Текст книги "Белое Рождество. Книга 2"

Автор книги: Маргарет Пембертон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Половина третьего.

Сквозь треск непрекращающейся стрельбы послышался звук взрыва, от которого зазвенели стекла. Глаза Габриэль широко распахнулись.

– Кажется, ты права! Действительно, это на площади.

Подруги отбросили одеяла и подбежали к окнам. В полумраке виднелись люди, которые вылезали из канализационных люков и бежали к концу улицы Тюдо по направлению к посольству США. Пока Селена и Габриэль следили за ними, с южной стороны на площадь хлынули американские солдаты, стреляя на бегу. По стенам «Континенталя» застучали первые пули, и женщины торопливо отступили в глубь комнаты.

– Что происходит, черт побери? – выдохнула Серена, сбрасывая ночную рубашку и натягивая джинсы и футболку.

– Это Вьетконг, – ответила Габриэль, мечась по комнате в поисках нижнего белья и лифчика. – Вьетконговцы пробрались в город и пытаются его захватить!

Три следующих дня, пока продолжались яростные схватки между Вьетконгом и американскими и южновьетнамскими силами, Серена и Габриэль не могли покинуть отель. Серена предприняла несколько отчаянных попыток выйти наружу, желая удостовериться, что персонал и воспитанники приюта в безопасности, но всякий раз ее загонял обратно прицельный огонь.

Третьего февраля ей наконец повезло. Снайперская стрельба по-прежнему не утихала, гремели взрывы, но, перебегая от здания к зданию, растрепанная и задыхающаяся, Серена все же сумела добраться до приюта.

Здесь были отключены вода и электричество.

– Одному Богу известно, сумеем ли мы выжить, если бои будут продолжаться, – сказала ей Люси. От усталости ее лицо превратилось в пепельно-серую маску. – У нас заканчиваются раствор хинина и запасы продуктов, которые сумел доставить доктор Дэниелс. Всякий раз, выбираясь из приюта за водой, он рискует жизнью.

Когда Дэниелс отправился в очередной поход за припасами, Серена пошла с ним. Он не поблагодарил ее за помощь, но с этой минуты в его отношении к ней появилось скупо отмеренное уважение.

– Он перестал презирать меня, – с удивлением сказала Серена Габриэль. – Теперь он ограничивается грубостью...

После того как пик противостояния был пройден, подруги получили по письму от Эббры, Габриэль – послания от Рэдфорда и Мишеля, а Серена – от Чака.

– Кажется, ты говорила, что Уилсон отказался поддерживать с тобой связь, – с любопытством заметила Габриэль.

– Да, действительно. Но это было до нашей встречи. – Серена положила письмо в ящик гардероба.

Чак Уилсон продолжал ставить ее в тупик. Всякое воспоминание о нем имело эротическую окраску. Порой Серена жалела, что ей не хватает решимости написать Чаку и прямо спросить, мешают ли ему ранения заниматься любовью. А если нет? Что она будет тогда делать? Серена так и не нашла достойного ответа на этот вопрос. Она лишь понимала, что не в силах выбросить Чака из своих мыслей и что его письмо доставило ей радость.

Послание Мишеля ошеломило Габриэль, а письмо Рэдфорда – огорчило. Мишель подробно рассказывал ей об успехе одной из их песен времен «Черной кошки». Габриэль сочинила стихи, Мишель положил их На музыку, а группа с заменившей ее певицей записала на пластинку. Композиция поднялась в британских поп-чартах до тридцать пятого места, и ее тут же исполнил знаменитый английский певец. Эта вещь принесет нам целое состояние, – с восторгом писал Мишель. – Еще три наши песни проданы известным исполнителям, и скоро выйдут пластинки. Ты могла бы прославиться как певица, Габриэль, но теперь я вижу, что ты могла бы стать знаменитой в роли автора!

Письмо Рэдфорда оказалось коротким до лаконизма. Он лишь желал знать, когда, черт побери, Габриэль вернется домой.

31 марта, когда президент Джонсон выступил по американскому телевидению с сообщением о том, что не намерен выставлять свою кандидатуру на повторные выборы, Габриэль находилась неподалеку от демилитаризованной зоны. Приятель Нху, журналист, рассказал ей о человеке, который служил в северовьетнамской армии под началом Диня, оставил службу из-за ранений и теперь проживал в родной деревне в нескольких милях к югу от семнадцатой параллели. Габриэль в сопровождении одного из новых друзей-вьетнамцев немедленно отправилась в путь по истерзанным войной землям.

Она вернулась в Сайгон 6 июня, в тот самый день, когда Роберт Кеннеди был застрелен в лос-анджелесском отеле «Амбассадор».

За время путешествия, начавшегося в марте, Габриэль похудела на восемь фунтов, и в ее улыбке угадывалась усталость. Она была одета в черную бумажную куртку и свободные черные шаровары. Несмотря на бесформенность, шаровары ладно облегали ее бедра, и даже в одежде крестьянки и грубых резиновых сандалиях Габриэль по-прежнему выглядела соблазнительно-сексуальной.

– Ни о чем не спрашивай, дорогая, – попросила она Серену, повалившись в плетеное кресло с мягкой обивкой. – Я не скажу ни слова, пока ты не плеснешь мне перно. И побольше.

И только когда в ее пальцах оказался ледяной бокал с напитком, Габриэль заговорила вновь:

– Я добралась до деревни у южной границы демилитаризованной зоны и познакомилась с человеком, который служил в подразделении Диня. Он рассказал мне, будто ни для кого не является тайной, что довольно долгое время полковника Дуонг Квинь Диня почти повсюду сопровождает светловолосый европеец.

– И что же?.. – напряженным голосом спросила Серена.

Габриэль покачала головой:

– А то, что больше он ничего не смог мне сообщить. Его перевели в другой отряд, и уже очень давно он не встречался с Динем и ничего о нем не слышал. – Габриэль сделала паузу и устало провела исцарапанной рукой по своим густым огненным волосам. – Меня радует лишь, что теперь я точно знаю: после отъезда Диня из Сайгона Гэвин оставался с ним. Но огорчает то, что мне так и не удалось выяснить, где они находятся сейчас, могу ли я связаться с ними и почему Гэвин не смог дать весточку о себе.

После долгого молчания Серена нерешительно спросила:

– Не сказал ли тот человек, поехал Гэвин по собственной воле или его увезли насильно?

– Нет. – Глаза Габриэль внезапно заблестели. – Но должно быть, его заставили. – По ее щекам скатились две крупные слезинки. – Иначе чем объяснить его долгое молчание и отсутствие?

Письмо Эббры, в котором она сообщала о том, что Льюис погиб в минувшем октябре, ввергло их в еще большее уныние. Хотя после вашингтонской демонстрации они больше не виделись с Эбброй, Серена и Габриэль чувствовали, что связывающие их узы крепки, как прежде.

– Вот беда, – сказала Габриэль. – Несчастная крошка! Хотела бы я знать, что она теперь будет делать.

То, что сделала Эббра, ошеломило обеих до такой степени, что на несколько секунд они утратили дар речи.

– Как ты сказала? – с трудом промолвила Габриэль. Она только что начала кормить утренней кашей своего сына. Крошка Гэвин уже два месяца находился в Сайгоне, прибыв на самолете из Парижа под опекой стюардесс французской авиакомпании. С его появлением Габриэль воспряла духом и вновь обрела непоколебимую уверенность в том, что со временем она сможет точно выяснить, где держат Гэвина.

Серена опустила глаза на письмо, которое держала в руках, и заулыбалась.

– Эббра вышла за брата Льюиса, – повторила она.

– Это невозможно! – Габриэль немедленно забыла о том, что малыш перепачкался. – Благовоспитанная скромница Эббра? Вышла за брата бывшего мужа? За профессионального футболиста? Не верю! Этого не может быть.

Улыбка Серены стала еще шире.

– Этого не может быть, Габриэль, и тем не менее это случилось. В тихом омуте черти водятся, как любил говаривать мой папочка. Что мы подарим ей на свадьбу?

С тех пор как Серена впервые оказалась в приюте «Кей-тонг», ей ни разу не приходило в голову покинуть Сайгон и вернуться в Лондон. Майк Дэниелс, хотя и без особого энтузиазма, помог ей получить постоянный вид на жительство, и теперь она официально числилась «работником службы благотворительной помощи». Жила Серена исключительно на собственные средства, не получая ни гроша за долгий изнурительный труд. Под руководством Дэниелса она научилась делать уколы и внутривенные вливания. Когда Серена не была занята с детьми, она помогала на кухне, ежедневно заготавливая в невероятных количествах свежий йогурт, уничтожая громадных пауков, тараканов и муравьев.

Через несколько дней после получения письма Эббры она сидела в конторе, разбирая бумаги Майка, когда в кабинет вбежала Люси.

– Пришла вьетнамская девушка – она спрашивает, не можем ли мы помочь ее ребенку. Малютка Хуонг измучен дизентерийной лихорадкой, и я должна как можно быстрее доставить его в детскую клинику. Ты не могла бы принять мамашу вместо меня? Кажется, это необычный случай. По-моему, она не собирается отказываться от ребенка. Можно я пришлю ее к тебе?

Люси умчалась, и Серена, отложив ручку, отодвинула в сторону документ, над которым работала. Секунду-другую спустя в кабинет робко вошла молодая вьетнамка с полуторагодовалым ребенком на руках. В глазах Серены вспыхнул интерес. В жилах ребенка, маленькой девочки, явно текла американская кровь. У нее были глянцевито-черные прямые волосы и синие глаза, а кожа отличалась бледностью, характерной для кельтской расы.

Люси не ошиблась и в отношении матери. Чаще всего сюда обращались проститутки, желавшие избавиться от ненужной обузы. Их встречали не очень любезно. Доктор Дэниелс настаивал, чтобы подчиненные советовали каждой матери не бросать ребенка и сообщали, что, если она передумает и оставит младенца у себя, ей будет оказана любая необходимая помощь.

Женщина, стоявшая напротив Серены, явно не относилась к жрицам любви. На вид ей было чуть больше двадцати лет, она была одета в традиционное шелковое ао дай. Блестящие волосы ниспадали до пояса, а лицо, хотя и несколько напряженное, оказалось на редкость привлекательным.

– Прошу прощения, – чуть сбивчиво, но с безупречным английским произношением заговорила Чинь. – Мне сказали, что если я хочу оставить свою дочь на ваше попечение, то должна сначала побеседовать с вами.

Серена качнула головой.

– К сожалению, наши правила не позволяют принимать детей, чьи матери сами способны позаботиться о них... – начала она.

Чинь зарделась.

– Я не собираюсь навсегда оставлять у вас свою дочь. Мне сказали, что иногда вы соглашаетесь ухаживать в течение дня за детьми работающих женщин. Видите ли, у меня нет матери, а сестра не в силах мне помогать, поскольку тоже работает. Секретарем, – торопливо добавила она, испугавшись, что ее слова восприняты неправильно и сотрудница приюта могла решить, что Май занимается проституцией. – Я работаю регистратором в отеле, и мне нужно, чтобы кто-нибудь присматривал за Кайли в течение дня.

– Кайли? – В ушах Серены вдруг возникла звенящая тишина. Она не слышала ни уличного шума, ни детских криков из комнат за стеной. Она смотрела на ребенка, и девочка взирала на нее в ответ доверчивым любопытным взглядом синих глаз, а ее волосы так знакомо спускались на лоб...

– Кайли – это имя моей дочери.

Серена сидела не шевелясь. Она уже видела эти глаза. И эти ниспадающие на лоб волосы. Чем дольше она смотрела на девочку, тем крепче становилась ее уверенность. В жилах ребенка текла не только американская и вьетнамская кровь, но и ирландская.

– Кайли... Какое необычное имя, – заговорила Серена, отрывая взгляд от девочки и не без труда переводя его на женщину. – Это ее полное имя?

– Нет, – ответила Чинь, испытывая легкое замешательство при виде хладнокровной элегантности Серены и ее роскошных золотистых волос. – Ее полное имя – Нгуен Андерсон Кайли.

Серена протяжно вздохнула. Неужели она, столь хорошо зная Кайла, не могла предвидеть, что это рано или поздно должно случиться?

– А ваше имя? – спросила она, гадая, знал ли Кайл о ребенке, когда отправлялся в последний полет, и пытаясь понять, какое чувство преобладает в ее душе – горечь или злость, уязвленная гордость или разочарование.

– Чинь, – ответила та, удивленная тем, что англичанка вдруг огорчилась и, похоже, растерялась.

Серена перевела дух, стараясь успокоиться. Ближайшие несколько минут не принесут радости ни ей, ни вьетнамке.

– Нам нужно поговорить, Чинь, – сказала она, чувствуя, как куда-то отступают охватившие ее поначалу бурные эмоции, на смену которым приходит смирение. – Нам нужно поговорить об отце Кайли.

Глава 30

Несколько месяцев после приезда в Ханой Гэвин пребывал в приподнятом настроении. Он вернется в Европу признанным знатоком Северного Вьетнама. Он получит возможность написать книгу, много книг. Он по-прежнему тосковал по Габриэль так же отчаянно, как если бы оставался в Сайгоне. Расставаясь с женой, Гэвин знал: пройдет не меньше года, прежде чем он увидит ее вновь. То, что он оказался на Севере, а не на Юге, ничего не меняло, особенно теперь, когда Гэвин был уверен: Габриэль известно, где он и с кем.

– Она все знает, – уверял его Динь. – Тебе нет нужды беспокоиться, товарищ. Габриэль душой с тобой, а в ее сердце нет места тревоге.

Гэвин принял участие в новогоднем празднике, словно коренной вьетнамец. Улицы украсились алыми флагами, в воздухе носились звуки и запахи фейерверков. Гэвин с Динем полакомились рисовыми пирожными и смешались с уличной толпой, медленно, но верно прокладывая путь к озеру Хоанкьем и старинному храму. Проходя по мосту Хак в окружении крестьян, одетых в свои лучшие праздничные наряды, Гэвин подумал, что, если бы сейчас рядом с ним оказалась Габриэль, это были бы самые счастливые, памятные мгновения в его жизни.

* * *

Две недели спустя Гэвин и Динь отправились в прибрежный город Тхайбинь, пострадавший от массированной бомбардировки.

– Боюсь, после возвращения мы уже не сможем видеться так часто, как раньше, – с сожалением сказал Динь. – Я должен вновь приступить к активным действиям, но на сей раз в месте, о котором тебе нельзя знать.

Джип, на котором они ехали, раскачивался и подпрыгивал на ухабах.

– Ты долго пробудешь в отъезде? – с опаской спросил Гэвин. Всякий раз, когда Динь исчезал, его заменял каменнолицый офицер, к которому Гэвин испытывал неприязнь. К тому же он пробыл в Северном Вьетнаме уже почти год и собрал достаточно материала, чтобы просидеть за пишущей машинкой до конца жизни, а его тоска по Габриэль и крошке Гэвину становилась почти невыносимой.

– Не могу сказать, товарищ. Вероятно...

Его фраза осталась незаконченной. Смерть явилась с неба, и судьбу Диня разделили тысячи других людей. Только что джип спокойно катил по дороге в Хайфонг, следуя за военными грузовиками, шедшими в нескольких сотнях ярдов впереди, а в следующую секунду бомбы смели колонну с лица земли.

Гэвин чувствовал, как его засасывает в воздух. Его барабанные перепонки были готовы лопнуть, сердце рвалось из груди, и единственной мыслью было – Господи, только не сейчас! Не сейчас, когда встреча с Габи так близка!

Он налетел на ствол дерева и потерял сознание. Когда Гэвин вновь пришел в себя, по его лицу сочилась кровь, в воздухе висел едкий запах гари.

– Динь! – вскричал Гэвин, приподнимаясь на колени и ощущая тот самый животный ужас, что обуял его, когда они с Динем попали под бомбы на Тропе Хо Ши Мина. – Динь!

На этот раз ответом ему было молчание. Тело Диня лежало в горящем джипе, его голова была неестественно повернута.

– О Господи, нет! – всхлипнул Гэвин, поднимаясь на ноги. – Динь! Динь!

Он бросился бежать к пляшущим языкам пламени. Первыми там оказались офицеры из машины, ехавшей перед джипом. Диня извлекли из автомобиля и уложили на обочине дороги.

Гэвин, спотыкаясь, бросился к нему, наполовину ослепленный болью и кровью.

– Он мертв, – бросил один из офицеров и, повернувшись, впервые пристально посмотрел на Гэвина.

Гэвин не заметил внезапной перемены выражения в глазах офицера. Он смотрел на Диня, и слезы смешивались на его лице с кровью. Динь был замечательным другом, единственным его другом в Северном Вьетнаме.

К офицеру, который сообщил ему о смерти Диня, подошли другие. Они обступили Гэвина, держа на изготовку автоматы.

– Я австралиец, не американец, – сказал Гэвин, чувствуя, как к нему возвращаются былые опасения. – Я гость Северного Вьетнама, журналист.

– Шагом марш! – распорядился один из офицеров, жестом велев Гэвину двигаться к неповрежденной машине.

Гэвину показалось, что на его сердце смыкаются ледяные пальцы. Он решил, что его повезут обратно в Ханой. В Ханое его доставят к военному руководству Диня, которое дало разрешение на его пребывание на Севере. Что будет дальше? Приставят ли к нему каменнолицего офицера или сообщат, что его путешествие закончено, и вернут на Юг по Тропе Хо Ши Мина? Гэвин не знал и не мог знать. Ему оставалось лишь покорно забраться в кузов грузовика и надеяться на лучшее.

Но его не повезли в Ханой. Колонна продолжала движение на север по направлению к армейскому лагерю.

– Я должен вернуться в Ханой, – терпеливо повторял Гэвин во время первого допроса. – Ханойские власти знают, кто я такой. Они дали мне разрешение на пребывание в Северном Вьетнаме.

– Где ваши документы? – потребовал офицер, ведущий допрос. – Где ваше разрешение?

– Я родственник полковника Дуонг Квинь Диня, офицера армии Северного Вьетнама, который погиб под бомбами, – настаивал Гэвин, пытаясь обуздать нараставший страх. – Я прибыл в Северный Вьетнам с заданием засвидетельствовать страдания вьетнамского народа и поведать о них миру.

Следователь недоверчиво посмотрел на него и позвонил в Ханой. Быстрого ответа ждать не приходилось, и Гэвина посадили в камеру.

«Не паникуй, – вновь и вновь внушал он себе, по мере того как подошел к концу первый час заключения, а за ним и второй. – Ханойские власти знают меня. Они прикажут вернуть меня в столицу. В Ханое мои неприятности закончатся».

Дверь камеры распахнулась.

– Выходите! – скомандовал офицер.

Гэвин вышел. Ни улыбок, ни извинений не последовало.

– Ханойские власти распорядились арестовать вас, – отрывисто произнес следователь. – Вас отвезут еще дальше на север и поместят с другими врагами нашей страны.

Оправдались самые дурные предчувствия, которыми Гэвин терзался с того мгновения, когда они попали под бомбы на Тропе Хо Ши Мина и ему показалось, что Динь погиб.

– Нет! – с нажимом произнес он. – Вы совершаете ошибку! Я нахожусь в Демократической Республике Вьетнам по приглашению! Я друг вашей страны!

– Вы австралиец, – безучастным голосом отозвался офицер. – У вас нет документов, нет разрешения.

– Я журналист! – заспорил Гэвин. – Я здесь для того, чтобы помогать Северному Вьетнаму!

Его протесты не привели ни к какому результату. Гэвина посадили в грузовик и повезли на север.

Его доставили в крохотный лагерь. Надежды встретить здесь американских летчиков вскоре исчезли. Все остальные заключенные были вьетнамцами. В камере Гэвина были только спальная циновка и ведро для нечистот. Гэвин старался держать себя в руках. Произошло недоразумение, и оно скоро разъяснится. Узнав о том, кто он, столичные власти немедленно отдадут приказ отпустить его на свободу.

Но такой приказ так и не поступил. Часы складывались в дни, дни – в недели. Двенадцать часов в сутки Гэвин проводил под открытым небом, работая вместе с другими заключенными на окрестных полях. В отличие от них он не испытывал на себе жестокого обращения, и это укрепляло его уверенность в том, что пленителям отлично известно, кто он такой и какое положение занимал в Ханое. Допросы прекратились. Создавалось впечатление, будто вьетнамцы знают о нем все, что хотели бы знать.

Лишенный возможности вести счет дням на бумаге, Гэвин принялся отмечать каждый прошедший день короткими штрихами на стенах камеры. Время от времени ему удавалось подслушать обрывки бесед охранников, но их разговоры почти всегда ограничивались рассуждениями о том, когда они получат очередной отпуск, и лишь изредка касались событий в мире.

Однажды Гэвин услышал, как охранники беседуют о крупной пацифистской демонстрации, прошедшей в Америке, а на следующий день откуда-то издалека до него донеслись звуки радио, передававшего антивоенную песню Джоан Баэз.

В промежутках ничего особенного не происходило. Лишь мучительная жара либо ледяной холод – в зависимости от времени года – и ежедневный изнурительный труд на полях.

В начале 1969 года Гэвин заболел малярией и потом почти год мучился приступами бредового забытья. Он не мог с уверенностью сказать, отметил ли очередной день царапиной на стене, а когда сознание прояснялось, терзался, не в силах припомнить, сколько лет крошке Гэвину.

Он уже не верил, что Габриэль все еще считает его живым. Да и с какой стати? Порой поздними ночами он гадал, поет ли она по-прежнему в «Черной кошке», и пытался вызвать в памяти ее образ, представить ее голос.

К концу года он получил первые крупицы официальных известий. Хо Ши Мин умер, и в Париже начались мирные переговоры.

Стена его камеры на всю длину и высоту была покрыта зарубками. Год следовал за годом. Охранники уже забыли о своей холодной вежливости и стали друзьями Гэвина – друзьями, которые держали его в неволе.

Когда Гэвину сообщили, что американские войска покинули Вьетнам, он не поверил. Разве это возможно? Разве могла война подойти к концу? В лагере до сих пор держали заключенных вьетнамцев. И он сам оставался в плену. Все здесь было по-прежнему, и Гэвин не мог представить, будто что-то может измениться.

Когда к нему пришел комендант лагеря и сказал, что его переводят в тюрьму ближе к Ханою, Гэвин испугался. Он не хотел расставаться со своими пожитками – с циновкой, с миской, из которой ел, с соломенной шляпой, которую ему выдали для защиты от солнца во время работы на полях.

Когда Гэвина заталкивали в кузов грузовика, который должен был разлучить его со всем, что стало родным и привычным, по его лицу текли слезы. Габи. Он должен думать о Габи. Он вспоминал о ней всякий раз, когда жизнь становилась невыносимой.

– Габи... – прерывающимся голосом произнес он, закрывая глаза исхудавшей рукой. – Ох, Габи... Габи!