Текст книги "Гарабомбо-невидимка"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Они сунули руки под пончо и вынули картошку, которую там держали, чтобы не остыла.

– Перчику возьмите, – улыбнулся Конокрад.

Стреляли все ближе. Пришелец сел на коня. Даже по запаху было слышно, как он боится.

– Постой-ка, дон!

Кури и пришелец остановились. Гарабомбо долго на него смотрел.

– Вот так! – Он засмеялся. – Хотел тебя запомнить, мы уже не свидимся.

– Гарабомбо, я тебе обещаю…

– Ладно, не болтай! Ты не вернешься, дон. Попробуй спастись!

Конокрад все улыбался.

– Со мной много чего бывало, – робко сказал он. – Обо мне можно написать. – Он засмеялся. – Не забудьте скажите, что я холостой.

– Кури, ты мне жизнью ответишь, – сказал Гарабомбо.

Кури прощался с ними взглядом. Пришелец хотел обнять Гарабомбо, но тот его оттолкнул.

– Не слышишь, стреляют? Спеши, так тебя перетак!

Полковник, настоящий полковник Маррокин, спросил:

– Почему вы его так стережете?

– Он командовал у них конницей, господин полковник.

– Почему не убили сразу?

– Не знаю, господин полковник. Стреляли, стреляли, только лошадь упала.

Тут явился солдат, которого я ударил шпорой в Курупате, показал свою гадкую рану и забрызганные штаны.

– Вот что он сделал, этот гад, господин полковник!

– Обыскать!

– У него нет ни ножа, ни ружья, господин полковник.

– Как зовут?

– Мелесьо Куэльяр, сеньор.

– А «полковник» где, трам-тарам? – поправил меня сержант и хлестнул по лицу.

Пленный дернулся. Маррокина обожгла ярость, из-за этих сволочей его ребята даже не завтракали! Помещики обещали и еду, и коней. А где кони, где еда? Тоже хорошие гады! Сумерки метались в пламени хижин. Спокойствие пленного выводило полковника из себя. Пленный этот был крепкий, лицо открытое, глаза большие, кожа очень светлая. Ни ростом, ни цветом он не походил на общинника.

– Разоблачайся!

Пленный не понял.

– Раздевайся, гад! – перевел сержант и снова хлестнул его по лицу.

Пленный снял рубаху, остался в грязной сорочке. Она облепила его на ветру, как статую.

– Штаны снимай!

Мелесьо Куэльяр смутился и посмотрел на полковника.

– Живо, живо! Пошевеливайся!

Он снял дешевые черные штаны, снял носки, остался голым. Когда он нагнулся, чтобы все сложить, выпали три монеты, две грязных, одна новая. Солнце засверкало на новой, стреляли все ближе.

– Ремень! – попросил полковник.

Сержант снял с себя портупею. Полковник подошел к пленному. Ветер выл. Мелесьо Куэльяр умирал со стыда. Полковник размахнулся. Пленный согнулся вдвое. Второй удар оставил на спине лиловую борозду, третий обжег живот, четвертый – шею, пятый – плечи, шестой и седьмой неспешно повторили предыдущие, восьмой и девятый предпочли грудь. Начиная с десятого он ничего не чувствовал. Кровь текла по его груди, по животу, по бедрам. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать!

– Будешь знать, как нападать на армию! – крикнул, задыхаясь, Маррокин. Санитар поднес ему баллон с кислородом. Солдаты удивлялись. В его годы, на высоте 5000 метров! Вот это командир! Куэльяр открыл глаза. Горизонт качался. В траве мерцали монеты. Три соля как-никак! Они ему были нужны. Он нагнулся и взял один. Ноги у него подкосились, он упал на колени и пополз к другим двум. Тогда его пнули в бок, и в грудь, и еще, и еще.

– Нет, какой цинизм! Какое бесстыдство! Дикари вонючие! Их бьешь, а они о деньгах думают! Из-за этих гадов гибнет Перу! Всех бы их расстрелять, сукиных детей!

Полковник Маррокин бил ногами безжизненное тело.

– Успокойтесь, господин полковник! Тут мало воздуху!

– Эти гады никогда ничего не поймут. Ни добром, ни злом. Это наша гангрена. Я бы их… – Майор Рейносо остановился, хватая воздух. – А, чертова высота! Чипипата на проводе, господин полковник! – сказал он, хмурясь. Новости были плохие.

– Сио, – свистнула мошка, которую, говорят, любила моя кума Мечита.

– Сио, сио, сио, – свистнули три мошки из Гарапаты.

Наконец он понял! Он умрет в Гапарине! Ярость грязной водой хлынула в его сердце. Зачем они жгут и убивают? Скотокрад посмотрел на мертвую Сульписию: она лежала в луже крови, но смерть не изгнала кротости из ее открытых глаз. Наконец он понял весть! Он ведь и это видел: ехал во сне по пуне, совсем такой же, даже страшно, и вдруг показалось селенье, где река – как в Янауанке, дома – как в Янакоче, площадь – как в Мичивилке, жители – как в Тапуке. Чтобы убедиться, он пришпорил коня, но, словно он нес проклятье, и люди, и скот, и дома куда-то укатились. Хуже того: земля стала, как сито, вся в дырках, а из них повалило пламя. Он похолодел, словно труп, и понял, что ему не унять пламя, питающее пламя. В полном ужасе он попытался затушить его своим пончо. Земля быстро замерзала. Пламя убегало! Когда он проснулся, руки у него были опалены.

Мрачная тьма спускалась на усталых солдат.

– Сулили мясо, а кукурузинки, гады, не прислали! – ворчал один из них, совсем измочаленный.

– Они не виноваты, – сказал Сиксто Мансанедо. – Индейцы, сволочи, перехватили письмо из Пакойяна. Мы в Учумарке не знали, что с позавчерашнего дня наша очередь! В усадьбе вас ждет хорошее угощенье!

Они спустились по скалам, уже обросшим мхом ночи. Холод кусал сквозь шинель. Пленные шли покорно и молча. Показались кони, пирамиды винтовок, какие-то люди. В усадьбе было неспокойно.

– Дозор из Портачуэло явился, господин майор.

– Потери есть?

– Один тяжелый, десять ранены легко, господин майор.

– А эти откуда?

– Пленные из Гагарины, господин майор. Те, кто сопротивлялся.

– Провести сквозь строй, вожаков – окунуть!

– Пошли!

Пруды, в которых купается скот Учумарки, были почти не видны. Люди пошли вперед, страх и холод одел их в одинаковые одежды. Послышались всхлипывания и кашель. Не выпуская автоматов, солдаты окунали голову Пабло Валенсуэлы. Гарабомбо разозлился.

– Так нельзя! – крикнул он. – Я в армии служил, был сержантом, устав знаю! Солдаты не мучают гражданских!

– Это кто разговаривает?

– Я, сеньор.

– Какого тебе черта нужно?

– Я служил в армии. Мы пленные, так с нами и обращайтесь! Нас как учили? Если на войне возьмешь врага, чилийца там или эквадорца, говори с ним по-хорошему, допрашивай по-человечески, корми, постель приличную дай, чтобы не хулили Перу. А мы…

– Заткнись! Вот дикарь наглый! Да как ты смеешь? Какие же вы солдаты? Вы воры, уголовники! Приказано с вами покончить начисто. Думаешь, кто-нибудь будет против?

– Я против!

– Значит, так и помрешь.

…Зоркий Глаз нажал на курок. На восьмисотую пятницу с того воскресенья, когда он вернулся из армии, пуля настигла Гарабомбо. Удивленный последним удивлением, он открыл рот, но не закричал. Перед смертью он увидел крутые горы, бурную реку, цветистый убор пампы. Он сполз с коня. Ураган почувствовал, что руки его разжались, и остановился. Какой-то миг казалось, что всадник, упираясь в стремена, склонился к самой воде, чтобы сорвать небывалый цветок метров на пятнадцать ниже по течению. Потом он сломился и рухнул вниз. Он еще увидел гнилые доски моста, вопиявшие о беззаботности властей и хозяев, и час, когда он познал свою жену, и запуганный взгляд покойного тестя, и летучих мышей в Хупайканане, и допризывников под палящим солнцем, и уходящего вдаль торговца, и Бустильоса в Лиме, и тюремную парашу, и лишенных земли стариков, и светлые глаза дона Гастона, и знамена общинников, гордо вступающих в поместье, и третью школу в огне, и свою ногу, застрявшую в стремени, а потом он канул во тьму. Второго выстрела он не слышал и никогда не узнал, что в час беды его Ураган, несправедливо считавшийся норовистым, остался стоять, подняв, уши, и вел себя благородно, как и подобает коню, которому цена по меньшей мере пять тысяч.

– Остальных построить! – скомандовал сержант. – Расстреляем.

– Не убивайте! – заплакал кто-то.

– Стройся!

Солдаты медленно строились. Подошел надсмотрщик, роздал жареную свинину, горячий чай.

– Дети у меня! – плакал тот же голос.

– Готовы?

Солдаты устало прицелились.

– Готовы?

Снова раздался плач.

Тогда и пришел лейтенант Каррисалес, без каски, в порванной форме, в золе.

– Что тут такое?

Сержант отдал честь.

– Приказано их расстрелять, господин лейтенант.

– Кто приказал?

– Я, господин лейтенант.

– А какая сволочь тебя научила расстреливать пленных?

– Они сопротивлялись, Напали на нас. Мы так, нарочно. Попугать их!

– Это почему нарочно? Их надо пострелять! Разрешите, господин лейтенант! На что они, господин лейтенант? – просил тощий солдат, весь в чирьях.

У лейтенанта Каррисалеса задрожали губы.

– Зачем их пугать, несчастных? Немедленно отпустить!

Тощий солдат по-прежнему целился, другие тоже.

– Не слыхали?

– Они напали на нас сзади, господин лейтенант! По уставу можно.

Сержант попытался его успокоить:

– Вы слишком добрый, господин лейтенант. Вы уж простите, но вы на этой службе недавно. А я тут служу пятнадцать лет. По всей сьерре бывал. Я их знаю. Через три месяца, ну, через три года, опять на нас нападут. Змеиные яйца давить надо!

– Господин лейтенант, пожалуйста! – просил тощий, целясь из автомата. Лейтенант Каррисалес выхватил револьвер.

– Отпустите сейчас же, а то буду стрелять!

– Да не волнуйтесь вы, господин лейтенант! Вы у нас новый.

Вот посмотрите, через год-другой…

– Молчать! Они не воры. Они в своем праве. Храбро сражались. Я с ними бился целый день. Пока вы тут чесали себе зад, я бился в Мурмунье. Пленных не стреляют. Хотите сражаться, идите туда, в Гапарину!

– Да, господин лейтенант…

– Молчать, так-растак! – И он, словно рухнул, сел на камень. – Сегодня я убивал ради помещичьей земли! Проливал кровь из-за этой сволочи!

Холодный ветер шевелил траву. Солдаты молчали.

– А ваши как, Рейносо?

Майор изо всех сил старался скрыть усталость.

– Натолкнулись на сопротивление, господин полковник.

Полковник Маррокин оглядел офицеров. Они сидели в соломенных креслах в гостиной Учумарки:

– Гиблое дело, господин полковник, – сказал майор Лира.

– А вы как думаете, Боденако?

Майор Боденако спокойно выпустил дым.

– Что-то странное, господин полковник. Они сопротивляются. Если верить пленным, будут сопротивляться и завтра. Я эти дела знаю. Сколько раз выселял! Разбегаются при первых выстрелах. А эти хоть бы что! В атаку пошли! Нет, тут что-то нечисто.

– Условия у нас плохие, господин полковник, – сказал майор Лира. – Солдатам трудно на такой высоте. Мои люди говорят, что на них нападали лошади.

– Они в себе?

– Я просто докладываю, господин полковник. – И майор засмеялся.

– Не беспокойтесь! – крикнул стойкий Боденако. – Не беспокойтесь, господин полковник! Разрешите применить мои методы, и завтра я вам все очищу!

Когда Конокрад открыл глаза, было темно. Он попытался встать. Не смог. Посмотрел на обагренную кровью руку, подумал: «Убили меня, гады!..» Наконец он сел. «Да, дело плохо…» Кровь хлестала. «Человек – прямо как баран!» Он заткнул рану травой. Тьма одолевала его. Он услышал хрип, и еще, и еще, разглядел тела Красавца, Клевера и Травки. Судя по ржанью, умирали десятки лошадей. «Из-за меня». Он пополз. «Умру с ними». Тьма одолевала. Громко стеная, он дополз до Звездочки. По лошадиной морде текли огромные слезы. На метр подальше Патриот вставал и падал снова, топча свои кишки, а еще дальше боролись со смертью Колибри и Ветробой. Какие кони! Он долго полз до теплого тела Королевы. Положил голову ей на спину и заплакал – рана болела, но еще больше он жалел эту гору умирающих лошадей.

– Простите меня! – тихо сказал он.

Подсолнух приподнял свою прекрасную голову.

– Пошел вон!

– Прости…

– Вон! – прохрипел Подсолнух. – Иди, со своими умирай!

– Он не виноват, – выдохнул Вояка, и две слезы покатились по его морде.

– Нельзя людям верить! – не уступал Подсолнух.

Конокрад повернулся с невероятным трудом и упал лицом в траву.

– Я не хочу быть человеком… Хочу быть конем! – крикнул он.

– Не будешь ты конем! – Подсолнух закашлялся.

По бледному лицу Конокрада ползли слезы.

– Простимся как друзья! – молил он. – Может, мы где-то встретимся. Может, еще поскачем по пампе, где нет хозяев! – В блеске безумия лицо его стало прекрасным. – Может, ты еще будешь человеком, а я – конем!

– Не буду я человеком! – выговорил Подсолнух.

– Сынок мой умер, – прорыдала Красотка. – Сегодня у меня убили пятерых! Проклят тот час, когда я тебя увидала!..

– Я не знал…

– Ты выманил нас обманом.

И она заржала, посылая привет другу своему, Празднику.

– Что нам эта война? За что мы гибнем? Разве мы крали? Разве обижали? Разве лгали?

– Простите меня! – плакал Конокрад. – Я не хочу умирать среди людей!

– Конокрад всегда был нам верен, – тихо сказал Пингвин. – Простим его!

– Прощаем! – вымолвили лошади. – И прощаемся!

– Прощайте! – еле выговорил Конокрад.

Ноги его холодели, холод подбирался к спине, поднимался к шее. С удивлением и радостью ощутил он, что ступни затвердевают, как копыта.

– Я конь! – крикнул он и, уже слепым, понял, что скачет по сверкающему лугу.

У дороги на Тамбопампу солдаты ждали, когда за ними приедут грузовики, которые повезли в Серро-де-Паско первую партию.

– Скоро будут.

– Подождем, больше нам делать нечего, – сказал лейтенант.

– Фары! – закричал солдат, показывая на дорогу, где и впрямь мерцали огоньки.

– Остановить грузовик! – приказал лейтенант.

Фары замигали.

– Стой!

Шофер от магазина «Дешево, но сердито!» затормозил, увидел военных и в страхе вылез на дорогу.

– Куда едешь?

– Еду… я… я в Янауанку, господин капитан.

– Зачем?

– Печенье везу… Сейчас… это… карнавал, господин капитан. Карнавал… много печенья едят… Я… я… это чужой грузовичок, наняли мы…

– Хлеб! Хлеб!

– Давай корзины.

– Это для праздника, господин капитан.

– Какие к собакам праздники! Давай корзины! Разбирайте хлеб!

Шофер и хозяин вытащили корзины. Солдаты кинулись к ним. Увидев сложенные трупы, хозяин и шофер некоторых узнали и совсем перепугались. Не дожидаясь больше приказа, солдаты хватали хлеб.

– С утра не ели, – объяснял один, не переставая жевать.

– Из-за этих гадов!

– Грузи трупы! – приказал капитан.

– Прямо сейчас?

– Да, сейчас.

Солдаты стали неохотно складывать в кузов мертвецов. Они совсем измотались. Было семь вечера. С пяти утра они бились и ничего не ели. Положив первое тело, они остановились, тяжело дыша.

– Грузи!

Вдвоем, втроем они брали тело и швыряли в грузовик. Тела шлепались, как мешки с картошкой. Дельгадо упал на Иларио Гусмана и Мануэля Кристобаля. Гусмана он едва узнал, ему разорвало штыком губу. Рана казалась еще больше, потому что выбили зубы. Маленького Романа забросили сразу. Мелесьо Куэльяр, связанный по рукам и ногам, смотрел на гору трупов.

– Лезь!

– Не могу, я связан!

– Подсадите его! – приказал капрал.

Его подняли вчетвером. Он упал на окровавленное лицо Марселино Ариаса и на холодную спину Максимо Ловатона.

– В Серро-де-Паско! – приказал капитан, открывая дверцу чтобы сесть с шофером.

– А мы, господин капитан?

– На следующем поедете.

– Да они только в Серро добрались, господин капитан! Мы не ели, не спали. Хоть кого возьмите! Холод собачий, господин капитан!

– А где же вы сядете?

– Да наверху!

– А труды?

– Им-то что?

Капитан посмотрел и увидел, как они устали.

– Ладно, садитесь.

Солдаты молча залезли наверх. Со снежных вершин дул ветер. Мелесьо Куэльяр услышал жужжанье другого мотора. Он увидел огни, кто-то затормозил. «Быть не может!» Нет, так оно и было: грузовик Ремихио Санчеса приехал из Серро-де-Паско за солдатами. «Останусь жив, этого Иуду ни в одно селенье не пустят!»

Словно читая его мысли, солдат пнул его ногой.

– Так и так помрешь.

– Человек родится, чтобы умереть. Все умирают, сеньор.

Солдаты пристроились на трупах. Наконец, машина тронулась.

– Есть хочется…

– Из-за этих Проаньо голодаем.

– Обещали мясо, сволочи! À где оно?

– Молчать! – крикнул сержант. – Проведем поверку.

– Пятидесятый!

– Здесь!

– Сорок девятый!

– Здесь!

– Сорок восьмой!

– На задании!

– Сорок седьмой!

– Ранен.

– Сорок шестой!

– В Серро! Тяжело ранен, увезли.

– Сорок пятый!

– Увезли в госпиталь!

– Сорок четвертый!

– Увезли.

– Сорок третий!

– Здесь!

Через борт грузовика Мелесьо Куэльяр видел беззубую пасть ночи.

Глава тридцать шестая
О том, чем кончили лошади, которые некогда славились своею статью

Солдаты жгли в понедельник, во вторник и в среду.

Чинче, то, что осталось от Чинче, исчезло. Спасая что можно от огня и пряча где придется мертвых, общинники убегали в пещеры Карауаина и Юмпака. В четверг им пришлось выйти, их выгнал смрад. От Карауаина до Мурмуньи лежали цепью лошади, над ними, не веря себе, кружили стервятники. К вечеру птицы спустились и принялись клевать. С утра вышли пастушеские собаки, несколько сотен. Запах кружил им голову. Они знали, чтомясо неприкосновенно, что пса, укравшего мясо, побивают камнями, и пускали слюну, трясясь от вожделения. Запах опьянял их. Они промаялись целый день, не смея приблизиться к тем, кто некогда был славою здешних всадников.

Брыкун упал сразу, с первой пули, а Флагу не повезло, и он долго катался рядом с Боровом – тем драчливым и храбрым конем, у которого были свиные глазки. Простофиля, тоже драчливый конь, хорошо скакавший через изгородь, умирал, навалившись на Травку, которая всегда знала, когда кто родился, когда кто болен, когда какая радость или праздник в семье Ханампа. Повыше била ногами Звездочка. Как плакали по ней Больярдо! Она была не лошадь, а член семьи и тоже все знала: когда сеять, когда собирать урожай, когда родится ребенок. Соловый, Беломордый и Перец, напротив, приносили один беды. Соловый вгонял в краску всех своих хозяев: он, как помещик, сердился ни за что, ни про что и начинал кусаться. Пришлось его охолостить! Бабочка пролетит, мышь пробежит, а он пугается. Своенравная смерть свела его с Рузвельтом, Пингвином, Плясуном и Дроком, такими смирными, что можно было оставлять их без привязи. Они ждали часами, днями, пока хозяин кончит пить. Зато Красавца, Свояка и Вруна никто бы без привязи не оставил, а уж тем паче – Лиса. Конь Альфонсо Хименеса был прыток, как лис, хитер, как лис, неутомим, как лис, ему бы только бегать. Он носился часами и прибегал весь в поту! Не выпустил бы своего Хитреца и Марсиаль Куэльяр. Ах, любил пошутить! Ехали они как-то в Серро, через пампу Уэрак, Марсиаль пожалел, что конь в поту, и спешился. А лицемерный конь возьми и убеги! Пришлось Марсиалю идти пешком, все из-за собственной глупости. Но хитрость коню не помогла! Он умирал трое суток. Куцый – не тот, другой, конь Мелесьо пал в первом бою, – тоже не хотел умирать. Он катался целый вечер, волоча sa собой кишки и плакал, и кричал, как человек! Умер он почти тогда, что я Светляк, конь Понсиано Майты. Да, этот был красив да умен! Пестрый, вроде зебры. Его не купили, его заботливо растили в конюшне. Майта его одалживал на парад. Начальство приказывало оседлать его получше, и каждый раз платило пятьдесят солей. Поистине лучший в конюшне! Много раз он ее вел, а уздечка у него и удила были серебряные. Только Олень, конь Сантьяго Куэльяра, мог с ним сравниться. Олень победил на последних скачках и здесь, в Астумагруке, пришел к смерти первым. По праздникам скачки бывают во всех селеньях. Девушки кладут свои ленты, и кто их первый схватит, получит двести солей. Поверите ли, Олень принес Сантьяго тысячу двести! Но пули еще проворней. А сколько стоил Дрозд, вороной конь покойного Максимо Ловатона? Три тысячи, не меньше. Такого выносливого коня никто не видел! Двадцать дней мог идти, и ничего. А умер из-за меня, защитил меня своим телом. Люди падали с коней, умирали, а я спрятался за своего Дрозда, когда смерть пришла за мной в Мурмунью. Одно мне утешение: он мало мучался, не то, что эти бедняги, в Юмпаке. Не то, что Прыгун или Лама, они промучились восемь часов. Не пожалела смерть и Стрелу, гнедую четырехлетку. Ей прострелили живот, и она пробежала пятьдесят метров, путаясь в собственных кишках. Три тысячи стоила, не меньше, как и брат ее Янайчо. И попотел по ночам хозяин, чтоб его купить! На шахте работал и много получек отдал за красавца-коня! И вот он погиб рядом с Громом и Нипороро. С тех пор как я его охолостил, он раздался. Как увидел я его, полюбил за стать, предложил за него. бычка и еще пятьсот солей. Янайчо умер вместе с хозяином, оба промучились до утра. Антонио Вивар полз чуть не километр. Нашли мы его, он лежит над ручьем, пить напоследок хотелось. Легконогого Императора, гордившегося седлом из Уачи, отделанным серебром, пули настигли на самой вершине. У каурого Альпачуко была на лбу белая отметина, туда пуля и попала. Он совсем не страдал, зато как страдали все три Нипороро! Какой несчастливый день! Сперва умерла мать, Красотка, потом отец, Светляк, а потом – братья Нипороро. Но уж больше всех мучился Розмарин, брыкливый и могучий конь Мануэля Кристобаля! Какой был конь, смотреть приятно! Ему перебили две ноги, и он целый месяц умирал в Курупате. Идти ему было некуда – хозяин убит, стойло сожгли. Сперва он ел траву, что у самого рта, потом – сбоку, потом – прорыл зубами ямку в три дюйма. Тридцать дней страдал. Мы ему воды давали. Подойдем, он глядит и плачет, как человек. Только воду пил, так уж он решил пострадать, чтобы все знали, что и кони плачут, и страдают, и мучаются, как люди, обреченные доживать свой век.

Триста лошадей, сеньор, это же сколько мяса! Собаки так и шныряли. Отовсюду пришли – из Испака, из Гагарины, из Аро, из Мурмуяьи, из Путаки, из Астумагрука, и голодные из Янайчо, и паршивые из Тамбопамлы, и шелудивые из Чипипаты, и, не поверите, даже издалека, из Тапука и Уайласхирки, двое суток слюни пускали у этой груды мяса, но боялись подойти. Помнили, что за мясо бывало. Боялись, выли, землю грызли. Но к вечеру, на третий день, прибежали два пса совсем голодных, прямо одни кости, их так и звали Скелет и Шкура. С севера шли, через пять провинций, по холоду, по колючкам Уамачуко, Коренго, Уайласа, Караса, по снегу Чавина, в Ла-Уньон их побили камнями, и в Рондосе, и в Чаулане, истые привидения, тени, одни кости, а бежали на запах, лапы сами несли. Двести лиг одолели, еле ковыляют, легли на брюхо и поползли к огромной горе.

Тут и все налетели, как молния, не оторвать. Смрад жуткий, а им хоть бы что, едят и едят, и птиц не боятся, даже и сдружились, те им рассказывали сказки и сулили небывалые пиршества, прорекали еще лучшее угощение. Воняло на всю округу. Люди разбежались, а собакам ничего, разжирели, храбрости набрались от самых что ни на есть храбрых коней. Иногда, зажав носы пахучей рутой, хозяева пытались отогнать их из пращи. Но собаки знали, что людям смрада не выдержать, и сразу возвращались на свой сказочный пир.

Мяса им хватило на месяц с лишком.

К концу апреля отяжелевшие птицы стали летать ниже, а Скелет и Шкура увели чужих псов, обещая им новые бойни по пути в Уальягу. Здешние собаки остались рыскать в усадьбах, не смея выйти на люди, показать свой святотатственный жирок. Предатели, не псы! Пользоваться бедою лучших коней Чинче!

Громко воя, рыскали они по землям, где выжившие строили дома на развалинах. Наконец они приблизились к людям и смиренно терпели, пока несчастные общинники швыряли в них камнями. Они знали, что без них не обойтись. Как ни гадко глядеть на предателей, а стада стеречь надо. Ведь жизнь пойдет своим ходом. Как-то под вечер три собаки подошли к дому, который Уаманы строили себе в Янаичо. Старший поднял хлыст. Псы прижались к земле и заскулили. Уаман мрачно сказал: «Идите уж, сучьи дети!» Они вползли в дом, и тьма покрыла их стыд, бесконечная тьма.