Текст книги "Гарабомбо-невидимка"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Мануэль Скорса
Гарабомбо-Невидимка
Баллада вторая

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Книга эта – еще одна глава Молчаливой Битвы, которую веками ведут с местным населением Перу и с теми, кто пережил великие культуры, существовавшие у нас до Колумба. Сотни тысяч людей – много больше, чем в наших бесславных «официальных» войнах, пали в этой безнадежной борьбе. Историки почти не замечают, как жестока и величава неравная схватка, в который-то раз обагрившая горы Паско в 1962 году.

Через восемнадцать месяцев после расправы с селеньем Ранкас община Янауанки под водительством Фермина Эспиносы, прозванного Гарабомбо, заполонила и вернула себе почти бескрайние земли поместий Учумарка, Чинче и Пакойян. Так занялось утро великой эпопеи, которой суждено покончить с феодализмом в самом сердце Перу!

М.С.

Посвящаю Маньюко и Ане Марии чтобы они, читая эту книгу, поняли, что лучше всего трудиться ради других.

Глава первая
О том, как и когда недоверчивые общинники убедились, что Гарабомбо просвечивает насквозь

Тогда и убедились все, что Гарабомбо – невидимка, Неспешно, величаво, словно бы в вечности, он шел прямо к жандармам, перекрывавшим площадь в Янауанке. По площади, в холоде и одиночестве, рыскали беспокойные псы. Двадцать жандармов, кутаясь в шинели под северным ветром, защищали спуск к реке Чаупиуаранга. Предвечернее солнце сверкало на их касках, Ничего не пугаясь, Гарабомбо шел к часовым. Общинники Чинче. томились за углом. Видят его или не видят? Презирая пулемет на треноге, Гарабомбо дошел до солдат, сгрудившихся у Поста (жандармы годились лишь на то, чтобы поить лошадей, принадлежащих особым частям), и пересек улицу. Видят его или не видят? Даже Мелесьо Куэльяр, брат его жены, впился ногтями в потные ладони. Неужели Гарабомбо благополучно войдет и выйдет? А может, часовые терпят такую наглость лишь для того, чтобы верней прицелиться? Даже Амалия Куэльяр, его жена – уж она-то знала, что можно на него положиться, – закрыла рот синей шалью. «Идет по дорожке», – сказал без надобности всегда улыбавшийся Амадор Кайетано… Смотрели на него, не смотрели? К чему подходил он – к дверям Поста или к вратам смерти? Один из часовых поднял винтовку. Общинники застонали. Гарабомбо остановился, все так же величаво. В дверях Поста мелькнул зеленоватый плащ и пестрая морда майора Боденако. Гарабомбо прижался к стене. С невыносимой неторопливостью Гильермо Мясник вынул и закурил сигарету. Дым засветился на фоне заката. Прижимаясь к стене, Гарабомбо вошел в дверь. Общинники ждали выстрела. Перед майором Боденако вытянулся офицер. «Рапорт отдает», – тихо сказал Виктор де ла Роса, служивший некогда в пехоте. Все хором застонали. Гарабомбо, дерзко улыбаясь, махнул, им рукой из окна. «Поторопился бы, олух!» – проворчал Корасма.

– Они его не видят, – улыбнулся Амадор, глава общины. – Невидимка он!

– Семь лет как невидимка, – прошептал Мелесьо Куэльяр.

Никто его не видел! Под защитой прозрачной плоти Гарабомбо еще засветло заберет у карательного отряда секретные планы. Сегодня к вечеру община узнает, какой приказ дан по 21-му военному округу, откуда на них нападут, каковы тайны операции, именуемой «Выселением», и какие доносчики марают землю Янауанки. Первым засмеялся Амадор Кайетано. Сам министр, несчастный Элиас Апарисьо, посылал шифрованные телеграммы – а что толку?

– Отче наш, иже еси на небесех, сделай, чтоб его не увидели! – молилась Сульписия.

– Не дури! – сказал ей Мелесьо Куэльяр. – Они и так не видят, хоть он спи, хоть ешь. Может на них и напрудить. Подумают, что дождик!..

– Нет, они подумают, вонючка!.. – проворчал Корасма.

– По лестнице спускается, – тихо вымолвил Освальдо Гусман.

Они совсем закоченели, пока он снова показался в дверях. Он вышел; пересекая площадь, гордо глядел на общинников и хлопнул себя рукой по неназываемым местам. Гарабомбо был храбр, но любил похвастаться. Умирающее солнце освещало его худое лицо, толстые губы, жидкие усы, щетину волос.

Корасма и тот задрожал от восторга, но сразу опечалился. По той же дорожке шел от моста только что сменившийся взвод (мост охраняли теперь круглые сутки). Гарабомбо стоял у фонтана, Взвод прошел и его не увидел. Один солдат поотстал, но Гарабомбо снова двинулся прямо к солнцу!

Как все ликовали! Да, он и впрямь невидим! Просвечивает насквозь! Он – словно стекло, ни один часовой его не заметит! Значит, попусту держат в осаде Серро-де-Паско. Все зря. Попусту перекрыли Дороги; попусту соорудили казарму, откуда на ущелье Уариаки глядят пулеметы с высоты четырех тысяч метров. Сколько месяцев никто не прошел без пропуска! Никто – кроме невидимки. Разве увидишь, разве задержишь прозрачного человека? Толпа попятилась. Гарабомбо не укрылся за углом, а направился к субпрефектуре, где властвовал полковник Маррокин, руководивший выселением. Чего он хочет? Неужели он войдет в голубой дом с синими дверями, где на одном из трех балконов любуется закатом полковник Маррокин? Дрожа от страха и восторга, общинники глядели на него. Даже Корасма, выборный общины, трепетал и молился. Они были в родстве и не выносили друг друга; но сейчас Гарабомбо стал не гнусным родичем, который, наверное, угнал у него стадо из Мурмуньи, и не наглецом, который спал с чужими женами, пользуясь своей невидимостью, но членом общины, чья несравненная отвага дала возможность узнать планы врага и ответить огнем на огонь. Ибо близился час.

Глава вторая,
из которой станет ясно, что в Чинче, как и повсюду, растет дурная трава

Гарабомбо указал костлявой рукой на скалы Уагропаты. В обманчивом утреннем свете неясно колыхались призрачные каски и шинели. Гарабомбо повернулся к невысокому коренастому человеку и впервые в жизни увидел, как улыбка Амадора. Кайетано сменяется печалью. И лицо его, и руки, и пальцы, и ногти мгновенно посерели, и медную прежде кожу уже нельзя было отличить от свинцово-серого пончо. Гарабомбо поднял руку. Все застыли. По темным скалам, укрывшимся в тумане, Гарабомбо осторожно пошел вниз. Кайетано следовал за ним, и подозренья пугали его больше, чем туман. Они спустились метров на двести и увидели ясно лагерь, притаившийся среди скал, по которым навстречу свету двинутся жители Чинче.

– Говорил я?

Кайетано молчал.

– Они не из Серро. Шинели видишь? Они из Лимы.

Ветер заглушал его слова. Гарабомбо и Кайетано двинулись дальше и увидели штурмовые отряды, солдаты совсем замерзли. Гарабомбо стал считать их, тыча пальцем, но это было трудно, очень трудно, ибо серые шинели сливались с серой утренней дымкой.

– Сорок… сорок один…

Солнце лизнуло пулемет и ящики с боеприпасами.

– Система Гочкис.

Когда-то он был сержантом кавалерии.

– Говорил я? – сказал он, становясь еще выше от гнева.

Кайетано молчал. Всю эту ночь, замерзая от предзимней стужи, он каялся, что пошел за Гарабомбо. Тот даже не сообщил ему, главе общины, даже не посоветовался с Эксальтасьоном Травесаньо, и потребовал, чтобы отменили приказ о захвате земель. Да, потребовал немедленно отменить приказ, и был при этом мрачнее самого худшего ноябрьского дня.

– Ты напился, Гарабомбо? Ты сбесился? С чего ты это взял?

– Скотокрад не ошибся ни разу, – Гарабомбо указал на небо, – время еще есть!

– Сон – это сон, Гарабомбо.

– Ты берешь на себя ответственность, Кайетано?

– Да ведь в селеньях ждут…

– Если ты не отменишь приказа, они отправятся на кладбище.

Собери народ, отмени!

Всю ночь Кайетано прикидывал, во что обойдется ошибка. Но никакой ошибки нет. Гарабомбо прав. Штурмовые отряды их поджидают.

То и дело спотыкаясь о лунные кратеры, они поднялись на скалы Уагропаты. Уже трепетали жалкие нити рассвета, но было видно, что вдалеке расположился еще один лагерь. Они спустились в лощину и, через километр, снова сели на коней. В молчании скакали они по огромной, серой пампе. Дикие утки взлетали с криком перед их небольшими, сильными конями, привыкшими бежать галопом на высоте четырех с лишним тысяч метров. Скакали три часа. Солнце поливало глазурью бескрайнюю пампу, далекие вершины, и снег сверкал на неприступном пике Хиришанка. Было уже почти восемь, когда они увидели огромную, царившую над хижинами Чулана школу – о двух этажах, о двух крыльях, о десяти окнах, белую, длинную; она была как мираж, ибо кто бы мог подумать, что встретит ее в таком захолустье. У входа стояли люди, почти одинаковые, все в пончо, в шарфах, в шляпах. Завидев всадников, они заволновались и двинулись к ним. Но Гарабомбо и Кайетано спрыгнули с коней у самой двери, бросив поводья Элеутерио де ла Росе и Мелесьо Куэльяру. Все сгрудились вокруг серьезного, невысокого человека с темной кожей и узкими глазами, в которых мелькала ярость. То был Грегорио Корасма, выборный общины.

– Что изменилось, Гарабомбо?

Они не терпели друг друга, не выносили, но дела общины были выше всего. Разговаривали они только об ее делах.

Корасма подошел к Гарабомбо так близко, что чуть не тронул его просаленную шляпу, но повернулся к Амадору, главе общины.

– Что же это такое? С кем вы совещались, чтоб отменить приказ? Что же мы для вас, игрушки? Куклы? Почему переменили число? Селенья снимались с места, когда вы их остановили. Кто дал вам право?

По небу пролетели какие-то птицы, за ними – дикие утки. Гневно, как рассерженный кот, Гарабомбо заорал:

– Среди нас предатель!

Корасма попятился. Гарабомбо и Кайетано не шевельнулись. Глава общины улыбался. Такой уж он был, улыбался всегда. Общинники знали, что улыбка не покидает его уст и на похоронах; властям же казалось, что он над ними смеется. Сейчас в улыбке этой было что-то зловещее.

Гарабомбо встал так, что никто не мог уйти.

– Позавчера нас предупредили, что кто-то выдал общину. Мы с главою общины – вот он! – решили отменить приказ. Мы не спали всю ночь! За ночь мы обошли все намеченные места. Рассвет застал нас в Уагропате – и кого мы там увидели? Скажи, Кайетано!

– Нас поджидали штурмовые отряды.

– Сколько их?

– Вооруженных – несколько сотен.

Он себя не помнил от гнева.

– Да, там солдаты! Сотни солдат, готовых нас жечь и убивать! От Лимы до Уагропаты им идти дня три. Откуда они знали, что сегодня мы собирались выйти?

–. Верно. Дня три, не меньше, – согласился с ним Виктор де ла Роса, в байковых штанах и выцветшей куртке, на которой еще голубели нашивки пехотинца.

– Что было бы, если бы мы все же вышли? Сейчас бы мы хоронили наших жен и детей. Они погибли бы из-за сукина сына, который сейчас меня слышит! Только мы, только те, кто входит в Союз возвращения земель, знали, куда и когда мы пойдем. Предатель – здесь!

Короткие пальцы Кайетано рылись в переметной суме. Он извлек оттуда объедки, несколько вареных картошек, бутылку водки, пачку свечей, кусок холста и, наконец, маленькое серебряное распятие. Опустившись на колени, он широко развел руки, как сам отец Часан, и поцеловал распятого Христа.

– Во имя господне!

Все перекрестились.

– Это распятие освятил наш отец Часан и ничего не взял. Он говорит, мы подсовываем ему кресты, получаем благословение даром. Правда, есть прок и ему: он щупает грудь и девицам, и замужним. Но за крестик я заплатил, целых десять солей. Этот Христос творит Чудеса. Кто спас сынка у Травесаньо? Кто помог, когда оговорили донью Аньяду? Донья Пепита сказала, что она украла серебряный чайник. Ее уже уводили, когда я приложил крестик к дверям, и чайник объявился.

Он поцеловал истерзанное тело.

– Кто поклянется ложно перед Христом? Кто не побоится Страшного суда? Когда Гавриил-архангел затрубит в трубу, клятвопреступники не найдут своих костей. Мы боремся не за себя, за всех! Наша община ведет борьбу, чтобы все жили свободно на свободной земле. Но кто-то сплоховал. Кто-то проболтался!

Он снова поцеловал крест.

– Первая заповедь; возлюби господа превыше всего.

Грегорио Корасма, выборный, шарил в памяти. Этот Христос – чудотворный. Дядя его, Магно Корасма, упал со скалы и уже умирал, когда на него наткнулись. Перед самой смертью он поцеловал распятие. Значит, спасся!

– Вторая заповедь: не поминай имени господня всуе.

Мелесьо Куэльяр хрустнул пальцами. Несколько дней тому назад он напился до того, что его подобрали на площади, в Янауанке. А вдруг он болтал, пока пил?

– Третья: празднуй праздник.

У Максима Бонильи прошел холодок по спине.

– Четвертая: чти отца и мать.

Эксальтасьон Травесаньо вздохнул. Он не проговорился бы и в горящей печи!

– Пятая: не убей.

Монико Эспиноса спокойно слушал слова, подобные ударам молота.

– Шестая: не блуди.

Андрес Роке выдернул волос из носа.

– Седьмая: не кради.

Эпифанио Кинтана провел ладонью по щеке.

– Восьмая: не наговаривай на людей.

Воздух тяжелел на глазах. Вдали звенели колокольчики, выла собака. Кайетано закончил десятисловие и снова преклонил колени.

– Душой моей клянусь, что и жене я не говорил, когда мы выйдем!

Мужчины подходили к распятию, преклоняли колени и повторяли, трепеща, страшную клятву. Гарабомбо, очень бледный, тоже поцеловал крест. Только один человек – пузатый, босой, невысокий – стоял в уголке, поникнув головой:

– Что ж не клянешься, Руфино?

Руфино Крус молчал.

– Вы не клянетесь, дон Руфино?

Руфино упал на колени.

– Простите меня, братья! – Он стучал зубами, и руки его тряслись, как в лихорадке. – Простите меня, несчастного! Совесть гложет, боюсь Суда! Это я вас предал. Не из подлости, из гордыни! Прошлым воскресеньем Мансанедо-надсмотрщик нас обидел. Невесть за что согнал нас с дороги и грозился хлыстом. Чтобы его осадить, я сказал: «Мансанедо, скоро вам конец. На будущей неделе мы, жители Чинче, будем пировать в доме твоих хозяев». Так я сказал, а он, проклятый, передал это владельцам поместья. Простите меня, родные!

– Кому еще говорил?

– Ему одному, гадюке. В один момент душу замарал!

Слезы ползли по его небольшому лицу.

– Не знал, что он передаст? Не знал, что он сучий сын?

– Из-за тебя нас чуть не перебили. Кто заплатил бы за погибших? Кто взял бы к себе сирот? Ты, что ли? – орал Корасма.

– У меня самого есть дети! Простите меня. Я служил общине Скажи им, Кайетано. Я хорошо служил, сколько лет маялся' землю ради вас забросил. Три раза сидел. Служил я!..

– Предатели никому не служат.

– Я уеду, уйду, сгину…

– Куда ему!

– Дурная трава опять вырастет.

– Кто поручится, что опять не предаст?

– Столько мучились, столько бились, а из-за него, несчастного, чуть все не пропало!

– Сколько бы трупов сейчас коченело? Да мы и теперь под ударом.

– И верно, кто поручится, что он не предаст снова?

– Кто поручится?

Они говорили о нем так, словно его здесь не было. Гарабомбо встал. В руке его дрожал нож.

Глава третья
О том, что было с Гарабомбо, когда он вышел из тюрьмы

Аптекарь Ловатон посмотрел на мутную воду реки Чаупиуаранги, укутался в мягкий шарф и прошел по мосту. Туман еще ползал по крышам, покрывал колпаком Янакочу и Чипипату. На крутой улице Уальяга аптекарю повстречались три погонщика. Они сняли перед ним шляпы, а у фонтана, перед кофейней «Метис», он увидел человека и остановился в удивлении.

– Ты ли это, Гарабомбо?

Пришелец стоял тихо.

– Ты что, не узнал меня? Я Хуанчо Ловатон. Вспомни, сынок! Иди сюда!

Человек дрожал, на нем не было пончо.

– Добрый день, сеньор Ловатон.

Он попытался улыбнуться.

– Когда явился, сынок?

– Только вот являюсь, дон Хуан.

Он так исхудал, словно кто-то ободрал с него все мясо и оставил ему лишь кожу, глаза да прежние движенья.

– Я знал, что тебя выпустили. Кайетано сказал мне, выпустили тебя. Только это было давно. Что ж ты не шел?

– Хворал я, дон Хуан. В больнице лежал три месяца. – Он засмеялся. – Чуть не умер.

Ловатон поглядел на спящее селенье.

– Покормили тебя?

– Вчера что-то ел.

– Идем ко мне.

Гарабомбо колебался.

– Ты знаешь, что я теперь глава общины?

– Слыхал, дон Хуан.

– Давай, сынок, пошли. Пускай нас поменьше видят.

Туман копался в уличной грязи. Они поднялись проулком, обогнули пустынную площадь, вошли в аптеку с зеленой дверью и с вывеской «Не хворай!».

– Проходи, сынок, проходи.

Аптекарь провел его в заднюю комнату, а сам вышел во внутренний дворик, где беспокойно кудахтали куры. Гарабомбо глядел на стены, оклеенные газетами; в углу стояло знамя янауанкской общины, носившей имя святого Петра. Аптекарь Ловатон принес две миски дымящегося супа. Гарабомбо проглотил слюну.

– Кушай, дорогой.

Старик пододвинул плетеное кресло, сел к столу, подул на суп и шумно съел первую ложку.

– Еле тебя узнал, Гарабомбо! Ты прости, исхудал ты очень. Кушай, сынок, угощайся. Сколько ты отсидел?

– Тридцать месяцев, дон Хуан.

– А где?

– Сперва в участке, потом – в тюрьме Фронтон.

– А Бустильос?

– Вышли мы вместе, но я лег в лечебницу. Наверное, он в Чинче. Вам видней.

– Ничего я о нем не знаю.

Старик нахмурил брови и провел рукой по шишковатому лбу.

– Без тебя тут многое случилось, Гарабомбо. Знаешь ты, что умер дон Гастон Мальпартида?

– Слыхал, дон Хуан.

– Завещания он не оставил. Теперь Мальпартиды тягаются с Лопесами. Детей у него много, земли на них не хватает. Зять номер один хочет всех по миру пустить. Чинче наше еле дышит. Хозяева забрали почти все пастбища. Уже нельзя пасти. ни в Микске, ни в Нуньомиайоке. Нам осталось только ущелье Искайканча.

– Да там один камень, дон Хуан. Разве овца прокормится?

– Там живут сотни семейств, Гарабомбо. Силой загнали.

– Никакая, скотина не выживет в Искайканче. Один камень!

– Они и умрут. На прошлой неделе твой родич, Мелесьо, сказал мне: «Полстада перемерло, две тысячи с лишним овец». Ты кушай, сынок! Исхудал ты очень. Почти что тебя и не видно. Теперь уж точно невидимкой назовут!

– Я больше не просвечиваю насквозь, – улыбнулся Гарабомбо. – Вылечили меня в тюрьме, дон Хуан.

И склонился над миской.

– Это еще не все, Фермин. Многих и в Искайканчу не пускают. Тех, кто недоволен, гонят прочь. Повсюду одно – и в Учумарке, и в Пакойяне, и в Чинче, и в «Эль Эстрибо», и в «Дьссмо», у всех хозяев. Совсем они озверели после Ранкаса. Сеньоры Проаньо узнали, что кое-кто из Учумарки возил еду уцелевшим. Знаешь, что было?

Гарабомбо оторвался от жирного супа.

– Пока они ходили, Мансанедо со своими наездниками разорял их дома. За одно утро сняли крыши с двадцати хижин, а семьи выгнали, на улицу. Да что там, они сотни семей выгнали! Тамбопампа беженцами просто кишит.

– А что наш выборный?

Старик положил ложку на газету, служившую ему скатертью.

– Ремихио Санчес продался! Мы думали, он и сам из местных, и жена у него из Чинче, будет он за нас. Но бог наказал нашу корысть. В недобрый час мы выбрали его! Режет нас хуже ножа. Он, сучий сын, сносит от них все. А пока он не подпишет, бумаги наши никуда не годятся. Так все и стоит на месте.

– Что ж вы его выбирали, дон Хуан?

– Сдуру, Гарабомбо. В галстуке ходит, мы и думали – станут нас уважать.

– А вышло не то?

– Куда хозяева, туда и он. С Проаньо и с Лопесами детей крестил. Захочет кто-нибудь жалобу подать, а он: «Шавке со псом не драться. У хозяев денег закрома. Мы с гроша на грош перебиваемся. Нельзя нам!»

– Никто ему не перечит?

– Кто перечит, с тем у него разговор короткий.

– А вы, дон Хуан?

Старик воздел к потолку руки.

– Что я могу один?

Глава четвертая
О том, как лошади собрались на вершине Конок

Когда я еще был невидимкой, вышел я как-то из пещеры Хупайканан. Распогодилось немного, и я хотел набрать помету. Хожу я, собираю, и вдруг из-за скал выходят шесть лошадей. Путники этих ущелий не знают. Очень я удивился. Лошади сами до себе шли на скалу Конок, она вдается в ущелье, как мыс. Потом еще появились, прямо табун, все сытые такие, а ведет их вороная лошадь с белыми пятнами. Идут себе и идут! Еще смотрю, табунок, ведет уже серая в яблоках, быстрая такая, потом я узнал, что ее зовут Молния, а там и белоногая, и буланая, и степенные мулы. Идут себе! Сами поднимаются в Конок. Одна заржет, другая ответит. Все утро шли. К полудню смотрю, помогают они идти одной, у нее бока натертыми жеребцу род седлом. Ближе к вечеру едут два всадника в толстых пончо, на лице у них то ли снег, то ли маска. Ветер дует вовсю. Всадник в маске пожелтее заржал – ну что же это! – а лошади услыхали и ему ответили. Те, что добрались до скалы Конок, встали я сбились в кучу. Он, знай свое, ржет по-лошадиному и поднимается по склону. Тут ружья сверкнули. Воры! Я спрятался. Всадники гладят лошадей, а те не боятся, лижут им руки. Так они ласкались, пока тот, что повыше, не натянул поводья и не стал спускаться. Лошади послушно пошли за его серым конем. Дружок его ехал сзади. Перед скалами, почти что около меня, он вынул бутылку из сумы, поднял маску, чтобы легче было пить, и кого же я увидел? Самого Скотокрада! Я уж давно людей не встречал и кричу ему:

– Эй, друг!

Скотокрад бросил свою бутылку, и она еще не разбилась, а он уж в меня целится.

– Что, не помнишь?

Скотокрад опустил карабин и засмеялся.

– Чуть не помер ты, Гарабомбо! Так бы я тебя и застрелил.

Второй за скалами ездит. Скотокрад помахал ему рукой. Тот высокий, тощий, лицо длинное, глаза печальные, щеки ввалились. Едет к нам, улыбается, а карабин не опустил.

Скотокрад ему говорит:

– Наверное, ты знаешь Гарабомбо из Чинче. Я тебе говорил в Ойоне, у него болезнь такая – не видно его.

– Мы еще не знакомы. – Высокий нагнулся и пошептал что-то лошади. – Я говорю, что это свой, пускай подождут нас.

Так познакомился я с Конокрадом, и он мне очень помог. Они как раз обокрали поместье Учумарка. Лошади ждали здесь, чтобы всем вместе уйти в Ла Уньон, там любят хороших коней.

Скотокрад вынул из сумы еще одну бутылку.

– Холодно. Выпей, Гарабомбо.

Я и глотнул на славу! Потом обтер горлышко краем пончо, передал бутылку Конокраду, он тоже отпил и вернул ее по принадлежности.

– Что ж ты, и впрямь невидимка?

– Да! Перешел я по мосту в Чирчуак – и стал прозрачным. Тут Скотокрад открыл коробку сардинок.

– Шел в Янауанку, думал жалобу подать, и заболел!

– А на что жалобу?

– Хозяин меня обижал, дон Гастон Мальпартида, Ты его знаешь.

– Как не знать, оттуда идем! – говорит, жеребец Подсолнух.

– Не лезь, когда не спрашивают! – говорит Конокрад.

Такой уж он, Подсолнух, всегда вставит слово. Часто Конокрада подводил. Его бы и не брали, но он любил побродить, а лошади его очень слушались, приходилось с ним считаться.

– Чего он? – говорит Скотокрад и вынимает из сумы жареное мясо. – Ешь, Гарабомбо!

– Сам не знает, что порет. Он вечно так. Рассказывай дальше.

– Дон Гастон завел обычай – как исполнится девушке пятнадцать лет, она идет служить в усадьбу. Хотел он, чтобы и моя жена пошла, Амалия Куэльяр. А я не пустил.

– И правильно.

– Старик бы еще ничего, но у него зятья. Не пустил я, значит Я еще на службе узнал, какие мои права. Читал законы!

Скотокрад смеется.

– То-то и оказался тут! Не все надо знать!

– Я сержант, свое отслужил. Не пустил ее. Пошел субпрефектуру, жаловаться.

– И что же они?

– Не увидели меня.

– Так я ж тебя вижу!

– Ты нашей расы, а белокожие не видят. Целую неделю у дверей сидел. Идет начальство туда-сюда, а меня не замечает.

Конокрад даже заржал.

– Сперва я не понимал. Думал, очередь не дошла. Сама знаете, как начальство живет – ничего не замечает. Идут, не глядят на меня. Ну, думаю, заняты. А на вторую неделю стало до меня доходить. Субпрефект Валерио был один, я и вошел к нему. Не видит! Говорил я, говорил, а он и глаз не поднял. Ну, а заподозрил я неладное. К концу недели свояк мой, Мелесьо, посоветовал, спроси ты Викторию Ракре.

Скотокрад и Конокрад перестали жевать.

– Что же сказала донья Виктория?

Все так боялись ее, что никто из общины не посмел бы назвать ее непочтительно.

– Что меня не видно! Сглазил кто-то.

– И очень даже просто, – сказал суровый Скотокрад. – Не впервые мне встречать невидимку. Белые видят то, чего мы не видим. Проезжал я как-то Ла Уньон и видел ученого одного из Управления земледелия и скотоводства. Никто ему не верил, все его сторонились, как шелудивого. Сидим мы как-то в кабаке, он ко мне подходит и говорит: «Слушай, друг, выпьем-ка пива!» – «С удовольствием». – «Давно я с вами хотел потолковать». – «Прошу вас». – «Я замечаю, вас тут очень любят». – «Не мне судить». – «Вот что, друг, меня послали бороться с болезнями картофеля. Я могу помочь, средства есть, но люди мне не доверяют. Не найду к ним подхода. Что, если сделаем так: вы мне соберите народ для беседы, а явам дам по солю за каждого?» Что же, дареному коню в зубы не смотрят! Собрал я вечером человек тридцать, по солю за голову! Он в грязь лицом не ударил. Хорошо разъяснил. Говорит; все болезни от зверюшек таких, микробов. Мы уж было поверили, а он и скажи: «Сейчас вы их увидите!» И вынимает он карточку, на ней страшный зверь о тысяче ног и с рогами. «Вот, – говорит, – кто портит ваши поля!» Ну, народ чуть не помер со смеху, и разошлись кто куда. И я ушел. На другой день он спрашивает: «В чем дело? Почему они ушли?» – «А потому, что таких зверюг не бывает. Были бы они, мы бы их видели, верно?»

И Скотокрад заключил свой рассказ:

– Такие они люди, Фермин: видят, чего мы не видим. А что видим мы, не видят они. Вот и с тобой то же самое!

– А можно меня вылечить? – печально спросил Гарабомбо.

– Собаки воют на привидения. Они их видят. Ты не мазался собачьим гноем? – спросил Конокрад.

– Нет еще…

– Помажься.

Подсолнух насмешливо заржал.

– Чего ржешь?

– Ая вижу невидимку! – отвечал Подсолнух.

– Ты не человек, ты зверь!

– Что он говорит? – спросил Скотокрад, не понимавший по-лошадиному, но догадавшийся, что идет какой-то спор.

– Ну что за лошадь, все ей нужно! – пожаловался Конокрад» – Ой, и болтает! Посадят меня по ее милости.

– Что же ты ее берешь?

– С ней худо, без нее хуже!

– Скоро снег, – сказал Скотокрад. – Трудная эта дорога.

– Да, снега тут много бывает, – сообщил Гарабомбо.

– Ты сам где живешь?

Гарабомбо показал на одетую туманом вершину.

– В ущелье Хупайканан.

Конокрад со Скотокрадом удивились.

– Кто ж там живет? Очень высоко.

– Снег идет и идет. Сыро в пещере. Целую ночь таскаешь шкуру с места на место, все посуше ищешь, а то не заснуть.

– Я в этой пещере прятался, – сказал Конокрад. – Летучие мыши там хуже холода.

– Пометом можно выкурить, – сказал Гарабомбо. – Сырость хуже всего.

– С каких пор ты там?

– Полгода, вместе с женой. Как выгнали нас из поместья.

– Да, несладко тебе. Что ж не спустишься вниз?

– Нельзя мне. Запретили вступать на земли Чинче. Духу моего не выносят. «На поминки свои захочешь, тогда приходи». Это мне Сиксто Мансанедо сказал.

Конокрад вынул из сумы две бутылки водки, две банки сардин и коробок спичек.

– Бери, друг!

Глаза у Гарабомбо заблестели.

– А соли не будет?

– Есть и соль.

– Дашь мне щепоточку?

– Бери, – сказал Конокрад, протягивая ему целую пачку.

– Град пойдет, – сказал Скотокрад. – Перевал нелегкий. Пора нам в путь! Эту бутылку тоже оставь себе.

Конокрад что-то крикнул, и лошади медленно двинулись к Ойону. Повалил град с куриное яйцо и скрыл путников.