Текст книги "Совсем другие истории (сборник)"

Автор книги: Маргарет Этвуд

Соавторы: Жозе Сарамаго,Джон Апдайк,Вуди Аллен,Гюнтер Грасс,Кэндзабуро Оэ,Надин Гордимер,Эскиа Мфалеле,Инго Шульце,Чинуа Ачебе,Амос Оз
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Человек проснулся. Ему ничего не приснилось, и от этого было тревожно. В первый раз за тысячи лет он не видел своего сна. Может быть, он покинул его, стоило ему вернуться в родные края? Почему? Или это знак? Какой оракул подскажет? Конь все еще спал, но беспокойно дергался во сне. Время от времени его задние ноги двигались, словно он шел галопом, хотя сон был не его: сон был дан ему взаймы и проникал в мышцы только благодаря силе сознания человека. Опершись рукой о выступающий камень, человек приподнял торс, и конь, как лунатик, без усилий последовал за ним, его текучие движения казались невесомыми. Кентавр вышел в ночь.

Лунный свет лился на долину. Его было так много, что он просто не мог исходить от этой скромной маленькой земной Селены, тихой и призрачной; свет был порождением всех бесчисленных лун, паривших во мраке сменявших одна другую ночей там, где другие солнца и земли с никому не известными именами вращались и сияли. Кентавр глубоко втянул ночной воздух через человеческие ноздри: он был теплым и мягким, словно прошел через поры человеческой кожи, он пах мокрой землей, медленно отдававшей влагу переплетениям древесных корней, хранящих и защищающих мир. Он спускался в долину по пологой, почти ровной тропке; его конские ноги, мерно раскачивая, несли тело, человеческие руки двигались в такт походке. Он шел тихо, не потревожив ни камешка, аккуратно ставя копыта на острые гребни скальной породы. Вот он достиг долины, словно этот недолгий путь был частью сна, которого боги лишили его в пещере. Перед ним блестела широкая лента реки. На другом берегу, немного слева, раскинулась самая большая деревня южного тракта. Кентавр вышел на открытое место, за ним стелилась тень, не похожая ни на какую другую в этом мире. Легким галопом он прошел по вспаханным полям, стараясь выбирать хоженые тропки, чтобы не побить всходы. Между полосой возделанной земли и рекой там и сям были разбросаны редкие деревья. Здесь явно пасли скот. Уловив его запах, конь заволновался, но кентавр продолжал неуклонно идти к реке. Он осторожно вошел в воду, пробуя копытами дно. Вода становилась все глубже, пока не дошла человеку до груди. Он был на середине реки, купаясь в потоке лунного света, подобно второй реке низвергавшегося с небес. Любой, кто захотел бы в тот миг насладиться пейзажем, увидел бы человека, переходящего серебряный от луны поток с высоко поднятыми руками – человеческими руками, плечами и головой, с волосами вместо гривы. По дну, надежно укрытый струящейся водой, шел конь. Вспугнутые лунным сиянием рыбы шныряли вокруг, пощипывая его за ноги.

Торс человека поднялся над водой, затем показался конь, и кентавр выбрался на крутой берег реки. Пригнувшись, он прошел под низко свисавшими ветвями деревьев и остановился на краю равнины, чтобы перевести дух. Он вспомнил, как люди гнались за ним по ту сторону горы, вспомнил крики и выстрелы и вновь почувствовал страх. Он предпочел бы, чтобы ночь была потемнее, не помешала бы и гроза, как в прошлую ночь, – можно было бы укрыться в ней, а дождь разогнал бы по домам людей и собак. Человек был уверен, что здесь все уже знают о появлении кентавра – слухам границы нипочем. Он понимал, что вряд ли сможет пересечь поля по прямой при свете дня, и неспешно двинулся в обход вдоль речного берега, прячась в тени деревьев. Быть может, впереди, там, где долина сужалась и наконец заканчивалась, зажатая меж двух высоких холмов, ему посчастливится найти более приветливые места. Он все еще думал о море, о белых столпах; закрыв глаза, он видел цепочку следов, оставленных Зевсом, когда тот шел на юг.

Внезапно он услышал плеск воды. Кентавр замер и прислушался. Звук послышался снова, потом стих и опять вернулся. Покрытая густой травой земля заглушала шаги, так что звук их был совершенно неразличим среди тысяч шепотов и вздохов утопавшей в лунном свете прохладной ночи. Человек отвел в сторону ветки и взглянул на реку. На берегу лежала одежда. В воде кто-то плескался. Он отодвинул ветки еще дальше и увидел женщину. Она поднималась из воды совершенно нагая, и ее белое тело мерцало в лунном свете. Кентавр много раз видел женщин, но никогда – вот так, в реке под луной. Он уже видел покачивающиеся груди и бедра, пятно тени в середине тела. Он уже видел струящиеся волны волос, ниспадающие на плечи, и руки, отбрасывающие их назад таким знакомым жестом. Но его предыдущие встречи с миром женщин могли удовлетворить только коня, в лучшем случае – кентавра, но никак не мужчину. А сейчас именно мужчина смотрел, как женщина собирает свои разбросанные одежды; именно мужчина ринулся вперед сквозь хлестнувшие его ветви и в мгновение ока очутился рядом с ней. Она закричала, а он схватил ее в свои могучие объятия.

И это тоже ему уже случалось проделывать несколько раз за тысячи лет. Совершенно напрасное действие, пугающее жертву до безумия-чем оно нередко для нее и заканчивалось. Но это была его земля и первая женщина, встретившаяся ему здесь. Кентавр скакал вдоль берега. Человек знал, что вскоре он остановится и опустит женщину на землю; он будет в ярости от сознания того, что лишь наполовину мужчина, она – испугана, но невредима. Широкая дорога свернула ближе к деревьям, впереди показалась излучина реки. Женщина больше не кричала, а только дрожала и всхлипывала. В этот миг они услышали другие крики. Обогнув излучину, кентавр остановился перед кучкой низеньких домишек, укрытых в тени деревьев. Перед ними стояли люди. Человек прижал женщину к себе. Он чувствовал ее твердые груди, ее пушистый лобок, касавшийся его кожи в том месте, где человеческий торс исчезал и превращался в широкую конскую грудь. Несколько человек убежало, остальные медленно наступали на него; кое-кто сбегал домой и вооружился ружьями. Все еще испуганная женщина испустила еще один вопль. Кто-то выстрелил в воздух. Человек понял, что женщина служит ему щитом. Тогда кентавр повернул в сторону реки, где не было деревьев, способных помешать ему, и, все еще держа женщину в объятиях, кинулся вскачь в открытое поле, прочь от домов по направлению к двум холмам. Позади не смолкали крики. Возможно, они решили гнаться за ним верхом, но опыт тысячелетий свидетельствовал, что никакая лошадь не в силах сравниться с кентавром. Человек оглянулся: преследователи все еще виднелись сзади – на весьма, впрочем, почтительном расстоянии. Тогда, схватив женщину под руки, он окинул взглядом все ее тело, обнаженное и залитое лунным светом, и сказал ей на своем древнем наречии, на языке лесов, медовых сот, белых столпов поющего моря, смеха горных вершин:

– Не надо ненавидеть меня.

Потом он мягко опустил ее на землю. Она не стала убегать. С ее губ слетели слова, которые человек смог понять:

– Ты кентавр. Ты существуешь.

Она положила ладони ему на грудь. Колени коня задрожали. Она легла на землю.

– Покрой меня.

Человек смотрел на нее с высоты коня, руки женщины были раскинуты крестом. На какое-то мгновение тень коня накрыла ее. Больше ничего. Кентавр отступил в сторону и сорвался в галоп. Он несся по ночным полям, а человек кричал и воздевал к небу и луне стиснутые кулаки. Когда его преследователи нашли женщину, она не шевелилась. А когда они укутали ее в одеяло и тронулись к дому, тот, кто нес ее на руках, услышал, что она тихонько плачет.

В ту ночь вся округа узнала, что кентавры существуют. То, что поначалу казалось забавными слухами из-за границы, стало ужасной правдой, и доказательством служила нагая женщина, дрожащая и в слезах. Пока кентавр скакал к дальним горам, из соседних деревень и городов приходили люди с сетями и веревками; некоторые несли винтовки, но только чтобы отпугнуть его. Кентавра надо поймать живьем, говорили они. Армию тоже поставили под ружье. С восходом солнца на поиски должны были вылететь вертолеты. Из своего убежища кентавр мог слышать лай собак, то приближавшийся, то отдалявшийся, а иногда в неверном свете луны даже различал фигуры людей, прочесывавших горы. Всю ночь он шел в южном направлении. Восход солнца застал его на вершине горы, откуда было видно море. Оно расстилалось до самого горизонта, ни один остров не пятнал синий простор фонтанами белой пены, ветер пах соснами, не было ни грохота волн, ни острого запаха соли. Мир казался пустыней, ждущей тех, кто назовет ее домом.

Но пустыней он не был. Прозвучал выстрел. И тогда из-за камней, обходя его широким кругом, показались люди, вооруженные сетями и веревками, палками и арканами. Они шумели и улюлюкали, но не могли скрыть страха. Конь взвился на дыбы, потрясая передними копытами и крутясь на месте, словно безумный, чтобы встретить врагов лицом к лицу. Человек попытался отступить. Им обоим случалось сражаться – они знали, как отразить нападение и спереди, и сзади. Но вот копыта коня соскользнули с обрыва, отчаянно забились, ища опору, руки человека схватили воздух, громоздкое тело потеряло равновесие и рухнуло в бездну. В сорока локтях под обрывом выступающий край утеса, склоненный как раз под нужным углом к морю, отполированный веками жары и холода, влагой дождей и солнечным зноем, ветром и снегом, рассек тело кентавра именно в том месте, где торс человека превращался в спину коня. Там и окончился его полет. Человек наконец-то лежал на спине и смотрел в небо. И только глубокое море над головой с маленькими неподвижными облачными островами и вечная жизнь. Человек повернул голову в одну сторону, потом в другую: лишь бесконечность моря и бесконечность неба. Он посмотрел на свое тело. Кровь текла на камни. Получеловек. Человек. Он увидел, как с небес к нему идут боги. Пришло время умирать.

Эскиа Мфалеле. На тихой улочке

Эта улочка слыла самой спокойной и тихой во всем Ньюклэре. И не то чтобы она отличалась от других чем-то особенным. Те же помои, мухи, те же моченые конские яблоки, та же пузатая ребятня с высохшими потеками мочи по ногам. Такие же тележки лоточников тащились по улице, да слышался цокот копыт перекормленных лошадей.

И дома на этой улице ничем особенным не отличались. Крыши покосились и словно ожидали, когда налетит очередной вихрь, вырвет их из дремотного покоя и довершит начатое дело. Вдоль улицы тянулись жаровни со столбами дыма, который поднимался в небеса и оседал на всем, что ни было в округе. Заблудшие куры с затаенным удовольствием снимали пенку с какашек, оставленных ребятишками. Не обделена была улица и тощими побрехивающими псами, и облавами полиции не столько на торговцев, сколько на их пиво.

И все же улица не расставалась со славой самой тихой в Ньюклэре. Все, что происходило в этом мире, случалось не здесь, а у соседей.

А вдруг здесь произошло такое, что обитатели улицы долго потом скорбно качали головами и переглядывались так, словно уже за углом их ждало проклятие и моровая язва на все сто лет вперед.

Старик Лебона просто зашелся смехом – да так, что даже стало страшно, что он задохнется от этого смеха, а поможет ему в этом его вечный бронхит.

– Поглядите-ка вокруг, – говорил он, – везде одно и то же. Не знаешь, чего от народа ждать. Разве кого удивит, что проклятие Божие остается на черных людях? – И он снова захохотал.

– Вот увидите, что будет, – сказала Келеди и потерла грудь, чтобы унять зуд от прибывающего молока. Это была ее любимая присказка – так она подогревала интерес слушателей, хотя сама вряд ли могла сказать, что же такое они увидят.

Вдова Маню сказала:

– А вот вспомнилось мне, что случилось однажды в бурском городке Винбурге. – И она устремила вдаль мечтательный взгляд, а остальные женщины стали смотреть на нее и на ее живот, который в очередной раз вылезал из-под передника в цветочках. – Как сейчас помню – ведь я была снова брюхата, носила кого же это?

Ну да, Люси, она у меня была четвертая. Та, которую ты, Коту, посылал вчера в лавку за мясом.

Кое-кто высказался в том смысле, что это случилось, когда констебль Тефо первый раз вышел дежурить в воскресенье вечером. Однако другие говорили, что это было, когда отчаянные головорезы из племени басото, которых прозвали «русскими», стали угрожать войной. И уж разумеется, после случившегося улица вернулась к тому, что ее обитатели называли спокойной жизнью.

Если констебль Тефо предполагал остаться в стороне от уличных сплетен, то он очень сильно ошибался. А само такое желание указывало на то, что он боялся быть втянутым в чужие дела.

Это был симпатичный и высокий человек, не настырный и не назойливый, а полицейского в нем только и было, что униформа. Во многих отношениях он был редкой птицей среди полицейских. Начальство относилось к нему с подозрением. Оно считало, что для хорошего стража порядка и блюстителя законности он слишком мягкий. А ведь для людей он именно страж и блюститель – для этого его и взяли на работу.

Поползли слухи, что Тефо влюбился.

– В конце каждого месяца сюда приезжает женщина, и он всегда ее целует. Иной раз думаю я, что поцелуи эти слишком уж долгие, – так считала Маню.

Казалось, никому и в голову не приходило, что эта женщина может быть его женой. Конечно, могло быть и так, однако оказалось, что жены у него не было. В сорок лет он все еще был не женат.

Маню чуть ума не лишилась, когда констебль Тефо заглянул к ней купить маисового питья.

– Вот увидишь, что будет, – изрекла Келеди, растирая зудящую от молока грудь.

По-прежнему Тефо оставался на посту, похожий на скалу: непокорный, надежный и грозный; обходя вверенный ему участок, он не позволял себе раздражаться и выходить из себя – и когда слышал тонкие намеки на толстые обстоятельства, и когда видел многозначительные ужимки и спиной чувствуя бронебойные взгляды.

Как-то Келеди сунула ему банку пива, которую держала под фартуком. Они поболтали немного, посмеялись. И так бывало часто – а это ведь опасные игры, вроде того, как мышка играет в прятки у льва на загривке.

– Как делишки? – однажды в воскресенье спросил Тефо жену лавочника Сун Ли – они стояли на веранде лавки.

– Осень плехо.

– А что так?

– Время такая.

– Гм… М-да.

– А ты осень жанята?

– Да уж, отдыхать не приходится, разве что на кладбище.

Она засмеялась: ей казалось, что полицейскому как-то не к месту думать о смерти, – так она ему и сказала.

– Ну, а как Китай?

– А я не из Китая, ха-ха! Я здесь родилась, ха – ха-ха! Вот потеха-то! – И она расхохоталась, показав испорченные, цвета ржавчины зубы, причем нижний ряд зубов прятался за торчащими вперед верхними, и все они были похожи на бурелом в лесу.

Тефо тоже рассмеялся – это же надо! – он-то думал, что они китайцы, которые по его давним, детским представлениям должны быть людоедами. Его живот трясся в такт смеху, а плечи вздрагивали, словно крылья у птицы, которая не собиралась улетать далеко.

Из лавки ее окликнул муж, и она собралась уйти. Тефо смотрел, как она шаркает ножками, а шлепанцы на таком ходу, казалось, пищали от боли. Подол платья попеременно прилегал к ногам в черных шерстяных чулках. Пучок волос на затылке словно вобрал в себя все фибры ее души и тела, и стоило, казалось, его развязать, как она вся рассыплется. Она подалась вперед, как будто шла против ветра, а Тефо отметил про себя, что никакого ветра не было.

Как-то в воскресенье Тефо зашел в лавку Сун Ли купить бутылку лимонада. Стояла жуткая жара. Крыши домов, казалось, из последних сил терпели безжалостный жар солнечных лучей. Все окна и двери были распахнуты настежь, а за недостатком веранд и полным отсутствием деревьев жителям только и оставалось потеть, пыхтеть, стонать да раздеваться чуть ли не донага.

Мадам Сун Ли обреталась за прилавком, положив на него локти и сложив руки. Она вполне могла сойти за статую какого-нибудь восточного божества, если бы не послеобеденная муха, которая с ленцой перебирала лапками, пытаясь устроиться на ее лице, и мадам мотала головой, пытаясь избавиться от несносного насекомого.

Констебль Тефо после каждого глотка тяжело вздыхал, глядя в окно на улицу. К чему ему надо привыкнуть здесь, среди прочего, так это к несчетным похоронным процессиям, следовавшим каждую неделю. По дороге на кладбище никак нельзя было обойти стороной Ньюклэр. Процессии были всякие – маленькие и короткие, большие и длинные, с нанятыми двухэтажными автобусами, автомобилями, грузовиками; с бедными, никому не ведомыми покойниками и с чванливо богатыми. И у всех процессий неизбежным был черный цвет.

Обычно процессии проходили по главной улице. Однако покойников было так много, что часто процессии выплескивались на соседние улочки.

Тефо вышел на веранду – просто так, чтобы не думать о жаре. Он смотрел на небольшую процессию, завернувшую на их улицу, и в голове у него мелькнула неясная мысль, как тень от облака в солнечный день.

На террасу, пошатываясь, вышел родственник Селеке. Одежда у него была такая, словно он переправлялся через множество речек и по крайней мере одну из них осушил. Все его звали просто родственником Селеке, и никому дела не было до его собственного имени.

Селеке жила на соседней улице. Нрав у нее был крутой, а язык острый. Но даже ей не удавалось вывести своего родственничка из того столбняка, в котором тот постоянно пребывал.

Келеди как-то поделилась с ней тем, что думала о нем:

– Вот увидите, что будет. Придет время – он будет себе на прокорм мышей ловить, у котов хлеб отбивать. – И она привычно потерла грудь.

А родственник Селеке и ухом не повел.

– Привет начальству! – закричал он, шатаясь, как кукла-марионетка на подмостках. – Эхма, никак гробы считаем? Многовато народу мрет, хе-хе! Как мухи дохнут, бедолаги!

Тефо кивнул. По улице ехал грузовик, который затормозил и остановился у китайской лавки.

– Покойники – народец тихий, – сказал родственник Селеке.

– Ну что, залил горючего? Давай дуй домой и проспись как следует.

– Это ты мне? Ну да, выпил, градус изучал. Только не надо со мной так, как с дурачками здешними. У них язык без костей. Пошли они знаешь куда! Кто еще в этой проклятой дыре по – английски может, как я?

– Никого нет, это уж точно, – сдержанно улыбнулся Тефо.

– Ты мне нравишься, командир. Большим человеком будешь. Вот смотришь сейчас, как возится народ со жмуриками, а потом гробы эти расскажут нам свою историю. Никак в толк не возьму – и чего это народ ко мне прицепился? Чего им неймется? Барахло, а не люди!

Небольшая группа людей с гробом на телеге, запряженной лошадьми, свернула на улицу. Скорбный экипаж состоял из трех женщин и четверых мужчин, не считая возницы. Мужчина – по-видимому, их духовный наставник – пел истово, перекрывая другие голоса. На нем был обтерханный стихарь поблекшего лилового цвета и белесая ряса. «Что-то он слишком уж молод для такого ответственного дела, как проводы душ усопших на небеса, – подумал Тефо. – Да, сейчас много молодежи увлекается религией…» Телега остановилась у дома почти напротив лавки Сун Ли. Сидевшие на ней спешились, и четверка мужчин подняла гроб и поставила на землю.

Тефо увидел, что распорядителя процессии просто трясло, и было удивительно, что он еще мог держать в руках сборник молитвенных гимнов. Он то и дело вытирал пот со лба, и констебль подумал, что, наверное, у него жар и лихорадка и вряд ли он сможет снова поднять гроб. Очевидно было, что они хотели занести гроб во двор, у которого остановились. Тефо подошел и предложил помощь.

В широко раскрытых глазах главы процессии он увидел целую бурю чувств, в которых Тефо не мог разобраться. А затем, к удивлению полицейского, распорядитель сделал ему знак не прикасаться к гробу. Еще через мгновение он стал мотать головой и что-то бормотать, из чего Тефо заключил, что помощь будет оценена по достоинству. Он взялся за ручку гроба, и они вчетвером внесли покойника в дом. И вскоре Тефо вновь стоял на веранде китайского магазинчика.

Прошло с четверть часа. Он услышал громкие песнопения, и из дома вышли люди с гробом. Тефо снова увидел взмокшего от пота и трясущегося главу процессии. Гроб поставили на землю возле калитки. Остальные в группе по – прежнему истово пели, и первую партию вели высокие мужские голоса.

Тефо понял, что они хотят поставить гроб в кузов стоявшего у лавки грузовика, и что-то подсказало ему, что сейчас помогать им не следует. Наверное, это одна из сект со своими причудами и странностями.

У калитки шеф наклонился и взялся за ручку, а затем вдруг дернул, едва не перевернув гроб, и закричал остальным, чтобы они тоже взялись за ручки. Тефо с интересом смотрел, что будет дальше.

Из гроба послышались какие-то странные звуки. Чтобы он совсем не перевернулся, мужчины разом дернули его вверх, и снизу раздался треск сломанной доски. Они захотели поднять гроб повыше, и тогда произошло то, что произошло.

Из гроба на землю сошла небольшая лавина бутылок. Водитель вскочил в кабину грузовика, дал задний ход, а затем рванул вперед – только его и видели. А телега со скрипом ехала по улице. Тефо смотрел на все это замороженным взглядом. Как загипнотизированный он сошел с веранды и медленно направился к месту событий. Глазам его предстала беспорядочная куча бутылок со спиртным; некоторые из них были разбиты, другие раскатились по улице, словно ребятня, высыпавшая из класса на перемену. Среди участников процессии послышались шиканье и крики:

– Словил мандраж, болван дерганый!

– Весь кайф поломали через коленку!

– Я всю дорогу сек, что так и будет!

– Ну, я тебе рога обломаю!

– Сидел бы дома, дубина криворукая!

– Пролетели мимо кассы!

И все они, как говорится, растаяли в воздухе еще до того, как Тефо сообразил, что нужно их арестовать. Да туг еще и набежавшая толпа растащила все бутылки и растворилась, не оставив никаких улик. Несколько зевак стояли рядом.

«Вот гады, – подумал он, – рады, что дурака свалял и не захомутал кого надо». Гады подталкивали друг друга локтями и выражали ему притворное сожаление по поводу случившегося. Тут из толпы вышла Маню: «Мне бы гроб на дрова взять, господин констебль», и он раздраженно махнул рукой – мол, бери, чего там. Это не ускользнуло от Келеди, которая растирала набухшую молоком грудь, и она сказала соседке: «Вот увидишь, что будет. Только не торопись».

– Привет командиру! Какие беды-горести? – родственничек Селеке был уже в курсе того, что произошло, и пробирался через толпу к нему поближе. – Эти жмурики меня совсем заколебали! И тебе, начальник, не катит. Вот что я тебе скажу – их здесь, жмуриков, как вшей в моей рубашке. Но большим человеком станешь, это как пить дать. Держу пари на всех вшей, которых я кормлю».

После полудня констебль Тефо сидел в комнате Маню и пил кукурузное пойло. Келеди, как всегда, растирала грудь, сидя на полу с двумя женщинами. Маню сидела на низенькой скамейке, выпустив из-под фартука в цветочках свой огромный, похожий на арбуз живот.

Не обращая внимания на бабью болтовню, Тефо размышлял о похоронах, покойниках и бутылках со спиртным. О похоронных процессиях он думал просто так, не имея в виду ничего конкретного. Ему вспомнились слова, сказанные родственником Селеке на веранде китайской лавки. Наверное, не случайно он их произнес. И тут на улице появилась еще одна похоронная процессия. Тефо резко встал и направился к двери. О, если бы только боги могли сказать ему, что у них в том темном полированном гробу, подумал он и вернулся на прежнее место – само воплощение безнадежности и отчаяния.

Пророческие слова Келеди «Вот увидите, что будет» обрели серьезный смысл, когда в один прекрасный день Тефо женился на Маню после того, как она родила шестого ребенка. Улица ахнула и в изумлении затаила дыхание. Впрочем, скоро пришла в себя, вспомнив о своей репутации самой тихой и спокойной улицы в Ньюклэре.

Это событие добавило Келеди уличного авторитета и веса, и она с полным правом могла сказать: «Вот так-то!» – яростно расчесывая свербевшие от молока груди.

Салман Рушди. Гнездо жар-птицы

Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы иные. Овидий. Метаморфозы

Здесь плоская жара, и все иссохло. Дождей давно уж нет, и говорят, что засуха пролилась на землю потом. Они – равнинные крестьяне-скотоводы, но скот разбрелся в поисках воды, направился к востоку и на юг, пошатываясь и гремя костями. Напрасный их исход отмечен черепами и рогами, которые торчат, как верстовые вехи. А там, куда садится солнце, есть вода, отравленная солью. Но скоро даже эти солончаки останутся в пустыне привидением. И ветер гонит перекати-поле по изможденным сумрачным равнинам. А трещины в земле столь велики, что могут поглотить и человека.

Весьма достойная кончина для земледельца: быть поглощенным своей родной землей.

А женщинам здесь уготована иная смерть. Огонь охватывает их, и факелом живым они сгорают.

Еще на памяти людской здесь рос дремучий лес, рассказывал г-н Махарадж своей американской невесте, направляясь в своем роскошном лимузине во дворец. В лесу обитал тигр редкой породы – белый, как соль, небольшой, поджарый, весь сплетенный из мышц. А птицы певчие! Их было без числа различных видов и пород, и сами гнезда были свиты из музыкальных нот. Тому уже полвека, как отец въезжал в тот лес, который сотрясало разноголосье птиц, и даже было слышно, как в этот хор вступало рычанье тигров. Отца уже нет, и тигры вымерли, исчезли птицы, и только лишь одна, которая ни разу не запела, вьет свое гнездо – не среди исчезнувших деревьев, а в сокровенном месте, неизвестном людям. «Это жар-птица», – шепнул он, и его невеста – дитя большого города, чужестранка, уже не дева – рассмеялась столь вычурному слову, откинув длинную прядь светлых волос, отливавших желтым пламенем.

И принцев нынче нет – перевелись. Упразднены правительством за ненадобностью уж сколько лет тому назад. И само слово «принц» у нас, в современной стране, превратилось в выдумку феодальных времен и стало сказкой. Их лишили званий и титулов, особых прав и привилегий. И более не властны они над нами. И здесь принц превратился в простого господина Махараджа. Но человек он не простой. Его городской дворец превратился в казино, а сам он стал главой комиссии, цель которой – искоренить продажность, отравившую страну. В своей юности он был игрок, спортсмен, охотник, но после выхода в отставку все забавы были тоже отставлены за недостатком времени. Он возглавляет также Институт экологических исследований, который ищет средства против засухи; а в его поместье – в громадной крепости-дворце, куда его сейчас мчит лимузин, – непрестанно бьют фонтаном каскады драгоценной влаги с единственной лишь целью – показать себя, не глядя на других. Собрание древних текстов в его библиотеке слывет в округе чудом, но это не мешает ему владеть лицензией на спутниковую связь, и с каждой установленной тарелки он получает прибыль. Подробности его финансовых дел, равно как и любовных приключений, о которых ходит столько слухов, покрыты мраком.

Вот и карьер. Лимузин остановился. Мужчины работают кирками и мотыгами, а женщины носят землю в тазах на голове. Завидя господина Махараджа, они в почтенье складывают руки, приветствуют его коленопреклоненно. Американская невеста смотрит на все это и понимает внутренним чутьем: она приехала туда, где правды нет, а власть, правительство – там, далеко отсюда, в столице – не более чем выдумка, в которую никто не верит. Здесь господин Махарадж остается по-прежнему принцем, а она – его принцесса. Она словно бы вошла в старинное преданье и легенду и чувствует себя лишь словом, ползущим по засушенной странице, и становится самой этой страницей с историей ее жизни, над которой дует безжалостный и знойный ветер и превращает ее тело в папирус, ее кожу в пергамент, а ее душу в бумагу.

Какая жара и зной! Ее знобит и лихорадит.

Карьера больше нет. Есть котлован под водоем. Крестьяне, согнанные засухой с земли, копают эту яму для господина Махараджа на тот случай, когда дожди вернутся. Тем самым он дает им работу, объясняет он невесте, и даже более того: дает надежду. Она качает головой и видит, что громада этой ямы уже полна, – ее переполняет горькая насмешка. Соленая, противная на вкус, она не может напоить ни человека, ни скотину.

Одежда женщин в этом котловане – судьбы насмешка! – огненных цветов. Одни глупцы, рабы условностей и языка, считают, что огонь может быть только красным или золотым. Огонь – он синий по краям своей печали, зеленый он в завидной глубине. Он может белым цветом пламенеть и даже, в припадках ярости и гнева, быть черным.

Вчера крестьяне-землекопы сказали господину Махараджу, что женщина в золотисто-красном сари, как факел, загорелась в сухом амфитеатре котлована. Мужчины стояли по высокому краю ямы и смотрели, как она горит, обхватив себя руками и словно приветствуя кого-то, и здравый мужской смысл говорил им о неизбежности женского жребия. А женщины – их женщины – пронзительно кричали.

На месте сгоревшей женщины не осталось ничего, даже щепотки плоти или костей. Она сгорела, как сгорает бумага, поднявшись к небесам и развеявшись по ветру без следа.

Способность женщины воспламеняться удивляет безропотных мужчин округи. Уж слишком просто и легко все это происходит, и что же с этим делать? Лишь только отвернешься – они уже в огне. Возможно, в этом разница между полами, говорит мужчина. Мужчины почвенны, живучи, цельны, а женщины капризны и непостоянны, приходят ненадолго в этот мир и покидают его облачком дымка, не оставляя даже примечаний к своей странице жизни. Так долго быть в жаре на солнцепеке! Мы велим им оставаться дома и не играть с огнем, но – нужно женщин знать – уж такова природа их и рок.

Даже у самых сдержанных и скромных горячие сердца, и, пожалуй, у этих скромниц более всего, прошептал он на ухо жене в автомобиле. Она – женщина современных взглядов, говорит она, и ей не нравится, когда он так рассуждает, все мешая в кучу и обобщая так легко, пусть даже и шутя. Ему забавно это слышать, и он склоняет голову, прося прощения. Смутьян и подстрекатель, он говорит: я виноват – исправлюсь.

Смотри же, будь внимательней, говорит она и устраивается поудобнее, прижимаясь к нему. Седая борода щекочет ее брови.

Слухи и сплетни загораются, как пожар, и бегут, опережая ее. Она богата, как этот старый курдюк Низам из______________________, вес которого определяли в дни его рождения не гирями, а драгоценными камнями, и он мог платить больше налогов, просто прибавив в весе. Его пиршества и обеды с горами яств и сластей заставляли дрожать людей, ему подвластных, ведь они знали, что нескончаемый поток изысканных блюд, плавно проезжавший по его желудочно-кишечному тракту, означал лишь то, что на их столе еда будет еще скудней, чем прежде. Когда же взмокнет он от пресыщенья, их дети взмокнут от голодных слез, и его обжорство продлит их голод. Да, денег у нее что грязи, шипели за ее спиной, а ее американский папа притязал на родственные связи с низложенным монархом из Восточной Европы, и каждый год на личном самолете он отправлял сливки своей финансовой империи в утраченное ныне королевство и там на берегах Реки Времен устраивал четырехдневный турнир в гольф, а затем он – веселый и высокомерный полубог – увольнял победителя и рушил ему жизнь за его непомерную гордыню и стремленье к славе, бросал его на берегу Реки Времен, и тот навеки исчезал в ее мутных, смерть несущих водах, как исчезает надежда и мячик для гольфа.