Текст книги "Солнце для всех"

Автор книги: Марек Лавринович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

С того дня перед каждым выходом на сцену я боялся, что они снова придут. Иногда слышал скрип скамьи за кулисами, оттуда порой доносились шепот и смешки. Я старался не обращать внимания, брал себя в руки и играл. Но у меня не получалось. Я репетировал больше, чем когда-либо, заботился о здоровье, отдыхе, сне, но уже не поражал публику. Критики вежливо отмечали мою технику, трудолюбие, но в рецензиях не было прежнего восхищения. Что-то во мне сломалось.

Те четверо на скамье не давали мне покоя. Их шепот снился мне, вдруг возникал откуда-то во время пресс-конференций. Они мучили меня днем и ночью, однажды промелькнули даже в нью-йоркской толпе.

Но тяжелее всего становилось после наступления сумерек. Я чувствовал их приближение, а потом они находились где-то рядом до самого рассвета. Я боялся заснуть, выйти на улицу, но больше всего боялся подойти к роялю. Мне прописывали всевозможные лекарства, ничего не помогало. Я играл на все более плохих сценах, в зрительных залах появились пустые места, их становилось все больше. В конце концов Анджей привез меня сюда. На следующий день приехала мама. Она сидела на вашем месте и твердила, что это ее вина. А те четверо сидели рядом и кивали. Черти!

Больной опустил голову и замолчал.

– А что говорят врачи? – спросил Ян.

– Что они могут говорить? «Еще полгода, дорогой друг, всего полгода». И так я нахожусь здесь уже три года. Я стал более спокойным, это правда. Утром фенактил, днем фенактил, вечером фенактил. Лекарство делает свое дело, поверьте. Они приходят не так часто, как когда-то, и я уже гораздо меньше боюсь. Только сумерки по-прежнему переношу очень болезненно.

– Вы, наверное, играете в свободное время, – сказал Ян. – Я видел в зале пианино.

– А вот играть мне как раз запрещено, – грустно улыбнулся юноша. – Только на Рождество главный врач позволяет мне играть колядки. Полагаю, никто никогда здесь не играл лучше меня. В нашем маленьком больном мире я все еще гениальный музыкант. Может, я даже почувствовал бы себя счастливым, если бы не сумерки, эти проклятые ежедневные сумерки.

Пианист закрыл лицо руками. За окном медленно темнело. Этажом выше кто-то истошно кричал. В коридоре раздавались скрип коляски и звяканье столовых приборов. Развозили ужин. Возле каждой тарелки в маленьком коричневом стаканчике лежала таблетка фенактила, несущая успокоение потерянным, больным, одержимым. На неподвижно лежащего Пианиста безжалостно обрушилась ночь.

Глава третья
ДОЦЕНТ И ПАНИ ВЕДУЩАЯ

Доцент Красуцкий, возглавлявший отделение 3 «Б», был для пациентов почти богом. Больные мучились неделями, чтобы понять, что с ними произошло, а он умел объяснить их состояние несколькими словами. Пациенты терялись в догадках, что будет с ними дальше, а он знал это и без труда мог описать им их будущее. Больные надеялись, что им станет легче и они вдруг выздоровеют. Красуцкий не заблуждался, он знал, что в девяносто пяти случаях из ста никакого выздоровления не будет и не может быть, но не говорил об этом пациентам по причине своей деликатности.

Единственное, чего доцент Красуцкий не знал, так это того, почему именно эти, а не другие люди страдали шизофренией, психозами, неврозами, депрессией. Ему были известны разные теории на этот счет, он прочитал немало диссертаций о происходящих в человеческом мозге химических процессах, познакомился с работами, авторы которых утверждали, что для психики огромное значение имеет окружающая обстановка, но так и не отыскал исчерпывающего объяснения.

Многие годы главного врача не покидало ощущение, что шизофрению и другие душевные болезни посылает людям Творец, лично режиссирующий каждый случай. Конечно, Красуцкий не был таким глупцом, чтобы делиться с кем-нибудь своими догадками; напротив, он научился так деловито и учено рассуждать ни о чем, что в кругу психиатров прослыл очень авторитетным специалистом. Можно сказать, он вел двойную жизнь, попеременно обращаясь то к правилам научного мира, то к Божественному разуму.

Так он лечил и больных. Назначая им фенактил и другие лекарства, а порой и электрошок, он был глубоко убежден в том, что против воли Божией, выраженной таким мучительным способом, бесполезен любой электрошок. И по большей части был прав.

Взгляды доцента Красуцкого, которые любой психиатр признал бы заблуждением, для больных были спасением. Он лечил их так, как мог, не мучил процедурами, не боролся с судьбой, не испытывал на страдальцах новых революционных методов лечения. Он создавал им все условия для больничного существования. Кто-то из пациентов переживал здесь великую любовь, кто-то писал стихи или картины, кто-то с большим удовольствием прогуливался по парку. Так и проходила жизнь у доктора и его пациентов.

Два дня спустя по прибытии в отделение 3 «Б» Яна пригласили в кабинет главного врача. Красуцкий указал ему на удобное кресло, стоящее напротив его письменного стола, и, изучив результаты обследования, которое было проведено самым тщательным образом, спросил:

– Значит, вы ничего не помните?

– К сожалению, ничего, пан доцент.

– Типичный случай. А вы стараетесь что-нибудь припомнить?

– Очень. Без конца об этом думаю, но…

– Не надо так уж стараться. Зачем постоянно думать об одном и том же? Ведь много других тем.

– Но мне нужно знать, кто я.

– Действительно нужно?

– Конечно. Как же иначе? Это ведь самое главное.

– Вы уверены? – Доктор улыбнулся. – Впрочем, это немаловажно. Хочу вкратце объяснить, что с вами произошло. Сначала было предположение, что ваша амнезия вызвана ударом по голове. Так часто бывает.

– На меня напали и ударили по голове?

– Обследования не показали ни малейшего следа удара. На вас никто не нападал.

– Что же в таком случае со мной случилось?

– Ваше состояние также могло быть вызвано болезнью мозга, например, синдромом Корсакова, но ничего подобного исследования не подтвердили. Вы совершенно здоровы.

– Так почему же я ничего не помню?

– Вот именно. Я полагаю, вы не помните, потому что не хотите помнить.

– Но я очень хочу!

– Вы заблуждаетесь. Осмелюсь предположить, в вашей жизни случилось какое-то несчастье, возможно, трагедия. Сначала вы пытались справиться с этим рациональными способами, но это ничего не дало. Потом вы стали надеяться на чудо, но его тоже не произошло. Не в силах побороть проблему, мозг воспользовался защитными механизмами психики и вытеснил переживание.

– Я не совсем понял. Что вытеснил?

– Всю жизнь. Вы выбросили из головы всю свою жизнь и обрели свободу. Вас должно это радовать.

– Но я не рад. Я очень несчастлив.

– Вот здесь собака и зарыта. Поскольку нечеловеческим усилием вам удалось все забыть, то, ясное дело, вспомнить вы ничего не сможете. Слишком сильные механизмы психики задействованы. Бесполезный труд, пан Ян.

Ян был в отчаянии.

– Значит, я… так будет всегда?

– Не обязательно. – Красуцкий склонился над бумагами. – Самому не удастся вспомнить. Но ведь мы можем воспользоваться помощью извне.

– Каким образом?

– Но ведь у вас была прежде какая-то жизнь. Вы жили в каком-то городе, где-то работали, может, у вас жена и дети. У тех, кто вас знал, нет амнезии. Достаточно им вас увидеть, и все сразу выяснится.

– Но как они меня увидят? Кто они?

– Мы этого не знаем. Покажем вас всем. Одна дама на телевидении в своей программе показывает зрителям таких людей, как вы. Вопрос только в том, хотите вы этого или нет.

– Конечно. Как же я могу не хотеть?

– Обращаю ваше внимание на то, что в таком случае все вытесненное вашим сознанием вернется.

– Пускай. Я готов.

– На всякий случай я дам вам время на размышление до завтрашнего обхода. Тогда и скажете свое окончательное решение.

Доцент встал. Беседа была окончена.

В ту ночь Ян не мог уснуть. Скоро, может быть, через несколько дней, он узнает, кем является, встретится со своей семьей, друзьями, увидит собственный дом, обстановку, усядется в любимом кресле.

– Слава Богу… – прошептал он. – Слава Богу.

Потом стал воображать, из кого может состоять его семья, как выглядят родные, и только около четырех утра, утомленный размышлениями, уснул.

Пани Иоанна Тарчинская, женщина лет тридцати пяти, энергичная светская особа, обладала незаурядной красотой. Она десять лет работала на телевидении, знала всех, и все знали ее.

Она была очень чувствительной, когда сразу после окончания университета устроилась на работу в молодежную студию. Ее печалили раздавленные машинами жабы, она сочувствовала размножающимся без всякой меры божьим коровкам, которых истребляли распылением химикатов, а завидев охотника, приходила в ярость. На телевидении, скупом на эмоции, ее быстро перевели из молодежной редакции в программу о животных, где она с чувством рассказывала телезрителям о покалеченных собачках, кошечках, хомячках, морских свинках, попугайчиках и прочих меньших братьях человека. Из этой программы она должна была перекочевать в другую, повествующую об исчезающих видах животных, но в силу интриги, так и оставшейся неразгаданной, в последний момент ей отказали, тем временем вакантное место в кошаче-собачьей передаче оказалось занято, и редактор Тарчинская осталась не у дел.

Казалось, она закончит карьеру ответами на письма телезрителей или рецензентом телевизионных программ, но неожиданно заболела старенькая телеведущая, которая вела программу, рассказывающую о людских несчастьях под названием «Пропавшие, потерянные, разыскиваемые». В связи с отсутствием лучших кандидатов в передачу была срочно приглашена пани Иоанна. Программа выходила почти в два часа ночи и была обречена либо на закрытие либо на медленное угасание.

Как можно было ожидать, ведущая Тарчинская близко к сердцу приняла несчастья героев передачи. Она ездила по городкам и деревенькам, расспрашивала, отыскивала следы, встречалась с очевидцами, отвечала на каждое письмо. В результате, несмотря на поздний час, программу стали смотреть гораздо больше телезрителей, чем предполагалось. К тому же ее увидел кто-то из влиятельных людей и приказал перенести «Пропавших» на десять вечера. Передача получила многомиллионную аудиторию, а пани ведущая стала не просто популярным, но и уважаемым человеком. Она вела очень насыщенную жизнь, не вылезала из автомобиля и была счастлива.

Доцент Красуцкий был знаком с телеведущей Тарчинской еще с тех давних времен, когда мало кто знал о ее существовании. А по праву столь давнего знакомства он пользовался некоторыми привилегиями, например, знал номер личного мобильного телефона известной журналистки. Когда Ян во время утреннего обхода подтвердил, что готов на все, лишь бы узнать, кто он, доцент, вернувшись в кабинет, набрал заветный номер и во время короткого благожелательного разговора условился о съемке в ближайший четверг.

Тем временем Ян в обществе Пианиста осматривал место своего пребывания. К сожалению, осматривать было почти нечего. Отделение 3 «Б» было длинным, состоящим из нескольких частей, коридором и выходящими в него кабинетами и палатами. В южном крыле располагались врачебные кабинеты, там всегда находилось несколько пациентов, приглашенных по какому-либо поводу либо желавших поговорить с психиатром по поводам, не терпящим отлагательств. Далее располагался большой зал, где стоял старый телевизор. Там проходили встречи больных. В зале оглашались и решались важные текущие вопросы, например: кто разбросал шахматные фигуры, зачем пан Яворский засунул тапочек пана Поняка за обогреватель или кто перед обедом довел до слез пани Зосю.

Далее шли палаты, в основном четырехместные, покрашенные в приятные пастельные тона. Окна выходили в больничный парк, где в лучах солнечного света весело кружились листья, птицы порхали с ветки на ветку, и в целом вид был бы очень милый, если бы не решетки, которые несколько портили впечатление. Напротив палат пациентов находился кабинет медсестер, а рядом с кладовой – комната санитарок. В двери кабинета медсестер имелось маленькое окошечко, возле которого сразу после завтрака выстраивалась очередь за фенактилом.

Ян сразу почувствовал благотворное влияние этого лекарства. Его охватило глубокое спокойствие и своего рода отупение. Мысли перестали скакать. Теперь, даже если ему что-то и приходило в голову, мозги шевелились с трудом, а потом мысли исчезали, не вызывая рефлексирования. Более медленными стали и движения Яна. Ноги одеревенели, руки не желали подниматься. Но, увлекаемый Пианистом, он совершал шаг за шагом, не без удовольствия отмечая, что и другие пациенты так же медлительны, как и он, и лишь тупо смотрят перед собой.

Пианист шепотом рассказывал Яну о проходящих мимо больных и их болезнях, называл их по именам и упоминал наиболее любопытные факты их биографий. Несмотря на то что шепот Пианиста порой становился слишком громким, никто не обращал на них внимания. Больные задумчиво направлялись к открытому окошку в двери медсестер, а затем в сторону кабинета главного врача, кухни и больничных палат, расположенных в боковом коридоре, до открытого светлого зала, где на огромном столе сохли написанные вчера шизофрениками картины. Они перемещались по доступному им миру. Многие из них провели в нем не один год и по-своему его полюбили, ибо только благодаря спасительному действию фенактила и профессиональной опеке доцента Красуцкого стали чувствовать себя в относительной безопасности.

Однако в отделении 3 «Б» существовали не только залы и кабинеты. Центральным местом была входная дверь с особым секретом. Если к ней приближался ординатор, врач, медсестра или санитарка, она открывалась легко и тихо. Когда к ней подходил больной, она оставалась немилосердно закрытой. Пациенты, конечно, не были пленниками. Они могли гулять в больничном парке, многих отпускали домой, но входная дверь продолжала их завораживать. Если они устраивались посидеть в коридоре, то всегда поблизости от двери. Когда она открывалась, пациенты интересовались, чтобы это значило. Некоторые больные смотрели на дверь часами, а потом шли в свои палаты и, дрожащие, ложились в кровать. Их мучили кошмары.

В четверг утром Ян проснулся от шума. Заинтригованный, он вышел в коридор. Дверь была широко распахнута, какие-то молодые мужчины вносили в отделение металлические чемоданчики и скрученные кабели. Потом показался седовласый человек с камерой на плече, а за ним женщина, лицо которой выражало сочувствие всему миру. Из кабинета выбежал доцент Красуцкий. Он поцеловал женщине руку, похлопал по плечу оператора, а завидев стоящего в коридоре Яна, весело закричал:

– Чего же вы ждете, пан Ян? Побрейтесь и приведите себя в порядок! Разве вас не предупредили, что вы вот-вот станете звездой телеэкрана?!

И, смеясь, исчез в своем кабинете.

Полчаса спустя аккуратно побритый и немного растерянный Ян вошел в зал, где уже было установлено телевизионное оборудование, и оказался лицом к лицу с ведущей Тарчинской.

– Так это вы пан Ян? – улыбнулась журналистка.

– По правде говоря, Ян – мое ненастоящее имя. Меня назвали так для удобства.

– Это не важно. Через минуту, дорогой пан Ян… могу я вас так называть, да?

– Конечно, пожалуйста.

– Так вот, через минуту вы встанете вот здесь, на фоне занавески, а пан Юзеф, – журналистка указала на крутившегося рядом оператора, – вас поснимает. Мне важно, чтобы вы не просто стояли, неподвижный и хмурый, а что-нибудь рассказали в камеру.

– Но что?

– Что-нибудь о себе. Поверьте мне, телезрители обожают трогательные истории.

– Но я… видите ли… дело как раз в том, – начал Ян, – дело в том, что у меня нет никакой истории. Мне бы очень хотелось ее иметь… но я совершенно ничего…

– Знаю, – улыбнулась пани ведущая. – Доцент Красуцкий мне все рассказал.

– Понятно.

– Но ведь вы уже прожили несколько дней своей новой жизни. Расскажите нам об этом. С самого начала, с того момента, когда вы очнулись в том… Где это было?

– В парке.

– Прекрасно. Начните с парка, а потом расскажете обо всем остальном. И постарайтесь хотя бы разок улыбнуться. Многих людей узнали благодаря улыбке.

– Думаете, меня кто-нибудь узнает?

– Я в этом уверена.

Сам не зная почему, Ян почувствовал огромную симпатию к этой красивой женщине. Он послушно встал возле слегка колышущейся от легкого ветерка занавески и после знака, поданного оператором, произнес:

– Двадцать девятого августа я очнулся на лавке в парке. Я ничего не помню. Сейчас я нахожусь в психиатрической больнице, в отделении 3 «Б». Может быть, меня кто-нибудь узнает?

В этот момент он как раз вспомнил о том, что ему советовала пани ведущая, и постарался улыбнулся как можно лучше. Пани Иоанна наклонилась вперед и прошептала оператору:

– Продолжай, Юзя… продолжай… еще… еще…

Наконец шум камеры утих. Ян отошел от занавески. Ведущая Тарчинская задумчиво смотрела на него.

– Вам когда-нибудь говорили, что у вас удивительная улыбка?

– Как это? – покраснел Ян.

– Да. Это такая редкость – искренняя, открытая улыбка.

Ян не знал, что он об этом думает.

– Вы знаете, что сейчас улыбнулись трем миллионам человек?

– Скольким? – Ян беспокойно огляделся по сторонам.

– Почти трем миллионам. У нас несколько уменьшилась зрительская аудитория. Что вы на это скажете?

Ян молчал.

– Как я и ожидала, – Тарчинская улыбнулась, – вы оказались человеком робким и скромным. Рада была с вами познакомиться.

Ян нагнулся и с огромным почтением поцеловал ее руку.

– Пан доцент просил вас не утомлять. Отдыхайте. Ян неловко поклонился сначала прекрасной пани, затем оператору и по очереди всем остальным молодым людям, которые спешно сматывали разложенные на полу кабели, и вышел из зала. Он находился в невероятно приподнятом настроении. К счастью, в коридоре раздался скрип колес тележки, забренчали больничные тарелки. В отделении наступило время обеда, и все помыслы больных были обращены к этому событию.

Два дня спустя в отделении 3 «Б» произошло серьезное нарушение распорядка дня. Все пациенты вместо того, чтобы как обычно лечь спать в десять вечера и забыть о ежедневных страданиях, уселись в зале перед телевизором, чтобы посмотреть программу Иоанны Тарчинской «Пропавшие, потерянные, разыскиваемые». Сначала пани ведущая долго рассказывала о людях, которым благодаря ее программе удалось помочь, затем настало время новых сюжетов, и тогда перед глазами телезрителей предстал Ян, стоящий на фоне развевающейся от ветерка занавески. Какое-то время он печально смотрел с экрана, а потом заговорил:

– Двадцать девятого августа я очнулся на лавке в парке. Я ничего не помню. Сейчас я нахожусь в психиатрической больнице, в отделении 3 «Б». Может быть, меня кто-нибудь узнает?

Тут встал пан Яворский и сказал, что он очень хорошо знает Яна, живущего в одной палате с Пианистом (пан Яворский говорил «Пиянистом»). Он хотел добавить что-то еще, но пан Поняк усадил его на стул, и пан Яворский покорно замолчал. В этот момент на телеэкране Ян как раз перестал говорил, оглянулся, как человек, который не знает, что ему делать, а потом лучезарно улыбнулся. Картинка стала неподвижной, оставалась лишь улыбка, затем экран телевизора потемнел, и Ян исчез. Все стали аплодировать, возбужденный пан Яворский что-то кричал, стоя на стуле, пока в зал не вошли медсестры, санитарки и дежуривший в тот день врач. Не без труда им все же удалось развести пациентов по палатам и заставить принять дополнительную дозу фенактила. В конце концов около полуночи отделение 3 «Б» погрузилось в беспокойный, лихорадочный сон.

На следующее утро Ян проснулся бодрым, он был полон надежд. Позавтракал с аппетитом, аккуратно побрился и причесался. На фоне остальных пациентов, не придававших никакого значения внешнему виду, он выглядел образцово. Во время обхода доцент Красуцкий выразил надежду, что для него, Яна, сегодня, возможно, настанет самый важный в жизни день. И хотя ординатор за это время уже успел полюбить Яна, он с огромной радостью с ним попрощается и передаст в объятия семьи. Все больные отделения 3 «Б» смотрели на Яна с завистью, поскольку в их жизни уже давно не случались важные дни и они потеряли всякую надежду на то, что они когда-нибудь наступят. После обхода Ян вышел из палаты, сел на стул напротив входной двери и стал ждать.

Никто не присел рядом с ним, ведь все понимали, что он перешел невидимую границу, находится уже по другую сторону их маленького мира, и надоедать ему в столь важный момент было бы неловко. Пациенты во главе с Пианистом и паном Поняком столпились в коридоре у ближайшего поворота и оттуда поглядывали то на Яна, то на дверь. Прошло пятнадцать минут, полчаса, еще четверть часа. Наблюдение из-за угла всем наскучило, за исключением пана Поняка, который решил не бросать Яна в такую трудную минуту. Ян смиренно сидел на стуле. Иногда за дверью раздавался скрип лифта, чьи-то шаги, несколько раз ему показалось, что дверь тихонько дрогнула, но шаги быстро удалились, стихли, вновь заскрипел лифт, откуда-то доносились женские и мужские голоса, со стуком проехала тележка, наступила тишина, а затем снова заработал, лифт, и так без конца.

Вдруг дверь распахнулась, но, увы, это был доктор из соседнего отделения. Потом вбежали две медсестры, что-то друг другу рассказывая и хихикая.

Наконец за спиной Яна заскрипела тележка, развозящая обед, и в коридоре появился доцент Красуцкий. Он подошел к Яну, присел рядом и произнес:

– Наверное, они далеко живут.

– Простите?

– Полагаю, ваши близкие живут далеко от Варшавы, поэтому их еще нет.

– Но ведь они могли хотя бы позвонить.

– Это не так просто, – улыбнулся доцент. – Откуда они узнают номер телефона?

– Существует справочная.

– Да, конечно, но ведь люди иногда стесняются некоторых вещей, дорогой пан Ян. Вы сами знаете, что выражение «психиатрическая больница» звучит не слишком благозвучно. Не так легко просто набрать номер справочной и сказать: «Прошу вас номер телефона психиатрической больницы». Там могут подумать бог знает что.

– Значит, они меня стыдятся?

– Стыдятся.

– В таком случае они не приедут.

– Напротив. Конечно, им будет неловко сообщать таксисту адрес больницы, а входя в клинику, они пять раз оглянутся – не заметил ли их случайно кто-нибудь из знакомых. Но они приедут.

– Потому что они моя семья?

– Совершенно верно. Кроме того, если бы они оставили вас в беде, им было бы еще более стыдно. Поэтому, прошу вас, не сидите у двери, спокойно пообедайте и чем-нибудь займитесь.

После обеда Ян слонялся по коридору, играл в шахматы с паном Поняком (тот был превосходным шахматистом – время от времени он снимал с доски короля и прятал его в карман). Закончив игру, выпил кофе с Пианистом, поболтал с пани Зофьей, пожилой женщиной, которая выглядела совершенно здоровой, но боялась возвращаться домой, поскольку была уверена, что ее убьют соседи, а затем какое-то время наблюдал за шизофрениками, рисовавшими автопортреты.

Но все это время он находился в ожидании, то и дело всматривался в глубь коридора, не появился ли там кто, подходил (будто случайно) к двери и прислушивался, не остановился ли лифт на их этаже, болтался возле кабинета медсестер – не звонит ли телефон?

Глядя на Яна, другие пациенты тоже забеспокоились, стали кружить по коридору, прислушиваться. Дежурный врач прописал всем пациентам добавочную дозу фенактила и разрешил посмотреть по телевизору старую польскую комедию, которая не могла усугубить их тревожность. Ян сидел вместе со всеми, но никак не мог сосредоточиться на фильме. Он прислушивался. К сожалению, никто не входил в отделение 3 «Б», телефон молчал, словно заколдованный, никого не волновала судьба Яна, Пианиста, Яворского, Поняка и других больных, очарованных черно-белым действом, разыгрываемым давно ушедшими из жизни актерами.

Фильм закончился хеппи-эндом, и умиротворенные пациенты разбрелись по своим палатам. Только в палате номер семь было неспокойно. Наступили сумерки, и Пианист снова впал в отчаяние. Ян ходил из угла в угол. Казалось, что без дополнительной дозы фенактила не обойтись, но Пианист вдруг предположил:

– Может, у них там ходит только ночной поезд.

Ян ухватился за эту мысль. Вот именно, ведь существует множество населенных пунктов, откуда до столицы можно добраться лишь ночным поездом. В его воображении стали возникать образы членов его семьи, которая как раз сейчас едет к нему на поезде посреди наступающей темноты. Он почти ощутил качание вагона, услышал странные скрипы и стуки, доносящиеся из темноты, и не заметил, как уснул.