Текст книги "У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику"

Автор книги: Малькольм Лаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Так называлось извилистое ущелье, рассекавшее всю окрестность, здесь оно было совсем узкое, но такое величественное, что они сразу же забыли досадную историю с козлом. Они стояли теперь на каменном мостике, переброшенном через теснину. Внизу, под ними, зеленели кроны деревьев, которые росли на крутизне, прикрывая листвой жуткую пропасть. Со дна долетало негромкое смеющееся журчание ручья.

– Если Алькапансинго вон в той стороне, – сказал Хью, – тогда где-то здесь, неподалеку, Берналь Диас со своими тласкальцами переправился и захватил Куаунауак. Великолепное название для джаз-банда: «Берналь Диас и его тласкальцы»… Или ты не успела проштудировать Прескотта, когда училась в университете у себя на Гавайях?

– М-м-м… – невразумительно промычала Ивонна в ответ на этот нелепый вопрос, потом заглянула в ущелье и поежилась.

– Пожалуй, тут у самого Диаса голова закружилась.

И не мудрено.

– Тут незримо витают призраки издохших газетчиков, они вездесущи, как при жизни, лезут во все щели и уверяют самих себя, что делают это во имя подлинной демократии. Но я позабыл, ведь ты не читаешь газет. Правда? – Хью рассмеялся, – В сущности, Ивонна, журналисты – те же проститутки, только мужского пола, у них продажные перья и продажные языки. Тут я совершенно согласен со Шпенглером. Ого. – Хью встрепенулся, услышав ненавистный, давно знакомый звук – казалось, где-то вдали разом выколачивали тысячу ковров; потом грохот, словно извергнутый жерлами вулканов, как-то незаметно стал зримым, застилая горизонт, и сразу же его настигло пронзительно-визгливое эхо.

– Учебные стрельбы, – объяснила Ивонна. – Опять начинается.

Над горами, как раскрытые парашюты, плыли облачка дыма; с минуту оба они молча глядели вдаль. Потом Хью вздохнул и принялся скручивать сигарету.

– Один мой знакомый англичанин сражался в Испании, и думается, он все еще там, живой или мертвый. – Хью лизнул языком бумажку, склеил края и прикурил, табак вспыхнул горячим, жадным огоньком. – Вообще-то о его гибели сообщали уже дважды, но всякий раз он появлялся целый и невредимый. Поехал туда в тридцать шестом. Когда ожидалось наступление Франко, он лежал в университетской библиотеке за пулеметом и читал Де Куинси, которого прежде у него не было случая прочесть. Правда, насчет пулемета я, кажется, заврался: вряд ли они имели хоть один пулемет. Англичанин этот был коммунистом, и лучшего человека мне, пожалуй, не доводилось встречать. Он очень любил красное анжуйское вино. А в Лондоне у него была собака по кличке Гарпократ. Тебе, верно, и в голову не приходило, что у коммуниста может быть собака по кличке Гарпократ?

– А тебе приходило?

Хью поставил одну ногу на перильца моста и созерцал свою сигарету, которая таяла на глазах, словно хотела, подобно человечеству, поскорей себя истребить.

– А еще один мой друг уехал в Китай, но не знал, на что китайцы ему нужны, а может, они не знали на что он им нужен, и тогда он отправился в Испанию добровольцем. Его убило шальным снарядом, в бою он даже побывать не успел. А у себя дома оба они жили припеваючи. Им незачем было грабить банк… – Он беспомощно смолк. – Кстати, знаешь ли ты, что я побывал в Испании?

– Нет, – сказала Ивонна, пораженная до глубины души.

– Да, представь себе. Меня вывалили там из санитарного самолета вместе с двумя дюжинами бутылок пива и пятью разнесчастными журналистами, которые торопились в Париж. Это было вскоре после нашей встречи с тобой. Понимаешь, когда стало ясно, что в Мадриде и впрямь вот-вот начнутся события, мне дали команду из редакции «Глоба» заняться этим… Ну, я и двинул туда сломя голову, но потом меня временно отозвали обратно. А в Китай я попал только после Бриуэги.

Ивонна искоса взглянула на него и спросила:

– Хью, надеюсь, теперь ты не поедешь в Испанию ни в коем случае?

Хью рассмеялся и тряхнул головой; осторожно разжав пальцы, он уронил догорающую сигарету в ущелье.

– Что толку? Сменить там доблестное воинство продажных шкур и спецов, которые разбежались по домам и изощряются в мелочных издевках с намерением опорочить все дело, как только вышло из моды быть поборниками коммунистов?.. No, muchas gracias<sup>[92]92
  Нет, благодарю покорно (исп.).


[Закрыть]</sup>. И вообще с журналистикой покончено, я говорю это серьезно, ничуть не рисуясь.

Хью сунул большие пальцы за пояс.

– Так вот о чем говорил Джеффри, когда сказал, что ты «жаждешь действия» и все прочее… А какова таинственная иная цель, которая привела тебя сюда?

– Это прескучное дело, – ответил Хью. – Просто я решил опять немного поплавать. Если все будет благополучно, что-нибудь через недельку я выйду в море из Веракруса. Ты же знаешь, что я матрос первого класса и бывший рулевой? Конечно, я мог бы наняться на корабль в Галвестоне, но теперь это стало не так-то просто. И в любом случае мне больше улыбается отплыть из Веракруса. Сперва зайдем в Гавану, потом, вероятно, в Нассау, а оттуда, представь себе, прямым ходом в Вест-Индию и Сан-Паоло. Мне давно уже охота взглянуть на Тринидад – когда-нибудь в Тринидаде начнутся веселые дела. Джефф немножко мне помог, порекомендовал тут кое-кому, но и только, я не хотел взваливать на него ответственность. Но не в том дело, просто я сам себе надоел до смерти и конец. Попробуй лет пять, а то и больше под чужими фамилиями уговаривать человечество во кончать самоубийством и мало-помалу начнешь понимать, что сами твои усилия только способствуют осуществлению этого замысла. Ну, скажи, что можем мы знать?

А про себя Хью думал: пароход «Ноэмихолеа», водоизмещением 6000 тонн, отплывет из Веракруса в ночь с тринадцатого на четырнадцатое (?) ноября 1938 года с грузом сурьмы и кофе, возьмет курс на Фритаун, Западная Африка, но, как ни странно, пойдет туда через Цукох на побережье Юкатана, забирая при этом к северо-востоку; тем не менее через проливы Наветренный и Извилистый он выйдет в Атлантику и после многих дней пути в открытом океане приблизится к гористому берегу Мадейры; далее, минуя порт Лиаути и держа якобы курс на Сьерра-Леоне, лежащую в 1800 милях к юго-востоку, он войдет, однако, если все будет благополучно, в Гибралтарский пролив. А потом, после успешных, как можно надеяться, переговоров со сторожевыми судами Франко, блокирующими выход из пролива, крайне осторожно поплывет по Средиземному морю, оставив за кормой сперва мыс Гата, затем мыс Палое, а там и мыс Нао; далее, держась в виду Питузских островов и тяжело кренясь, корабль пойдет по Валенсийскому заливу к северу, минует Сан-Карлос-де-ла-Рапита, пройдет устье Эбро, и наконец покажется скалистый берег Каррафа, а там, в Валькарке, все так же тяжело кренясь, в двадцати милях от Барселоны, он выгрузит тринитротолуол для изнемогающих в боях республиканских войск, после чего, всего вероятней, орудийный залп разнесет его на куски…

Ивонна смотрела вниз, в ущелье, волосы ее рассыпались, скрыли лицо.

– Я знаю, Джефф иногда болтает всякие гадости, – говорила она, – но в одном я с ним согласна: эти романтические помыслы об Интернациональной бригаде…

Но Хью стоял у штурвала: бродяга Фермин, или Колумб наоборот; под ним бак корабля в синей впадине меж волн, и медленные брызги летят через подветренные шпигаты в глаза матросу, бросающему лаг; на носу вперед смотрящий по знаку Хью пробил склянку, а матрос вытащил лаг; сердце Хью вздрагивало вместе с кораблем, и вахтенный офицер был уже не в белой форме, а в синей, потому что наступала зима, но еще и потому, что так прекрасна, так чиста была безбрежная синева моря…

Ивонна нетерпеливо откинула волосы и выпрямилась.

Хью вдруг засмеялся, негромко, безо всякого видимого повода: он тоже стремительно выпрямился и вскочил на перила моста.

– Хью!

– Бог ты мой! Там лошади! – сказал Хью, глядя вдаль с высоты своего воображаемого роста в шесть футов и два дюйма (хотя в нем было всего пять футов одиннадцать дюймов).

– Где?

Он вытянул руку:

– Вон они.

– Ах да, действительно, – задумчиво сказала Ивонна. – Я совсем забыла – это лошади «Казино де ла сельва», а здесь, кажется, пастбище. Мы можем туда дойти, если поднимемся чуть выше…

…Слева от них, на пологом склоне, катались по траве лоснистые жеребята. Сойдя с калье Никарагуа, они свернули на узкую тенистую дорожку, сбегавшую вниз по краю выгона. Конюшни примыкали к какой-то молочной ферме, которая содержалась в идеальном порядке. Ферма раскинулась за конюшнями, на равнине, куда вела травянистая, с глубокими колеями дорога, проложенная под высокими, как в Англии, деревьями. Поодаль довольно крупные коровы, до невероятия, как и техасский длиннорогий скот, похожие на оленей («Я вижу, – сказала Ивонна, – ты опять вспоминаешь своих коров»), лежали в тени деревьев. За конюшнями в ряд стояли подойники, ярко сверкая на солнце. Благоухание парного молока, ванили и полевых цветов пронизывало дремотный воздух. И все было залито солнцем.

– Чудесная ферма, правда? – сказала Ивонна. – Кажется, правительство проводит тут какие-то эксперименты. Вот бы мне такую ферму.

– А не хочешь ли взять напрокат пару этаких здоровенных антилоп?

Как выяснилось, за лошадь нужно было платить два песо в час.

– Мuу correcto[93]93
  Здесь: полный порядок (исп.).


[Закрыть].

Взглянув на ковбойские башмаки Хью, конюх насмешливо блеснул глазами и ловко подогнал для Ивонны длинные кожаные стремена. А Хью этот конюх не известно почему напомнил про одно местечко на Пасео де ла Реформа в Мехико, где он стоял, бывало, ранним утром, глядя, как снуют, торопятся на работу люди, бегут по солнцепеку мимо памятника Пастеру...

– Muy incorrecto <sup>[94]94
  Здесь: полный беспорядок (исп.).


[Закрыть]</sup>.– Ивонна поглядела на свои брюки; она подпрыгнула, подпрыгнула еще раз и ловко села в седло. – Ведь мы с тобой еще ни разу не катались вместе верхом, да?

Наклонясь вперед, она погладила лошадь по шее, и они тронулись.

Лошади иноходью бежали по дороге, а вслед им трусили двое жеребят, которые увязались за матками с выпаса, и дружелюбная, лохматая беленькая собачонка с молочной фермы. Дорога вскоре вывела их на шоссе. Они были уже в Алькапансинго, обширном городском предместье. Сторожевая башня, теперь близкая и высокая, красовалась над лесом, и среди зелени уже вырастали тюремные стены. Слева, по другую сторону, показался дом Джеффри, он был виден отсюда, словно с птичьего полета, совсем крохотный, припавший к земле под сенью деревьев, за ним длинным, скошенным клином спускался сад, вокруг, сверху и снизу расползались по скатам еще сады при соседних особняках с лазурными овалами бассейнов, так же круто спускаясь к ущелью, а выше, где кончалась калье Никарагуа, земля возносилась к поднебесью, и там, господствуя над окрестностями, горделиво стоял дворец Кортеса. Неужели вон та белая точечка – это Джеффри? Минуя ворота публичного парка, быть может потому что там они очутились бы почти над домом, они свернули направо и рысью стали спускаться по другой дороге. Хью было приятно, что Ивонна сидит в седле по-ковбойски, словно влитая, не чета тем наездницам, что любят «выпендриваться», как говорил Хуан Серильо. Тюрьма была уже позади, и он представил себе, как там, на вышке, бинокли, зорко обшаривая даль, нащупали их, скачущих тряской рысью; «Guapa»[95]95
  Красивая (исп.).


[Закрыть], – обронил, должно быть, один полицейский; «All, muy herniosa»[96]96
  Эх, хороша (исп.).


[Закрыть],– откликнулся другой, восхищаясь Ивонной, и причмокнул губами. Недреманное полицейское око беспрестанно озирает мир в бинокль. А жеребята, еще не подозревавшие, что дорога куда-то ведет и служит для передвижения, что это не какая-нибудь лужайка, где так привольно пастись и кататься по траве, то и знай ныряли в подлесок справа и слева. Лошади призывали их тревожным ржанием, и они возвращались, с треском прокладывая себе путь. Но вскоре лошади утомились, смолкли, и тогда Хью стал звать их особым свистом, которому выучился уже давно. Про себя он решил оберегать этих жеребят, но по-настоящему всех оберегала собака. Натасканная, должно быть, на змей, она забегала вперед, потом возвращалась, петляя по сторонам, и, удостоверившись, что опасности нет, вновь скачками летела вперед. С минуту Хью следил за ней взглядом. Просто не верилось, что эта собака сродни приблудным псам, этим чудовищным тварям, которые рыщут по городу и неотступно как тени следуют по пятам за его братом.

– Как похоже ты подражаешь конскому ржанию, – сказала вдруг Ивонна. – Где ты этому выучился?

– И-и-го-го-о-о! – снова заливисто вывел Хью. – В Техасе. Зачем он сказал «в Техасе»? Ведь выучился он в Испании, y. Хуана Серильо. Хью скинул пиджак и перебросил его через холку лошади, впереди седла. И когда жеребята, послушные его зову, выбежали на дорогу, добавил, повернув голову: – Тут все дело в «го-о-о». Это как бы гармонический каданс ржания.

Они снова увидели козла – два грозных рога изобилия торчали над загородкой. Это он, ошибки не может быть. И они, смеясь, начали спорить о том, где он свернул с калье Никарагуа – на каком-нибудь перекрестке или же по дороге на Алькапансинго. Теперь козел пасся с краю поля и встретил их вероломным взглядом, но остался на месте и только смотрел им вслед, словно желая сказать: «Пускай тогда я промахнулся. Но все равно я на тропе войны».

Дорога, тихая, тенистая, хорошо наезженная, усеянная, несмотря на засуху, лужами, красиво отражавшими небо, петляла меж деревьев, вдоль сломанных загородок по краям унылых полей, и маленькая их кавалькада словно ехала по караванной тропе в собственном крошечном мирке любви, под надежной ее защитой. С утра казалось, что день будет знойный, но сейчас солнце лишь слегка пригревало их, ласковый ветерок овевал лица, тихие поля далеко окрест дышали улыбчивым смирением, утренний воздух пронизывало дремотное жужжание, лошади согласно кивали головами, резвились жеребята, впереди бежала собака, и все это, подумалось Хью, гнусная ложь: мы безнадежно погрязли в этой лжи, а ведь только в этот единственный день года, когда мертвые восстают из могил, так по крайней мере он слышал от сведущих людей сегодня в автобусе, в этот день мистических видений и чудотворства вопреки всему нам дано на краткий час узреть то, чего никогда не былой не может быть, потому что совершено предательское братоубийство, нам дано узреть олицетворение нашего счастья, хотя лучше бы даже в глубине души не помышлять о нем. И внезапно Хью посетила иная мысль. Пусть так, но другого счастья мне не дано в жизни. Даже если я обрету мир, он будет отравлен ядом, как отравлены эти мгновения…

(«Фермин, ты прескверно играешь роль хорошего человека». То был голос призрака, незримо сопровождавшего их кавалькаду, и Хью отчетливо представил себе долговязого Хуана Серильо, вон он едет на лошади, непомерно маленькой для него, без стремян, ноги свисают чуть не до земли, широкополая, украшенная лентой шляпа заломлена на затылок, а пишущая машинка в чехле болтается на шее, задевая луку седла; в свободной руке он держит портфель с деньгами, а рядом бежит мальчишка, вздымая пыль. Хуан Серильо! В Испании он был одним из редчайших людей, одним из ярких живых символов той самоотверженной помощи, которую Мексика действительно оказала этой стране; он вернулся на родину перед самой Бриуэгой. Химик по специальности, он поступил инкассатором в Кредитный сельскохозяйственный банк в Оахаке и верхом развозил по отдаленным деревням Сапотеки деньги, предназначенные для финансирования коллективных созидательных усилий; не раз бандиты нападали на него с кровожадным криком, враги Карденаса стреляли в него из гулких часовен, каждодневная его работа была сопряжена с превратностями служения людям, и Хью мог бы избрать ту же судьбу. Он получил от Хуана срочное письмо в крошечном конвертике, обклеенном яркими марками – на марках лучники посылали стрелы прямо в солнце, – где тот сообщал, что жив-здоров, снова работает и разделяет их какая-нибудь сотня миль, и теперь, когда вид этих таинственных гор то и дело пробуждал горькое сожаление, потому что он отказался поехать туда ради Джеффа и «Ноэмихолеи», Хью как будто слышал укоризненный голос своего верного друга. Тот самый певучий голос, каким некогда в Испании он жалел свою лошадь, оставшуюся в Куикатлане: «Бедная моя лошадка, она никого к себе не подпустит, будет кусаться». Но теперь этот голос говорил про Мексику, про тот год, когда Хуан был ребенком, а Хью только родился на свет. Хуареса давно уже не стало. Но есть ли в этой стране свобода слова, неприкосновенность личности, справедливость, стремление к общему благу? Или школы, украшенные чудесными фресками, и каменные трибуны в центре каждой, самой отдаленной деревушки, затерянной в холодных горах, и земля, принадлежащая народу, и свободное проявление национального духа? Или скотоводческие фермы, где царит образцовый порядок; или надежда на будущее? Это страна рабства, где людьми торговали, как скотиной, и племена, искони ее населявшие, яки, папаги, томасахи, были согнаны с мест, истреблены или попраны, они стали ниже пеонов, а их земля разорена или захвачена чужеземцами. В Оахаке была ужасная долина Насьональ, и там на глазах у Хуана, верного семилетнего раба, засекли насмерть его старшего брата, а другой брат, проданный за сорок пять песо, через семь месяцев умер с голоду, потому что рабовладельцу выгодней было купить другого раба, чем кормить получше прежнего, который все равно через год надорвется на работе и умрет. Все это совершил Порфирио Диас: повсюду солдаты, политиканы, и убийства, и попрание политических свобод, и разгул военщины, служившей кровопролитию, осуществлявшей преследования. Хуан знал все это, испытал на собственной шкуре; и это и еще многое. Позже, во время революции, убили его мать. А еще позже Хуан собственной рукой убил своего отца, который воевал в армии Уэрты, но оказался предателем. Ах, чувство вины и скорби неотступно преследовало и Хуана, потому что он был не из тех католиков, которые очищаются в ледяном омовении исповеди. Но старая, азбучная истина оставалась непоколебимой: прошлое уходит без возврата. И совесть дана человеку для того, чтобы сожалеть о минувшем лишь в той мере, в какой это может повлиять на будущее. Ведь человек, каждый человек, казалось, говорил ему Хуан, подобно всей Мексике, непрестанно должен стремиться вперед. Разве жизнь не борьба, и разве мы не временные пришельцы в этом мире? Революция бушует в tierra caliente<sup>[97]97
  Огнедышащей земле (исп.).


[Закрыть]</sup> любой человеческой души. И невозможно обрести мир, не уплатив сполна дань аду…)

Истинно ли это?

Истинно ли это?

Они едва плелись под уклон, к реке – даже собака, словно убаюканная невнятным монологом, едва плелась, – но вот и река, первый, осторожный, неловкий шаг, потом нерешимость, потом рывок вперед, уверенная поступь, зыбкая и вместе с тем такая плавная, что она рождала как бы ощущение невесомости, словно лошади парили или реяли в воздухе и несли седоков через воды, руководствуемые святым Христофором, а не слепым инстинктом. Собака плыла впереди, исполненная нелепой многозначительности; жеребята, важно кланяясь, погрузились по самые шеи и спешили следом; спокойная вода искрилась под лучами солнца, а ниже по течению, где русло внезапно суживалось, водная гладь разбивалась вдребезги, всплескивала мелкой, но стремительной рябью, вскипала фонтанами и водоворотами, перехлестывала через черные береговые утесы, и чудилось, будто там настоящая стремнина, грозная, неукротимая стихия; низко, над самой головой, исступленными молниями носились какие-то неведомые птицы, стремительно кувыркались и описывали мертвые петли, являя чудеса высшего пилотажа, словно только что вылупившиеся стрекозы, К противоположному берегу стеной подступал лес. За пологой отмелью, левей бугристой расселины, где, по-видимому, продолжалась дорога, стояла pulqueria и над ее деревянными двустворчатыми дверьми (издали чем-то напоминавшими великолепные парадные галуны на мундире у американского сержанта) трепыхались на ветру яркие ленты. «Pulques Finos»[98]98
  «Высококачественные напитки» (исп.).


[Закрыть] – возвещала поблекшая синяя надпись на ракушечно-белой глинобитной стене и рядом: «La Sepultura»[99]99
  «Могила» (исп.).


[Закрыть]. Зловещее название, но, несомненно, в нем был некий скрытый иронический смысл. У стены, привалившись к ней спиной, сидел индеец, надвинув до бровей широкополую шляпу, и грелся на солнце. Рядом был привязан к дереву конь, принадлежавший ему или кому-то другому, и Хью еще с середины реки разглядел клеймо с номером семь, выжженное на его крестце. К дереву была прибита афиша местного кинематографа: Las Manos de Orlac con Peter Lorre. На крыше бойко вертелась игрушечная ветряная мельница вроде тех, какие можно видеть на мысе Кейп-Код, в Массачусетсе. Хью сказал:

– Твоя лошадь, Ивонна, не хочет пить, она просто любуется своим отражением. Пусть ее. Ты не тяни поводья.

– Я и не тянула. Знаю сама, – ответила Ивонна с коротким ироническим смешком.

Медленными зигзагами они переправлялись через реку; собака плыла ловко, как выдра, и была уже почти у берега. Хью почувствовал, что какой-то вопрос словно витает в воздухе.

– Ты ведь у нас в гостях…

– Рог favor<sup>[100]100
  Весьма обязан (исп.).


[Закрыть]</sup>.– Хью наклонил голову.

– …не хочешь ли пообедать где-нибудь в ресторане и пойти в кино? Или ты готов мужественно есть стряпню Консепты?

– Как-как? – Хью почему-то вспомнилась первая неделя после его поступления в английскую закрытую школу, неделя, когда еще не знаешь, что делать и как отвечать на вопросы, но чувствуешь, что уже взвалил на плечи общее бремя невежества и оно влечет тебя в переполненные классы, в суету, в беготню и даже хочется отличиться, выделиться среди всех, как было однажды, когда жена директора пригласила его покататься верхом, и это, сказали ему, была награда, но за что именно, он так никогда и не узнал. – Нет, в кино мне как-то не хочется, спасибо большое, – сказал он со смехом.

– Любопытное местечко – быть может, тебе понравится. Тут всегда крутили киножурналы двухлетней давности, и теперь едва ли что-нибудь переменилось. Один и тот же фильм пускают снова и снова. «Беглый раб», «Золотоискатели», выпущенные в тридцатом, и еще, представь себе, в прошлом году мы смотрели видовой фильм «Посетите солнечную Андалузию» как бы вместо хроники об Испании…

– Черт знает что, – сказал Хью.

– И свет обязательно гаснет.

– Кажется, я где-то видел этот фильм с Питером Лорре. Он великий актер, но фильм отвратительный. Говорю тебе, Ивонна, твоя лошадь не хочет пить. Какая-то история про пианиста, которого мучит раскаяние, потому что у него руки убийцы или что-то в этом духе и он все старается отмыть с них кровь. Может, он и вправду убил кого-то, я уже не помню.

– Похоже на кошмар.

– Конечно, но это только кажется.

На другом берегу лошади действительно захотели пить и они сделали остановку. Потом поднялись по откосу на дорогу. Здесь живые изгороди стали повыше и погуще, они были оплетены вьюнком. Вполне могло показаться, что они в Англии и едут наугад глухим проселком где-нибудь в Девоне или в Чешире. Сходство было полнейшее, его нарушали лишь стервятники, слетевшиеся на свои тайные сборища и кое-где усеивавшие ветки деревьев. Дорога, одолев крутой лесистый склон, теперь расстилалась по ровной земле. Вскоре лес расступился и они перевели лошадей в галоп… «К черту все, как это чудесно, или нет, к черту, как хотелось бы поверить в этот обман, подобно Иуде, – думал Хью, – и вот все повторяется, будь оно проклято, – ведь, может статься, у Иуды была лошадь, или он взял ее у кого-нибудь, или, верней всего, украл после той зари, величайшей из всех зорь, уже сожалея, что возвратил тридцать сребреников. „Что нам до того? Смотри сам“, – сказали эти мерзавцы. – И он жаждал выпить рюмку, тридцать рюмок (как наверняка выпьет Джефф сегодня утром), и быть может, ему даже удалось выпить в долг, и ехал, вдыхая приятный запах кожи и лошадиного пота, слушая мерный стук лошадиных копыт, думая, как радостно было бы ему ехать вот так, под ослепительным небом Иерусалима – забывшись на миг, чтобы поистине вкусить эту радость, – как чудесно было бы все, если б только я не предал вчера этого человека, хотя я прекрасно знаю, что не мог его не предать, как все было бы чудесно, когда бы этого не случилось, когда не было бы роковой необходимости удавиться....»

И вот снова явился он, искуситель, трусливый, всепагубный змей: растопчи же его, дурак безмозглый, будь достоин Мексики. Разве ты не преодолел реку? Во имя господа, погибни, И Хью действительно раздавил маленькую, уже дохлую змейку, распластанную на дороге, словно оброненный кем-то поясок. А может, то была ящерица.

Они ехали теперь по самому краю то ли большого, запущенного парка, то ли некогда пышной рощи высоких, горделивых деревьев. Они перешли на шаг, и Хью, придержав лошадь, несколько времени ехал один… Жеребята отделяли его от Ивонны, а она смотрела прямо перед собой застывшим, безучастным взглядом и, видимо, не замечала ничего вокруг. Ручьи были искусственно запружены; должно быть, некогда они орошали рощу, но теперь русла их заглушила палая листва – хотя многие деревья не осыпались, и на земле чернели густые, частые тени, – а по опушке разбегались тропы. В такую же тропу постепенно превратилась дорога, по которой они ехали. Слева послышалось громыханье поезда; как видно, где-то неподалеку была станция; скорей всего, она впереди, вон за тем холмом, над которым повисло белое облачко дыма. Но железнодорожное полотно с высокой насыпью проглянуло сквозь деревья справа от них; вероятно, здесь рельсы описывали широкую дугу. Они миновали иссякший фонтан подле развалин каких-то ступеней, полный сучьев и сухой листвы. Хью потянул носом: резкий, кисловатый запах, который он не сразу узнал, носился в воздухе. Казалось, они подъезжали к какому-то французскому замку. Полускрытый деревьями, он стоял как бы в центре большого двора, на опушке рощи, за высокой, обсаженной кипарисами стеной с массивными воротами, распахнутыми им навстречу. Ветер выдувал за ворота пыль. «Cerveceria Quauh-nahuac»<sup>[101]101
  «Пивоваренный завод Куаунауак» (исп.).


[Закрыть]</sup>. Эти белые буквы Хью увидел теперь на стене замка. Он окликнул Ивонну, сделал ей знак остановиться. Итак, замок оказался пивоварней, но весьма необычной на вид – словно она еще смутно хотела стать ресторанчиком под открытым небом и распивочным заведением. Посреди двора стояли круглые столы (скорей всего, на случай, если нежданно нагрянут полуофициальные «дегустаторы»), почернелые, замусоренные листьями, под сенью могучих деревьев, чуть похожих и на обычные дубы, и на тропические растения, не слишком древних, но будто овеянных седой стариной, словно их собственноручно посадил тьму веков назад какой-нибудь император, который вскапывал землю лопаткой из чистого золота. Под деревьями, где они остановились, играла с броненосцем маленькая девочка.

Из пивоварни, которая вблизи выглядела совсем по-иному и скорей напоминала мельницу – причудливая, вытянутая в длину, странно грохочущая, словно внутри действовали мельничные жернова, испещренная зыбкими, отброшенными близким ручьем солнечными бликами, какие играют на мельничном колесе, – вышел, распахнув дверь, за которой на миг мелькнули работающие машины, живописно одетый человек в фуражке, похожий на лесника, неся две кружки немецкого пива, накрытые шапками пены. Хью с Ивонной не спешились, и он, подавая кружки, поднял их выше головы.

– Боже, оно как лед, – сказал Хью. – Но мне нравится.

Пиво оказалось забористое, с легким привкусом металла и земли, как у чистого глинозема. Оно было такое холодное, что обжигало губы.

– Buenos dias, muchacha [102]102
  Здравствуй, девочка (исп.).


[Закрыть].– Ивонна, опустив кружку, улыбнулась девочке с броненосцем. Мужчина, похожий на лесника, прошел за дверь, к машинам; он плотно закрыл дверь, словно задраил люк корабельного трюма, и грохот стал глуше. Девочка присела на корточки, не выпуская броненосца из рук и с опаской поглядывая на собаку, которая улеглась в сторонке и не сводила глаз с жеребят, разгуливавших на задворках пивоварни. Едва броненосец пускался наутек, словно катился на крошечных колесиках, девочка хватала его за длинный, как хлыст, хвостик и опрокидывала на спину. Каким поразительно смирным и беспомощным становился он сразу! Вот она перевернула его на брюхо и снова отпустила этого некогда свирепого хищника, который за миллионы лет выродился в такую жалкую тварь. – Cuänto?[103]103
  Сколько? (исп.).


[Закрыть]– спросила Ивонна.

Поймав броненосца, девочка ответила тонким голоском:

– Cincuenta centavos [104]104
  Пятьдесят сентаво (исп.).


[Закрыть].

– Надеюсь, ты не собираешься его покупать?

Хью – похожий на генерала Уинфилда Скотта, подумал он про себя втайне, после перехода через ущелья Серро Гордо – сидел, закинув одну ногу на лошадиную холку.

Ивонна кивнула, поддразнивая его:

– Очаровательная зверюшка. Просто прелесть.

– Ты никогда его не приручишь, и девочка тоже: оттого она и хочет его продать. – Хью отхлебнул пива из кружки, – Я знаю этих броненосцев.

– Ну, я сама знаю не хуже! – Ивонна шутливо покачала головой и взглянула на него широко раскрытыми глазами. – Все знаю!

– Тогда учти, стоит только выпустить эту тварь в сад, она тут же попросту зароется в землю, и поминай как звали.

Ивонна все так же слегка насмешливо покачивала головой и блестела глазами.

– Разве она не мила?

Хью опустил ногу, поставил кружку с пивом на лошадиную холку и разглядывал броненосца, длинную, злобную мордочку, игуаний хвост и мягкое крапчатое брюшко, словно это была игрушка какого-нибудь марсианского ребенка.

– No, muchas gracias, – решительно сказал он девочке, стоявшей на месте с безучастным видом. – И мало того, Ивонна, если ты попробуешь удержать эту проклятую тварь, она и тебя уволочет под землю. – Он обернулся к ней, высоко поднял брови, и они долго смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. – Кажется, любимый твой У. X. Хадсон убедился в этом на опыте, – сказал наконец Хью. Где-то позади них сорвался с дерева лист и упал с шуршанием, словно кто-то вдруг сделал быстрый шаг и остановился. Хью залпом пил ледяное пиво. – Ивонна, – сказал он, – сделай милость, скажи мне прямо, ты действительно разошлась с Джеффри или нет?

Ивонна поперхнулась пивом; она уронила поводья на шею лошади, которая неуверенно тронулась с места, но остановилась сама, прежде чем Хью успел схватить ее под уздцы.

– Ты думаешь к нему вернуться или нет? Или ты уже вернулась? – Лошадь Хью, словно разделяя его чувства, тоже тихонько шагнула вперед. – Прости мою бесцеремонность, но я попал в ложное положение, а это невыносимо… я хочу знать наверняка.

– Я тоже.

Ивонна уже не смотрела ему в глаза.

– Стало быть, ты сама не знаешь, разошлась ты с ним или нет?

– Ах, я… я с ним развелась, – горестно ответила она.

– Но ты не знаешь, вернулась ли ты к нему?

– Да… Нет… Да, я к нему вернулась, само собой.

Хью молчал, а с дерева сорвался еще лист, прошумел в воздухе и, трепетно клонясь, повис на кусте.