Текст книги "Совсем другие истории (сборник)"

Автор книги: Маргарет Этвуд

Соавторы: Жозе Сарамаго,Джон Апдайк,Вуди Аллен,Гюнтер Грасс,Кэндзабуро Оэ,Надин Гордимер,Эскиа Мфалеле,Инго Шульце,Чинуа Ачебе,Амос Оз
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Арлин неожиданно встретила его у лифта – он чуть не столкнулся с ней лоб в лоб. Фредерикс поцеловал ее в щеку, хотя она так и стояла, втянув голову в плечи. Щека оказалась сухой и горячей.

Она была в синем спортивном костюме и заметно похудела. Желтоватая кожа плотно обтягивала скулы, глаза, светло-карие с крапинками, смотрели из запавших глазниц с подозрением, словно заглядывая за воображаемый угол. Сутулясь и шаркая ногами, Арлин провела Фредерикса в гостиную с видом на парк: все тот же бук на диагональной тропинке, а чуть подальше – стальной шест фонаря. Квартира располагалась несколькими этажами выше, чем у него, но все же не так высоко, как мансарда того художника, и была загромождена на удивление дорогой мебелью, видимо, оставшейся от мужа, подумал Фредерикс. Арлин предложила гостю налить себе выпить, а сама, забравшись с ногами на парчовый диван, потягивала минералку.

– Как у тебя мило, – заметил Фредерикс и тут же испугался, что этим словом выдал свое настоящее впечатление от этой богемной обстановки.

– Я за эти несколько недель соскучилась по дому. Цветы мне так обрадовались! А вот один цикламен завял, хотя я просила знакомую приходить два раза в неделю и поливать.

– А Гарриет здесь бывала?

– Да, сто раз. Ей тут нравится. Она вне себя, что застряла в этой твоей развалюхе, как она ее называет. Ну, там, где вы раньше жили.

– Дети еще не выросли. И если она тоже переедет в город, возникнет проблема перенаселения.

– Ох, Марти, ты же знаешь, она никогда не переедет. Гарриет просто не может безо всех этих живописных деревенских просторов. И животных.

Разговор начинал задевать его живое. Фредерикс уселся в кресло – такое мягкое, что от неожиданности он чуть не пролил свой бокал. Отсюда, с низкой точки, за окнами гостиной не видно было ничего, кроме неба – огромного неба с белыми весенними облаками, теснящимися друг около друга, словно камни мостовой, и летящими так, все вместе, куда-то вдаль, отчего казалось, что сама гостиная со стенами, мебелью и вечерними тенями мягко откатывается назад. Назад, в прошлое, во времена, когда они все еще учились в университете, и были молоды, и знали друг друга совсем недолго, когда вязы были еще зеленые, автомобили – огромные, а весенними вечерами, когда надо было штудировать Чосера, по радио передавали армейские слушания Маккарти. А потом Арлин с Шерманом и Гарриет с Мартином пустились на подвиги деторождения – созидать новых людей, новых граждан, буквально из ничего, из собственных своих тел – и другие, немногим менее чудесные приключения: обзавелись домами, завели хозяйство, продолжали общаться с друзьями, ссориться, и мириться, и устраивать коктейли и вечеринки. Хоть они и жили в разных городах и вращались в разных кругах, но временами по-прежнему собирались все вместе. Квинты устроили себе плавательный бассейн во дворе, и Фредериксам запомнились воскресные пикники на газоне, покрытом шрамами от земляных работ, – пикники под открытым небом, испещренным пятнами дыма от жаровни, под ленивое боп-боп теннисного мяча, долетавшее с соседского глиняного корта. Солнце молодости выхватывало из памяти картины былого; Арлин время от времени пыталась устроиться на диване поудобнее, Фредерикс все глубже утопал в кресле, размякая от выпивки, а небо с плывущими вдаль облаками окрашивалось вечерней синевой. Голос Арлин звучал словно откуда-то издали и напряженно, как будто она читала по бумажке, держа ее на вытянутой руке.

– Гарриет была влюблена в нашего священника, – сообщила она.

– Не может быть!

Фредерикс наловчился принимать исходящие от женщин сигналы, но что Гарриет тоже способна подавать сигналы, ему не приходило в голову.

Арлин рассмеялась тонким, звенящим смехом, а потом губы ее медленно сомкнулись над выступающими зубами.

– Его преподобие Проппер оказался не таким уж преподобным. Само собой, он был унитарий. А Гарриет уже тогда нравились такие мальчики. Серьезные мальчики. Ты для нее был недостаточно серьезен, Марти.

– Что? Правда? Не может быть!

До сих пор он считал себя виновником разрыва и был приятно удивлен, узнав, что дело не только в нем.

– Ну, не совсем так. Но она обожала идеалистов. Профсоюзных лидеров, нонконформистов и Эрика Эриксона – всех этих целителей. Вот почему ей нравился Шерм, пока она его не раскусила.

– А я и забыл, что она одно время встречалась с Шермом!

– Одно время?! Да весь второй курс! Вот так я с ним и познакомилась – через нее.

– А я об этом знал?

– Как же тебе было не знать, Марти? Она говорила, ей нравится, что он так рано начал лысеть – еще студентом. Думала, это признак серьезности. Якобы он лысеет от того, что шевелит мозгами ради спасения человечества. Все эти общественники жаждали спасать человечество.

Оказалось, он забыл даже о том, что Гарриет специализировалась по общественным наукам. Ну, не то чтобы забыл, но как-то не было случая вспомнить.

Тогда, в пятидесятые, казалось, что социология вкупе с психологией, антропологией, историей и статистикой сумеет спасти мир от этих старых лохматых чудищ – трайбализма и религии. Гарриет, со своей застенчивой жемчужной улыбкой и «конским хвостом», в стоптанных теннисных тапочках, казалась апостолом света в эти смутные допротестные времена.

– Я и не подозревал, что у них с Шермом все было так серьезно!

– Серьезно! Вот именно. Он никогда не улыбался, пока ему не объяснят, что это шутка. Господи, как же здорово было наконец от него избавиться! Такое блаженство, Марти! И при том что жаловаться-то, в сущности, было не на что…

Говорить о Шермане Фредериксу не хотелось.

– А ты не замечала, – спросил он, – какие у Гарриет были белые зубы?

– Замечала. И она тоже была в курсе. Вечно мне говорила, что у меня от курения зубы желтеют. Наверное, стоило прислушаться. Тогда ведь никто не верил в рак.

Фредерикс вздрогнул – это слово, и от нее…

– Но ведь у тебя же не легкие… – начал он.

– Ну так ведь все взаимосвязано, – беспечно бросила Арлин. – А в основе – наверняка психосоматика. Просто я слишком радовалась, что избавилась от Шерма. Организм не вынес такого счастья. И отключился.

Фредерикс рассмеялся, пытаясь выкарабкаться из мягкого, чересчур податливого кресла.

– А помнишь, говорили еще, что от курения рост замедляется? Слушай, Арлин, мне пора бежать. Меня ждут. Все было очень мило. Может, я еще как-нибудь загляну.

– Будь так добр, – отозвалась Арлин, прищурившись, как будто буквы на воображаемой бумажке вдруг стали совсем мелкими. – Я всегда здесь.

Но, когда он звонил, заставал ее не всегда: видимо, Арлин отлучалась то в художественный салон, то к детям, которые были уже взрослыми и жили за городом. А может, неважно себя чувствовала и не брала трубку. Ей становилось то лучше, то хуже, но в целом тенденция была неутешительная. За лето Фредерикс навестил ее раз шесть или семь, и каждый раз возрождалась частичка волшебства, которым был отмечен первый визит: день угасал за большими окнами; тонкий и далекий, но живой голос Арлин возвращал их обоих в былые времена, в пятидесятые и начало шестидесятых, когда они шли навстречу жизни с ничем не омраченной свободой, которой не понять никому, чья молодость не пришлась на те дни. В том давнем мире было меньше внешнего – меньше денег и машин, меньше людей и зданий, но больше внутреннего, больше страсти и надежд. Ничто не обходилось так дорого, как теперь, и ничто – ни любовь, ни политика – не было и вполовину таким лицемерным, как теперь стало. Что осталось от тех времен? Бальные туфельки от «Капецио» в слякоти – образ хрупкой красоты и чего-то непреднамеренного и беспечного. Позабытые имена, всплывавшие в памяти лишь тогда, когда Арлин упоминала их случайно.

– А еще – Бретт Хелмрич, занимался Чосером. В него Гарриет тоже была влюблена.

– Не может быть! Бретт Хелмрич. Постой. Его-то я помню. С кожаными заплатками на локтях. И вечно таскал длинный красный шарф. И с красным носом, как у Панча…

Арлин легко кивнула, глядя, как обычно, мимо него, куда-то вдаль. Ее желтоватое лицо терялось в сумерках. Она лежала на диване, пристроив на подушку ноги в толстых полосатых спортивных носках и подогнув колени. На каком – то этапе борьбы с болезнью ее лодыжки, запястья и лицо опухли, но потом началось истощение. Двигалась она все скованней, все больше сутулилась. Фредерикс пил виски или джин, а она неизменно потягивала чай – совсем слабый и еле теплый. Но напоминанием о Бретте Хелмриче она пробудила перед мысленным взором гостя целые толпы, заполнявшие когда-то аудиторию на лекциях по Чосеру, которые читал косоглазый профессор, за многие годы своих штудий погрязший в средних веках со всей их угрюмостью, непристойностью и духовидчеством.

– Что, неужели она и вправду запала на Бретта? Но он же был лет на десять старше нас, да еще с женой и детьми!..

– До чужих детей никому дела нет, пока свои не заведутся. Да и до жен – пока сама не станешь чьей-нибудь женой. И даже тогда… Хуже всего – разведенные женщины: в мужиков вцепляются мертвой хваткой.

Рассказы о Гарриет Фредерикс слушал во все уши: бывшая жена представала перед ним в совершенно неожиданном свете – и как будто воскресала обновленной. Он считал ее такой застенчивой и неопытной, а оказывается, в университете она крутила романы напропалую и с кем только не флиртовала, да и в первые годы их супружества думала вовсе не только о нем и о детях.

– Неужели у нее и правда было что-то с преподобным Проппером? – спросил он.

Арлин широко распахнула рот, но рассмеялась беззвучно, как летучая мышь.

– Ну, не знаю, дошло ли у них до постели, но ты никогда не задумывался, стала бы она ездить за двадцать пять миль ради одного этого паршивого хора?

– Я думал, все дело в тебе… Что она хочет поддерживать с тобой отношения…

– Со мной она поддерживала отношения, когда ей это было удобно, – отрезала Арлин и, отхлебнув холодного жидкого чаю, пожевала губами, словно удостоверившись, что с сухостью во рту не справится никакое питье. – И до сих пор так.

– Вы с Гарриет общаетесь?

– Она позванивает. Достаточно часто.

– Достаточно?.. Для чего?

– Для того, чтобы быть в курсе твоих дел.

– Моих? Не может быть!

– Может.

– Но она же счастлива с новым мужем!

– Похоже на то. Но женщина – она как паук, Марти. У нее своя паутина. Ей приятно чувствовать, как дрожат разные ниточки.

Тут зазвонил телефон – совсем рядом, на столике у изголовья, но Арлин дождалась, пока он умолкнет, так и не сняв трубку. Фредерикс подумал: интересно, сколько раз она вот так не брала трубку, когда он предполагал, что она плохо себя чувствует или вышла по делам. Несколько раз она отвечала на звонок заплетающимся языком, и Фредерикс понимал, что вырвал ее из наркотического сна. Он извинялся и предлагал перезвонить попозже, но Арлин неизменно утверждала, что очень рада его слышать, и голос ее понемногу оживал.

Но однажды, незадолго до Дня труда,^[10] она ответила, когда Фредерикс уже чуть было не повесил трубку, и он отчетливо расслышал, как она пытается отдышаться после каждой фразы. Лекарство, которое она принимала, «пошло наперекосяк». Два дня назад к ней приехала дочь из дальнего пригорода и успела отвезти ее в больницу – как раз вовремя.

– Просто ужас.

До сих пор Арлин ни разу не признавалась Фредериксу, что боится. Он спросил, не будет ли она против, если он ненадолго заглянет.

– Сегодня я не смогу изображать тебе Гарриет, Марти, – ответила она чуть ли не с упреком. – Я слишком устала и уже накачалась таблетками. Сил нет.

Изображать Гарриет? Повесив трубку, он вдруг сообразил, что именно этим он и вынуждал ее заниматься. Изображать для него молодую Гарриет и все это огромное царство мертвых – включая его самого, молодого Марти. Он побагровел от смущения и тут же рассердился: как Арлин смеет его упрекать? Как будто ему больше нечего делать, как навещать больных.

О том, что Арлин разбил инсульт и ее опять увезли в больницу, ему сообщила Гарриет.

– Она поправляется?

– Вроде бы.

– Ты у нее была?

– Один раз. Надо было бы еще съездить, но…

Не было нужды объяснять; он и так все понимал. Она жила слишком далеко; жить труднее, чем умирать; и вообще, все это страшно.

Он тоже не хотел навещать Арлин в больнице. Ее квартира – с этими тенями минувшей роскоши, с этой почти что театральной обстановкой – была просто очередным развлечением. Больница – другое дело. Но Гарриет его заставила. «От нас обоих», – сказала она, и Фредерикс, сам не понимая как, очутился на высоченном бетонном мосту перед больницей, среди пандусов и припаркованных машин. Он спустился на лифте, выкрашенном изнутри в красный цвет, и, следуя желтым стрелкам указателей, поплелся по унылым цементно-кафельным коридорам. Ненадолго вынырнув на поверхность, он заметил ту кривую улочку, на которую полгода назад велела свернуть ему Арлин. «Карманн-Гиа» с тех пор уже развалилась, днище проржавело до дыр. Но пещера больничного вестибюля по – прежнему сияла свирепой санитарией, по-прежнему бурлила толчеей иммигрантов, ступающих на неведомый берег.

Фредерикс прошел за стеклянные двери, навел справки и двинулся на поиски. Он пробирался по коридорам мимо бледных теней – мимо нянечек во всем белом и в туфлях на толстой подошве, мимо докторов в развевающихся белых халатах, мимо больных на четырехмачтовых лодках каталок, мимо убитых горем посетителей, сбившихся тесными кучками и казавшихся в жестком свете флуоресцентных ламп какими-то потерянными и тоже совсем больными. Больница была двенадцатиэтажная, но напоминала подземный лабиринт. Фредерикс шагал мимо цветочных киосков, мимо лотков с журналами, конфетами и ободрительными открытками, мимо кафетериев и бесконечных дверей с номерами, мимо вздыхающих и лязгающих лифтовых кабин. В одну из кабин он вошел, повинуясь указаниям, и на следующем же этаже его вместе с остальными пассажирами притиснуло к стенке: дородный ординатор втолкнул в лифт коляску, на которой сидел сморщенный человечек с трубкой в носу. Доехав до одиннадцатого этажа, Фредерикс вышел и, поплутав немного среди конторок и указателей, спросил, как найти Арлин. Ему назвали номер палаты и показали, куда идти.

Дверь была приоткрыта. Фредерикс толкнул ее и, перешагнув порог, увидел поначалу лишь пустую кровать и огромное, забранное металлическими рамами окно, за которым вид на город открывался с высоты еще большей, чем из мансарды того художника. Но в центре панорамы здесь был огромный, уродливый стальной мост, заляпанный красной антикоррозийной краской и покрытый ползущими пятнышками машин.

Арлин обнаружилась за дверью, в кресле. Ее коротко остриженные волосы почти сплошь побелели, и лицо все еще было перекошено после удара: одно веко и уголок рта опустились книзу. Македонские глаза воззрились на гостя с испугом и застывшей яростью. Говорить она не могла. Инсульт лишил ее речи, в которой еще недавно было столько жизни и блеска. На коленях у нее и на кровати лежали детские книжки и несколько карточек с буквами алфавита.

Фредерикс все понял. Она пыталась заново научиться читать, чтобы хоть отчасти возместить утрату речи. Ее дети, которые теперь тоже уже были родителями своим собственным детям, сделали для нее эти карточки и принесли книжки. Он все понял, но и сам не мог заставить себя говорить. Выдавив несколько слов приветствия, прозвучавших неприлично громко, он почувствовал, что язык отказывается ему служить. А когда Арлин подняла несколько карточек, пытаясь составить слово, не смог его прочитать.

Справившись с потрясением, он попытался сказать что-нибудь «от нас обоих».

– Гарриет сказала, что ты здесь. Мне очень жаль. Должно быть, это… это… очень тяжело. Когда тебя выпишут? Отсюда такой потрясающий вид…

Пытаясь ответить на вопрос (Фредерикс вспыхнул, сообразив, что имел глупость задать ей вопрос), Арлин указала на часы, стоящие на тумбочке у кровати, и стала перебирать карточки в поисках нужной. Потом подняла одну вверх тормашками – и тут же, поморщившись живой стороной лица, отбросила ее небрежным жестом. Фредерикс узнал этот жест. Да кого это волнует!

В полной панике, краснея и заикаясь, он забормотал какие-то глупости. Отчаянно подбирая тему, которая могла бы занимать сейчас и его, и Арлин, он так ничего и не нашел, кроме самой больницы – какая она запутанная и странная! – и мрачной комедии в лифте, когда его чуть не размазал по стенке толстяк-ординатор с коляской.

– Нас чуть насмерть не задавили. У одной девушки был поднос с кофейными чашками, так ей пришлось его к самому потолку поднять!

И он изобразил героическую статую Свободы с воздетой к потолку рукой, но тут же опустил руку, устыдившись немигающих, горящих яростью глаз Арлин – широко открытого и полуприкрытого. Мертвые нас ненавидят, а мы ненавидим мертвых. «Бледный объял меня ужас, что вышлет голову вдруг на меня чудовища, страшной Горгоны, славная Персефонея богиня из недр преисподней».^[11] Застыв, Фредерикс почувствовал, как по ногам течет что-то жидкое и холодное, что-то не от мира сего.

– Боюсь, что я, как они говорят, сваливаю, – проговорил он, гадая не без легкого сарказма, припомнит ли она, как он сказал это в тот раз, на вечеринке.

И попытался улыбнуться.

Арлин смотрела на него без улыбки.

«Безо всех этих твоих дерганий».

Фальшивым голосом он пообещал заглянуть еще и спасся бегством – как и многие герои до него.

Чинуа Ачебе. Сахарный малыш

Я заметил, как на лице его мелькнула ярость в миг этого странного порыва, и все понял. Дело не в символике жеста – она, на мой взгляд, была вполне очевидна. Нет. Я имею в виду его убийственную серьезность.

Длилось это всего пару секунд, не дольше. А сколько еще нужно, чтобы запустить руку в сахарницу, зачерпнуть горсть песку и швырнуть в окно? Его тяжелая челюсть свирепо выпятилась на мгновение, но тотчас гримаса злости растворилась в кроткой рассеянной улыбке.

– Ах! Зачем?.. – растерянно воскликнул один из остальных двух гостей.

– Просто чтобы показать сахару, что я его победил. Что настал день, когда я могу позволить себе сахар, а если мне взбредет в голову, то и выбросить его.

Оба гостя захохотали.

Клет присоединился к ним, но сдержанно. Тут и я усмехнулся.

– Ну и чудак ты, Клет, – пропыхтел Умера, трясясь от смеха всей своей тушей и сверкая глазами.

И мы принялись за чай и хлеб, густо намазанный маргарином.

– Верно, – заметил друг Умеры, имени которого я не расслышал. – Бедный сахар, пропала его голова.

– Аминь.

– Скоро и маслу придет черед, – добавил Умера. – Извините, дурная привычка. – Он макнул ломоть хлеба в чай, пронес над столом, роняя капли, и, запрокинув голову, запихнул целиком в свой огромный ротище. Вот как я ем хлеб, – промямлил он с набитым ртом. Затем отщипнул еще кусочек, на сей раз довольно скромный, и швырнул в окно. – Иди поздоровайся с сахаром, и пропадай ваши головы.

– Аминь.

– Расскажи им про нас с сахаром, Майк, – попросил Клет. – Расскажи.

– Ну, – пробормотал я, – тут и рассказывать особо нечего. Просто дружище Клет, как сказали бы наши друзья-англичане, не дурак положить сладенького на зуб. Но англичане – народ сдержанный и вряд ли найдутся как назвать сластену вроде Клета, которому подавай сладенького на все тридцать два зуба.

Шутка была с бородой, но Умера и его друг услышали ее впервые и почтили еще одним взрывом хохота. И прекрасно, потому что рассказывать правду, как просил Клет, не хотелось. Тем более что Умера со своим приятелем, по счастью, уже наперебой толковали о собственных невзгодах: тогда почти все мы были, как те ипохондрические старушки, которым не терпится оповестить всех и вся о леденящих душу подробностях своих неповторимых недугов.

Мне же это все казалось мучительно, нестерпимо жалким. Не в пример некоторым людям (да хоть тому же Клету), я никогда не умел превращать что угодно в хороший рассказ. Меня боль не отпускает гораздо дольше, чем его, даже когда – странное дело – это его, а не моя боль. Мне бы ни в жизнь не пришло в голову разыграть над сахаром такой шутовской триумф. Мне от него стало не по себе даже в роли зрителя. Все равно что знакомый выставил бы мне бутылку, обнаружив в утренней газете некролог тому парню, что когда-то соблазнил его жену. Я поперхнусь этой выпивкой, потому что триумфатор не вызовет у меня ничего, кроме презрения и жалости, а любовник, когда-то столь заслуженно наставивший ему рога, внушит восхищение.

Сахар для Клета – не просто сахар. Это для него то, без чего жизнь просто несносна. В последние полтора года войны мы жили и работали вместе, так что я вблизи наблюдал его мучения, одно унизительное поражение за другим. Я никогда не понимал его пристрастия и не мог даже посочувствовать ему от души. Я довольствовался своим скудным ужином, даже и не помышляя об обедах и завтраках. Поначалу я страдал от отсутствия мяса и рыбы, а особенно соли в супе, но на второй год войны постепенно перестал обращать на это внимание. Но Клет, наоборот, с каждым днем все сильнее цеплялся за свой чай с сахаром. Я даже не стал выяснять, откуда у него вообще взялась эта странная привычка, эта, иначе и не назовешь, раковая опухоль; видимо, первая злокачественная клетка зародилась долгими зимними вечерами в негритянских кварталах Лэдброук-гроув.

Другие любители чая и кофе давным-давно привыкли обходиться горьким и черным напитком: удалось бы хоть его раздобыть! Потом какой-то непризнанный гений облегчил их муки открытием, что кокосовый орех, добавленный в кофе, снимает почти всю горечь. К тому же это оказался вполне питательный petit dejeuner.^[12] Но Клету, бедолаге, было нужно все – или ничего. Я уже говорил, что временами он доводил меня до ручки? Да, случалось. Но иногда я проникался человеколюбием и не столько сердился на него, сколько соболезновал: в конце концов, чем эта навязчивая потребность в сахаре глупее любого другого пристрастия, которых в наши дни пруд пруди? Да ничем. А вдобавок она никому не вредит, чего не скажешь обо всех прочих зависимостях.

Однажды он примчался домой как на крыльях. Какой-то знакомый, недавно вернувшийся из – за границы, продал ему за три фунта две дюжины таблеток искусственного заменителя сахара. Клет двинулся прямиком на кухню и поставил чайник. Потом достал из потайного кармана сумки старую жестянку с быстрорастворимым кофе (чай у него уже закончился), затвердевшим в сплошную массу. «Ничего с ним не случилось, – приговаривал он, хотя я не сказал ни слова. – Это просто от влажности, а запах что надо». Он понюхал содержимое жестянки, отковырнул ножом два твердокаменных кусочка и приготовил две чашки кофе. Потом сел и с блаженной улыбкой откинулся на спинку стула.

Суррогат был омерзительный. Из-за него от каждого глотка появлялся вязкий привкус и рот наполнялся слюной. Мы пили молча. Потом Клет внезапно вскочил и выбежал вон, давясь рвотой. Тогда я прекратил свои мученические попытки допить то, что еще оставалось в чашке.

Когда он вернулся, я извинился. Клет не ответил. Он прошел прямо в свою комнату, налил в чашку воды и снова вышел во двор – прополоскать рот. Побулькал немного, выплеснул остаток воды в пригоршню и смочил лицо. Я еще раз извинился, и он кивнул.

Позже он зашел ко мне. «Тебе не нужно?» – с явным отвращением он протянул мне злополучные таблеточки. "Удивительно, как может истощить человека один-единственный приступ рвоты. «Нет, – я покачал головой. – Но не выбрасывай. Кому-нибудь наверняка понадобится, долго искать не придется».

Но Клет или не услышал меня, или просто не мог держать эти таблетки при себе больше ни минуты. Он вышел в третий раз и швырнул их в те самые заросли, над которыми его только что вывернуло.

Должно быть, он возлагал на этот несчастный эрзац такие надежды, что разочарование совсем его подкосило. Он был на грани срыва. Два дня он пролежал в постели не вставая, не выходя ни по утрам – на работу в директорат, ни по вечерам – в гости к своей подруге Мерси.

На третий день я взбесился и сказал ему пару ласковых. Напомнил о борьбе за выживание, призвав на помощь ту самую риторику, которой славились его агитки на радио. «К черту твою войну! К черту твое выживание!» – рявкнул он. Однако вскоре пришел в себя и устыдился. Я же, в свою очередь, сменил гнев на милость и приступил к тайному расследованию.

Один приятель из директората рассказал мне об отце Догерти, который жил милях в десяти от нас и управлял всей районной сетью складов «Каритас».^[13] Этот мой друг, сам небезызвестный и неплохо осведомленный деятель на католическом поприще, предупредил, что отец Догерти, при всей доброте и широте натуры, довольно-таки непредсказуем, особенно в последнее время, после того как его задело в голову шрапнелью в аэропорту.

В следующую субботу мы с Клетом отправились в путь и застали отца Догерти в необъяснимо отличном расположении духа – для человека, который шесть ночей подряд в кромешной тьме, под валящимися с неба бомбами руководил в аэропорту разгрузкой самолетов с гуманитарной помощью, а домой возвращался к семи утра и едва успевал урвать пару часов на сон. Отмахнувшись от наших славословий, он сказал, что работает неделя через неделю: «Еще одна ночь сегодня, а потом семь дней буду отсыпаться в свое удовольствие».

Вся гостиная у него провоняла так, что не продохнуть: вяленой рыбой, сухим молоком, яичным порошком и прочими благотворительными запахами. Отец Догерти протер глаза кулаком и спросил, чем может помочь. Но не успели мы сказать хоть слово, как он устало поднялся, потянулся за термосом, стоявшим на крышке книжного шкафа – пустого, не считая крошечного распятия в уголке, – и спросил, не желаем ли мы кофе. Мы сказали: «Да, спасибо», полагая, что в этом доме, в этой цитадели «Каритао, где самый воздух напоен благотворительностью, одно слово «кофе» уже предполагает сахар и молока. А я еще подумал, что мы с отцом Догерти отлично поладим, учитывая, что и вправду восхищались его преданным служением народу: ведь он хоть и отверг похвалы, а все-таки даже святой не устоит перед умеренным одобрением (если не скатываться до откровенной лести). Он вышел в другую комнату, вернулся с тремя блекло-голубыми, жалкого вида пластмассовыми чашками и налил кофе, попадая при этом себе на палец и извиняясь за неудобную конструкцию термоса.

Я начал вежливо потягивать кофе, краешком глаза наблюдая за Клетом. Тот отхлебнул чуточку и держал во рту не глотая.

– Итак, чем могу помочь? – повторил отец Догерти, прикрывая тыльной стороной ладони очередной чудовищный зевок.

Я заговорил первым. Я страдал сенной лихорадкой и спросил, не найдется ли у него каких – нибудь таблеток от аллергии.

– Разумеется, – кивнул он. – Непременно. Как раз то, что вам нужно. У отца Джозефа те же проблемы, так что нужный препарат у меня всегда в запасе.

Он снова пошел в другую комнату, бормоча: «Аллергия, аллергия, аллергия…», словно человек, разыскивающий в огромном книжном шкафу нужную книгу. «Ага, вот и они!» – донеслось до нас, и отец Догерти вернулся с пузырьком в руках.

– На немецком, – заметил он, разглядев этикетку. – Читаете по-немецки?

– Нет.

– И я. Для начала принимайте три раза в день, а там видно будет.

– Спасибо, отец Догерти.

– Следующий! – жизнерадостно воскликнул он.

Пока он искал таблетки, Клет успел набрать полный рот кофе и, метнувшись к низенькому окошку за спиной, торопливо все выплюнуть.

– Итак, ваше желание? Подумайте хорошенько, у вас всего один шанс! – подмигнул отец Догерти, развеселившись уже от души.

– Отец Догерти, – торжественно промолвил Клет, – мне необходим сахар.

С той самой минуты, как мы переступили порог этого дома, я не переставал беспокоиться: как же он выразит свою просьбу, в какие слова облечет? А он умудрился сказать это так просто – прямо от чистого сердца! Восхитительно, подумал я; мне самому так ни за что бы не удалось. Возможно, отец Догерти неосознанно помог ему, привнеся в ситуацию не только веселье, но и толику строгой мифологической простоты. Но даже если и так, то уже в следующий миг он разрушил все, и чуть ли не быстрее, чем капризный ребенок обращает в груду песка волшебный замок, только что возведенный его же руками.

Он ухватил Клета за воротник и с криками «Негодяй! Подлец!» вытолкал его вон. Потом обернулся ко мне, но я уже нашел другую дверь и вышел без его помощи. А отец Догерти продолжал бушевать и яриться, как настоящий буйнопомешанный. «Господи! – орал он все громче и громче. – Не забудь эту хулу на Духа Святого, когда придет Судный день!.. Сахар! Сахар! Сахар!!! – доносились до нас его хриплые вопли. – Требовать сахар, когда тысячи невинных младенцев умирают каждый божий день из-за того, что неоткуда взять стакан молока!» В конце концов он так завелся, что выскочил из дому и бросился на нас, потрясая кулаками. Ничего не оставалось, как пуститься наутек под градом его святейших проклятий.

В унынии, не в силах вымолвить ни слова, мы простояли целый час на перекрестке, пытаясь поймать машину до Амафо. Кончилось тем, что и обратно мы пошли пешком, – десять миль под немилосердно палящим солнцем, замирая от страха при мысли, что в любую секунду можем угодить под налет.

Вот какую историю Клет просил меня рассказать в честь нашего первого чаепития. Сами посудите, разве я мог это сделать? Даже задним числом мне не удавалось усмотреть в ней победу. Это было поражение. Причем далеко не единственное – и не самое тягостное.

Вскоре после встречи с отцом Догерти меня «послали с миссией» от отдела международных отношений. Правда, «миссия» – это было слишком громко сказано: вся поездка – не дольше недели и не дальше португальского острова Сан – Томе. И все-таки я был на седьмом небе. Заграница – она всегда заграница, а я не выезжал из Биафры с самого начала войны. Прискорбный этот факт не только ронял меня, как человека с репутацией перекати-поля, в глазах товарищей, но и, что куда важнее, не оставлял ни малейшего шанса погреться снова в лучах тех скромных удобств – мыла, полотенца, бритвенных лезвий и прочая, – которые вдруг превратились в символы высокого статуса и богатой жизни.

За день до отъезда ко мне нагрянули гости. Собрались все – друзья и приятели, просто знакомые и даже без пяти минут враги. Каждый пришел со своей маленькой просьбой. Такие визиты давно уже стали настоящим ритуалом, чуть ли не праздником, древний смысл которого было уже не извлечь из недр народной памяти. Кому – то повезло – вот счастливчик, его «посылают с миссией» в иной, поистине мифический мир, недоступный простому смертному, – в мир, где все еще царят изобилие и безопасность. И все приходят к нему загадать желание. И на каждую просьбу везунчик неизменно отвечает: «Обязательно постараюсь, но ты же понимаешь, проблема в том, что…»