Текст книги "Шесть дней Яд-Мордехая"

Автор книги: Маргарет Ларкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Конвоир отошел на несколько минут от дверей. Алекс, который за годы нелегальной работы убедился, что крепкие нервы и самоуверенность могут выручить человека во многих опасных ситуациях, взял командование на себя. "Это наш шанс, надо идти! – сказал он. – Идите за мной, только не спешите". Они спокойно подошли к санитарной машине, но водителя нигде не было видно. "Придется оставить ее", – решил Алекс. Они сели во вторую машину, принадлежавшую шведскому доктору, и медленно выехали из лагеря; в этом им помогла сумятица и неразбериха, царившие там. Теперь Алекс велел вести машину по главному шоссе. Врачи пытались протестовать, – ведь сам Алекс им говорил, что дорога заминирована. "Не волнуйтесь, – успокаивал он, – я знаю дорогу достаточно хорошо". Он направлял машину то влево, то вправо, "спасая" их от опасности. Благодаря флажку Красного Креста им удалось, наконец, без помех добраться до Дир-Санида.

Вид деревни за это время совершенно преобразился. Исчезли женщины и дети. Те несколько жителей деревни, что попались им на глаза, были вооружены до зубов. Отряды египетских солдат расположились под тенью густых деревьев, так что из Яд-Мордехая они не были видны. Рядом, на дюнах, были установлены пулеметы и минометы. Заявление египетского майора подтвердилось.

Машина въехала в Яд-Мордехай в шесть часов вечера. Алекс кинулся к ближайшему посту у ворот и скомандовал:

"Немедленно передай Тувии по телефону, чтобы привели в действие план обороны". Он попросил доктора Харела сообщить в Тель-Авиве главному командованию о том, что они видели по дороге и что назревает здесь.

Был послеобеденный час, то время, когда дети прогуливались со своими родителями. Их тут же завернули обратно. Едва дети успели добежать до убежищ, как два английских самолета с отличительными знаками египетских военно-воздушных сил стали кружить низко над кибуцем, стреляя из пулеметов и сбрасывая бомбы. В убежищах слышно было, как пули стучат по укрытию, но воспитательницы спокойно читали детям сказки и пели песни, чтобы отвлечь их внимание от происходящего. Все же один пятилетний малыш вдруг истерично закричал. "Я велела ему тут же замолчать", – рассказывала мне его няня. "Ты еще увидишь, – сказала я ему, – что наши ребята сделают с этими аэропланами".

Люди, укрывшиеся в окопах, пришли в ужас, увидев, что бомба взорвалась во дворе яслей, где всего несколько минут тому назад играли двухлетние малыши. Некоторые не сдержались и начали стрелять по удаляющимся самолетам, хотя пустая трата патронов была строго воспрещена. Когда самолеты скрылись за дюнами, люди бросились тушить огонь, вспыхнувший в нескольких местах рядом с птичником.

Проблема детей все еще не была решена, хотя обсуждалась она уже несколько месяцев. Алекс много раз обращался к Хагане с просьбой об их эвакуации. Ответ всегда был отрицательным. Основным фактором для этих решений, очевидно, была уверенность в том, что Египет не вступит в войну. Вся подготовка являлась отражением такого мнения. Ожидалось, что Яд-Мордехаю и другим поселениям придется четыре или пять месяцев противостоять беспорядочным атакам арабских нерегулярных войск, вооруженных винтовками и пулеметами. В таком случае женщинам, столь необходимым в экономической жизни кибуца, следовало оставаться на своих местах, а вместе с ними – и их детям. "Ничто не действует на бойца более угнетающе, чем начало эвакуации", – позже писал один из командиров Пальмаха по этому поводу.

Теперь, когда они столкнулись с реальностью, Комитет обороны решил эвакуировать детей, не ожидая разрешения. Шамаю было приказано передать это решение Гершону, местному командиру Пальмаха, который находился в своем штабе в Нир-Аме. Гершон тоже не стал ждать приказа. Он согласился прибыть в Яд-Мордехай на трех броневиках и бронированном автобусе. Он должен был приехать около полуночи.

Комитет по воспитанию провел срочное собрание; надо было решить, кто уедет с детьми. Конечно, няни, но кто еще? Невозможно было отослать всех матерей. Для этого нехватало транспорта и, кроме того, кибуц все еще не хотел отказаться от мысли, что работа в хозяйстве будет продолжаться, и женщины будут ухаживать за скотом, птицей, работать на кухне. Наконец, было решено послать кормящих матерей "и еще нескольких женщин, более чувствительных, чем другие".

Все, за исключением тех, что стояли на посту, помогали при эвакуации. Мужчины грузили кровати и матрацы на грузовики кибуца. Няни укладывали одежду детей. Родители побежали по домам, чтобы захватить любимые игрушки ребят. Никто не знал, чего можно ожидать. Некоторые считали, что дети уезжают навсегда, что они их больше никогда не увидят. Другие все же верили, что опасность минует и дети вернутся через неделю – другую. Одна из женщин рассказала мне, как они с мужем обсуждали эту точку зрения в чудовищной спешке, царившей перед отъездом детей. Яэль Калман, детская воспитательница, уходила вместе с колонной; Моше, ее муж, оставался воевать. Двое их детей уезжали с ней.

"Возьми для детей наши альбомы с фотографиями", – сказал он.

"Зачем? Для чего они им нужны? Только мешать будут", – резко ответила она.

"Возьми", – повторил он.

Она очень хорошо понимала, что скрывается за его упрямством. Они знали друг друга с детства, когда им было по одиннадцати лет; она прекрасно понимала его мысль – она должна была взять с собой альбомы, чтобы фотографии остались у детей как память о нем. Но такая мысль была невыносимой для нее, и она отбросила ее. "У меня будет достаточно забот и без этих альбомов", – резко ответила она; ее беспокойство за него перешло в злость.

Он говорил ей об опасностях, которые ждут его и других. Он все ясно себе представлял, так как знал войну. Она сама послала его в британскую армию, когда, будучи секретарем кибуца, вытащила бумажку с его именем из вазы. "Не так легко будет выйти живым из всего этого, – сказал он ей. – Целая армейская бригада окружает какой-то ничтожный пункт не просто так. Хорошо, что именно ты уезжаешь, раз уж одному из нас суждено погибнуть. Детям нужнее ты. И я уверен, ты будешь знать, как дальше нести это бремя".

Она отвергла эту мысль, но и сейчас помнит каждое слово, произнесенное тогда; а альбомы она все же взяла.

В одиннадцать вечера машины прибыли; их спрятали в эвкалиптовой роще. На этих машинах вернулись четыре человека Яд-Мордехая. Одним из них был Юрек, пчеловод. Он перевез свои ульи в безопасное место, чтобы они не пострадали от действий арабов. Приехал также управляющий консервной фабрикой, Нахман Кац. Остальные двое были новичками в кибуце, Вольф и Веред. Те, кто вышли встречать машины, поразились, увидев Веред: им было известно, что всего лишь несколько дней тому назад она родила ребенка. "Что это вы делаете! – воскликнули они. Почему Веред не осталась в Реховоте, чтобы отдохнуть и поправиться? Разве вы не знаете, что здесь творится?"

"Как могли мы оставаться в безопасности в Реховоте в то время, когда все вы и даже посторонние защищают наш кибуц? – ответил Вольф. – Какова будет ваша судьба, такова будет и наша".

Детей разбудили. Они были сонными, злыми, полубольными от всех этих дней, проведенных в убежищах, и горький плач стоял кругом. Только малыши вели себя лучше. Все происходящее представлялось им чем-то вроде приключения – родители появились вдруг среди ночи и понесли их во тьму, к машинам. "Машина! Машина!" – радостно повторял маленький сынишка Мирьям, женщины-командира. Он пошел к няне улыбаясь, вспоминает Мирьям, со счастливым видом ребенка, который не может представить себе, что кто-то или что-то ему угрожает. "И мне было намного легче, несмотря на боль в сердце и комок в горле, – рассказывала Мирьям. – Я старалась не думать об опасностях, угрожающих им в дороге, о минах и снарядах. Я поцеловала сынишку и долгим взглядом посмотрела ему в лицо, чтобы хорошо его запомнить".

Трудно было сказать, кто чувствовал себя несчастнее – матери, которые отдавали своих детей няням, или няни, которые брали на себя страшную ответственность, ответственность за судьбу девяноста двух детей. "Что будет с моим ребенком, если я здесь погибну?" – спросила одна из женщин няню, передавая ей двухлетнего малыша. "Тогда он станет моим ребенком", – просто ответила няня, и мать утешилась; ведь она знала доброе сердце этой женщины, и после нескольких искренних слов ей уже нечего было бояться за судьбу своего ребенка. Другая мать расставалась с ребенком, еле сдерживая рыдания и, увидев стоящего рядом высокого молодого Гершона, сказала ему торжественно:

"Я отдаю вам самое дорогое, что у меня есть". Одна из женщин, наблюдая за тем, как родители спешат в ночь с детьми на руках и пожитками в узелках и коробках, думали об арабских беженцах, заполнявших дороги всего лишь несколько дней назад. "Теперь и мы стали беженцами, – произнесла она про себя и вдруг почувствовала острое, щемящее чувство неверия, которое приходит к людям в такие минуты:

– Нет, со мной не может случиться такое".

Наконец, машины были нагружены. Нафтали, казначей кибуца, которого послали с детьми несмотря на его протесты, в последний раз всех пересчитал. Мужья и жены, обычно люди сдержанные, в третий или четвертый раз заключали друг друга в объятия. Некоторые родители побежали за машинами к воротам, рыдая и посылая прощальные поцелуи детям, которые уже не могли их видеть. Затем каждый вернулся к своей ночной работе. Гершон еще раньше предложил вырубить прекрасную аллею деревьев, посаженных поселенцами вдоль дороги, уложить их поперек дороги и таким образом соорудить надежное заграждение. Бригада мужчин была отправлена на вырубку. Дани с группой из Пальмаха продолжал минировать участок за оградой. Другие углубляли траншеи или укладывали мешки с песком. В оружейном складе Довик, Натик и их жены чистили винтовки и отправляли боеприпасы на посты. Это была трудная задача. Они должны были знать в точности, где находится каждая из 37 винтовок, чтобы снабдить ее соответствующими патронами. В промежутках между делами отцы и матери осаждали штаб, желая узнать что-нибудь о том, где находятся дети. "Шамай, еще нет никакой весточки? Ты узнавал в Гвар-Аме? Может, они отправились в Дорот? Еще нет известий, никаких известий?"

Когда колонна с детьми покидала Яд-Мордехай, Гершон и сам не знал, куда их везти. Повсюду было полно вооруженных людей – египетские патрули, арабские отряды или бойцы Пальмаха, разведывающие окрестности. Приходилось двигаться медленно, без огней, то и дело посылая кого-нибудь вперед. Они не решались выехать на дорогу и с трудом двигались по полям. Каждые десять-пятнадцать минут они останавливались и ждали, пока люди, высланные вперед, искали мины или расспрашивали местных жителей, которые могли показать верное направление. Однажды их окружила группа людей с горящими факелами; для женщин те несколько минут были напряженными минутами неизвестности: кто это – враги или друзья? И хотя ими оказались люди Пальмаха, женщины еще более ужаснулись: оказалось, они направляются в сторону вражеской территории. А вот опять по всей колонне пролетело предостережение: "Мины впереди!" и долго пришлось стоять и ждать, пока Гершон с разведчиками не нашли безопасную дорогу. Не было здесь ни вади, ни развесистых деревьев, где можно было бы укрыться; все шесть машин стояли под безжалостным светом полной луны, как на ладони. Прежде, чем двинуться дальше, Гершон обошел все машины. Этот неунывающий красивый парень своим присутствием и самоуверенностью действовал на испуганных женщин ободряюще.

Дети теснились в бронированных машинах; одни клевали носами, сидя на жестких скамейках, другие лежали на полу, сгрудившись вокруг своих нянь. Старшие, понимавшие причину опасного путешествия, бодрствовали и, подражая своим кумирам из "Километрового отряда", старались не выдавать своего напряжения. Младшие забрасывали нянь вопросами. "Мы едем навестить тетю Хану? Мы едем в цирк, да? Почему моя мама не поехала?" Другие злились, когда их будили, чтобы они уступили другим свое место на полу. "Почему я должен сидеть на скамейке? Я хочу спать. Здесь слишком шумно, я не могу спать". Одних плачущих детей няни брали на руки, других старались успокоить печеньем или фруктовым соком. "Но дети так устали и изнервничались, – рассказывала мне одна няня, – что в них просто нельзя было узнать тех хороших, дисциплинированных детей Яд-Мордехая, какими они были прежде".

Труднее всего было стоять и ждать, пока колонна снова двинется в путь. Они чувствовали себя более безопасно в движении. Хагар, которая в семнадцать лет вместе с двадцатью девятью ребятами создавала подготовительный сельскохозяйственный лагерь в Польше, рассказала мне о переживаниях этой ночи.

"Я сидела среди малышей, оставленных на мое попечение, и думала, что теперь я должна быть матерью для этих пятерых детишек, и ответственность эта пугала меня. Я знала, что теперь должна заменить им родителей и, быть может, на всю жизнь. В то же время, понимая свой долг, я думала о муже и хотела быть рядом с ним. У него было больное сердце, и все-таки он остался сражаться, а я забыла дать ему таблетки перед отъездом. Почему я здесь? – говорила я себе. Я должна быть рядом с мужем. И мне было ужасно стыдно, что я уехала, а его оставила на произвол судьбы – его ждет или пуля, или сердечный приступ. Я не верила, что он останется жив, и все же я оставила его. Конечно, я знала, что каждый из нас делает то, что ему предназначено делать, и все же у меня возникло дикое желание выскочить из машины и бежать обратно к нему".

Другая женщина рассказала мне, как она волновалась за своих детей, которые ехали в других машинах с другими нянями. Как всякая мать, она мечтала быть рядом с ними в момент опасности. "Слезы выступали у меня на глазах, когда я думала о них, но я сдерживала себя перед детьми, что были в моей машине. "Мне доверили тяжелое и ответственное дело, – говорила я себе. – Мои дети находятся под присмотром нянь, которые несут такую же ответственность, как и я", – и мне стало легче".

Уже светало, когда колонна, наконец, прибыла в кибуц Рухама. Гершону не удалось пригнать ее в более безопасное место, дальше к северу – однако он вывел детей из зоны непосредственной опасности. Рухама расположена к юго-востоку от Яд-Мордехая, в десяти милях от главного шоссе, по которому наступали египетские войска.

Детей Рухамы перевели к родителям, а в их кровати положили измученных детей из Яд-Мордехая. Только они заснули, началась воздушная тревога. Местных детей отправили в убежища, а для прибывших уже не хватало там места. Им пришлось прятаться в траншеях. "Почему вы привезли нас сюда, в это страшное место? – жаловались дети. – Дома было лучше. Мы там могли сидеть в убежищах". Они обвиняли своих нянь за все, – за ужасные часы, проведенные в бронированных машинах, и за то, что они лежат здесь, беспомощные и беззащитные. До сих пор они помнят Рухаму как "кибуц сирен".

Бомбы так и не были сброшены; самолеты, видимо, имели другое задание, но няни никак не решались вывести детей из траншей.

В семь часов утра раздались страшные звуки, к которым Алекс их подготавливал – грохот и раскаты канонады. Атака Яд-Мордехая началась. Женщины сидели с пепельно-серыми лицами, кормили детей, а сердца вздрагивали вместе со взрывами. Они поняли, что самолеты, загнавшие их в траншеи, теперь сбрасывают свой смертоносный груз на их мужей и друзей, которые остались там, позади. Всей душой они желали быть вместе с ними. Дети шумно требовали, чтобы им сказали, отчего такой грохот. С детским упрямством они добивались ответа. "Арабы где-то стреляют", – отвечали женщины, но старших детей не так-то просто было провести. Они наполняли мешки песком, они видели, как экскаватор стер всю красоту кибуца, они знали, почему им приходится уйти из дому среди ночи. Они понимали, что огонь направлен на их кибуц.

Когда завтрак был закончен, одна из женщин заявила:

"Я больше этого выдержать не могу. Пойду, попробую узнать, что там происходит".

Подобно всем поселениям в этой местности Рухама имела высокую водонапорную башню с лестницей, ведущей на самый верх. Оставив своих подопечных другим женщинам, две няни поднялись наверх. "И тут перед нашими глазами предстала страшная картина, – сказала мне одна из них.– Мы увидели клубы дыма над орудиями и взрывы снарядов в кибуце. И, что было хуже всего – мы увидели пламя. Казалось, весь участок объят огнем. Когда мы спустились с вышки, нам было ясно, что только мы, ушедшие в Рухаму, спаслись. Мы даже представить себе не могли, что в Яд-Мордехае хоть кто-нибудь остался в живых.

19 МАЯ 1948 ГОДА

На расстоянии в 270 ярдов к югу от кибуца был расположен самый укрепленный пункт обороны – долговременная огневая точка. Всю ночь, пока дети тряслись по полям, направляясь в Рухаму, мужчины, находившиеся на посту в доте, рыли траншею на западной стороне. Работа была тяжелая, трудно было справиться с сыпучими песками. Люди по очереди отдыхали на деревянных койках в бункере.

На рассвете погода переменилась. Ветер изменил направление, и налетел горячий хамсин, принесший с собой раскаленный воздух пустыни. Прекрасное весеннее утро вдруг превратилось в жаркое удушливое пекло, которое обычно длится три дня, а то и больше. Мужчины в траншее работали, обливаясь потом. Хотя они и стали выносливыми за годы труда под открытым небом в любую погоду, они все же страдали от этой жары. Никто не может привыкнуть к безжалостному горячему дыханию хамсина.

Примерно в 6 часов утра люди парами стали направляться в столовую. В 6.30 зазвонил полевой телефон, и штаб известил оставшихся, что танки и броневики вошли в Дир-Санид и занимают позиции у железнодорожной линии. Салек Бельский устроился на крыше двухэтажного здания, расположенного на северном холме, и стал следить за их перемещениями.

Один из группы защитников дота, Файвл, не вернулся на свой пост после завтрака. Он был трактористом, и Алекс приказал ему засыпать землей контейнер с горючим, который лишь наполовину успели зарыть днем раньше.

В то время, когда люди в траншее наблюдали за тем, как Файвл гоняет свой трактор взад и вперед, в небе, с юга, появились три точки.

"Самолеты! – крикнул кто-то. – Скорее в дот!"

Через считанные секунды самолеты уже были над Яд-Мордехаем – те же самолеты, что напугали детей в Рухаме. Дюжины маленьких черных бомб посыпались из их брюх, и каждая, коснувшись земли, вспыхивала пламенем.

"Зажигалки!" – раздался чей-то крик средь грохота взрывов. В поселении было много деревянных построек и пожары вспыхивали повсюду. Загорелся хлев. Бомбы падали на него одна за другой, пока он не потонул в пламени. Скот вырвался из стойл и загонов – кони, мулы, стадо овец, коровы, бычки – более сотни голов. Люди из дота смотрели на них, обезумевших, мечущихся по кибуцу, некоторые были ранены, некоторые охвачены пламенем. Бомба попала в цистерну с топливом для кухонных плит, и огонь охватил столовую. Загорелись стога сена, сложенные во дворе новой молочной фермы. Бомбы упали на птичники; десятки уток и сотни белых леггорновских кур, которым удалось вырваться из пламени, запрудили все поселение.

Единственным человеком, оставшимся на открытом месте был Файвл, который торопливо вел свой трактор к эвкалиптовой роще. Люди в доте вздохнули с облегчением, когда он скрылся между деревьями; он вовремя успел – самолеты снизились над поселением, поливая его из пулеметов. Рев и блеяние разносились по кибуцу – самолеты расстреливали мечущийся скот. Наконец, они улетели на юг. За пятнадцать минут они разрушили почти все, что поселенцы строили годами.

Несколько мгновений стояла жуткая тишина. Мужчины смотрели на свои дома, надеясь увидеть хотя бы какой-нибудь признак жизни. Наконец, они заметили несколько человек, бегущих к сараю. "Хотят спасти комбайн", – догадался кто-то. "Все равно ничего хорошего не будет, если самолеты вернутся", – мрачно произнес Залман. Они увидели Файвла, бегущего по пшеничному полю между дотом и поселением. Юрек, пасечник, бежал рядом с ним. Мужчины прибежали, еле переводя дыхание. Лицо Файвла, обычно красное, было белым от страха; он рассказал, что ему пришлось пережить на тракторе в самом разгаре воздушного налета. "Они целились в меня – хотели попасть в трактор", – утверждал он. Ему и в голову не пришло покинуть машину и укрыться где-нибудь. Он спрятал ее в эвкалиптовой роще и только тогда бросился на землю, весь дрожа.

Юрек объяснил, что он послан сюда вместо Нафтали, который уехал с детьми прошлой ночью. Когда все понемногу успокоились, Гидеон, командир дота, стал объяснять Юреку его обязанности. Юрек был приятный, тихий человек, преданный своим пчелам и искусству фотографии. Хотя он, как и любой другой в кибуце, получил основные инструкции по обращению с оружием, он все же был далек от военного дела. Гидеон приставил его к одной из щелей и вручил заранее заготовленный план пристрелки, в котором были указаны зоны наиболее эффективного огня. Юрек ничего не понял, но, не желая никого огорчать, "сделал вид, что все понимает". Он не оценивал всей серьезности их положения в доте и чувствовал себя неловко от охватившего его напряжения. Чтобы утешить своих друзей, он стал говорить о пчелах. "Нынешний год – исключительный! восторгался он. – У нас еще никогда не было столько меда!"

Менахем, ветеран кибуца, тоже заменил кого-то из отправленных с детьми. Он был шофером и не раз испытал на себе напряжение и опасность дорожных боев, однако военного опыта у него не было – только самые элементарные приемы, усвоенные в Хагане. Все остальные мужчины были ветеранами войны или прошли хорошую военную школу в Палестине. Залман был ветераном африканской и итальянской кампаний второй мировой войны. Гельман воевал против нацистов в рядах польской армии, был захвачен в плен, бежал, сидел в тюрьме у русских, снова бежал и, наконец, прибыл в Палестину с польской армией генерала Андерса, из которой он дезертировал. Макс и Ишая были среди новых беженцев, принятых в Яд-Мордехай после войны. Обоим было по двадцать пять лет; оба были членами еврейских партизанских групп, действовавших в лесах Польши. Гидеон, командир, прошел усиленное обучение в подпольной Хагане. Файвл был членом Пальмаха.

Минут через пятнадцать после того, как скрылись самолеты, начался артиллерийский обстрел кибуца. Он был страшен по своей интенсивности. Минометы стреляли из-за песчаных дюн, расположенных вблизи Дир-Санида; мужчины видели, как снаряды взрываются в поселении. Через несколько минут была пробита водонапорная башня, и оттуда хлынула вода. Наблюдательный пункт на северном холме был накрыт несколькими прямыми попаданиями; большие пробоины зияли на его втором этаже. Снаряды стали ложиться по всему поселению в методическом порядке; управление огнем велось с разведывательного самолета. Одна за другой по всему периметру были разрушены все огневые точки; крыши провалились, и густые облака коричневой пыли поднялись над окопами, где лежали защитники. Водонапорная башня была пробита еще в нескольких местах. Все больше деревянных построек охватывало пламя. То тут, то там взлетали в воздух белые цыплята словно конфетти на темном огневом фоне. Мужчины не могли поднять глаза друг на друга, не могли слова выдавить. Их глотки пересохли от ужаса и страданий при виде того, как все рушится у них на глазах.

Гидеон попытался по полевому телефону связаться со штабом; ответа не было. Он предполагал, что провода разорваны взрывом снаряда, и все же одновременно и у него, и у всех остальных возникла другая мысль – "Неужели разбит штаб? Неужели все они погибли?" Единственными живыми существами в поселении был обезумевший скот и белые вспархивающие цыплята. Да еще доносились до них пронзительные крики раненных коров и лошадей.

Опять вернулись те три самолета. На этот раз они летели высоко, сбрасывая свои двухсотфунтовые бомбы. Столбы дыма и песка взметнулись в небо и стали медленно оседать. Казалось, сумерки спустились над поселением, и только дот был залит ярким солнцем. Менахем предложил по очереди отдыхать на койках "так мы сможем лучше выдержать". Все согласились с ним, но ни один не лег. Они припали к огневым щелям и не могли оторваться от них, от этого жуткого зрелища, открывшегося взору.

Вдруг появился "беженец" молодой доберман-пинчер, одна из породистых собак, которых в кибуце обучили охранять поля. Она все кружила и кружила вокруг дота, с лаем и визгом, просясь, чтобы ее впустили. Некоторым защитникам стало жаль обезумевшего животного, и они хотели впустить его. Но другие возражали; собака могла взбеситься от страха и всех перекусать. Гидеон решил, что ее надо пристрелить, и приказал Менахему сделать это. Хотя он и подчинился, как подобает хорошему солдату, но винтовка каждый раз сваливалась с его плеча, как только он начинал прицеливаться. Пробовали и другие, но ни один не смог убить собаку. Наконец, сам Гидеон застрелил ее. Даже издыхая, несчастное животное пыталось подобраться поближе к ним и подползло к одному из окон. Пришлось столкнуть труп со склона стволом винтовки. Этот инцидент оказал глубокое воздействие на всех. При виде того, что произошло в кибуце, их сердца окаменели; трагедия была слишком велика и слишком ужасна, чтобы полностью осознать случившееся. Смерть же собаки дала выход их горю и гневу. Все с пониманием отнеслись к Ишае, вдруг разрыдавшемуся вслух.

Позиции в Яд-Мордехае

От деревни Дир-Санид шла песчаная дорога, ведущая к морю. Примерно через час, в течение которого не прекращался артиллерийский обстрел, мужчины увидели броневики, двигающиеся по этой дороге. Они остановились в аллее рожковых деревьев, приблизительно в 700 ярдах от дота. В бинокль Гидеон увидел, что на машинах установлены небольшие орудия; он также увидел, как их жерла повернулись в сторону дота. "Теперь наш черед!"– крикнул он и приказал всем занять свои места. Макс стоял наготове со своим пулеметом "брен", заряженным обоймой бронебойных патронов. Люди были возбуждены, но чувствовали себя уверенно. Они понимали всю важность своего наблюдательного пункта и верили в его неприступность. Они увидели первый выстрел оружия; снаряд упал в ста ярдах от них. Макс открыл ответный огонь из пулемета, но пули не долетали так далеко. Египтяне уточнили прицел; второй снаряд упал всего лишь в пятидесяти ярдах от дота. Макс опять открыл огонь. "Ха, ха! Ты попал в радиатор!"закричал Гидеон, торжествуя, и добавил на идиш: "Вот ты и попался! Вот мы и придавили тебя к земле!" В этот момент третий снаряд поразил дот. Он врезался в промежуток между двумя огневыми щелями, у которых стояли Гидеон и Макс, и разорвал нижнюю стенку. Пыль и куски бетона заполнили все помещение. Лицо Гидеона залило кровью, а в другом конце дота раздался крик Файвла: "Я ослеп я ничего не вижу!"

"В окопы! Взять все боеприпасы",-приказал Гидеон и пополз к выходу. Двое мужчин подняли его и вынесли наружу, а Юрек открыл первый санитарный пакет. Рана была большая, но не глубокая. Обломки бетона разодрали ему лицо. Юрек перевязал рану, и Гидеон пополз через пшеничное поле к поселению.

Файвла не ранило, он просто был в шоковом состоянии, а глаза его засыпало пылью. Вода в неприкрытой бочке была грязной, и нечем было даже промыть ему глаза. Не понимая, в каком он состоянии, друзья уговорили Файвла идти к доктору Геллеру. Веки его опухли настолько, что почти не было видно глаз, но Файвл вышел из укрытия. С гранатой в руке, с винтовкой на спине он пополз через пшеничное поле.

Примерно через полчаса после ухода Файвла с участка, где были посажены помидоры, примерно в тридцати ярдах от окопов, раздался крик. Залман высунул голову.

Между кустами лежал связной; видимо, он не хотел ползти ближе, к неприкрытой траншее. "У вас все в порядке?" -крикнул он.

"Двое раненых. Мы послали их в кибуц".

Стараясь перекричать звуки взрывов, Залман сообщил о повреждении дота. Он просил передать Алексу, что они нуждаются в дополнительном количестве гранат и в бутылках с горючей смесью, которые понадобятся, если египтяне пошлют против них танки. Он попросил также, чтобы прислали кого-нибудь взамен Гидеона. Несмотря на то, что большинство мужчин в траншее были опытными бойцами, ни один из них не чувствовал себя способным взять на себя ответственность за этот важный огневой пункт.

Связной уполз.

Файвл, между тем, потерял дорогу. Контуженый и почти слепой, он шел по кругу. Острый запах раздавленных растений подсказал ему, что он опять вернулся на участок, где росли помидоры. Вдруг он услышал шум,-кто-то приближался. Египтянин? ...бросить гранату? Но даже в полусознательном состоянии какая-то вспышка трезвого ума остановила его руку – он понял: если египтяне все еще стреляют из орудий, значит, они не начали атаку.

"Кто это?!"– крикнул он не своим голосом.

"Это я, Севек. Иду к доту".

"А здесь – я, Файвл. Я ничего не вижу. Не могу найти дорогу домой".

"Держи прямо и дойдешь до забора, – успокоил его Севек. – Там есть люди, они отведут тебя к доктору".

"Меня ранило в доте. Я ничего не вижу. Покажи мне дорогу".

"Не могу возвращаться, Файвл. Я должен заменить Гидеона. Иди вперед и никуда не сворачивай. И доберешься благополучно, не сомневайся".

Они расстались, при этом Севек машинально добавил:

"Передай привет дома", на что Файвл ответил: "Передай привет ребятам". И они уползли в разные стороны через кусты созревающих помидоров.

Когда Севек прибыл на свой новый пост, он нашел всех шестерых оставшихся защитников дота прижавшимися к стенкам глубокой траншеи, на равном расстоянии друг от друга. Они не были похожи на тех людей, которых он утром видел за завтраком. Их лица и руки были покрыты песком и потом, глаза облеплены пылью, вся одежда в грязи. Они заговорили все сразу, стараясь перекричать гул канонады. Они хотели знать, что делается дома. Севек рассказал о встрече с Файвлом на томатном поле. Он еще ничего не знал о других потерях.

Севек был учителем в Яд-Мордехае. В первые дни после рождения кибуца, будучи членом рыболовецкой бригады, он участвовал в опасном путешествии через Суэцкий канал в Красное море, куда они направились в поисках рыбы. Во время войны он служил в Пальмахе в чине командира. Именно поэтому Алекс и Тувия выбрали его для замены раненного Гидеона.

С присущей ему основательностью Севек приступил к изучению обстановки. Прежде всего он ловко забрался в разрушенный дот, в который угодило еще несколько снарядов. Деревянные койки были перевернуты, бочки разбиты, на полу блестели лужи. В воздухе стоял густой запах пороха. Он понимал, однако, что дот еще придется использовать в качестве наблюдательного пункта, так как не было никакой другой возможности следить за продвижением врага с востока. Он решил каждые десять минут посылать сюда кого-нибудь для осмотра местности.