания Зины Портновой, а сам в это время выглядывал такую, чтобы мигали ресницы, чтоб слюнка застыла между обветренных губ, чтоб глаза как кубанское небо и чтоб русые косы как русское поле, заклеванное вороньем демократии.

В конце урока восьмиклассницы пели песни на стихи великого поэта:

 
А в наши да в степи златые,
Покрытые кровью людской,
Вернулись года боевые,
Хоть юность ушла на покой…
 

Таким образом, он мог выбрать еще и голосистую.

В свободное от изнуряющих школьниц время поэт писал стихи про священное тигло сталинских дней, про щирую землю степную и про униженья постылость в беспросветных годах, имея в виду годы отсутствия советской власти.

Однажды поэт пригласил меня на домашний урок. Дверь открыла его жена, в фартуке, обсыпанном сахаром и мукой. Предложила пирог. Проводила к поэту.

Поэт принимал меня почти голым – в одних семейных трусах, скроенных так затейливо, что моему тринадцатилетнему взору предстало все то, о чем я пока еще не догадывалась.

Надежда, что просто весна, Краснодар, очень жарко, что, может, у них так принято дома ходить, растаяла, как мороженое, которое принесла мне жена лауреата, сделав вид, что ничего необычного не происходит – и на следующий день я привела во Дворец пионеров отца. Ничего отцу не сказала. Просто так, мол, познакомить с учителем. Отцовская мощная загорелая лысина и бычья шея, покрытая черной шерстью, произвели впечатление на поэта. Больше в гости меня он не звал. И вообще обходил вполне безопасным радиусом.

А вот Ленкин отец лежал дома, парализованный. Мать пила, ни во что не вникала. И мне Ленка тоже не рассказала – от страха и унижения, как это всегда бывает. Сказала спустя много лет, когда уже было поздно.

Поэт мучил Ленку почти до самого выпускного, пока от отчаяния она не сошлась с похожим на моего отца – взрослым и с черной шерстью на бицепсах. Посвящала ему вот такое:

 
Он не напишет тебе стихов —
Он не поэт.
Он не найдет подходящих слов —
Их просто нет.
Холсту не доверит твои черты —
Краски бедны.
И не расскажет, какая ты,
Звонам струны.
Он не подарит букета роз
Назло февралю.
Хватит охапки ромашковых грез
И слова «люблю».
 

Романтическая Ленка водила своего качка на рассвете гулять вдоль Карасунов – краснодарских озер, подернутых ряской и презервативами.