Текст книги "Гарабомбо-невидимка"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Глава пятая
О том, как испугался Гарабомбо, когда к нему снова вернулась его ужасная болезнь

– Один я, – сказал старик Ловатон. – Народ очень напуган.

После того как в Ранкасе всех перебили, никто и слышать не хочет ни о каких требованиях.

Гарабомбо глядел на бляшки жира.

– Надо сменить Ремихио Санчеса.

– А можно это?

Руки у старика задрожали.

– Конечно, дон Хуан. По закону выборного сменяют, если две трети против него.

Старик Ловатон печально посмотрел на гостя.

– Никто не подпишется, Гарабомбо. Говорил я тебе, боятся твои земляки.

Гарабомбо вскочил так быстро, словно собирался прыгнуть. Он был очень высок.

– У меня подпишут!

– Ничего не выйдет, Гарабомбо. Власти – из этих.

– Поеду в Лиму.

– Ездил ты в Лиму, и вот что вышло. На три года застрял!

– Зато я вылечился от болезни. Хорошую школу я прошел в тюрьме. Послушаешь политических, много узнаешь, дон Хуан. Теперь меня видно!

– Чему же ты научился, Гарабомбо?

– Тому, что предатели марают землю. – Он злобно усмехнулся. – Они и могильной земли не заслужили.

– Это неверный путь, Гарабомбо!

Старик не опустил глаз под его взглядом.

– Неверный путь!

– Какой же верный?

– Читать умеешь?

– Да, дон Хуан.

– Садись и вникай.

– …Как подумаю о нем, о мерзавце, места себе не нахожу.

– Я знаю человека, начальничек, он вам зубы мигом вылечит.

Усач поглядел на него.

– Вам бы только врать.

Всаднику было лет двести. Зоркому Глазу понравился его вид.

– Слово даю, начальничек!

Усач цыкал зубом, высасывая волоконца мяса.

Всадник осадил коня.

Усач потрогал челюсть. Черная как ночь борода оттеняла синеву его глаз.

– Глупости, Солидоро! Людей тут больше нет. Вот Амадор, это человек, одно слово!..

– За то и выбрали.

– Я слышал, тебя хвалят.

Зоркий Глаз глядел, как стареет пивная пена.

– Начальство мое тебя расписывало…

Зоркий Глаз глядел, как пена испускает дух.

– Превозносят, одно слово!

Зоркий Глаз помялся, ощетинившись, словно дикобраз.

– Хозяину моему досаждает одна муха. Вчера он мне говорит: «Слушай-ка, Солидоро, не могу я ее терпеть. Не знаешь, кто бы ее прихлопнул?»

Зоркий Глаз открыл еще одну бутылку и коротко засмеялся.

– Сколько ей лет?

– Так… тридцать.

– Чем она вам досадила?

– Людей подбивает забрать хозяйскую землю…

Старик Ловатон замолчал, кто-то скребся у двери. Он вышел. Это была Сульписия.

– Что тебе, дочка?

– Таблеток.

– От головы?

Старуха покачала головой.

– Не-е…

– От живота?

– Нет…

– От простуды?

– Нет…

– Ты скажи, Сульписия. Откуда же мне знать?

Старуха потупилась, но не сдалась.

– Которые Ремихио говорит.

– Что такое?

Старуха упрямо молчала, кутаясь в лохмотья.

– Да скажи ты; некогда мне!

Старуха забормотала:

– Он говорит, у тебя есть японские таблетки от голода.

Аптекарь опечалился.

– Лжет он, Сульписия! Обманул тебя. Так ему и скажи. Ну, доберусь я до него, горб свой кусать будет!

– Таблеточек бы мне…

– Матерью божьей, нет таких таблеток! Нет и не было. Это он придумал. Ты меня прости, занят я.

– Я заплачу…

Она показала потную, теплую монету.

– Честное слово, нету их у меня!

– Бери!

– Побойся бога, Сульписия!

Он вернулся в комнатку, тихо бранясь, порылся в сундуке и вынул толстую пачку бумаг.

– Знаешь ты, что это, Гарабомбо?

– Нет, дон Хуан.

– Земельные права нашей общины.

Гарабомбо встал.

– Права тысяча семьсот одиннадцатого года, дон Хуан? – Он дрожал. – Права, пожалованные королем?

– Потрогай!

Гарабомбо несмело тронул бумаги и отдернул руку, словно обжегшись. Значит, права и в самом деле есть! Самые старые старики упорно твердили, что где-то хранятся права на землю, дарованные в 1711 году янауанкской общине Королевским судом в Тарме. Дон Кармен Хирон, самый старый во всей провинции, говорил, что вместе с другими вез эти бумаги в неприступные пещеры, где в 1880 году они и пережили пламень войны с Чили, но потом куда-то делись. Гарабомбо глядел на них лихорадочным взглядом. Значит, они есть! Лежат на столе, бросили якорь, словно сказочный корабль, избитый бурями плаванья, длившегося двести пятьдесят лет.

Старик поднял толстую пачку. У него тоже дрожали руки.

– Десятки, сотни умирали ради того, чтобы их спасти.

– Как вы их раздобыли?

– Их нашел отец Часан. Каменщики меняли крышу ризницы и обнаружили гору старых бумаг. Священник стал ими топить и вот как-то раз почувствовал в руке тяжелую, сшитую книгу. Это и были наши права!

Старик прерывисто дышал, держась за сердце.

– Они доказывают, что поместья заняли нашу землю. Все помещичьи владения – незаконные. Вот оно, доказательство! Читай-ка, сынок, читай.

Было десять часов. Лошадь заржала за окном, напоминая о цветущих лугах. Гарабомбо одолевал слова, останавливаясь на непонятных оборотах, но дивясь и ликуя, ибо он узнавал межи, речки, броды, горы, равнины, перечисленные нотариусами, важными, как вице-короли; и за этим занятием почти не заметил, что в полдень дон Хуан принес миску супа, тыкву каши, тыкву бобов и кувшин чичи. Он едва прикоснулся к еде. Он продолжал странствие, переходил ручьи, поднимался на скалы, спускался в ущелья, одолевал перевалы, перелетал через бездны. Пот лил по его лицу. Земля принадлежит общине! Сумерки застигли его все на том же месте; он читал и читал, и глаза его горели безумием.

– Кончил?

Ловатон опустился на стул.

– Ты храбрый человек, Гарабомбо. Ты начал борьбу в Чинче. Я знаю, что ты говорил людям, когда учил их военному делу; но ты идешь неверным путем. Почему ты считаешь, что надо отнять землю?

– Я не знал, дон Хуан, что мы и есть хозяева.

– Хозяин не отнимает.

– Не знал я, дон Хуан.

– Теперь знаешь! Ты убедил жителей Чинче, что землю надо отнять. Нет, не отнять ее надо, а вернуть.

– Закон тоже говорит, что землю надо отнять и отдать индейцам.

– Ты это вбил в голову жителям Чинче. Из-за тебя они затеяли тяжбу. Но ты ошибся – в Перу индейцы дел не выигрывают. Землю надо не отнять, а вернуть!

– Помещики давно ею владеют. Они не отдадут ее, дон Хуан.

– А мы страдаем давно. Мы тоже не уступим.

– Почему же вы ничего не делаете, дон Хуан?

На лице старика обозначились прорытые временем ущелья. Он понизил голос.

– За мною следят день и ночь, Гарабомбо! Власти прознали, что бумаги у нас. Они понимают, что, предъяви мы права, ихнему господству конец. Знают это и помещики. Они набрали людей. Следят за моим домом. Я не могу ходить, куда хочу. У выхода из Янауанки стоят люди. Они меня не выпустят! Гляди!

Он приоткрыл дверь аптеки. В свете луны лоснились лавки и дома на площади. Особняк Монтенегро, ярко освещенный, казался сказочным кораблем.

– Видишь?

Он печально понурил голову.

– По селенью ходить могу, а дальше – схватят. Привязались ко мне. Начальство из кожи лезет, следит. Смотрят, бреюсь ли я меняю ли рубашку. На днях Конверсьон Солидоро сказал мне: «Знаю, ты прячешь права общины. Побереги здоровье! Если эти бумаги уйдут из Янауанки, тебе не жить. Хочешь быть индейцем, дело твое, но мы в общину не вступим. Предъявишь бумаги, умрешь!»

– … Так…

– Совсем замучался…

– Месть, она денег стоит.

– А сколько?

– Тысяч пять, шесть.

– И мне чего-нибудь.

– Перепадет и тебе.

– Это правильно. Дождик идет, все ноги промочат, начальничек.

– Порядочному человеку…

– Я – что, все жена…

– Хе-хе-хе…

– Мне бы хоть какое-нибудь доказательство…

Глава шестая,
где Гарабомбо убеждается, что, в конце концов, не так легко излечиться от недуга

Туман похищал последние звезды. В августе по утрам холодно и темновато. Гарабомбо вздрогнул, вдохнув воздух, но подумал о том, как отличается этот честный холод от лукавого лимского тумана. Он вышел улицей Болоньези; ему хотелось взглянуть на. субпрефектуру, породившую его беды. Он вступил на площадь; городок еще не проснулся. Голубые двери были закрыты. Карлик Ремихио ковылял к колокольне, за ним шли три собаки.

– Ремихио!

Горбун обернулся и заморгал.

– Кто там?

– Не помнишь меня? Я Гарабомбо. Гарабомбо я, братец! Твои друг…

– Кто там? – повторил Ремихио. – Не вижу без очков!

Он пошарил в карманах рубища, испещренного разноцветными заплатами, и вынул очки без стекол. Оправу эту бросил в мусор какой-то выпивший коммивояжер, а он подобрал. Ремихио притворялся, что без очков не видит. Водрузив их на нос, он воскликнул:

– Гарабомбо!

– Как живешь, Ремихио?

Гарабомбо нежно погладил его по головке, по редким волосикам.

– Когда ты приехал, Гарабомбо?

– Вчера.

Карлик нахмурился.

– Почему мне не сообщил?

– Следят за мной, Ремихио.

– Ты из Лимы?

– Из Лимы, дружок.

– Конфет привез?

– Нет.

Ремихио снял очки и двинулся было в путь.

– Лавки откроют, я куплю, Ремихио.

Карлик надел очки. На площади появлялись зябкие пончо.

– Купишь лимонных леденцов, напишу про тебя президенту. Сегодня и напишу. Знаешь, мы с ним кумовья.

– Знаю, – солгал Гарабомбо, – как не знать!

– Вот лавка открылась, у Солидоро-коротышки.

…Зоркий Глаз ощетинился.

– Какое еще доказательство?

Коротышка пробормотал:

– Говорят, вы просто чудотворец. В муху попадете за пятьсот метров, но хозяин мой…

Зоркий Глаз криво улыбнулся.

– Какого тебе рожна?

– Сами знаете их, хозяев. Я что, я человек подневольный!

– Болтун ты, и больше ничего.

– Не сердитесь, начальничек. Прислали меня.

Он пододвинул к нему бутылку. Зоркий Глаз смягчился.

– Собаку видишь?

Черный шелудивый пес скакал по серым скалам.

Зоркий Глаз поднял винтовку. Собака подпрыгнула в воздух.

– Матерь божия!

– Помнишь, я тебе говорил, что и тебе перепадет?

– Помню, начальничек…

– Так вот, катись ко всем свиньям.

– Слушаюсь, начальничек.

– Катись-ка ты…

– Как прикажете…

– Купишь апельсиновых, скажу куму, что тебя, заставляют просвечивать. Это не по закону!

– Спасибо, дружок!

Гарабомбо шел медленно, чтобы не обидеть хромого.

– Bсe расскажу – и как выгоняли, и вещи забирали, и грабили, и били, и стреляли. Все расскажу! И попрошу, чтобы назначили меня префектом.

На письма к власть имущим Ремихио тратил половину времени, другую половину – на барышню Консуэло. Гарабомбо знал, что он возненавидит того, кто усомнится в его дружбе с президентом, с архиепископом или с председателем Верховного суда. Ремихио устал взывать к местным властям и уже несколько месяцев писал прямо наверх. Когда-то он совал свои письма под двери, пользуясь тьмой. Письма были нелепы, но хлопоты они порождали, ибо Ремихио пересказывал там разговоры, разоблачал тайны, открывал то, что многие открыть не хотели. Но с тех пор, как новый начальник почты посоветовал рвать письма, не читая, Янауанка обрела покой, а карлик впал в отчаяние. Теперь он писал наверх и говорил всем: «Надоело мне возиться с мелкой сошкой!»

Леденцы он сосал до наглости жадно.

– Хочешь, генералу про тебя напишу. Ты скажи, Гарабомбо.

Гарабомбо не решился сообщить, что генерал Одриа уже не у власти.

– Собак моих знаешь?

– Нет, дружок.

– Сержант! Судья! Субпрефект! – визгливо крикнул карлик.

Собаки прибежали, виляя хвостом, но Ремихио, скривив рот, издал страшный вой и упал на землю. На губах его выступила пена, глаза закатились. Гарабомбо вынул грязный платок, чтобы засунуть ему между зубов. Шел седьмой час.

– Отче наш, иже еси на небесех… – стал он молиться, не зная, что ему делать, и печально глядя на искаженное лицо.

– Надо к нам его отнести, – сказал дон Крисанто. Он был главным пекарем в «Звезде», единственной здешней булочной. Ремихио говорил, что и он там работает. И впрямь, когда пекари кончали свое дело, он спал в пекарне, на мешках. Донья Янайяко, хозяйка, терпеть его не могла, но пекари защищали, ибо он оказывал им ценнейшие услуги – писал письма. Булочки он продавал в убыток, и донья Янайяко давно бы выгнала его, если бы не знала, что с ним уйдут и пекари, а Других здесь не найти. И она покорилась судьбе. Сейчас она с жалостью и отвращением глядела, как дон Крисанто и Гарабомбо втаскивают его э пекарню.

– Когда его бог приберет?…

В голосе ее было больше надежды, чем жалости.

Гарабомбо взмахнул перед ней шляпой и удалился. Остановился он на углу улицы Уальяга, там, – где начинался спуск к реке, которую называли и Чаупиуарангой, и Уальягой, кто как хотел. Для смиренных она была Чаупиуарангой, а для гордых – Уальягой, бабушкой Амазонки. Гарабомбо звал ее Чаупиауарангой. Молчаливые пончо шли к лавкам. Старик Ловатон открывал аптеку. Гарабомбо на него не глядел. Пусть лучше не знают, что он провел ночь с главой общины! Еще на подходе к этому углу сердце у него екнуло – из-за домов, погоняя навьюченных мулов, вышли Понсьяно Хименес и Одонисьо Кристобаль. Гарабомбо вздрогнул. Оба они были из Чинче, мало того – их обоих освободили потому, что он все взял на себя. Он поспешил к ним, улыбаясь во весь рот. Глаза его сияли радостью встречи, памятью бед, желаньем откровенной беседы.

– Как хорошо, братцы! Вот повезло мне, что вас встретил! Но Хименес и Кристобаль, его не видя, снимали с мулов мешки, в которых, по всей вероятности, было мясо.

– Что с тобой, Понсьяно? Неужели я так отощал? Не узнаешь меня?

Понсьяно Хименес был обязан ему не только свободой – без Гарабомбо он не выжил бы в тюрьме. Он плакал там ночи напролет. Только запрут их в бараке, бухался на колени перед святой Розой Лимской и ревел. Не мог он в тюрьме. Другие большей частью терпели и молчали, а он чуть с ума не сошел. Если бы Гарабомбо его не утешал, если бы Гарабомбо не взял все на себя, вернулись бы они в Чинче?

– Да Гарабомбо я, Понсьянсито!

Но Хименес разгружал мешки так спокойно, что Гарабомбо озарило: а ведь он его не видит! Не видит!Гарабомбо стоял на том самом углу, где семь лет назад заболел роковым недугом, и время для него остановилось. Ему стало страшно; все улетучилось – и убеждения, и слова политических. Он думал, дрожа, что недуг гнездится не в теле, его напускает место, его вдыхаешь о этим разреженным воздухом. Потому ему и полегчало, что его увезли насильно, удалили от гнусных миазмов, а когда он снова, вступил на землю своей беды, болезнь овладела им, растворила, испарила его плоть.

– Ты не узнал меня, Кристобалито?

Не отвечал и Кристобаль. Он потолстел. Из тюрьмы он уходил тощим, теперь стал жирным. Он-то трусом не был. Все месяцы, что они просидели, он неустанно плел стулья. «Тюрьма но молотилка, – говорил он. – Кому пора умереть, тот где хочешь умрет». Но Кристобаль не оглянулся, и Гарабомбо отступил, качаясь. Голова у него кружилась, он прислонился к стене. Дома, люди, лошади метались в его испуганном мозгу. Он вспомнил, как левак Мочо растолковывал ему, чем он болен. Да, но то было в Лиме!А тут, в Янауанке? Мочо тут не бывал. Солнце сверкало на крышах, изъеденных зеленью и запустеньем. Гарабомбо забыл о чем его просил аптекарь, и пошел к нему.

– Что с тобой, сынок? – спросил Ловатон, испугавшись, что он такой бледный. – А я думал, ты идешь в Чинче!

Гарабомбо подождал, пока уйдет покупательница, и рассказал что с ним стряслось. Старик опечалился.

– Какая там болезнь, Гарабомбо! Не хотят они тебя видеть. Ты знаешь, они теперь надсмотрщиками в поместье?

– Что ты говоришь, дон Хуанчо?

Гарабомбо вцепился в испачканное дерево прилавка.

– То, что слышишь, сынок. Их очень любит зять номер один.

У владельца огромных земель, называемых Чинче, было много зятьев, и крестьяне знали их не столько по именам, сколько по номерам, в том порядке, в каком они женились. Антолино был зятем № 1; Эберто – зятем № 2; Сакраменто – зятем № 3; Прематуро – зятем № 4. Любимцем хозяина был Антолино. Зять № 2 отличался похотливостью и чувствительностью. Зять № 3 пил. Его волновали только водка и бабы, которыми с ним делился дон Гастон. Зять № 4 был своенравен, злопамятен и жесток. Своих пеонов он безжалостно наказывал за малейшую провинность. Две недели тому назад Освальдо Гусман нечаянно положил кусок бронзы в мешок с углем. Зять № 4 велел подвесить его на каменной арке помещичьего дома, где он и провисел три дня, как он ни плакал и ни молил. Зять № 4 не сдался, когда его дочери стали перед ним на колени и просили: «Папочка, отвяжи его! Отвяжи ради нас!» Отвязали Гусмана лишь после того, как зять № 1 вернулся с попойки, и стоны мешали ему отоспаться.

– Да ведь в тюрьме Кристобаль не о том думал, чтобы спастись! Мы целые ночи говорили, как отомстим.

– А теперь они надсмотрщики. Из тюрьмы вышли как шелковые. Только они приехали, зятья их и наняли.

– И ради этих гадов я себя не пожалел?

– Худо им было, Гарабомбо. Сам я видел, как их окунали в реку.

– Худо, это так. Только старики же вынесли, а уж им, молодым…

– Старикам нечего терять.

– Тогда мне надо бы стать главным надсмотрщиком. Кто-кто, а уж я настрадался!

Старик глядел на него многомудрым взором.

– Может, и станешь…

– И вы в это верите?

– Я верю в то, что вижу, Гарабомбо. Мне шестьдесят лет. Я видел, как вместе с волосами выцветает и храбрость. Гнедая лошадь трижды меняет цвет.

– Я вороной конь, дон Хуанчо.

– Дай тебе бог, Гарабомбо, всегда быть черным, как дрозд!

Гарабомбо хотелось сбить кулаком печальную мудрость старика, возглавлявшего общину.

Глава седьмая
Письменный отчет о том, как Ремихио старался открыть, кто же мешает собираться отцам Янауанки

Глубокоуважаемый, обожаемый, добрейший, хитрейший и скорейший сеньор субпрефект!

Искренний поклонник и воздыхатель Вашего превосходительства пишет Вам и докладывает:

о том, что он, нижеподписавшийся, в здравом уме и твердой памяти, всецело предан режиму, что и говорить;

о том, что, судя по газетным известиям, которые у меня перед глазами, генерал Одриа недавно сломал ногу;

о том, что сам я хромаю от рождения, то есть еще с материнской утробы, что доказывает мое единодушие с властями;

о том, что Вам, сеньор субпрефект, достойнейшему представителю нашего хромого Главы, весьма важно знать, кто же именно, по слабости кишечника, порочит город Янауанку;

о том, что, как всем известно, некое лицо (или некие лица), лишенное, патриотических чувств, с некоторых пор оскорбляет город вышеупомянутой слабостью;

о том, что отцы города, неоднократно собиравшиеся, чтобы поддержать кандидатуру нашего хромого Главы и не допустить' ничьей другой победы, всякий раз были вынуждены разойтись вследствие слезоточивых газов домашнего изготовления;

о том, что я, стремясь доказать сеньорите Консуэло мою преданность режиму, начал расследование, дабы открыть, какие оке газы скрывают злоумышленника;

о том, что ради этого я на собственные свои средства приобрел немецкий анилин разных сортов;

о том, что, следуя принципу «дела, а не слова», я спрятал этот анилин в креслах зала для собраний, дабы окрашенные газы выдали лицемеров, ибо все зависит от того, через какое стекло глядишь на жизнь;

о том, что Вы, сеньор субпрефект, думая послужить этим славе нашей провинции, а возможно, и по несчастной случайности поели в тот день своих любимых таку-таку в тесте;

о том, что, как выше указано, я скромно надеялся обнаружить смутьяна по цвету газов, а вышеупомянутые газы, как на беду, оказались наиболее яркими там, где сидит Ваше превосходительство;

о том, что я, напротив, сижу уже три века и шесть минут, не получая ответа на письма, и все из-за краски и из-за тебя, Консуэло!..

о том, что я одинок;

о том, что было бы лишь справедливо получить с помощью божьей ответ от тебя, сеньорита субпрефект, краса наших дней, брюхо на ножках, тыква с глазами, мешок дуралейства, сундук мошенства, бездонная бочка, подгнивший банан, яркая бабочка, крошка-колибри, труженица-лама. Любить я не обязан, Нагорная Проповедь мне не указ, и потому буду тащить до смерти всю ненависть, что во мне есть.

Навеки преданный Вам

(Печать)

Ремихио

(Лично Сам)

Глава восьмая
Достоверная летопись раздела пуйуанских земель

А я все жил в ущелье Хупайканан. Знаете вы эти места? Ну и хорошо! Там дождь, дождь и дождь. Когда не лило, мы спускались вниз, собирали ламий помет. Летучих мышей можно выкурить только дымом. Хупакайканан – истинное царство этих гадов. В лощине почти и не сыщешь сухого места. А мы там жили. Держались мы одной надеждой: скоро лету конец.

– Гарабомбо, октябрь на носу, – сказала мне как-то жена моя, Амалия.

– Знаю.

– В октябре делят землю. Каждый октябрь дон Гастон распределяет участки.

– Знаю.

– Может, он забыл, что ты его обидел.

Летучие мыши сказали «плаф, плаф!». Я подбавил в огонь помету.

– Он не тебя одного прощает. Вспомни хромого Грихальву! Дон Гастон не выделил ему надела, а на другой год он поплакал, и дон Гастон его простил. Может, простит и нас. Пошел бы ты, а?

– Подумаю.

Я мало спал. А вдруг она права? И впрямь, что ж такого? Попытка не пытка. Утром я сказал ей:

– Амалия, я, скорее всего, пойду.

– Ты его проси, Гарабомбо! Может, ты исцелился… может, он тебя увидит и выделит нам земли. Что ж такого? А там посеем маис, разведем овечек! Чего не бывает?…

Сантос Хулка сказал мне, что распределять участки будут третьего числа, в лощине Микске. Я спустился вечером, накануне. В лощине был праздник. Пели рожки, гремели барабаны. Сотни мужчин, женщин, детей ждали рассвета. Часов в десять поднялся крик – приближался дон Гастон со своими зятьями и надсмотрщиками. Дон Гастон хорошо ездит верхом, конь под ним так и ходит. В этом году он выбрал гнедого по кличке Император. № 1 был на Колибри, № 2 – на Росинке, № 3 – тоже на кобыле, не помню, как ее зовут. Император пробежал рысью всю лощину. Дон Гастон Мальпартида остановил его и перекрестился.

– Во имя отца и сына и святого духа, приступим к разделу земель. Благословение на благочестивых!. Каждый получит участок и столько мешков семян, сколько у него детей. Пять детей – пять мешков; трое – три; а если детей нет, один мешок все же будет.

Народ поежился. Из одного мешка выходит пять мешков, ну – шесть. На год не хватит. Но никто не посмел возразить. И дон Гастон приступил к разделу.

– Отсюда и до того места, где остановится мой конь, сеет Франсиско Герра.

Император тронулся рысью, за ним – конь и кобылы трех зятьев. Мы побежали следом. Дон Гастон остановился метрах в ста.

– Отсюда и до следующей остановки участок семьи Гевара.

Император пробежал метров двести.

– Отсюда до тех камней участок Больярдо.

Мы побежали.

– Отсюда и до остановки участок Гусманов.

Так бегали мы все утро. Конь останавливался, где ему вздумается, а люди то горевали, то радовались, ибо иногда он заходил дальше, чем хотел бы хозяин, и тот смеялся: «Что ж, помог тебе Петр-апостол, значит, и бог благословит!» Но днем участки стали поменьше, а под вечер выходили истинные лоскутки. Наконец, осталось наделить землей бобылей и вдовиц. Было пять часов. Дон Гастон снял шляпу и перекрестился.

– Попросим у господа доброго урожая! Времена теперь тяжелые. Помолимся же вместе, чтобы бог нас не забыл. Чтобы не было засухи! На юге народ грешный, и у них нет ни капли дождя. Земля потрескалась от зноя. Люди бегут, селенья пустеют. Беглецы выходят на дорогу и просят перед смертью, чтобы путники пригрели их детей. Но путники не останавливаются на проклятой земле. Да не будет такого в Паско! Да посетит нас благодатный дождь!

– Помолимся, – сказал и зять № 1.

– Отче наш иже еси на небесех, – начал зять № 2.

Мы прочитали «Отче наш», и дон Гастон благословил нас. Старики опечалились. Один из них, Онорато Баррера, подошел к хозяину.

– А нам что дадите, дон Гастон?

– Вы уже не работники. В Чинче такой закон: кто долга своего не выполняет, тому нет и земли. Мало ее у нас! В моем поместье кто не работает, тот не ест. Мы не держим бездельников.

– Я не бездельник, – сказал Баррера. – Я служил поместью семьдесят лет, твой покойный отец свидетель. Мы больше не можем работать. Старость не грех.

Старик Иван Ловатон сказал:

– По твоему веленью я праздновал на свой средства праздники в общине. Я выполнял святую заповедь. Так я потратил все деньги. Мне не на что жить.

– Мы, женщины, работать не можем, – сказала вдова Леонида Сантьяго, – а детей кормить надо. Приходится сеять и нам. Дай нам земли!

– Поместье не купель со святой водой. Кто не выполняет долга, тому нет и земли. Не повезло вам, так не сетуйте. А не нравится у меня, ищите других хозяев: Я не держу!

– Ты не дари нам, дон Гастон! Смилуйся, одолжи участок!

Вдова Леонида Сантьяго вцепилась в серебряное стремя.

– В Чинче много лишних ртов. Земля не прокормит всех.

От такой нестерпимой гордыни сердце у меня загорелось. Я крикнул:

– В этом поместье не приютили бы и Христа! И встал перед теми, кто унижал себя мольбой.

– Глядите! – сказал я им. – Вот плата за вашу службу. Ради чего вы трудились? Ради чего дон Онорато Баррера работал семьдесят лет? Ради чего дон Флорентино Эспиноса гнул спину все восемьдесят? Земля добра, хозяин скуп. То, что вы зовете бедой, зовется Мальпартида. – Я кричал и кричал. Мне было все равно, что меня высекут надсмотрщики. Все было мне равно! Долго облегчал я душу. Но никто не слышал меня. Меня не видели! Ни дон Гастон Мальпартида, ни номер один, ни номер два, ни номер три, ни их надсмотрщики. Они на меня и не глядели! Они не отличались кротостью. Если б они услыхали, они бы засекли меня насмерть. Но я был тогда невидимкой!

Дон Гастон удалился. Пыль, поднятая лошадьми, пропала в полумгле. Ветер расчесывал траву. Мы поднялись на Пуйуан, черную глыбу земли. Нас было человек шестьдесят стариков, старух и недовольных. Хозяева светляками мерцали вдали. Старый Иван Ловатон наклонился, взял горсть земли и развеял ее по ветру.

– Черна, как моя жизнь! – сказал он, присел, и мрак сгустился вокруг него. – Я ни на что не гожусь! Тяжко быть старым!

Тьма резала ножом ущелье Микске.

– Что будем делать?

– Чем будем жить этот год?

– Как прокормим младших детей?

– Так и умрем, не добившись правды?

– А может, пойдем в субпрефектуру? – сказал Бернардо Бустильос. – Пойди-ка ты, Гарабомбо! Ты красно говоришь.

– Просвечиваю я! Не видно меня, Бернардо, а было бы видно, все равно жалобами дела не поправишь. Субпрефект сам из хозяев. Пускай другие жалуются.

– А если пойдем в Лиму?

–. Идите, идите!..

– Прожил я семьдесят лет, – сказал Иван Ловатон, – а правды не видал.

– Хуже будет! – испугалась вдова Сантьяго. – Отберут у нас дома.

– Чтобы жаловаться, надо быть всем заодно. Если кто будет против, ничего не выйдет. Кто хочет подать прошение?

Старики и старухи подняли руки.

– Это вы хорошо надумали, – сказал старик Хименес. – Я зимой умру, а вы позаботьтесь о малолетках. Вы сильные, молодые. Идите, делайте дело!

– Возьмете на себя часть расходов, мы пойдем.

– Сколько это будет?

– Сколько можете. Один соль дадите? Я дам тридцать.

– А я пятнадцать, – сказал Бустильос.

– Мы, вдовы, дадим вам маисовых зерен и вяленого мяса. Еду вам приготовим.

…Ветер дул такой, что Зоркий Глаз встал иначе. Он не хотел причинять мучений. Он хотел прикончить его сразу, первой пулей.