Текст книги "У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику"

Автор книги: Малькольм Лаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Малькольм Лаури
У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

В. Скороденко. Малькольм Лаури

Как гласит предание, семь городов спорили между собой за право называться родиной Гомера. С тех легендарных времен история литературы зафиксировала множество тяжб подобного рода. Споры велись и о родине того или иного писателя, и о его национальной принадлежности, и о том, какая литература имеет больше прав на его творческое наследие.

Особенно много споров было в XX веке, притом по поводу действительно крупных имен. Кем считать Генри Джеймса, урожденного американца, уехавшего в Европу, обосновавшегося в Англии и скончавшегося в этой стране, да еще принявшего за год до смерти британское подданство? Писателем английским, американским? Или крупнейшего англоязычного поэта нашего столетия Т. С. Элиота, который, подобно Джеймсу, покинул США, обрел известность в Париже, а умер гражданином Соединенного Королевства? Или ведущего английского поэта 30-х годов У. X. Одена – с началом второй мировой войны он эмигрировал в США, стал американским подданным и сейчас называет себя американским писателем? Такие вопросы и по сей день ставятся в критике. Австралия спорит с Англией, Англия с Америкой, Америка с Канадой, Канада с Англией…

Малькольм Лаури родился и умер в Англии, но зрелые и самые плодотворные в творческом отношении годы провел за ее пределами. Он исколесил полмира, а с 1940 по 1954 г. жил в Британской Колумбии (Канада) близ Ванкувера в деревянном доме, напоминавшем хижины первооткрывателей-колонистов. Лаури любил Канаду, «землю обетованную», населенную людьми, близкими ему по языку и культуре, но, по его убеждению, в наименьшей степени затронутую западной цивилизацией.

Как всякий подлинно большой художник, Лаури обостренно чувствовал свое время, ход истории, чутко реагировал на изменения, которые социальное бытие вносило в сознание человека. Восприимчивость Лаури отличалась тонкостью необычайной. В послевоенной западной литературе найдется немного писателей, так глубоко постигших и столь полно раскрывших существо и «механику» нравственного расщепления личности в условиях буржуазного миропорядка. При этом социальные болезни общества Лаури выводил не из некоей «греховной» природы человека и не из биологической его сущности, а из природы самого общества.

Идеалом для Лаури всегда было здоровое, нравственно и физически, человеческое существо, ведущее жизнь, достойную человека. Если не идеал, то приближение к нему он находил в Канаде. Канаде и ее людям отданы наиболее поэтичные страницы его книг, в частности романа «У подножия вулкана», – грезы о перерождении человека под очищающим и омывающим душу пологом канадских лесов. У Канады есть, таким образом, основания считать Лаури своим писателем, а созданное им – принадлежностью канадской англоязычной литературы.

Малькольм Лаури родился 28 июля 1909 г. в Мерсейсайде, близ Ливерпуля, в семье маклера по торговле хлопком. В детстве он перенес тяжелое заболевание глаз, из-за чего окончил среднюю школу позже своих сверстников. Начитавшись, как он признавался впоследствии, пьес Ю. О’Нила, Малькольм юношей нанялся матросом на парусное судно и таким образом совершил путешествие в Китай. Вернувшись в Англию, он завершил курс обучения в Кембриджском университете (1929–1932). В 1932 г. рукопись его первого романа была принята к публикации в лондонском издательстве. Однако единственный экземпляр рукописи пропал вместе с украденным у издателя чемоданом. За три месяца Лаури заново написал роман, который увидел свет в 1933 г., – «Ультрамарин».

После опубликования романа Лаури уехал во Францию, оттуда – в США. Так начались его странствия, в которых с конца 30-х годов его сопровождала жена, тоже писательница, Марджери Боннер. О ней он рассказал в повести «Лесная тропа к роднику», посмертно опубликованной в сборнике «Услышь нас, боже, с горней высоты» (1961). Там же Лаури рассказал и о постигшем их несчастье, когда их домик в Британской Колумбии сгорел дотла и они вдвоем построили себе новый.

Писатель жил в Канаде, наезжал в Америку, подолгу отдыхал в Мексике, занимавшей в его привязанностях второе место после Канады, – «У подножия вулкана» недвусмысленно об этом свидетельствует. Он возвратился в Англию в 1954 г. и скоропостижно умер летом 1957 г.

Наследие Лаури сравнительно невелико. Не считая журнальных публикаций, при жизни им были изданы три романа: два упомянутых и «С балластом в Белое море» (1936). Посмертно вышли: сборник очерков, повестей и рассказов «Услышь нас, боже…», «Избранные стихотворения» (1962), незавершенный роман во фрагментах «Тьма, как в могиле, где лежит мой друг» (1968) и повесть «Лунная сода» (1968).

В настоящий сборник избранных произведений Лаури вошли повесть и три новеллы из книги «Услышь нас, боже…» и роман «У подножия вулкана» – выдающееся явление послевоенной западной литературы.

«Главной книгой» писателя должна была стать задуманная им многотомная эпопея «Путешествие, которое длится вечно», где этот роман был бы центральным, а «Лесная тропа к роднику» (в переработанном и расширенном виде) – завершающим произведением цикла. Лаури работал над романом долго и напряженно. Третий и окончательный вариант книги был закончен в рождественский вечер 1944 г., издан же в 1947-м.

Оцененный тогда лишь небольшой группой критикой, роман «У подножия вулкана» в настоящее время – произведение классическое и хрестоматийное. Больше того, он нашел дорогу к широкому демократическому читателю на Западе, о чем говорят тиражи его изданий в дешевых массовых сериях Канады, Англии и США.

Действие романа происходит в течение одного дня Дня поминовения усопших в ноябре 1938 г. Место действия – Мексика, городок Куаунауак, расположенный у подножия вулканов Попокатепетль и Истаксиуатль, и соседние с ним Томалин и Париан. Этот день – последний в жизни Джеффри Фермина, бывшего британского консула в Куаунауаке, человека, находящего убежище от жизни в бутылке алкоголя.

Утром в день гибели к консулу возвращается его бывшая (в этой книге много «бывших» и «бывшего») жена Ивонна, которую Фермии не переставал любить той малой частью души, что еще в нем уцелела. Ивонна, брат консула Хью и друг консула кинорежиссер Ляруэль предпринимают попытки спасти Фермина, заставить его бросить пить и начать жизнь заново. Однако судьба, которой Фермин как бы сознательно «подыгрывает», отдает его в руки профашистских элементов, и он гибнет.

Первая глава романа, своего рода пролог, могла бы служить и эпилогом: в ноябре 1939 г., почти через год после событий, о которых рассказано в книге, Ляруэль мысленно возвращается к тому роковому дню. Начиная со второй главы, действие разворачивается уже в строгой хронологической последовательности. Но в рамках сквозной сюжетной канвы «наплывами», говоря языком кино, то есть в видениях, воспоминаниях, диалогах и внутренних монологах, написанных в третьем лицо, дается вся предыстория трех главных действующих лиц современной трагедии: Джеффри Фермина, Ивонны, Хью.

Разумеется, такая композиция далеко не проста, и сложно, прихотливо переплетение стилей письма, из нее вытекающее. Но сложность эта оправдана замыслом, и, вчитавшись в роман, прочувствовав его внутреннюю, сродни гармонии монументального музыкального произведения, русский читатель, думается, по достоинству оценит все богатство мысли, языка и интонационного строя книги.

Подобно многим выдающимся произведениям мировой литературы нового времени, «У подножия вулкана» обнаруживает двойную шкалу письма: это роман о гибели одного отдельно взятого человека и роман о нежизнеспособности всей западной цивилизации, о страшном необратимом недуге, который обрекает ее на гибель, разъедая изнутри. «Болезнь не содержит себя только в теле, она содержит себя и там, где общепринято называть „душа“», – образно поясняет один из персонажей, доктор Вихиль. Болезнь Фермина, его перманентный запой не более чем внешний симптом, указывающий на процессы глубинные и затрагивающие отнюдь не одного человека. Буржуазная цивилизация, по мысли Лаури, больна историей, с которой не может совладать точно так же, как несчастный консул, малый ее атом, не может совладать со временем. Консул безнадежно отстает от времени, выпадает из него (многозначительная частность – увлечение Фермина средневековыми трактатами по алхимии и кабалистике), наконец идет против времени, против истории – и закономерно гибнет.

Сын британского чиновника в Индии, участник первой мировой войны, которая навсегда выбила его из колеи, консул – человек вчерашних по отношению к его времени представлений и взглядов. Когда цивилизации Фермина грозит смертельная опасность от ею же порожденного фашизма, консерватизм консула оборачивается исторической слепотой.

Фермин достаточно умен, чтобы видеть несостоятельность тех ценностей, за которые ратует. Мысленно обращаясь к брату, он вспоминает о войне: «… а ведь борьба за победу в ней, как ты справедливо утверждаешь, еще не кончена, и я ее продолжаю, прикладываясь к бутылке, а ты носишься со своими идеями и, смею надеяться, не кончишь так плохо, как наш отец, которого его идеи погубили, или, если уж на то пошло, как кончил я». Консул понимает пагубность своих «идей», он знает, что все еще обитает где-то там, на рубеже двух веков, когда процветала Британская империя, «в которую он (Фермин. – В. С.), как подозревал мсье Ляруэль, по крайней мере в глубине души истово веровал». Понимает – и только.

Время… Оно органично присутствует в ткани романа. Ход истории уже изменен: существует Советский Союз. Лаури великолепно передает напряженную атмосферу надвигающейся исторической схватки с фашизмом. Ссылки на действительные события тех лет и повторяющиеся темы разговоров и размышлений (Испания, Республика, битва на Эбро) щедро насыщают текст книги. Волны истории захлестывают даже тот богоспасаемый «медвежий угол», где заживо гниет пытающийся пересидеть историю Фермин, и он это чувствует, однако признавать не желает.

Тяжба консула со временем подобна самоубийству. Невозможность и бессмысленность эскепизма он тоже прекрасно осознает. Он видит, что его жизнь становится сплошным адом, но не пошевелит и пальцем, чтобы себе помочь. К чему? Буржуазный индивидуализм, анархическая идея личной свободы, представавшая еще у Байрона идеей богоборческой, в условиях XX века обрекает человека на то, что вся его жизнь превращается в бесконечное донкихотское ораторствование.

Фермин оказывается во власти духовной нищеты, внутренней опустошенности. Он становится одним из тех, кого Т. С. Элиот точно определил как «полые люди». Пустоту заполняет алкоголь. Консул утрачивает элементарное человеческое достоинство. Дальше – смерть.

Личная трагедия Фермина вытекает из его социальной трагедии. Еще вернее: это другое измерение одной и той же трагедии. Фермин – личность во всех отношениях незаурядная: не зря же так любит и безоглядно тянется к нему Ивонна, но зря он внушает уважение тем, кто его знает. Но свою жизнь, самый бесценный дар из всех, что даны человеку, консул поругал и изгадил. И в этом он тоже самому себе признается. В день воздаяния его преследует надпись на плакате в саду, которую он переосмысливает для себя так: «Нравится вам этот сад? Почему он ваш? Мы изгоняем тех, кто разрушает». Консул читает в ней свой смертный приговор и в слабости своей находит достаточно мужества, чтобы с ним согласиться: да, он загубил сад собственной жизни, он не имеет на нее права. Фермии уже овеян дыханием смерти. Загаженные руины дворца низложенного императора Максимилиана, заброшенные пустыри, траурные процессии, шелудивые бродячие псы, скорпионы на стенах и стервятники в небе, зловонное ущелье – все эти образы-символы в романе становятся как бы частью существа консула, его «вечными спутниками». Фермин не способен воспринимать жизнь трезвым (в прямом и переносном смысле слова) взглядом. Он так же страшится правды, как породивший и загубивший его миропорядок. «Господи, да если б наша цивилизация хоть на два дня могла протрезветь, – восклицает Хью, – она скончалась бы на третий от угрызений совести». Таков широкий, исторический контекст недуга консула.

Автор выносит свой приговор этой полой, несостоявшейся жизни. Приговор не тезисный, а образный, сродни тому, какой в заключительных кадрах «Пепла и алмаза» польский режиссер Анджей Вайда выносит пошедшему против истории Мацеку Хелмицкому, заставив его умирать в корчах на городской свалке. Последние часы консула отвратительны, обстоятельства его гибели жалки и нелепы, тело сброшено в клоаку на дне ущелья. Смерть консула, смерть одного человека, воплощает кончину целого мира. Его конец – прообраз исторического воздаяния, этому миру уготованного.

Философы и писатели, художники и режиссеры разных убеждений и различных десятилетий XX века по-разному аллегорически рисовали гибель усталой, вырождающейся цивилизации: от сумеречного угасания культуры в буржуазную эпоху, за которым следует вечная ночь («Закат Европы» О. Шпенглера, 1918–1922), до вакханалии чудовищных и гротескных взрывов, переходящих в призрак апокалиптического кровавого заката над равнодушной американской пустыней (фильм итальянского режиссера Микеланджело Антониони «Забриски Пойнт», 1970). Лаури дал свой вариант аллегории, отказав буржуазному миропорядку в праве хотя бы на пристойную, добродетельную кончину, не говоря уже о величественном угасании. Может быть, потому, что с этим миром он не связывал никаких иллюзий и понимал: смерть этого мира вовсе не означает гибели цивилизации вообще, есть и другая цивилизация…

При всем этом человеческая судьба консула предстает в романе настоящей трагедией. И если эпитафия ему – «Мы изгоняем тех, кто разрушает», то строки Марло, в которых Ляруэль прозревает истину о загубленной жизни Фермина, тоже эпитафия:

 
Побег, взраставший гордо, отсечен,
И сожжена ветвь лавра Аполлона…
 

Автор одержим состраданием к своему литературному герою, избравшему ад в уверенности, что лучшего он не достоин. Без такого сострадания из-под пера Лаури никогда не возник бы столь емкий, убедительный и потрясающий характер. Писатель показал, что сделали с человеком время и социальные обстоятельства, но он указал и на то, чем мог бы стать этот человек в другое время и при других обстоятельствах. Противопоставление существующего и возможного, долженствовавшего быть, раскрыто в романе как одна из ведущих тем. Отсюда трагедийный накал книги. Синтез иронии и трагедии, злой прозы и поэтического откровения определил интонацию этого удивительного произведения: над сброшенным в клоаку Фермином смыкаются деревья, «объятые жалостью».

Но понимание не есть прощение, а сострадание не равнозначно оправданию. Лаури судит жизнь и человека в ней. Его суд честен, справедлив и нелицеприятен. Фермин получает воздаяние, которого заслуживает. «Кто-то швырнул ему вслед в ущелье дохлого пса». Такой фразой завершается роман о Джеффри Фермине, а эпилог перенесен в начало и сделан прологом.

В каких-то моментах характеристика Фермина совпадает с характеристикой литературных героев «потерянного поколения». Сильно звучат темы конфликта человека и социального окружения, человека без родины (консул – безошибочно космополитическая фигура, близкая «парижским» персонажам Хемингуэя), человека не в ладах со временем. Один из главенствующих – мотив нереализованных возможностей. Однако роман писался уже в период второй мировой войны, и Лаури пересматривает в свете нового исторического опыта само понятие «потерянное поколение», ставшее к тому времени неотъемлемой частью литературной мифологии XX века. Углубляя социальный генезис «потерянности», он вместе с тем акцентирует внимание на свободной воле человека, который может и обязан выбирать для себя поле активной деятельности. Разумеется, в формировании личности общество и история участвуют самым радикальным образом, но ведь и человек не пассивная игрушка обстоятельств: он обладает сознанием и волей, он может выбирать.

Суровость суда, которым автор судит консула, в значительной мере объясняется еще и тем, что Фермин, отказавшись от действия, от деятельности вообще, тем самым предал свое человеческое естество. На это, по мысли Лаури, человек не имеет права. Все свои духовные ресурсы Фермии направил не на то, чтобы противостоять обстоятельствам, а на то, чтобы помочь им поскорее его убить. То есть избрал курс, наименее достойный человека, особенно человека середины XX века. Никакие личные качества и «смягчающие обстоятельства» не могут оправдать этот курс.

Образ Хью, как и образ консула, тоже символ и обобщение, но не бессильного буржуазного индивидуализма, а той стихийной, анархической, во многом мелкобуржуазной революционности, которая в определенных условиях может превратиться в революционность классово осознанную. Именно такая революционность привела во время гражданской войны в Испании многих интеллигентов Запада в ряды защитников республики. Однако ее оказалось недостаточно, чтобы помочь части из них пережить горечь временного поражения и, извлекши из него урок, остаться верными делу.

Предыстория Хью – формирование типичного западного интеллигента левых взглядов. Здесь и романтические иллюзии молодости, и заигрывание с ницшеанской концепцией сильной личности в джек-лондоновском ее преломлении, и неумелые, хотя оттого не менее искренние попытки практического демократизма, продиктованные модным в те годы на Западе стремлением «слиться с массами», и малая толика приключений, и вполне сознательная деятельность прогрессивного журналиста.

В отличие от консула Хью стремится к действию – и действует. Предрассудки среды и воспитания сковывают его возможности, на борьбу с ними уходит много энергии. Он рефлективен, его поступки часто носят налет донкихотства. Между братьями есть общее, но разницы больше. Хью на стороне истории, тогда как консул – вне ее. По этой причине Хью удается сохранить в себе живую душу и способность любить мир и людей. Время действия романа застает его в эмоциональном кризисе, но одно несомненно: в близящейся большой войне он будет воевать против фашизма.

Впрочем, это дело будущего. В структуре же книги внутреннее здоровье Хью противостоит разложению личности его брата. Апологетическому фатализму Джеффри он противопоставляет пусть наивную, но достойную человека формулу: лучше верить во что-то, чем ни во что не верить. А прочувствованные слова Хью о своем знакомом, который сражался в Испании («Англичанин этот был коммунистом, и лучшего человека мне, пожалуй, не доводилось встречать»), позволяют предполагать, что он еще найдет верный путь из земного ада, населенного «полыми людьми», к настоящим людям и настоящему делу. Из трех главных действующих лиц книги автор оставляет в живых только Хью, и это тоже не случайно. Хью молод, для него существует надежда, у него есть будущее, потому что он не отворачивается от настоящего и верит в жизнь.

Стиль Лаури виртуозен и отмечен единством пластической словесной «живописи» и реалистической символики изображаемого. Автор с поразительным мастерством и почти фотографической выпуклостью рисунка прослеживает многообразные явления материального мира и одновременно воссоздает потрясающую в своей достоверности картину внутренних конфликтов, смятения чувств, жизни сердца. В трагедийном по тональности произведении есть и смешные эпизоды, и сцены, насыщенные совершенной гармонией. Особо нужно сказать о Мексике, какой ее показал Лаури.

Его Мексика не менее впечатляюща и убедительна, чем Индия Киплинга или Африка Конрада («Сердце тьмы»). Не говоря уже о владении искусством «местного колорита» и великолепном знании языка, только художник масштаба Лаури мог так проникнуть в национальный характер другой страны и рассказать читателю о ее людях.

Мексиканские крестьяне в отлично от «европейских» персонажей Лаури обладают целостностью души и врожденной простотой, которая роднит их с предками, некогда истребленными заморскими завоевателями. Конечно, цена отдельной человеческой жизни в стране постоянных государственных потрясений не очень-то высока – «…а все-таки нет на свете народа человеколюбивей и отзывчивей мексиканцев». И Фермин, и Ляруэль, и Ивонна, и даже Хью тут – чужие. Тут иные измерения, иной отсчет времени, иное отношение к жизни и смерти. И старая, обреченная историей цивилизация в лучшем случае может только завидовать, как это делает Ляруэль, будущему народа, чья новая, истинная цивилизация еще впереди: «Он всегда ощущал в этом зрелище нечто возвышенное, некий символ грядущего, к которому стремится героический народ, поистине готовый к великим свершениям, потому что по всей Мексике грохочут грузовики, везущие этих молодых строителей, а они стоят, прямые, горделивые, широко и уверенно расставив ноги, и ветер треплет на них штаны». Мексика Лаури не «фон», а полноправный художественный компонент книги; поэтому трагедия человека и общества, исследованная в романе, горька, но не безысходна.

Со страниц «У подножия вулкана» встает аллегорическая и в то же время чувственно-конкретная панорама земного ада, в котором бьется, терзается и страждет человеческая душа (отнюдь не произвольны в тексте книги частые ссылки на великое Дантово творенье). Повесть же «Лесная тропа к роднику», напротив, видение о земном рае, самое ясное и просветленное произведение Лаури.

Философский нигилизм во взглядах на предназначение человека во вселенной был чужд писателю. Его не коснулись модные экзистенциалистские поветрия, и даже в романе, где рок античной трагедии предстает современной историей и рушатся жизни, автор не ограничился одним лишь изничтожением тех ценностей, которые буржуазное миропонимание выдвигает в качестве единственно сущих и приличных человеку. «Ведь я, в конце концов, нелюдей ненавижу, а мерзость, ими творимую по образу и подобию их темного неуважения к земле», – со всей определенностью заявлено в по б ости, и сама эта повесть рассказывает о людях сильных, гордых и нежных, о прекрасном в жизни.

Стиль повествования, лексика, интонация, внутренний ритм периодов, метафоры – все в «Лесной тропе…» оставляет ощущение первозданной свежести и легкого головокружения, как после прогулки в сосновом бору. Повесть напоминает поэму в прозе или симфоническую картину. Конечно, музыкальное начало вообще свойственно письму Лаури, к тому же «рассказчик» в «Лесной троне…» – музыкант и композитор, и музыка присутствует в повести полноправно и самостоятельно (рассуждения о высоком искусстве джаза, о творчестве Стравинского, Шёнберга, Пуленка, Майо, о роллановском Жане-Кристофе). Но дело не только в этом. «Я… попытался написать о человеческом счастье в тонах патетических и высоко серьезных, предназначаемых обычно для катастроф и трагедий». Поэтому повесть воспринимается как величавый гимн многоликой красоте мира и жизни.

В общении с природой, среди простых рыбаков из небольшой замкнутой общины на океанском побережье Канады, «отрешась от уставов корыстного мира», мужчина и женщина, как некогда прародители Адам и Ева, словно впервые открывают для себя землю и заново ощущают непреложную ценность жизни во всех ее проявлениях. В XIX веке нечто подобное пережил знаменитый американец Генри Дэвид Торо, рассказавший в книге «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854) о своем опыте приобщения к естественному существованию один на один с природой. Уже тогда, однако, «корыстный мир» давал о себе знать и под сенью уолденских лесов; точно так же не забывает он и о героях повести. Но каждый день, каждый час, прожитый ими вопреки «уставам» собственнической цивилизации, есть вызов этой цивилизации.

«Так ужасен и чужд земле стал ныне мир человеческий, что рождается ребенок в этот мир, в его людные Ливерпули, и за всю жизнь может не встретить никого, кто удосужился бы открыть ему глаза на простую красоту дождя над морем. И удивляться ли, что стихии, оседланные человеком лишь ради его алчности и на пагубу земле, – что сами эти стихии встают под человеком на дыбы?»

Не ради алчности, но ради полноты жизни, с открытым сердцем и удивленным взглядом приходят к природе герои Лаури, и природа к ним щедра, а стихии милостивы. Так они постигают великое таинство вселенной, когда все мироздание, от малой птахи до сонма созвездий, сливается с человеком и в человеке на вечных путях бытия.

Повесть проникнута истинным демократизмом, характерным для Лаури, и восторженным благоговением перед чудом жизни и мира. Гармонию жизни венчает любовь, высший для Лаури синтез земного и духовного. Когда в повести автор пишет о любви, связующей двоих, его стиль обретает завораживающую силу «Песни Песней», и жена канадского музыканта перевоплощается в легендарную Суламифь, ибо снова, как в давние библейские времена, мужчина смотрит на свою возлюбленную и ему открываются «глубины и течения женской души, ее нежность, ее сострадание, ее способность к радости и восторгу, ее печаль, веселье и сила женщины, и ее красота…».

Для персонажей Лаури любовь источник мужества в жизненных невзгодах и залог спасения. Но спасает она лишь тех, кто способен возвыситься душой до ее суровых обязательств. Консул малодушно бежит от любви Ивонны, от своей любви к ней и гибнет. Герои повести, напротив, находят в своем чувстве веру, стойкость и силу. Рассказы «Неустрашимый кораблик» и «Джин и златоцвет» этюды все о том же: о любви, равной человеку, возвышающей его над прозой меркантильного деляческого существования и питающей бескорыстие и жалость ко всему живому.

Главное действующее лицо в новеллах «Джин и златоцвет» и «Странное утешение, даруемое профессией», писатель Сигбьерн Уилдернесс, – фигура в каких-то моментах автобиографическая. Писатель предполагал ввести этот персонаж во все части эпопеи «Путешествие, которое длится вечно». Очевидно, Сигбьерн должен был как-то комментировать изображаемое, то есть взять на себя функции хора античной трагедии – функции, переданные в романе Ляруэлю.

Замысел остался невоплощенным, но, как можно судить по рассказу «Странное утешение…», Уилдернесс вполне подошел бы на роль комментатора. Ведь вся новелла, по существу, скорбный мартиролог писателей и поэтов, загубленных в свое время «обстоятельствами», а вернее, жестокосердием буржуа, глухих к прекрасному и к жизненной трагедии творцов прекрасного. Сигбьерн размышляет об их печальной судьбе, соотнося с ней свою собственную.

Подобно Уилдернессу, Малькольм Лаури не видел причин предаваться благодушному оптимизму, наблюдая за тем, что происходит в мире. То, что он наблюдал, его скорее ужасало. Но он видел не только страшное. Он писал о мерзостях, не забывая о величии человека. Он доверял истории.

Эпопею о мытарствах человеческой души в земном аду он хотел завершить на высокой, чистой ноте «Лесной тропы к роднику».

Он знал, что прозрачные родники не пересыхают: их питает земля.

«Могла бы душа, омытая там, очиститься от скверны или утолить свою жажду?» – вопрошал Джеффри Фермин из своего ада.

Да, утверждает Малькольм Лаури своими книгами. Да. Могла бы.