Текст книги "Гарабомбо-невидимка"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава девятнадцатая
О том, как Ремихио-горбун, врун, бездельник, злодеи, преобразился в Ремихио Великолепного

Когда субпрефект Валерио рассказал в клубе, как оскорбил Ремихио достоинство его жены, все, кроме судьи Монтенегро, читавшего передовую в «Эль Комерсио» о преимуществах инсектицидов, которыми пользовались хлопководы долины Каньете, итак, все, кроме судьи, решили, что карлика пора проучить. В это самое утро Энрикета Валерио, ожидавшая наконец ребенка, вышла на воздух с доньей Пепитой Монтенегро. Дамы погуляли под руку у Чаупиуаранги, а на обратном пути супруге субпрефекта захотелось свежих фруктов. Дамы пошли на рынок. И по дороге, и на рынке все их почтительно приветствовали. Когда дамы выбирали бананы, донья Энрикета пожаловалась подруге:

– Ах, донья Пепита, я целые дни читаю святцы и все не знаю, как назвать ребенка.

Ремихио, пытавшийся выклянчить бараньего супу, крикнул:

– А вы бы вспомнили, как отца звали!

Оскорблял он ее не впервые. За несколько недель до того донья Энрикета шла в церковь читать новену и останавливалась через каждые три шага. Алькальд де лос Риос ей посочувствовал: «Бедная донья Энрикета, как она хворает, даже постарела!..» На эти милосердные слова Ремихио откликнулся так:

– И верно! Ей бы не ребенка, а внука!

Его забрали, но у самого участка с ним случился припадок. Сержант Астокури приказал, чтоб его все же подержали взаперти. Надо и жандармам заботиться о своей чести!

Однако на сей раз субпрефект взбесился. Он знал, что над запоздалой беременностью и без того смеются.

– Сержант, завтра же приструни эту вошь!

– Как прикажете, сеньор, – угодливо отвечал Астокури.

– Его отравить давно пора, – заметил Арутинго.

– Не согласен, – пробурчал судья.

– А если бы этот таракан оскорбил вашу жену?

– Неужели вы думаете, Валерио, что моя жена заметит такую улитку?

– Но надо же что-то делать!.. Нельзя же ему вечно смущать покой честных семейств! Он многих поссорил. Вот, например…

– Хотите честно?

– Ну конечно, доктор!

Судья выпил «подводную» (стопку водки в кружке пива), поправил шляпу, засунул большие пальцы в прорези жилета! Шляпу он не снимал ни на улице, ни в помещении. Сам сенатор от Паско делал вид, что не замечает блистательного убора, который судья не снимал, даже справляя нужду. Итак, судья засмеялся сухим, коротким смешком.

– Ремихио – человек неполноценный! Он уродец и телом и душой. Горб его души – болезненное тщеславие. Учите его травите, мне что, но не забывайте – скоро выборы! Зачем нам тратить попусту время? Не делайте из всего трагедии. Мне кажется, если мы примем его всерьез, он угомонится, а мы развлечемся. Карлик хочет, чтобы его заметили? Давайте заметим!

– Я с ним не буду разговаривать!

– Янауанка стоит мессы!

– Мы что, отслужим за него обедню?

– Нет, это я так…

Они пили, спорили и до чего-то доспорились, ибо через несколько дней во дворик пекарни «Звезда» пришел жандарм. Пекари как раз мыли руки, Мощи носил им лохани. Чтобы их предупредить, мастер Крисанто крикнул:

– Добрый вам день, сеньор Пас!

Лекари притаились.

– День добрый, – сухо ответствовал жандарм.

Святые Мощи решил к нему подмазаться:

– Хлеба, сеньор?

– Где Ремихио, дон Крисанто?

– Спит.

– Разбудить!

Мощи побежал предупредить карлика, но дверь была одна, и тот все равно скрыться не мог бы. И во дворик явилась патлатая голова, сонная морда и хитроватая улыбка.

– Спали, дон Ремихио?

– Сдаюсь!

– Шуточки отставить, дон Ремихио!

– Какие шуточки! Я пленник.

– Дон Ремихио, меня к вам послали. Вот бумага из субпрефектуры.

И он вручил карлику конверт. Рука у карлика опустилась под тяжестью послания, словно оно было бронзовое. За несколько дней до того он сунул под дверь субпрефектуры донос, разоблачавший заговор властей против него. Среди прочих глупостей там было написано:

Мне известно из надежных источников, что наши власти поклялись меня не трогать. Они знают, что я нищ и немощен, а в наши дни таких не сажают. Из тюрьмы – путь в депутаты, так что они придерживают местечко для своих. Что им до моих прошлых заслуг! Такой человек, как я, завсегдатай застенков, побывавший тюрьмах в пятнадцати, не заслуживает, на их взгляд, и маленького внимания. Да, уже и на жандармов нельзя положиться!.. Куда мы идем или, точнее, откуда? Будьте честны! Не таите злобы, сеньор субпрефект, и возьмите меня, – хоть я и беден!

Пас откозырял и удалился. Ремихио встряхнул письмо; руки его дрожали.

– Дон Крисанто, подайте мне очки!

– Очки ему дайте, – приказал взволнованный Крисанто.

Мощи снова кинулся в пекарню. Карлик величественно надел оправу и прочитал:

– «Уважаемый сеньор!» – сильно побледнел, снял очки, надел опять и взвыл: – У-у-у!..

– Что такое? Что тут творится? – спросила вдова Янайяко.

Пылая презрением, Ремихио воскликнул:

– Ага, испугались! А что им еще делать? Что им еще осталось? Мойте уши и слушайте!

– Не груби, Ремихио! – рассердилась вдова.

– Как заговорили мои враги, а? Как заговорят мои друзья, которые мне хуже врагов? Ах-ха-ха-ха! О-хи-хи-хи!

Он пустился в нелепый пляс, чуть не упал. Мощи подхватил его и получил по шее. Наглая улыбка освещала маленькое темное лицо.

– Что скажут некоторые дамы? Что скажет одна вышеупомянутая? Ух-у-ху-ху!

– Да объясни ты, а то завел: «скажет, скажет»!..

– Да уж, кто в сорочке родился…

Он опять побледнел.

–  Уважаемый сеньор! – слыхали? Уважаемый– то-то! Почитаю честью ответить на Ваше недатированное послание, в котором Вы раскрываете заговор, направленный, как Вы считаете, на то, чтобы подорвать Ваш авторитет в этой провинции…

Все молчали. Вдова, пекари, кондитеры, мальчики на побегушках были потрясены. А Ремихио тем временем продолжал:

–  Ни правительство, почитающее свободу слова, ни я, искренний поклонник Ваших высоких дарований, ничего не замышляли и не замышляем против первого мудреца Янауанки…

Он тяжело дышал и держался за сердце.

–  Действительно, власти нашей провинции и Вы, сеньор, не всегда пребываете в согласии (ведь мы, в конце концов, перуанцы!..); тем не менее все гордятся Вашей деятельностью на ниве искусств и научной мысли. Как выразился Платон, «птица проходит по болоту и остается чистой».

Он опустился на ящик. Зеваки застыли в изумлении, хозяйка зачарованно глядела на него, пытаясь заглянуть и в письмо.

–  …Теперь, когда апристы и коммунисты, не почитающие ни Бога, ни Родины, раздувают несуществующие споры из-за земли, я, как представитель власти, как гражданин, как отец семейства, гордо отметаю наветы, существующие лишь в поврежденном мозгу завистников, и не колеблясь приветствую в Вашем лице того, кто украшает нашу провинцию, а может – и весь наш департамент.

Власти будут Вам весьма обязаны, если…

Он опустил голову. Когда он ее поднял, лицо его пылало.

– Да!.. – шептала вдова. – Так и написано…

– Писано, писано, писано!.. – подхватил Мощи и засмеялся.

Ремихио сидел на ящике и смотрел вдаль, на эвкалипты Чипипаты. Шум Чаупиуаранги* трогал его больше, чем гул голосов. Вдруг он очнулся.

– Говорите, если посмеете!

Никто не насмехался над ним. Даже вдова молчала от полноты чувств. Мощи выбивал чечетку в безудержном, веселье. По удивленным лицам пекарей струилась вода. Чтобы поздравить счастливца, они вытерли руки о фартуки. Наконец признали бедного Ремихио! Наконец настал день, о котором он пророчествовал втуне: «Еще убедятся! Еще будут хвастаться, что я ел с ними за одним столом!»

Печать и подпись субпрефекта не оставляли сомнений. Пекари, кондитеры, мальчишки пребывали в восхищении. Дон Крисанто. предложил собрать вещи. Никто не хотел, чтобы Ремихио ударил лицом в грязь. Бедняки понимают лучше, чем щеголи, как важен внешний вид. Рваный пиджак, рубаха не по росту, обтрепанный галстук говорят о том, что тебя выгнали с работы, что ты бедствуешь и голодаешь. Башмаки у Ремихио были в таком плачевном состоянии, что добить их могли уже не камни, а любая перемена погоды. Сраженная славой этого удивительного дня, вдова Янайяко вышла и принесла новые ботинки. Через некоторое время дон Крисанто тоже принес сверток, в котором были брюки и пуловер. Не благодаря никого, Ремихио нырнул во мрак пекарни. Пекари остались во дворике, глядя на дверь.

Не выходил он весь день, лишь в пять часов неузнаваемый карлик, весь в новом, благоухая цветочной водой, бросил вызов печальной осени, прозябавшей под сенью эвкалиптов. Солнце лизнуло его ботинки. Постукивая каблуками, покачивая головой, Ремихио пошел на площадь. В этот час там гулял судья. Вся местная знать поджидала его, держа шляпы наготове. Сержант Астокури, закончив партию в кегли, направлялся в кафе, к Сиснеросу. Ремихио обошел площадь, повстречался с судьей, снял шляпу. И Янауанка узрела первое чудо: судья ответил. Сильные миры сего глотнули воздух, и даже сам Ремихио покачнулся.

– Добрый вечер, доктор!

– Добрый вечер, мой друг, – отвечал новый, приветливый Монтенегро.

Спускался вечер. Судья начал прогулку. Ремихио ждал на углу, как раз напротив сильных мира сего. Закончив пятнадцатый круг, судья остановился и поискал взглядом счастливца, который мог на сей раз сопровождать его далее. Крысиные глазки обыскали площадь. Судья наслаждался, что нотабли просто умирают от желанья его сопровождать. И перепуганная Янауанка узрела второе чудо: судья Монтенегро сделал знак нищему карлику. Ремихио пошатнулся, но, обретя былую смекалку, заковылял по кирпичной лесенке. Судья поднял руку. Сильные мира ждали неминуемой оплеухи. Но рука опустилась на руку Ремихио. И почти на том самом месте, где толстая ладонь наносила публичное оскорбление многим почтенным людям, Янауанка узрела третье чудо: судья и нищий обошли последние пять кругов, о чем-то беседуя. Похолодало, судья ушел, заметив, однако, что жители, привыкшие дразнить хромого, не трогают задумчивое изваяние. Луна серебрила печальное, счастливое, растерянное и вдохновенное лицо, на котором боролись самые разные чувства. Словно бабочка на пустыре, на лице этом слабо трепетала какая-то новая красота.

Ремихио стоял на пустеющей площади, левая его рука как будто бы сжимала невидимую мулету, и сам он застыл в трагической позе тореро, пытающегося рассмотреть, падает ли бык, сраженный его ударом, или медленно нацеливает в него рога. Кто-то кашлянул, кто-то прочистил горло. Люди, одетые тьмой в одинаковые мундиры, подходили к нему. При всей своей грубости они понимали, как бушует буря, отражавшаяся на бледном лице. Почти всех, если не всех, оскорбляли эти искривленные усталостью губы, эта повисшая рука, эта едкая и все же неуверенная усмешка. Но сколько раз этот кретин, этот паяц, обреченный на смерть самим Совою, выражал то, что накипело в их душе, в их исполненном страха сердце! Лишь он, Ремихио-невменяемый, Ремихио-неугомонный, Ремихио-болтун, пересек в гордом одиночестве ту границу, что отделяла полночь страхов от страны мужества. На лице его, бледном от волнения, мерцал какой-то свет. Это всех тронуло. Люди, отвергающие чудака, который самим своим существованием ставит под удар все привычное, смягчаются и умиляются, когда непонимание и вражду сменят равенство в муке, в беде, в мечте – словом, во всем том, чем и живет человек. В какой-то деревне нашего материка, раздавленного не столько горами, сколько горем, один учитель написал: «Я почитаю те реки, которые донесли до моря свою чистоту». Нет, реки, донесшие до моря лишь то, что им дали снега, заслуживают презрения. Легко быть чистым, когда ты не знал беды, но лучше всех те реки, которые несут грязь и плодоносный ил! Итак, все растрогались и подходили к нему. Дон Эрон де лос Риос, приветливо кивая, протягивал ему руку. Сильные мира шли чередой. Жалость или желание угодить судье побуждали их заранее простить возможную дерзость. Но ее не было. Торжественный и мудрый Ремихио принимал любезности с достоинством и без обиды.

Тьма проникала на площадь неловко, как неумелый вор. Сильные мира уходили. Ветер становился резче. На углу дон Эрон обернулся и поглядел на Ремихио: тот гладил себе руку, согретую сердечными приветствиями. Торговцы вывешивали над входом в лавку тяжелые фонари. В неверной темноте Ремихио еще был растерянным и низкорослым. Туча скрыла луну. Сиснерос утверждает, что, когда луна появилась снова, Ремихио стал выше прежних своих девяноста сантиметров. На обратном пути он, должно быть, подрос еще, ибо пекари уже видели его довольно высоким!

Горбатым и хромым он еще оставался, но рос на глазах. Быть может, он встал на ходули?. Утром вдова Янайяко послала его – по ошибке ли, нет ли – продавать печенье в Тапук. Он провел целый день в деревне, где не тратили время на сравнения, а под вечер, отчитавшись, облачился в новую одежду, к которой дон Эрмохенес добавил широкополую шляпу, забытую в гостинице каким-то коммивояжером. Уже смеркалось, когда Ремихио пришел на площадь. Поджидая, когда отец города закончит свои размышления, он подошел к собравшимся. Сильные мира охотно его приняли. Он вежливо с ними поздоровался. Шел разговор о том, переизберут ли в сенат того же депутата. Все как один уверяют, что Ремихио вступил в беседу так умно и деликатно, что сам судья попридержал язык. Говорил Ремихио мало, но с такой рассудительностью, что дон Калисто Гомес, новый директор местного банка, похлопал его по плечу.

– Да вы поэт, мой милый!

Сиснерос, Атала и Канчукаха удивлялись все больше. В первый раз за Ремихио признали звание поэта!

– Мне очень интересно то, что вы говорите. Если вы не заняты, приходите, потолкуем. Не знаю, что там настряпала жена, но нам с вами хватит!

– Весьма польщен! – И Ремихио поклонился. – Разрешите, сеньор судья, нарвать у вас цветочков.

Пораженный судья поклонился в свою очередь.

Оставив позади дом директора банка, они направились по улице Болоньези и остановились перед особняком судьи. Ильдефонсо-Куцый открыл ворота и злобно поглядел на Ремихио, но Гомес подтвердил, что сам доктор разрешил нарвать у него цветов, и Куцый удалился, сам не свой от удивления. Ремихио нарезал гераней и через несколько минут преподнес их донье Теобальдине.

В этот вечер он ужинал у Гомесов. По их свидетельству, все шло гладко. Дон Калисто говорит, что на прощанье Ремихио широко улыбнулся. Эгмидио Лоро, спускавшийся в то время по улице Укайяли, сообщает, что он еще был горбатым. Ремихио пошел к реке, побыл там, поднялся в пекарню. Пекари, начавшие свою работу, утверждают, что он весь дрожал. Они это помнят, ибо он – можно ли тому поверить! – попросил прощения. Он, Который прежде только издевался, тихо сказал:

– Дон Крисанто, простите меня, ничего не могу поделать!..

– Ты захворал, Ремихио?

– Нет, дон Крисанто.

– Что же ты дрожишь?

– Летать хочется.

Все решили, что сейчас он и упадет, но дон Крисанто зря вынул платок, ибо Ремихио тихонько улегся на старые мешки, где Всегда спал. Вскоре он начал бредить и бредил трое суток. Ему снились цветы – деревянные, каменные, снежные, водяные, всё цветы, цветы, цветы. На четвертый день пекари позвали отца Часана. Священник тронул его горячий лоб и прочитал отпущение грехов. На пятый день, после работы, дон Крисанто принес ему супу. Ремихио стоял и улыбался. Дон Крисанто кинулся прочь, крича:

– Чудо! Чудо!

Сбежались коммивояжеры, пришла и сама вдова. Мощи пролил ведро воды. Ремихио, мигая на свету, вылез из пекарни, Вдова прикрыла рот платком, чтобы не закричать. У Ремихио не было горба!

– Ой, господи Иисусе!

– Пресвятая богородица!

Не веря своим глазам, вдова пролепетала:

– Вылечился, сынок!

– Да, жару больше нет.

Вместе с бредом ушел и горб! Стройный и молодой человек дошел умыться, а новость понеслась по Янауанке. «Чудо! Ремихио исцелился! Чудо!» Народ повалил в «Звезду», но вдова заперла двери. Ремихио спокойно подмел весь дом'и вымыл лестницу, на которой наблевал пьяный коммивояжер. За трудами прошел день, а к вечеру он отправился удивлять народ. Он еще хромал, но держался прямо, и волосы у него не торчали. Перейдя через площадь, он пожал мокрые руки сильных мира.

Весть о чуде уже бичевала Янауанку.

– Чудо сотворил апостол Петр, – объяснял пономарь. – На прошлой неделе Ремихио подмел церковь.

– Это от лихорадки, – предположила вдова Янайяко, – Трое суток огнем горел. Вон, дон Эрона сынок как за болезнь свою вытянулся!

– Но Ремихио не ребенок, – вмешался фельдшер Канчукаха, – ему уже лет двадцать.

– Пятьдесят ему, – сказал Арутинго, не простивший бывшему карлику прозвища «газоиспускатель». – Не было у него горба! Притворялся из вредности. Тряпок набил, чтобы его жалели. Пройдоха он, и все!

В субботу Ремихио посетил отца Часана и, по-видимому, исповедался за всю свою жизнь, ибо пробыл там до ночи. В воскресенье священник сказал проповедь о полевых лилиях, которые прекрасней Соломона, и сообщил, что Ремихио, среди прочих, понесет носилки со статуей св. Розы Лимской. Сами жандармы это проглотили, хотя считают святую своей покровительницей. Они испугались, что Ремихио рассердится, и носилки перевернутся. Но боялись они зря: тридцатого августа он с легкостью нес святую. Почти вся Янауанка шла со свечами за Розой Лимской. К пяти часам она вернулась под эскортом в церковь, а отец Часан подарил Ремихио эстамп с ее изображением. Спускался вечер. Ремихио шел от священника, погруженный в мысли о небесной красе угодницы божьей, и налетел на саму Викторию Ракре. Он потерял равновесие и упал, а донья Виктория взвивалась на дыбы от злости. Ремихио валялся в грязи, пока презрительная дама не скрылась за углом, потом встал и протер глаза, словно проснулся. Как бы там оно ни было (отец Часан сказал, что чудо сотворила св. Роза, но он к ней пристрастен), как бы там ни было, Ремихио выпрямился. По пути в «Звезду» он поклонился субпрефекту, и тот разинул рот: Ремихио не хромал! Валерио побежал к Сиснеросу, спросил водки и еле выговорил свою новость. Торговцы вышли посмотреть. Кто-то побежал сообщить в участок. По приказу сержанта, словно речь шла о нарушении, дежурный жандарм отправился проверить и вернулся в полном изумлении. «Так-перетак!..» – воскликнул сержант. Стали ждать, когда он пойдет назад, и ждали до заката. Да, он не хромал! «Перетак!» – повторил Астокури и перехватил Ремихио на середине площади.

– Откуда вы, мой милый? К танцам готовитесь?

– К каким танцам, сержант?

– У нас сегодня бал. Надеюсь, не откажете…

– А билет?

– Ну, что вы! Мы, жандармы, вас приглашаем.

И сержант увел его под руку посмотреть на фейерверк, который готовили ко дню св. Розы. Сержант ликовал: теперь он продаст туго расходившиеся билеты. И впрямь билеты расхватали! Каждому хотелось убедиться в том, что Ремихио больше не хромает. Вся Янауанка поспешила в зал муниципалитета. Ровно в восемь сияющий сержант в новой форме ввел Ремихио. Тот улыбался и не хромал.

– Музыку, музыку! – крикнул Астокури опешившим братьям Уаман и хлопнул в ладоши. Музыканты заиграли унылое танго «Южная Звезда», и учитель с учительницей затоптались на вымытом бензином, посыпанном опилками полу. Но все глядели только на Ремихио. Он скромно спрятался за учителей из Успачаки; однако те расступились.

– Музыку, черт!

Оркестр заиграл другой танец.

Никто. не смел открыть бал, и Ремихио, дойдя до середины зала, склонился перед зардевшейся супругой судьи.

– Разрешите искупить вину? – спросил он с чарующей улыбкой.

Донья Пепита стала такой пунцовой, какой не была со времен, когда царила на балах в Паско.

Музыканты взбодрились. Ремихио закружился по залу. Кто мог предположить, что немощные ножки так пляшут? Какая тут немощь! Он летал, замедляя ритм лишь для того, чтобы выбить дробь каблуками. Завороженные братья Уаман пели:

 
Ты сердца не береди
Невесте милой,
Скорей ее уведи
С моей могилы!
 

И, бередя сердце собравшимся, перешли на другой ритм:

 
Не надо мне гроба, венка, креста,
Ах, киньте меня в море с моста?
 

– Ну, дают! – веселился Астокури, считавший себя большим шутником. – До моря везти тоже недешево. И где там мост? Мы его лучше в речку…

 
Не надо страданий,
И горьких слез
Печальных литаний
И скорбных поз,
Терзаний и черных роз!..
 
 
Слезами станет
Морская соль,
В пучину канет
Былая боль.
 
 
В колокола
Ударит прибой,
Чайки стрела
Взлетит над тобой,
Над нашей горькой судьбой, ах!
 

Даже донья Пепита, поднаторевшая в танцах, едва поспевала за Ремихио. Завороженные братья играли не переставая, и только теснота в груди известила их о том, что они превзошли себя. Раздались радостные крики, небо стало алым, взвился фейерверк. Ремихио все плясал. Пот смывал уродство с его лица, нос выпрямлялся, становился тоньше, глаза обретали миндалевидную форму, исчезали последние, следы горестно-наглой улыбки.

Первыми заметили это дамы. Флор Сиснерос, первая красавица Янауанки, отказала Серафину де лос Риос и, жалуясь на мигрень принялась вздыхать. Амандита Сиснерос жадно ждала, что Ремихио ее пригласит, но Великолепный глядел только на Консуэло. Подойти к ней он не смел, пока капрал Минчес ласково не подтолкнул его. Тогда он зарделся.

– Разрешите?… Могу ли я?…

– Я польщена, – промолвила ослепленная Консуэло. На ней было до смешного короткое платье, в волосах ее почему-то красовался бант, а какие-то злые женщины намазали ей помадой не губы, а щеку.

Ремихио вывел ее на середину зала и улыбнулся музыкантам, ожидая пасодобля.

– Бодливой корове… – пробормотала Флор Сиснерос, и в словах этих, ко всему прочему, крылся намек на некоторую неуклюжесть счастливицы.

– Зависть гложет? – спросил Серафин де лос Риос.

– Нет, честно, он мог бы и лучше выбрать!

Сколько они танцевали? Ремихио нарушил чары возгласом: «Тут не повеселишься!» Распорядитель, сам Сиснерос, поднес ему пива, оркестр заиграл вальс. Но что-то было не так. Кавалеры чувствовали, что дамы танцуют слишком вяло, мечтая о том, с кем никто не сравнится. Именно в этот вечер расстроились многие помолвки. Женихи догадывались, почему и по кому вздыхают невесты, и бал кончился плохо. Серафин де лос Риос оставил донью Флор в самой середине танца (то было болеро, музыка Лео Марини), а через пять минут Карменсита Солидоро дала пощечину Мелесьо Канчукахе. Как ни старались жандармы, бал испуская дух. Дамы смотрели только на Ремихио!

С утра они побежали в булочную, как будто всем им захотелось хлеба, хотя круги под глазами говорили о бессонной ночи. Но тщетно! Ремихио появился лишь в полдень.

Печенье расхватали в один миг. Кавалеры сердились. Арутинго утешал их, уверяя, что все это фарс и скоро кончится. Но дни уходили, и фарс не кончался. Ремихио хорошел и хорошел. Его уже трудно было узнать. От нелепого, бессмысленного выражения лица осталась лишь какая-то отрешенность, печаль, что ли Да, он все хорошел. Кавалеры бесились. Посовещавшись несколько раз,они, под водительством одного из Солидоро, решились пойти к доктору Монтенегро. Сбиваясь, теряясь, утрачивая в секунды копившуюся неделями отвагу, они просили, чтобы доктор, первый из отцов города, вмешался и прекратил этот балаган.

– Какой балаган?

– Да сказки эти, что Ремихио-Дурак меняется. Пошутили, и хватит, доктор! Мы…

– А-га, а-га…

Больше они ничего не добились. Если бы судья и хотел, он бы помочь не мог. Он и сам растерялся. Когда сильные мира сего решили посмеяться над Ремихио, они думали не столько утихомирить на время нелепого бунтаря, сколько поразвлечься. В Янауанке, как и в других провинциальных городах, всем заправляет скука. Когда судья Монтенегро предложил обращаться с Ремихио как с человеком, они с удовольствием это подхватили, ибо много месяцев ничто не нарушало их сонного покоя. Даже донья Фина болела свинкой и не могла злословить. И мужчины, и женщины согласились участвовать в фарсе, обращаться с Ремихио по-человечески, кланяться ему при встрече, улыбаться, терпеть его разговоры. Молодые люди убедили девиц, чтобы те притворились, будто ревнуют его друг к другу, и, подавляя омерзение, восхищались его мнимым очарованием. Так хотели они развлечься, но все вышло иначе. Скучающие богачи не предусмотрели волшебного преображения. Никто и помыслить не мог, что выйдет такой ужас. Сделать они ничего не могли, он действительно менялся. За своими будничными делами они это проглядели, потеряли время, а когда спохватились, полгорода уже было во власти злосчастного чуда. Девицы не смеялись, а томились. Когда те, кто это выдумал, поняли, что дело не только в простодушии их сограждан, им стало жутко. Все зятья, к примеру, услыхав о затее, отправились в Янауанку, чтобы выкатать карлика в смоле и перьях. Но где же карлик? Вконец потрясенные преображением, они дошли до того, что молили Великолепного принять от них стаканчик-другой виски в клубе. Весть о его невыносимой красоте докатилась и до самого далекого поместья «Дьесмо». Больше от скуки, чем от любопытства, хозяйка отправилась в Янауанку, чтобы «смахнуть паутину с этих дикарей». Туманным днем на улице Болоньези появились ее могучие надсмотрщики, а потом и она сама, во всем величии; а Ремихио в это самое время возвращался с пустой корзиной в пекарню «Звезда». Хозяйка поместья придержала свою Красотку. Ремихио, погруженный в раздумья, их не заметил, и помещица вскричала:

– Эй, булочник!

Он обернулся. Она посмотрела на него, и серебро поводьев зазвенело под ее пухлой рукой.

– Печенье раскупили, сеньора, сейчас новое пекут. Если хотите, я посмотрю!

– Простите, мой друг, я думала…

– Минуточку, сеньора, сейчас!

Мгновенно осунувшаяся дама припала к луке седла.

Так убедилась Янауанка, что не одни простушки гибнут, взглянув на Ремихио. Печальная гордость утешила жителей; и началась пора славы. С дальних ферм приезжали поглядеть на чудо. Зеваки поджидали Ремихио на улице. Запаздывая, как все владыки мира, Великолепный шел на площадь и присоединялся к беседующим. Его почитали беспрекословно. Родственники бедняг, томившихся в заключенье, просили его замолвить словечко перед начальством. Люди несли в «Звезду» мешки картошки, жареную дичь, арбузы, но Ремихио ничего не брал, разве только для Мощей и Леандро. В сумерки, когда сильные мира сего сговариваются друг с другом или ссорятся между собой, вмешивался Великолепный – и все улаживал. Ему удавалось спасти несчастных, если только тех загнала в тюрьму не ярость субпрефекта или ненависть судьи. Родные ждали его до ночи. Он сообщал им, что все в порядке, они пытались целовать ему руки, а он смущался, ибо хотел оставаться таким же, как прежде, да и просто не верил в свое преображение. Но невидимая стена все больше отделяла его от друзей. Те, кто раньше старались потрогать его горб на счастье, теперь оробели, говорили ему «дон» и даже «ваша милость».

Однако двум господам не послужишь. Власти благоволили к нему и ликовали все больше, ибо происшествие было на руку сторонникам Прадо, а община от него отдалилась и, как он ей ни помогал, все чаще вспоминала, что нельзя служить и богу, и мамоне.

Слух О его дружбе с властями дошел до Чинче.

– Не может этого быть! – сказал Гарабомбо, – Я видел, он их терпеть не может.

– А теперь подружился с Монтенегро! Со всеми ними на «ты». Лопесы его кумом зовут.

– Ты сам слышал?

– Мне Сесар Моралес говорил.

– Мало что кто скажет… – ворчал Гарабомбо.

Но слухи не унимались, и, когда его собственный родич, тихий Мелесьо Куэльяр, сказал: «Хочешь поглядеть на гада, последи в воскресенье за пакойянской дорогой», он ощутил первый укол сомнения. По пути к Чупанской школе он увидел кавалькаду – какие-то люди на конях сопровождали в Пакойян почетного гостя, Ремихио. Гарабомбо в отчаянии узнавал и рыжую бороду дона Мигдонио де ла Торре, и наглые усы Игнасио Масиаса, и бесстыжий хохот зятьев № 2 и № 4, сообщавших, что на ранчо, до есть в борделе Серро-де-Паско, есть новая скотинка. В это утро сомнения его исчезли. Позже, под вечер, он оповестил всех, чтобы никто не говорил о делах общины «с этим лизоблюдом». Роли переменились. Былые враги полоумного карлика стали защищать Великолепного. Атала, Арутинго и Пасьон, всегда считавшие, что Ремихио «пора проучить», набросились на тех, кто ругал его теперь.

– Завидно вам! – говорил Магно Валье. – Рады бы такую морду заиметь, прямо фарфоровая, все девки мрут. Чем он плох? Чего с ним ссориться? Лучше бы сами умылись, парша да чирьи бы прошли.

– Еды у него хватало, дон Магно.

Никто не решался сказать больше. Одна Сульписия его защищала:

– Он хороший. Бывало, мои сынки только его печеньем и кормились. Вот бог его и вспомнил, бедняжку!

Большинство предпочитало не вмешиваться и, встречая его на красавце коне в сопровождении господ, снимало перед ним шляпу, как перед помещиком. Великолепный ласково улыбался, нежно глядел на них, но они были холодны. Как-то раз он приехал в Янакочу, где уже попривыкли к его блеску, и жена Исаака Карвахаля крикнула:

– Кланяйся куму, шут гороховый!

Великолепный оглянулся, но грязная юбка исчезла за углом.

– Шут, чертова кукла!

Они уже знали, что судья Монтенегро – его кум! Девы Янауанки потеряли надежду. Ремихио смотрел на одну лишь Консуэло, от этого недуга он не излечился. Чтобы он не унизил себя такой женитьбой, дамы устраивали вечера, где блистали все местные красотки. Чего-то они все же добились, ибо однажды Великолепный появился у реки с доньей Флор. Сиснеросы воспряли духом, но через несколько дней Аманда Канчукаха сумела всучить ему блюдо сладкой каши. Началось шествие бланманже, крем-брюле и булочек. Консуэло еще приглашали из вежливости, а потом и перестали. Ремихио уехал в небольшое турне с местной театральной труппой, которую создал новый настоятель, и дамы решили, что Консуэло смиренно канула в небытие. О, как простодушны провинциалки! Не успел Ремихио вернуться из Колькихирки, он, весь в пыли, направился к судье Монтенегро. Тот велел пригласить его в гостиную, куда пускали только прославленных гостей.

– Вас ли я вижу! Забыли, забыли нас, бедных!.. – шутил судья, не особенно склонный к шуткам. – Вам столицу департамента подавай! Чем могу служить, друг мой стихотворец?

– Я хотел, доктор, чтобы вы первым узнали.

– О чем?

Великолепный зарделся.

– Донья Консуэло оказала мне честь.

Судья помрачнел, но взял себя в руки и воскликнул:

– От всей души поздравляю, Ремихио!

Он хлопнул в ладоши. Явились слуги.

– Скажите донье Пените, чтобы она прислала сюда шампанского и пришла сама!

Звякая украшениями, вошла донья Пепита, огорчилась, потом восхитилась. Арутинго побежал разносить новость. Тут же устроили небольшую пирушку. Субпрефект послал за шестью дюжинами пива, Атала – за вином, а жандармы, которые приглашений не ждут, явились, чтоб поздравить жениха. Ремихио в тот же вечер попросил субпрефекта и Астокури быть у него свидетелями, и они с восторгом согласились.

– Янауанка достойно отпразднует это событие! – пообещал субпрефект, облизнулся и прибавил, словно речь шла о выборах. – Демократическое движение вас поддержит. Сторонники Прадо в вашем распоряжении…