Текст книги "Гарабомбо-невидимка"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава тридцать первая
Правительство предупреждает: будет применена сила!
Общинникам Серро-де-Паско дается срок в 72 часа

Сегодня вечером мы беседовали в участке Пакойян с майором Пио Фальконом, которому поручено провести любыми средствами выселение общинников, завладевших землей, из-за которой ведется тяжба.

Фалькон признает, что ситуация предельно серьезна.

Лагерь находится в пуне, 4300 м высоты (на 800 метров выше, чем захватчики). Холод очень сильный.

Отсюда видны общинники верхом на конях. По-видимому, они собираются стрелять под покровом темноты.

Полиция подтверждает, что у общинников есть конница под командой отставных сержантов, размещенная по правилам стратегии.

Ситуация настолько опасна, что некоторые помещики (в том числе – инженер Пабло Сальмон, главный управляющий поместья «Пакойян») были вынуждены увезти семьи в Лиму.

Мы решили дойти до захваченной зоны, но положение оказалось столь напряженным, что майор Фалькон, пытавшийся нас отговорить, сказал, что слагает с себя ответственностъ.

ПЕРЕГОВОРЫ О ПЕРЕМИРИИ

Сегодня в 8 часов вечера должны начаться прямые переговоры между общинниками и помещиками при посредничестве доктора Уго Калье, заместителя директора Управления по делам индейцев Центральных районов Перу.

Решение это принято сегодня на встрече крестьян и землевладельцев, которая имела место в кабинете префекта Мигеля Корсо.

Общинники настаивают на том, что земли принадлежат им по закону, так как у них есть права, дарованные в 1711 году, в то время как помещики полагают, что доводы эти неверны и права на землю принадлежат им.

Руководители Федерации общин встретились сегодня в Лиме с представителем правительства доктором Эрнаном Геринони; встреча продолжалась 45 минут.

Геринони обратился к ним с просьбой, чтобы они приказали захватчикам уйти с занятых земель в течение 72 часов, и предупредил, что в противном случае их выселят силой, а зачинщики будут преданы суду.

(«Экспресс», Лима, 1 декабря 1961 года)

Глава тридцать вторая,
которая докажет, что солдаты нуждаются в пище, питье и друзьях совсем как мы

Плохая погода навязывала перемирие. Кроме часовых, которые стерегли новых коней, никто почти и не выходил из палаток. Дождь лил, лил и лил. Солдаты ругали и общинников, и помещиков. Снег падал, падал и падал. Солдатам было очень трудно. Женщины их жалели.

– Бедные они, бедные! Не могут они тут! Мерзнут!

– Это мы бедные, нас сменить некому.

– У нас крыша есть, еда…

– Один маис.

– А чего тебе еще надо? С каких пор ты мясо ешь? От баранины зубы выпадут!

Общинники зорко следили за всеми их передвижениями, ничего не упускали. Гарабомбо спал в седле. Каждое утро он, во главе своих людей, совершал объезд. Сегодня, проезжая по Андаканче, он увидел. высокого, красивого коня.

– Что-то очень хорош… Остановить!

Трухильо и де ла Роса прицелились во всадника. Невысокий крепкий человек испугался карабинов.

– Стой! Ты откуда?

– Я обратно еду.

– Как зовут?

– Конверсьон Валье.

– Значит, ты и есть хваленый надсмотрщик?

Человек съежился в седле.

– Слезай!

Он слез, дрожа.

– Не убивай меня, Гарабомбо!

– Откуда ты меня знаешь?

– Тебя все знают.

Гарабомбо улыбнулся, не скрывая гордости.

– Обыскать карманы!

Де ла Роса и Трухильо обшарили его, нашли какую-то мелочь и большой конверт.

– Что это?

– Письмо.

– А в нем что?

Де ла Роса повернулся, чтобы ветер не мешал, и стал читать.

– Это пишут из поместья Пакойян в поместье Учумарка, – угодливо сообщил надсмотрщик.

– Что пишут?

– Что Пакойян кормил их неделю, а теперь должна Учумарка. Пакойян сегодня еще пришлет еды, а завтра уже нет.

– Так…

– Девятьсот человек, на них сколько уходит! Полстада съели. Вы подсчитайте, – говорил Валье.

– Конь слишком, хорош для помещичьего прислужника.

– Это не мой. Это хозяина.

– Он только мне' подойдет, – засмеялся Гарабомбо, – начальнику конницы!

– А как же письмо? Куда его? – спросил де ла Роса.

– Подотрите им зад! Значит, не будет Учумарка кормить. Пускай хоть передохнут с голоду! Пленника отведите в Путаку, в распоряжение властей!

Дальше Гарабомбо поехал один. Через пол-лиги ему повстречался Конокрад. Они поздоровались. Гарабомбо попросил Конокрада передать Кайетано весточку. И они попрощались.

– Эй, Гарабомбо! – позвал Подсолнух.

Но Гарабомбо удалялся. Подсолнух сердито заржал.

– Видно тебя, так друзей не узнаешь! А я вот помню, что с тобой было у Андаканчи.

– Этот коняга меня уморит! – сказал Конокрад, поднимая руки. – За что мне такое наказание?

– Вон что? А мне легко тебя тащить? Не нравится со мной, отпусти меня на волю!

– Чего ты все врешь да измываешься?

– Я правда видел, он чуть не утонул в речке. – Подсолнух наклонился напиться из лужи.

– Как так?

Подсолнух весело заржал.

– Угнал он скот из поместья Чинче…

– Вор у вора украл!

– Он неопытный! А я, помню, возвращался из Учумарки, со свидания, и вижу – он хочет перейти Андаканчу. Была зима. Воды, конечно, много, а еще двое и он вот хотели перегнать скот! Ах ты, бедняги! Пятнадцать коров утонуло.

– Скотокрадом не всякому быть!.. – засмеялся Конокрад.

– И еще я видел…

– Давай рассказывай.

Но тут подъехали рысью Блас Валье и Марселино Ариас.

– Я этих кобылок знаю, – похвастался Подсолнух, прядая ушами. – Просто сохнут по мне! Все лошади из Учумарки по мне сохнут.

– Господи! – закричал Конокрад. – Что ты все врешь?

Повалил снег. Стемнело, прошла ночь, рассвело. Солдаты глядели вниз, на дорогу, но провиант им никто не вез. Так прошло все утро. Они ждали. Нет и нет! Под вечер несколько человек спустились к общинникам. Теперь лил дождь. Трое солдат доорались до хижины, где Сульписия как раз варила картошку, и поздоровались:

– Добрый день, сеньора.

Сульписия чуть не закричала.

– Да вы не бойтесь! Мы по-хорошему!

Старуха с удивлением на них глядела. Она никогда не видела близко солдат из штурмовых отрядов. Солдаты эти тем временем подошли ближе, мигая от света.

– Тяжело тут у вас, сеньора. Льет и льет!

– Худо вам, значит.

– Два дня не ели. Очень нам худо, сеньора. Помещики забыли про нас. Богатый бедного не поймет. Начальство пьет и ест, а мы хоть перемри.

– Не продашь нам маису? – вежливо спросил капрал.

Сульписия смущенно улыбнулась.

– Мы заплатим.

На его ладони сверкнули медяки.

– Есть у тебя маис?

– Есть.

Другой солдат тоже показал монеты.

– Ты бы нам кипяточку продала!

Он вынул из котомки термос. Дышал он с трудом.

Сульписия засмеялась:

– Вода для всех. Ее грешно продавать!

– Тогда подари.

– Давай твою миску.

Солдат засмеялся. Сульписия положила полную тарелку вареного маиса и картошки, а в термос налила горячей воды. Все потянулись к картошке. Сульписия дала им сыру. И спросила, пользуясь, случаем:

– Что ж вы такие плохие? Зачем нас выгоняете?

– Мы следим, и все. Нет приказа вас выселять.

– Так мы же на своей земле. Мы никого не трогали. Что о нас гонят?

Солдат обмакнул картофелину в тыковку с перцем.

– Мы не распоряжаемся. Мы люди подневольные, сеньора Мучаемся, и все.

– За что нас гонят? – настаивала. Сульписия.

– Не будут вас выселять. Мы завтра уходим. Две недели тут мучаемся! Устали.

– А вернетесь когда?

– Совсем уходим. Не вернемся. Наш полковник не хочет к помещикам подслуживаться. Он сам теперь считает, что земли ваши.

– Обманываете меня?

– Да Христом-богом! Завтра и уйдем.

– Сколько я вам должен, сеньора? – спросил капрал.

– Чего там, маису немножко!

Он не настаивал.

– Спасибо, сеньора.

И они исчезли под дождем.

Сульписия побежала рассказать властям. Немедленно собрали Совет, чтобы обсудить новости.

– Это ловушка. Не верю я, что они уйдут, – говорил де ла Роса.

– А что? – говорил Мелесьо Куэльяр. – Им и впрямь не вытянуть. Декабрь – хуже некуда.

– День и ночь льет, – согласился Травесаньо.

– Чего мы спорим? – сказал Гарабомбо. – Уйдут – так уйдут. А нет – так нет.

Через три дня часовые сообщили, что солдаты разбирают палатки. Да, уходят! На помещичьих лошадях и реквизированных мулах они переправили свое имущество в Тамбопампу, где их ждала колонна грузовиков. Уходят! Никто их не сменил. Общинники сторожили целую неделю, но солдаты не вернулись. Победа! Анчи Роке сообщил, что отряд ушел в Сан-Педро-де-Кахас, там тоже заняли земли. Гарабомбо был прав: можно сторожить хутор, но никакое войско не сдержит сразу пятьдесят, сто поместий! Следы босых ног, испещрившие центральные поместья, уже не стереть никому. Общины победили! Декабрь умирал, как и родился, в снегах и в холодных дождях. Первого января выборные постановили устроить невиданный пир. В десяти очагах жарили целиком чистопородных овец. Что им теперь! Пили, ели, плясали до упаду. Никто больше не заберет у них эти печальные поля. Победа! Начинался январь. На Новый год Уаманы сложили песню о победе.

Глава тридцать третья
Неполный текст прошения, которое послал Ремихио Пречистой Деве Марии

Никто его больше не видел.

Вечером пекари узнали, что свадьба – просто розыгрыш, который придумали сильные, чтобы повеселиться. До утра ходили они с факелами по всей Янауанке, днем обошли Янакочу, Чипипату, Роко и Уайласхирку. Узнали о беде и общинники Чинче. В припадке покаяния они обрыскали высоты Мурмуньи, где Освальдо Гусман будто бы видел беднягу, но никого не нашли.

Однако бродил он где-то там. Ибо именно он – вернее, оставшийся от него огрызок – раньше всех заметил штурмовые отряды в день 2-го марта. Он увидел сверху первый отряд. Сознание вернулось к нему еще раз, и он догадался, куда они идут. Быть может, он хотел предотвратить бойню? В кармане у него всегда были карандаш и бумага. Там нашли и последнее его письмо. Дождь подразмыл его, но все же текст прочитать удалось:

Всемилостивая Матерь, Начальница наших войск, Покровительница армий! Хотя я и не вправе писать такому высокому начальству, но ничего не поделать, потому что справа от левой стороны я вижу штурмовой отряд, он едет в Чинче.

Дорогая Марикита!

Ремихио, как думают многие, – дитя воздуха, а сам я думаю, дитя своей матушки, без имени и без фамилии, разве что по недосмотру, докладывает:

что отряд едет, чтобы устроить в Чинче новое кладбище;

что в таких случаях Твои крестнички утверждают, будто стотысячная статья нашего собрания веселых шуток, называемого также Конституцией или проституцией, говорит так: если общинники, ссылаясь на какую-то там бедность, поднимут бунт, штурмовая гвардия может заменить им тюрьму могилой…

ЧАЙКА ПРОЧЕРТИЛА ПРЯМУЮ ПО ГОРНОМУ ОЗЕРУ.

…что в следующей или в предыдущей статье, не знаю, очки потерял, да ладно, всегда я в накладе, указывается: если существующее кладбище недостаточно просторно и не вместит всех мятежников, командир отряда волен основать новое, поближе к воде, чтобы потом умыть руки…

что при работах этих, направленных к украшению местности, народ предоставляет землю, а отряд – мертвых…

что в Чинче есть кладбище, без калитки, но кладбище…,

что земля Чинче ни в коей мере не годится для этих усовершенствований, предусмотренных Конституцией…

По камням Гапарины, за надсмотрщиками Пакойяна, ехали отряды. Ремихио понял, что прошения ему не кончить, и заковылял к дороге.

– Стойте!

– Посторонись, вшивый! – крикнул ему кто-то.

– С каких это пор простой солдат тыкает главнокомандующему?

Он стоял у них на пути и высокомерно улыбался.

– Что это за козявка?

– Дурачок, господин лейтенант.

Ремихио нагнулся. Он взял камень. Он шагнул вперед.

– Убрать! – приказал лейтенант.

Солдат скосил его из автомата. Тут и подтвердилось, что вылечить его было невозможно: ему снесло череп, и вместо мозгов у него оказался кустик герани.

Глава тридцать четвертая

ПАСКО ПОД КОНТРОЛЕМ ВОЙСК

Подходят подкрепления

Город Серро-де-Паско со вчерашнего вечера находится фактически на осадном положении, ибо военная и политическая власть передана полковнику Луису Маррокину Куэто, временно исполняющему обязанности префекта.

Правительство направило в помощь префекту майора Гильермо Воденая, чтобы он в сотрудничестве с префектом сдерживал любые волнения, которые могли бы возникнуть на сегодняшний день.

Воденай командовал войсками, которые действовали во время событий в Ранкасе.

Тревожное ожидание царит в городе уже третий день, с тех пор как прибыли подкрепления от полиции Уануко, Уанкайо и Хаухи, особенно же оно усилилось сегодня, когда Движению в защиту общин запретили митинг.

Согласно полученным сведениям, полиция реквизировала в Янауанке лошадей и мулов. На вопрос «Экспресса» полковник Маррокин Куэто отвечал, что ничего об этом не знает.

Префект Мигель Корсо находится в столице. Хотя префектура Серро сообщила, что он уехал по состоянию здоровья, семья его, проживающая здесь, опровергла эту версию.

Фелипе Леркари, президент Ассоциации овцеводов, говорит, что ситуация обостряется со дня на день, так как общинники не уходят с занятых земель, а власти ничего не делают, чтобы их изгнать.

(«Экспресс», 10 декабря 1961 года)

Глава тридцать пятая
О том, как в старину полагали, будто люди приходят обратно на пятый день после смерти. Об этом мы и напишем

В давние времена, когда человек умирал, тело его не трогали пять дней. За эти дни душа улетала, сказавши «сио!», словно маленькая мошка.

Тогда люди говорили: «Она ушла к Париакаке, нашему творцу и повелителю». Однако многие полагают, что в те времена Париакаки еще не было, и душа отправлялась наверх, в Яурильянчу. И до тех пор, когда появились Париакака и Каруинчо, души эти являлись в Яурильянче и в Уйчиканче.

Еще говорят, что тогда мертвые приходили обратно на пятый день. Их ждали яства и пития, которые готовили, чтобы почтить пришельца. «Вот я пришел», – говорил мертвый, когда возвращался. И он предавался радости с родителями и братьями. «Теперь я живу вечно, никогда не умру», – говорил он.

Из рассказов индейцев кечуа «Боги и люди Уарочири», собранных Франсиско де Авилой, около 1598 года.

А 3 марта 1962-го…

– Нет уж, прости, карнавала мне не забыть, сколько я с кумушками повеселился! Мы начинаем карнавал с пятницы, тогда поздравляем всех своих кумушек, ну и пьем. Потом, в субботу, Скотину славим, готовим ее клеймить, солью кормим, чтобы перетерпела, когда прижгут железом; и опять пьем. В воскресенье дарим детишкам по два, по три сосунка; чтобы они целый год растили; и пьем. В понедельник уже клеймим и ходим друг к другу; и пьем. Во вторник самый карнавал, ряженые ходят, бычки; и пьем. В пепельную среду каемся, что столько нагрешили, пили, плясали, в раздаем всем, кто пройдет, жареное мясо. То-то и беда – полковник Маррокин явился до среды и застал меня пьяным. Да уж, прости! Спал я, где жил, в Париапаче, и вдруг колотят в дверь. Вышел я. Максимо Трухильо и Эксальтасьон Травесаньо мне говорят:

– Дон Мелесьо, идут войска.

А самих трясет.

– Что тут поделаешь! Подождем, пока рассветет.

– Лучше я пойду скажу Гарабомбо, – говорит Травесаньо.

Пошли они в Парнапачай. Я думаю: «Да, не повезло! Так нас и накроют, пока спьяну спим». Еще не рассветало. Я натянул сапоги и приказал:

– Петронила, давай поскорее завтракать.

Она дала мне чашку отвара, миску маисовой каши. Тут стало светать. Я выпил отвар и все молчал. Сын мой Эстебан привел коня, гнедого, по кличке Куцый, у него хвоста не было. Я вышел, стал седлать, а конь печальный такой:

– Ах… – говорит.

Я его похлопал так ласково по спине, а он плачет и плачет.

– Ах, ах!..

– Что с тобой, Куцый?

– Ах и ах!..

Никак не успокоится. Слезы по морде бегут.

– Что с тобой, друг?

Он голову повесил и вздыхает.

– Полиция…

– Какая полиция?

– Такая…

Тут подходит жена.

– Мелесьо, видела я дурной сон. Не суйся ты ни во что!

– Какой сон-то?

– Что тут у нас повсюду жандармы. Целый амбар. В мешках, вместо маиса, маленькие такие… И в сундуке, и в горшках, всюду!

– Мало что во сне увидишь!

Я кончил седлать Куцего.

– Когда вернешься?

– Может, и не вернусь.

Поехал я в Курупату. Там очень много червей, называются куру, они заползают скотам в печенку, очень их мучают. Много там этих куру, потому и назвали: Курупата. Ехал я час. Эксальтасьона и Трухильо нет и нет. В Янаичо вижу, бежит Освальдо Гусман.

– Дядя Мелесьо, из Пакойяна уже все ушли.

– Где солдаты едут?

– С трех сторон: сверху, через Учумарку и через Чинче.

– А больше их нету?

– Есть.

– Поехали!

В Айгалканче встретили мы еще восемь человек верхами; значит, всего нас десять. Еще через пол-лиги видим: Ловатоны – Максимо и Эдильберто.

– Дон Макси, куда коровок гонишь?

– Как это куда? Ленты повязывать! Забыл, что ли? Карнавал!

– Слушай, Макси, говорят, солдаты наверху!

– Пошли!

И стало нас двенадцать. Повстречали мы пьяного Скотокрада, лицо в пыли, на шее ленты бумажные; стало тринадцать. Повыше встретили и братьев Больярдо, вот и шестнадцать. А сверху идет народу видимо-невидимо!

– Это кто такие?

– Штурмовой отряд.

Я слышать о них слышал, а не видал.

– Что будем делать, дядюшка?

– Защищать наши земли!

– Согласен, – смеется Скотокрад, – только с одним условием.

– Каким это?

– Не хочу обновки портить. А вдруг не убьют? Мертвым ничего не надо, а живым покрасоваться хочется!

И то верно! Сняли мы вязаные фуфайки, положили под седло. А солдаты эти идут и в свисток свистят. Ну, это я вам доложу, хоть помирай! Девятьсот свистков, и все разом! Прямо дрожь берет. Пройдут, остановятся, посвистят, опять пройдут, опять свистят. Мы ждем. Метров за триста я стал махать шляпой.

– Сеньоры солдаты, с чем пожаловали?

Они все свистят и рассыпаются цепью.

– Стойте! Зачем убивать? Все уладим по-хорошему.

Свистят, свистят и свистят. Офицер поднял обе руки, солдаты разделились на два крыла и пошли вперед.

– Поджигают!

Да, они поливали дома бензином и поджигали. Ветер дул, хижины так и занялись.

– А люди?

– Сгорят!

– Нет, выходят! Молят их на коленях!

– Стройся в три ряда! Кто верхом – вперед! Кто пеший – за нами!

– Спасибо, хоть лошадь не моя, – смеется Скотокрад.

Не хотели мы, а охали. Солдаты швыряли бомбы. Я раньше не знал, что бывают слезоточивые газы. Всюду дым.

– Братья, пришла пора умереть за нашу землю! Пока дым, ничего не видно, нападем на них!

– В атаку! – крикнул Маседонио Ариас и выругался по-индейски. Он всегда так, перед дракой бранится.

– Вперед! – крикнул Мануэль Кристобаль.

Мы поскакали вперед и напали на них. Они нападения не ждали. Раздались выстрелы. Когда рассеялся дым, я увидел первых мошек. Когда человек умирает, у него изо рта вылетает голубая мошка и говорит: «сио!»

– Сио! – свистнула мошка по имени Освальдо Гусман.

Верных коней – Золотого, Брыкуна и Нипороро – прострелили навылет. Золотой был на самом деле буланый, с белой мордой, очень хороший конь, шести лет. Брыкун был каурый и сильно лягался.

– Сио! – свистнула мошка Максимо Ловатон.

– Сио! – свистнула очень маленькая мошка.

Мошки свистели, Гапарина пылала. Они подожгли сотни хижин. Ветер раздувал пламя. «Сио, сио». Мы поскакали вверх по склону. «Сио, сио».

– Зачем они напали? Зачем, жгут? Ух, жарко мне! – крикнул Марио Куэльяр.

– Да и я не прочь с ними схватиться! Вперед!

– Это вниз?

– Вниз!

Мы на полном скаку слетели вниз. Нет, половина доскакала, а другая полегла на склоне! Кони брыкались, просили их пристрелить.

– Жарко, не могу! – кричал Ариас.

Его коня убили, но он вовремя спрыгнул. Лучший пращник из Гапарины пошел вперед, вращая свое оружие. Тогда выстрелили в него.

– Сио, – свистнула его мошка.

– Сио, сио, сио, – свистнули еще три.

– Ах! – вздохнул мой конь и упал, ногу мне подмял.

– Куцый, что это ты? Куцый?!

– Сио, – просвистела мошка, которая в ту пятницу плясала с моей племянницей Росарио.

Двое солдат увидели, что я встать не могу, и пошли ко мне. Я пробую выбраться, никак! А он штык заносит. Ну, я с горя ударил его ногой, шпора на ней. Он лицо закрыл и отскочил. Темно уже, всюду кричат, люди и кони умирают.

– До свиданья, Мелесьо, – вздохнул Куцый.

А я ему ответить не смог, еще один солдат подходил. Но тут я выбрался, коня поцеловал – он не слышал, он уже умер, и Травка, и Боров, и Соловый. Борова так назвали, у него глазки были свиные, а вообще-то он очень шустрый. Ему что изгородь, что скала, что река – все одно. Когда его хозяин напьется, он прямо летал через стены. А Травка – та кроткая, как овечка. Послушная. А Соловый – лихой конь, молодец!

– Сио, – свистнула маленькая круглая мошка, похожая на Алехандро Хинеса.

Я схватил солдата и через тучи этих мошек понес его вверх, на Мурмунью, чтобы сбросить вниз. Он меня бьет, а я себе иду, иду, иду.

– Да стреляйте вы, братцы! Стреляйте, миленькие!

– Патроны кончились! – отвечают ему солдаты и отходят, а на них сыплются удары бичей.

Я все иду, иду, иду. Он заплакал.

– Прости меня, сеньор!

С высоты я посмотрел, как горит Мурмунья. Поднял его и чувствую, у меня изо рта летит мошка.

– Сио!

Был я у себя, в Гапарине, старался скотину успокоить, а тут вижу, соседка моя, Фауста Травесаньо.

– Сосед, войско идет!

Я ничего не отвечаю.

– Бумаги спросят или перебьют нас, как в селенье Ранкас? Могут они нас убить?

– Войско – это войско и есть, кума.

– Давай хоть скотину спасем!

Мы сгоняли наши оба стада, когда прибежал молодой Ханампа, весь дрожит.

– Алехандро Кальюпе, солдаты так и валят! Обманул нас Гарабомбо! Теперь все умрем.

– Чего ты? У нас права. Мы чужую землю не занимали.

Поднималось солнце. На дороге в Тамбопампу показался всадник, качается.

– Это кто?

– Он раненый.

– Пьяный он!

Максимо Трухильо едет, орет, веселится. Лицо в муке, голова в траве в какой-то.

– Слушай, дон Максимо, ты солдат не видал?

– Где это?

– Наверху.

– Выпить нету?

– Я не шучу, Максимо. Они идут с гор, все жгут.

– Это мы мигом! Я человек военный. В армии служил, сражаться научен. Никто не может напасть без объявления войны.

– Матерь божия! Да вот они!

Солдаты спускались по склону.

– Бежим-ка лучше! – сказал Ханампа.

– Еще чего! Это я мигом. Сейчас поговорю с товарищами по оружию. Переговоры, братцы, переговоры!

Он вынул пестрый платок. Солдаты медленно шли.

– К вам обращается бывший товарищ по оружию! Поговорим спокойно, братцы! Как положено, по всем правилам! – Он пошел к штурмовому отряду. – С вами хочет говорить сержант кавалерии! Ветеран! Стойте, ребята!

Они покропили на хижину Ханампы. Солома была старая.

– Да стойте вы! Где это видано жечь дома мирного населения? Что, устава не знаете? На гражданское население не нападают. Что с вами, братцы? Вы правила уважаете или нет?

Его прошили пулями. Ханампа заплакал.

– И нас так убьют! Что мы против них можем?

Тогда Скотокрад понял единственное, что открыл ему Речной Старец: «Ты умрешь, когда тень будет белой». Тень белая! Летучая мышь летела в ярком свете. Вот оно! Мертвые давно ему являлись, порасспросить, как идут дела. Приходили они голодные. Он всегда припасал им еду. Они так и кидались, но все зря. Они ведь зря едят, у них все вываливается через дырку в горле. По этому признаку их и можно узнать. Они ели, а он им рассказывал, как и что. Но последнее время, больше месяца, они присядут, и все, ничего не слушали. Если он начинал им рассказывать, как все хорошо идет, они глядели в землю, словно им это ни к чему. Теперь он понял: они ждали, когда он будет с ними!

Солдаты перешли к другой хижине. Они с трудом дышали и от страха, и от тяжелого оружия.

Старуха Сульписия упала на колени.

– He жгите мой домик, бога ради! Я тут зерно держу. У меня больше ничего нету!

Солдаты полили крышу бензином и подожгли. Солома буйно горела. Сульписия стонала. Начали лопаться маисовые зерна. Выскочили обожженные кролики. Старуха узнала тех, кого угостила, и, как ни была она слаба, ярость опалила ее сердце. Она вцепилась в куртку капрала.

– Я тебе дала поесть!

– Прочь отсюда!

– Я дала тебе маису, а ты жжешь мой дом. Тогда плати! Или отдай картошку! Плати, такой-растакой!

– Брысь, старуха поганая!

Но она кричала и бранилась, пока старая мошка не свистнула: «Сио…»

Солдаты перешли к дому Нестора Гутьерреса, В хижинах остались только старики и дети. Уже час, как Скотокрад прошел по селенью и сказал, что Мелесьо Куэльяру в Гапарине нужны люди. Жена Гутьерреса опустилась на колени.

– Не жгите, ради господа! Мы старые. Мы уже не можем работать. Последний раз дети нам помогли снять урожай.

И это я видел во сне: Леандро-Дурак принес письмо от тех, снизу. Я их знал, они были из Туси, а потом скотоводы в Чинче подрались и убили их. Они мне уже говорили, что главные, с того берега, скоро пришлют очень важную весть. И кого же эти главные выбрали? Леандро-Дурака! Кто Ж мне доверит? Так и вижу во сне: приходит он, садится есть и не здоровается. Еда вываливается, а он все ест. Так в кашу въелся, что письмо из рук выпустил. Вот беда! Оно полетело к двери, а там его ветер унес. Я за ним, но нет, унес ветер. Так я из-за Дурака ничего не узнал.

– Сио, сио, сио, – свистнул ткач, которого я видел в Пакараосе.

На вершине Мурмуньи появился Гарабомбо, едва дыша, весь в крови. Он показал на разбросанные тела.

– Трусы! Почему вы оставили нас одних?

– Мы ничего не видели, Гарабомбо!

– Не видите, что вся Мурмунья горит?

– Ничего мы не видели!

Он глотал небо открытым ртом. Опять затрещали выстрелы.

– Стреляют, – сказал он и встал. – Будем биться?

– Будем.

– Так будем или нет? Говорите правду! Хотите бежать – не держу.

– Будем.

– Строй-ся!

Тогда за нашей спиной показалась еще одна шеренга солдат.

– Руки вверх!

Я не знал, что это такое, и еще я не знал, что у меня изо рта летела голубая мошка.

– Чего ты столько ешь?

Дурак покатился со смеху.

– Думаешь, внизу есть не хочется?

Из этих его слов я вывел, что должен запастись едой, с вечера, раньше, чем лечь, я ставил еду под кровать. Сперва ничего, а потом стала она куда-то деваться. Проснусь – нету. И мясо, и каша, и картошка, и початки маиса. Значит, кто-то их уносит к себе.

Конокрад бросился на землю и посмотрел на небо, где уже летали ястребы. Стреляли поменьше. Может, пули кончились? Он ощупал тишину, встал, полез на Мурмунью. Наверху его затрясло – вся Гапарина пылала. Сотни домов исчезли в дыму! Ветер чуть не сдул с него шляпу. Под Уагропатой собралась конница общины.

– Сио… – просвистел один скотовод из Янайчо, с которым он как-то поспорил из-за цены.

– Сио, сио… – просвистели две незнакомые мошки. Конница общины готовилась к новой атаке!

Он увидел каску на голове Мелесьо Куэльяра. Продвигаясь к ним, он взглянул влево, где несколько всадников оберегали женщин и детей, и почти сразу вправо, где от Юмпака, судя по блеску оружия, шел эскадрон, чтобы отрезать отступление.

– Они, гады, убьют женщин и детей! – закричал он.

Ему ответило предсмертное ржанье, и он увидел среди камней коня по кличке Леденец. Он пошел к нему. Конь пытался скатиться на обагренную траву, где лежали Задира и Красавец. Конокрада он узнал, тот погладил его по холке. В стороне Юмпака опять стреляли. Неужели они способны убивать женщин и детей? Он снова полез на Мурмунью и ясно увидел сверху, как движется эскадрон. Он ударил ногой, как копытом. Кони отвечали ему тревожным ржаньем. Он все бил ногой. Из лощины вышли Подсолнух, Пингвин, Травка, еще какие-то кони и мулы, он их не знал.

– Что случилось? – спросила Травка.

– Солдаты убивают и жгут, подружка. Идем защищать нашу землю!

– Она не наша. Пусть защищают, если хотят, ее хозяева.

– Да их убили, Травка! – сказал Подсолнух.

– Я думала, они спят.

Тут они услышали жалобный плач, какие-то дети шли и плакали.

– Это не Ханампы? – встревожилась Травка. Ее хозяин жил рядом с Ханампой. Она знала все радости и беды, все удачи и горести этой семьи.

– Ая-я-я-яй!.. Ая-я-я-яй!.. Папеньку нашего убили. Ая-я-я-я-я-я-яй!.. Маменьку убили.

Они очень медленно шли и медленно плакали.

– Ну, это уж слишком! – вскричал Подсолнух.

– Да! – сказала Травка. – Идем! Надо на них напасть! Командуй!

– Мало нас, – сказал Подсолнух. – Позовем других!

Они заржали и забили копытами. Дети прошли. Яростное ржанье приблизилось. Вскоре собралось почти пятьдесят лошадей, все больше оседланных. Конокрад не решился спросить, где их хозяева.

– Сио, сио, сио! – просвистели три толстые мошки и одна поменьше, кажется – новый ризничий из Чинче.

Годились не все, пятнадцать были ранены. На самой вершине Гром упал. Конокрад посмотрел на лагерь, отделенный теперь от беглецов. неполными пятьюстами метрами.

– Один справлюсь! – крикнул Подсолнух и поскакал вниз.

Конокрад улюлюкал, пришпоривая Патриота. За ними, стуча копытами, неслись кони. Вихрь налетел на солдат. Те уронили от удивления автоматы. Кони, с яростным ржаньем, окружили их. Подсолнух укусил одного капрала, тот убежал, громко крича.

– Что там?

– Где?

– Вот там!

– Лошади на солдат напали.

– Сбесились! – в ужасе и гневе кричал какой-то сержант. – Бешеные!

– Сбесились или нет, стреляй!

Отряд распался надвое. Нас зажали с двух сторон. Мы спустились к дороге. Я знал все скалы, ущелья, изгибы, ручьи. Они заставили нас нести первых убитых, и мы тащили десятерых. Я посмотрел в открытое-лицо Освальдо Гусмана, казначея, оно было залито кровью. Тогда я вспомнил, как он собирал деньги: «Давайте на раненых, на передачи!..» Ты собрал себе на похороны, дон Освальдо! Было три часа. Я почувствовал что-то мокрое под пончо. Мы различили Тамбопампу.

– Это кто такие?

– Сио, сио, сио.

– Пленные из Чипипаты, полковник.

– Сио, – просвистела мошка, вся в бумажных лентах.

– Провести сквозь строй!

– Сио, – свистнула мошка, она была мне должна барана.

– Раздевайсь!

Я подумал: только жена видела тебя голым. Еще рано, еще светло. Солдаты встали двумя рядами. Какой стыд, Маседонио. в твои-то годы, и соседи увидят тебя нагишом!

Со всех сторон спускались солдаты. Я посмотрел на мертвых, сложенных у дороги. За столом сидел и пил настоящий полковник, Маррокин. Я говорю «настоящий», потому что с тех пор, как я командую конницей, меня в Чинче тоже зовут полковником. Но это неправда!

– От них не убежишь, – сказал Конокрад, кусая травинку. Стреляли все ближе.

– Дорогу перекрыли, – сказал Конокрад, припадая ухом к земле.

Гарабомбо взял под уздцы лошадь Окасо Кури и медленно, просто не вытерпишь, повел ее к хозяину.

– Слушай, Окасо!

Невысокий, морщинистый человек с изъеденными кокой губами подошел к нему, не покидая своего одиночества.

– Кури, мы живыми не уйдем, а вот этот должен пересечь горы. Понятно? Что хочешь, а помоги ему перейти через Ла-Вьюду. Любой ценой, но чтобы остался жив. – Он обернулся. – Уходи, Дон! Сам видишь, даю тебе последнюю лошадь. Она хорошая. Кури тебя переведет через пуну. – Гарабомбо засмеялся. – Он у нас вообще-то свинья, но через горы тебя переведет.

– Гарабомбо; я бы хотел…

– Не доводи меня! Садись на коня, спасайся!

Конокрад засмеялся.

– Чего ржешь, дурак?

– Вчера я долг отдал. Ох, знал бы!..

Гарабомбо повернулся к своим.

– Дороги перекрыты. Наш друг должен что-то есть. Отдайте ему все.