Текст книги "У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику"

Автор книги: Малькольм Лаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

О ничтожный мир! И главное, она все испортила. Ведь теперь консул понял, что, припоминая слова Ивонны: «Хоть бы ты дал мне сперва позавтракать» и зная все, что за этим стоит, он мог бы, пожалуй, сказать через минуту (если б не эта ее фраза и да, воистину пренебрегая своим спасением): «Ну, конечно же, я согласен: уедем отсюда!» Но кто согласится с человеком, который так твердо уверен, что послезавтра ты будешь трезв? И как будто это не очевидно, не известно всем и каждому, что никто не может знать, пьян он или нет. Точь-в-точь как Таскерсоны, благослови их господь. Он не из тех людей, которые выписывают ногами вензеля на улице. Правда, в случае нужды он может прилечь на улице, как подобает джентльмену, но вензеля выписывать не станет. Ах, какой это отвратительный мир, где равно попирают истину и пьянство! Мир, населенный кровожадными людьми, в полном смысле слова! Кровожадными, кажется, вы сказали «кровожадными», капитан Фермин?

– Боже мой, Ивонна, пора тебе знать, что я не бываю пьян, сколько бы ни пил, – сказал он почти трагическим тоном и отхлебнул стрихнина. – Неужели ты думаешь, что мне доставляет удовольствие лакать это омерзительное рвотное снадобье, или белладонну, или чем там меня поит Хью?

Консул встал с пустым стаканом в руке и принялся шагать по комнате. Не в том дело, чувствовал он, что по своей опрометчивости он совершил нечто роковое (например, он не погубил всю свою жизнь, нет), просто вышло какое-то глупое и в то же время, можно сказать, печальное недоразумение. Но все-таки надо было как-то поправить дело. И он то ли сказал про себя, то ли подумал вслух:

– А вот завтра я, пожалуй, буду пить одно пиво. Для поправки лучше всего выпить пива да еще добавить стрихнина, а послезавтра снова пить одно пиво – ведь никто, я уверен, не будет против пива. В частности, здешнее мексиканское пиво содержит много витаминов… Поскольку все мы собрались вместе, я предвижу, что это наше свидание все-таки будет поводом для выпивки, а несколько позже, когда нервы мои успокоятся, я, вероятно, вовсе пить брошу. И тогда, как знать, – он остановился у двери, – пожалуй, я снова примусь за работу и закончу свою книгу!

Но дверь пока оставалась дверью и была плотно закрыта; потом она приотворилась. Сквозь щель он увидел бутылку виски, чуть поменьше и опустошенней, чем бутылка ирландского виски фирмы «Берк», сиротливо стоящую на веранде. Ивонна не отринула выпивку: он был к ней несправедлив. Но с какой стати ему быть несправедливым и к бутылке? В мире нет зрелища ужасней пустой бутылки! За исключением разве пустого стакана. Но сейчас это не к спеху: да, иной раз он знает, когда можно повременить. Он подошел к кровати, то ли говоря про себя, то ли думая вслух;

– Да, я уже вижу заголовки статей. Сенсация, новые сведения об Атлантиде, опубликованные мистером Фермином. Исследование, не имеющее себе равных со времен Доннели. Осталось незавершенным ввиду безвременной кончины автора… Изумительно. А главы, посвященные алхимикам! Перед этим бледнеет епископ Тасманский. Но они, конечно, напишут не совсем так. Недурственно, а? Я мог бы даже затронуть Кокскокса и Ноя. Кстати, моей работой заинтересовался один издатель: чикагский издатель – он заинтересовался, но, конечно, не загорелся, если ты понимаешь, что я хочу этим сказать, ведь, право, было бы ошибкой воображать, что такая книга может иметь успех у широкой публики. Но если вдуматься, просто диву даешься, как расцветает человеческий дух под сенью abattoir!<sup>[89]89
  Скотобойня (франц.).


[Закрыть]</sup> Как чудесно живут люди – я уж не говорю о том, сколь это поэтично! – по соседству со скотными дворами, сквозь смрад чуют они хмельной дух грядущего и ютятся в подвалах, подобно пражским алхимикам! Да: они живут в обстановке, окружавшей самого Фауста, среди кристаллов глёта, агатов, аметистов и жемчуга. Такая жизнь бесплотна, пластична и кристально прозрачна. Но о чем я? О супружеских узах? Или о прогрессе от алкоголя до алкагеста? Можешь ты мне сказать?.. А не то я подыщу себе другую работку, возьму да напечатаю объявление в газете «Эль Универсаль»: согласен сопровождать труп в любой район Востока!

Ивонна сидела, небрежно листая журнал, ее халатик расстегнулся, открывая на груди, где кончался загар, нежную белизну, одна рука, согнутая в запястье, безвольно свисала с кровати; когда он приблизился, рука эта машинально повернулась ладонью кверху, скорей всего выражая досаду, но, как ему показалось, в безотчетной мольбе, нет, даже больше: жест этот вдруг словно воплотил в себе все прежние мольбы, все безумные, тайные, молчаливые излияния неизъяснимой нежности, и постоянства, и бессмертных надежд в их супружеской жизни. Консул почувствовал, что слезы жгут ему глаза. Но вместе с тем его вдруг охватила странная неловкость, почти стыд, оттого что он, посторонний мужчина, вторгся в ее комнату. В эту комнату! Он выглянул за дверь. Бутылка виски была на месте.

Но он не устремился туда, не сделал и шагу, а только надел свои темные очки. В теле его кое-где пробудилась боль, впервые со времени падения на ка лье Никарагуа. Скорбные, трагические образы смутно проплывали в памяти. Где-то далеко бабочка летела над морем: вот исчезла из глаз. В басне Лафонтена петушок полюбил уточку, они вместе убежали на озеро, но там уточка поплыла, а петушок утонул. В ноябре 1895 года, в тюремной одежде, с двух до половины третьего дня, в наручниках, Оскар Уайльд стоял на станционной платформе в Клэпхеме, и все узнавали его в лицо…

Когда консул снова подошел к кровати и сел на краешек, Ивонна уже спрятала руки под одеяло и отвернулась к стене. Помолчав, он спросил с волнением, отчего голос у него снова стал хриплым;

– Помнишь, как вечером накануне нашей разлуки мы, словно были едва знакомы, назначили свидание в Мехико, чтобы вместе пообедать?

Ивонна отозвалась, глядя в стену:

– Но ты не пришел.

– А все потому, что в последний миг я позабыл название ресторана. Помнил только, что это где-то на виа Долороса. Мы вместе набрели на него, когда в последний раз ездили вдвоем в Мехико. Я заходил во все рестораны на виа Долороса, искал тебя, но не находил и всюду пропускал рюмочку.

– Бедняжка Джеффри.

– А еще помнится, я звонил из каждого ресторана в отель «Канада». Из бара каждого ресторана. Бог знает, сколько раз я им названивал в надежде, что ты туда вернешься. И всякий раз мне отвечали одно и то же – ты ушла, чтобы со мной встретиться, но они не могут сказать куда. А под конец они там просто рассвирепели. Странно, почему это мы остановились в «Канаде», а не в «Регисе» – помнишь, меня там из-за бороды все время принимали за известного атлета?.. Словом, я брел от двери к двери в борениях и все думал, что не отпущу, не дам тебе утром уехать, только бы тебя найти!

– Да.

(Только бы ее найти! Ах, как холодна и бесприютна была ночь, как завывал ветер, как свирепо валил пар из вентиляционных люков на улицах, где беспризорники в лохмотьях уже устраивались на ночлег, прикрываясь обрывками газет. Но в мире не было человека бездомней тебя, а ночь, холод и мрак все сгущались, и тщетны были твои усилия, ты ее не нашел! И скорбный голос вопиял тебе вослед на той улице, и ветер выкликал ее название: виа Долороса! Улица Скорби! А потом как-то вдруг нагрянуло утро, и она только что вышла из отеля – ты сам отнес вниз один из ее чемоданов, но не поехал ее провожать, – и ты сидел в баре отеля и пил мескаль со льдом, от которого холодом сводило живот, и глотал лимонные косточки, а потом с улицы внезапно вошел человек, похожий с виду на палача, и поволок на кухню двух барашков, которые истошно блеяли от страха. А потом ты слышал, как они блеяли, наверное уже под ножом. И ты подумал: лучше не вспоминать, забыть все. А потом, после того, как ты, побывав в Оахаке, вернулся сюда, в Куаунауак, снедаемый скорбью – спускаясь по крутой, извилистой дороге от «Трес Мариас» в своем автомобиле, видя сквозь туман смутные очертания города, а потом и сам город, узнавая знакомые места и чувствуя, как душу твою влачит через них по камням, словно она привязана к хвосту закусившей удила лошади, – когда ты вернулся…)

– Когда я вернулся, кошки все уже передохли, – сказал он. – Педро уверял, что это брюшняк. Правда, бедняга Эдип, кажется, околел в тот самый день, когда ты уехала, и его уже выбросили в ущелье, а малышку Патос я нашел под бананом в саду, едва живую, хуже чем в тот день, когда мы подобрали ее в канаве; она умирала, но никто не мог понять отчего: Мария уверяла, что от разбитого сердца…

– Очень забавно, – сказала Ивонна безучастным, холодным тоном, по-прежнему отворачиваясь к стене.

– А ты помнишь любимую свою песенку, петь ее мне не хочется. «Наша кошка лежебока, лежебока и наш кот, лежебоки все у нас, сладко спят они сейчас», – услышал консул свой голос; горькие слезы закипали у него в глазах, он сорвал с себя темные очки и припал лицом к ее плечу.

– Не надо, ведь Хью вот-вот… – начала она.

– Плевать на Хью.

Он не хотел ее принудить, повалить на подушки; он чувствовал, как все тело ее напряглось, обрело холодную, каменную твердость. Но не одна усталость заставила ее уступить, а желание соединиться с ним хоть на мгновение, поразительное, как гром с ясного неба…

Но теперь, с самого начала, пробуждая первыми тоскующими словами чувства своей жены, он зримо ощущал и дух своей одержимости, подобно тому как новообращенный, стремящийся к Иесоду, тысячекратно видит на небе Золотые врата, отверстые, дабы приять его астральную оболочку, дух, которым проникнут бар, когда в мертвой тиши и безмятежности он открывается утром. Один из тех баров, которые открываются именно сейчас, в девять часов: и странным образом он был там, слышал свои злые, горькие слова, те самые, что вскоре, быть может, прозвучат, опаляя его. Но и это видение померкло: он был здесь, на прежнем месте, уже весь в поту, и выглянул в окно – ни на мгновение не прекращая наигрывать одним пальцем, едва касаясь клавиш, короткое вступление, предваряющее невыразимую мелодию, которая могла еще прозвучать, – теперь уже сам в страхе, что на аллее вот-вот покажется Хью, и тут ему в самом деле почудилось, будто Хью виден вдалеке, прошел через сорванные с петель ворота, и уже явственно слышен хруст шагов по гравию… Нет, там пусто. Но теперь, теперь он хотел уйти, хотел нестерпимо, предощущая, как там, у стойки, тревожа безмятежную тишину, пробуждается хлопотливая утренняя жизнь: зон в дальнем углу политический эмигрант молчаливо пьет апельсиновый крюшон, вон пришел счетовод и хмуро проверяет чеки, головорез с железной клешней втащил кусок льда, один из барменов режет лимоны, другой, совсем заспанный, вынимает из ящиков бутылки с пивом. Да, теперь, теперь он хотел уйти, зная, что бар наполняется людьми, которых в другое время здесь не увидишь, и люди эти кричат, буянят, бесчинствуют, и у каждого через плечо переброшено лассо, а вокруг лежит мусор, оставшийся с ночи, пустые спичечные коробки, лимонные корки, сигареты, сплюснутые в лепешку пустые пачки, валяющиеся в грязи и плевках. Теперь, когда часы, висящие над зеркалом, показывают начало десятого и газетчики, продающие «Ла Пренса» и «Эль Универсаль»), в этот самый миг врываются в дверь или стоят на углу возле переполненной, грязной уборной, а чистильщики обуви входят со своими табуретами и пристраивают их кое-как, на весу, у стойки, на перекосившейся деревянной приступке, именно теперь его тянуло уйти туда! Он один знал, как все это прекрасно, когда вездесущее солнце, солнце, солнце, окропляет стойку в баре «Эль Пуэрто дель Соль», окропляет салат и апельсины или тоненьким золотым лучиком, как бы олицетворяющим единение с богом, пронзает, подобно копью, брусок льда...

– Прости меня, но, кажется, я не могу.

Консул захлопнул за собой дверь, и штукатурка коротким дождем осыпалась ему на голову. Фигурка Дон-Кихота сорвалась со стены. Он поднял печального, набитого соломой рыцаря… А потом перед ним очутилась бутылка с виски: захлебываясь, он пил прямо из горлышка.

Но он не забыл прихватить стакан и теперь лил туда стрихнин, небрежно, через край, делая что-то не совсем то, ведь он хотел налить туда виски.

«Стрихнин возбуждает желание. Быть может, он подействует сейчас, сразу. Вдруг еще не поздно».

Он упал в зеленую качалку и, казалось, провалился сквозь ее плетеное сиденье.

С немалым трудом дотянулся он до стакана, оставленного на подносе, и теперь держал, взвешивая его в руке, но никак не мог – потому что снова началась дрожь, не та, слабая, а жестокая, неуемная, как у страдающего болезнью Паркинсона или у паралитика, – поднести к губам. Не проглотив ни капли, он поставил стакан на балюстраду. Потом, весь дрожа, он с осторожностью поднялся на ноги и как-то умудрился плеснуть в бокал, который Консепта не успела унести, немного виски, около восьмой доли пинты. «Фирма существует с 1820 года.» Существует. А я существую с 1896 года и еще не выдохся окончательно. «Я люблю тебя», – пробормотал он, сжал бутылку обеими руками и поставил ее на поднос. Кое-как донес бокал с виски до качалки и сел в задумчивости с бокалом в руке. Потом, не притронувшись и к нему, поставил его на балюстраду, подле стакана со стрихнином. Он сидел, созерцая оба стакана. В комнате, у него за спиной, слышался плач Ивонны.

«…Неужели ты забыл ее письма, Джеффри Фермин, ведь когда она писала их, сердце ее рвалось на части, а если не забыл, то почему ты сидишь здесь, весь дрожа, почему не пойдешь к ней сейчас, в этот миг, когда она может наконец понять, что не всегда так было, а только в последнее время, но ты мог над этим смеяться, ты смеялся, и с чего ты взял, любезный друг, что она плачет лишь из-за этого, вспомни ее письма, на которые ты ни разу не ответил, это так, и это не так, так и не так, так, не так, но тогда где же твой ответ, ты даже толком не прочитал их, где они теперь, ты потерял их, Джеффри Фермин, потерял или позабыл где-то, а где, этого даже нам не дано знать…»

Консул дотянулся до бокала и машинально отхлебнул виски; вероятно, это был голос одного из его знакомцев или, быть может…

«А, доброе утро».

Консул сразу же, с одного взгляда понял, что это галлюцинация, и сидел совершенно спокойно, ожидая исчезновения призрачного мертвеца, который, чудилось ему, лежал около бассейна, и лицо его было прикрыто широкими полями сомбреро. Стало быть, «тот» явился ему вновь и вот уже, кажется, исчез: но нет, не совсем, там еще есть нечто, каким-то образом с ним связанное, там, или здесь, под самым боком, или за спиной, а теперь вот впереди, совсем рядом; но нет, вот и оно исчезает, что бы то ни было: быть может, это всего-навсего пустельга, «вульгарная пустая птица», как он ее окрестил, трепыхалась в кустах, а теперь, свистя крыльями, как голубь на всем лету, уносится к своему уединенному гнездышку в Волчьем каньоне, подальше от всяких умников.

«К чертям все это, я совершенно здоров, – внезапно подумал он и осушил бокал до дна. Он снова потянулся к бутылке, но не достал, поднялся на ноги и налил еще виски, на донышко. – А рука у меня стала гораздо тверже». Он выпил виски, прихватил стакан и бутылку «Джонни Уокера», которая оказалась полнее, чем он думал, ушел в дальний угол веранды и поставил их в шкафчик. Там валялись два старых мяча для гольфа.

– Давай сыграем, я и сейчас еще сумею тремя ударами одолеть восьмую дорожку. А пить постепенно брошу, – сказал он. – Но что я несу? Ведь мне самому ясно, что это вздор.

– Надо протрезветь. – Он вернулся к своей качалке, долил стакан со стрихнином дополна, потом переставил бутылку стрихнина с подноса на балюстраду, где она была лучше видна. – В конце концов, меня не было дома всю ночь: что ж тут удивительного?

– Но я совсем трезв. Меня покинули мои друзья, мои ангелы-хранители. Я уже начал исправляться, – добавил он и снова уселся, держа стакан в руке, напротив бутылки со стрихнином. – В некотором смысле случившееся сейчас между нами доказывает мою верность, мое постоянство, всякий другой на моем месте жил бы весь этот год совсем иначе. Я хотя бы не заразился! – вскричал он в сердце своем, но крик этот оборвался беспомощно, неуверенно. – А что я выпил виски, так это, наверное, к лучшему, ведь алкоголь, кстати, возбуждает желание. И кроме того, не следует забывать, что алкоголь – это тоже пища. А если мужчина не питается как следует, разве может он выполнять свои супружеские обязанности?.. Супружеские? Ладно, Все равно, кое-чего я уже достиг. Ведь я не помчался в «Белья виста», не напился там, как в тот раз, когда все случилось, когда между нами произошла роковая ссора из-за Жака и я разбил лампочку, нет, теперь я остался здесь. Правда, тогда у меня была машина, а это упрощало дело. Но все-таки я здесь и не пытаюсь спастись бегством. И этого мало, здесь, пропади все пропадом, мне будет гораздо лучше, чем где бы то ни было.

Консул отхлебнул еще стрихнина и поставил стакан на пол.

– Человеческая воля несокрушима. Самому богу не под силу ее сокрушить.

Он откинулся в качалке. Истаксиуатль и Попокатепетль, эта идеальная супружеская чета, светлые и прекрасные, сияли вдали под утренним небом, теперь уже почти безоблачным. Лишь над самой головой, в вышине, редкие белые облачка, гонимые ветром, настигали бледнеющий серп месяца. «Пей все утро, – говорили они ему. – Весь день пей. В этом смысл жизни».

И там, в бездонной вышине, он увидел каких-то хищных птиц, подстерегающих добычу, они были грациозней орлов и порхали, как хлопья горящей бумаги над пламенем костра, которые вдруг стремительно взмывают кверху, трепыхаясь в воздухе.

Неодолимая усталость подкралась к нему черной тенью. Консул, словно в пропасть, провалился в сон.

4

«Дейли глоб Лондон межнаротдел собкорр тчк вчера столичные мексгазеты сообщили назревающей антисемитской кампании конфедерация мексрабочих обратилась петицией против высылки измексики кавычки мелких еврейских текстильфабрикантов кавычки закрыть сегодня же стало известно заслуживающего доверия источника закампанией стоит немецкое посольство мехикосити послухам посольство распространяет антисемитскую пропаганду мекстерритории подтверждается брошюрой выпущенной владельцем местной газеты тчк утверждению брошюры евреи оказывают пагубное влияние все страны каких живут а также кавычки проповедуют диктатуру ивдостижении своих целей не останавливаются перед бесчестными и наглыми методами кавычки закрыть тчк Фермин».

Перечитывая машинописную копию своей последней краткой телеграммы в газету (отправленной утром того же дня с главного почтамта в Мехико – «Мексиканская телеграфная компания Сан-Хуан де Летран и Индепенденсия»), Хью Фермин даже не брел, а полз медленно как черепаха по садовой дорожке к дому своего брата, перекинув через плечо пиджак, который брат дал ему поносить, держа на согнутой руке, почти у локтя, саквояж с двумя ручками, вооруженный пистолетом в клетчатой кобуре, которая лениво хлопала его по бедру: ноги у меня, подумал он, остановясь перед глубокой рытвиной, даром что ватные, а сами дорогу видят, – и тут сердце его остановилось, замерло, остановилось и замерло все в мире: лошадь, распластанная в прыжке над барьером, ныряльщик, едва коснувшийся воды, занесенный нож гильотины, висельник, сорвавшийся с петли, пуля убийцы в полете, и орудийный залп где-то в Испании или в Китае не догремел над землей, прекратило движение колесо, работающий поршень…

Ивонна, или ее копия, сотканная из тончайших нитей прошлого, возилась в саду, совсем близко от него, сияющая, словно вся в облачении из солнечного света. Вот она выпрямилась – на ней желтые брюки в обтяжку – и теперь искоса смотрит на него, прикрывая ладонью глаза от солнца.

Хью прыжком преодолел рытвину и очутился на лужайке; он бросил саквояж и на миг оцепенел, испытывая замешательство и желание как-то предотвратить эту никчемную встречу с прошлым. Саквояж, плюхнувшись на чахлую, запущенную лужайку, раскрылся и изрыгнул из своего чрева облысевшую зубную щетку, ржавую безопасную бритву, рубашку, взятую у брата, потрепанную книжку – «Лунную долину» Джека Лондона, купленную накануне у немца-букиниста в лавке напротив магазина Сэндборнса в Мехико. А Ивонна махала ему рукой.

И он уже подступал к ней шаг за шагом (как отступали там, на Эбро), и пиджак, взятый у брата, по-прежнему свисал у него с плеча, и в одной руке он держал широкополую шляпу, а в другой – сложенную телеграмму, которую каким-то чудом не выронил.

– Здравствуй, Хью. Ей-богу, сперва мне вдруг показалось, что это не ты, а Билл X одеон… Джеффри сказал мне, что ты здесь. Как я рада тебя видеть.

Ивонна отряхнула землю с ладоней и протянула ему руку, по он не пожал эту руку и даже не сразу коснулся ее, а потом выпустил, ощущая боль в сердце и легкое головокружение.

– Глазам не могу поверить. И давно ты здесь?

– Только приехала. – Ивонна обрывала увядшие лепестки с каких-то растений, стоявших в горшках на низкой ограде и напоминавших цинии, с нежными красно-белыми цветами и дивным запахом; она взяла телеграмму, которую Хью неизвестно для чего положил перед ней рядом с цветочным горшком. – Я слышала, ты был в Техасе. Ты что же, работаешь под ковбоя?

Хью сдвинул на затылок свою широченную шляпу емкостью в добрый десяток галлонов, опустил голову, взглянул, смущенно посмеиваясь, на свои башмаки с высокими каблуками и на заправленные в них непомерно узкие брюки.

– Мои вещи конфискованы на таможне. Я хотел купить в Мехико другие, да вот как-то не собрался… А ты чертовски хорошо выглядишь!

– И ты не хуже!

Он стал застегивать на себе рубаху, которую носил нараспашку, поверх двух ремней, так что видно было даже не смуглое, а дочерна сожженное солнцем тело; потом он погладил патронташ, пристегнутый одним концом к нижнему поясу, а другим – к кобуре у правого бедра, схваченной тонким ремешком, погладил этот ремешок (втайне он чрезвычайно гордился своим нарядом), ощупал нагрудный карман рубахи, нашарил там измятую, погнутую сигарету и стал закуривать, а Ивонна между тем спросила?

– Что это, Гарсиа снова подает о себе весть?

– Это КМР. – Хью через плечо покосился на телеграмму. –  Конфедерация мексиканских рабочих выпустила петицию. Они протестуют против неких тевтонских происков в их стране. И мне кажется, они правы, – Хью обшарил глазами сад: а где же Джефф? Зачем она здесь? Вид у нее подчеркнуто непринужденный. Но ведь они все-таки разошлись, они же в разводе? В чем тут дело? Ивонна вернула ему телеграмму, и он сунул бумажку в карман пиджака. – Это копия, – сказал он, напяливая на себя пиджак, потому что они отошли в тень, – последней моей телеграммы в редакцию газеты «Глоб».

– Вот и Джеффри… – Ивонна взглянула на него пристально; одернув на нем сзади пиджак (сразу видно было, что пиджак Джеффов), она заметила, как непомерно коротки рукава; в глазах у нее читались страдание и боль, но вместе с тем затаенная радость; она снова стала обрывать лепестки, ухитрившись изобразить на своем лице одновременно сосредоточенность и безразличие; потом спросила: – Я слышала, ты приехал на грузовике вместе со скотом, это правда?

– Я прибыл в Мексику переодетый ковбоем, хотел сойти за техасца, чтобы не платить на границе въездной пошлины, – ответил Хью. – Но была причина и посерьезней. С тех пор как Карденас затеял эту заваруху из-за нефти, англичанин здесь стал, так сказать, «персона нон грата». Ты, возможно, еще не знаешь, но мы находимся в состоянии войны с Мексикой, конечно лишь в моральном смысле… Но где же наш повелитель, чтоб ему пусто было?

– Джеффри спит, – сказала Ивонна без малейшего намека, отметил про себя Хью, на то, что он пьян. – Но почему твоя газета не взяла хлопоты на себя?

– Ну, это muy complicado[90]90
  Очень сложно (ucn.).


[Закрыть]… Из Штатов я послал в «Глоб» предупреждение, что ухожу от них, но ответа не получил… Обожди, дай-ка я тебе помогу…

Ивонна пыталась убрать непокорный побег бугенвилеи, стлавшийся по каким-то ступенькам, которых он никогда раньше не замечал.

– Стало быть, ты знал, что мы в Куаунауаке?

– Оказалось, что стоит мне приехать в Мексику, и я убью сразу несколько зайцев… Но, конечно, меньше всего я ожидал, что тебя здесь уже не будет…

– А сад ужасно запущен, правда? – спросила вдруг Ивонна.

– По-моему, тут все просто великолепно, если учесть, что у Джеффри давным-давно нет садовника, – Хью наконец справился с упрямым побегом – битва на Эбро проиграна из-за меня! – и очистил ступеньки; Ивонна, хмурясь, сошла по ним вниз и остановилась, рассматривая олеандр, который выглядел не слишком гадко и даже еще не отцвел.

– А твой друг действительно скотовод или он тоже переоделся ковбоем?

– По-моему, он контрабандист. Я вижу, Джефф рассказал тебе про Вебера? – Хью усмехнулся. – Я сильно подозреваю, что он торгует оружием. Но как бы там ни было, мы с ним разговорились в погребке «Эль Пасо», и я узнал, что он как-то сумел поладить со скототорговцами и намерен доехать на их грузовике до Чиуауа, это было ловко придумано, а дальше лететь самолетом в Мехико. Ну, вот мы и полетели из какого-то городка со странным названием, что-то вроде Кусиуриачик, и, поверишь ли, ни на секунду не переставали спорить – он оказался из числа американцев полуфашистского толка, служил в Иностранном легионе и бог весть еще где. Вообще-то он хотел добраться до Париана, а поэтому велел летчику сесть вон на том поле, где мы и высадились. Недурное путешествие я совершил.

– Хью, как это на тебя похоже!

Ивонна с улыбкой смотрела на него снизу вверх, сунув руки в карманы брюк и широко, по-мужски, расставив ноги. Ее высокая грудь явственно обозначилась под блузкой, расшитой какими-то птицами, цветами и пирамидами, которую она приобрела или привезла специально ради Джеффа; и Хью, снова почувствовав щемящую боль в сердце, отвернулся.

– Пожалуй, надо было мне пристрелить этого bastardo[91]91
  Выродка (исп.).


[Закрыть] безо всяких разговоров; впрочем, он хоть и скотина, но не из самых худших.

– Париан иногда виден отсюда.

Хью пронизал воздух тоненькой струйкой дыма.

– Не правда ли, в том, что Джефф сейчас спит, есть какой-то неистребимый английский дух или что-то в этом роде? – Он шел по аллее вслед за Ивонной. – А вот здесь поработала моя машина.

– Джефф всю ночь был на балу в пользу Красного Креста. Бедняга, он валился с ног от усталости. – Они шли, покуривая, и чуть ли не на каждом шагу Ивонна мешкала, выпалывая какой-нибудь сорняк, а потом вдруг остановилась и долго глядела на клумбу, которую совершенно заполонили уродливые ползучие растения. – Господи, как прекрасен был раньше этот сад. Поистине райские кущи.

– Тогда давай уйдем подальше от ада. Прогуляемся, если ты не устала.

Он услышал храп, захлебывающийся, тяжкий, страдальческий, но сдержанный и краткий: безмолвный зов Англии, давно погруженной в сон.

Ивонна быстро огляделась, словно опасаясь, что Джефф, словно камень из катапульты, вылетит в окно вместе с кроватью, если он спит у себя, а не на веранде, помедлила в нерешимости.

– Я ничуть не устала, – сказала она весело и сердечно. – Прогуляемся… – И первая пошла по дорожке. – Пойдем, что ж ты стоишь?

Он невольно залюбовался ею, обнаженной, посмуглевшей кожей щек и рук, желтыми брюками, ярко-алыми цветами на блузке, завитками каштановых волос возле ушей, изящными, быстрыми движениями ног, обутых в желтые босоножки, которые, казалось, не ступали по земле, а танцевали, реяли в воздухе. Он догнал ее, и они снова пошли вместе, посторонившись, чтобы не наступить на длиннохвостую птицу, внезапно упавшую к их ногам, как стрела на излете.

Теперь эта птица важно шествовала впереди по обезображенной рытвинами дорожке, мимо сорванных с петель ворот, где ее настиг красно-белый фазан, словно пират, несущийся на всех парусах, и последовал за ней дальше, по пыльной улице. Они смеялись над птицами и могли бы сказать друг другу при иных обстоятельствах что-нибудь вроде: «Любопытно, где теперь наши велосипеды?» – или: «А помнишь кафе Робинсона в Париже, где столики расставлены под деревьями прямо на улице?» – но сейчас этого нельзя было вымолвить.

Они свернули влево, по дороге, которая вела за окраину города. Дорога круто сбегала под уклон. Внизу виднелись лиловые холмы. Почему я не чувствую горечи, подумал он, почему ее нет и в помине; но она была тут как тут: это новое, щемящее чувство впервые посетило Хью, когда остались позади стены дипломатических особняков и калье Никарагуа превратилась в труднопреодолимое нагромождение камней и скопище рытвин. Здесь Ивонне едва ли пригодился бы ее велосипед.

– Но чего ради, Хью, тебя понесло в Техас?

– На охоту за оклахомцами. Это тамошние сезонные батраки, вот я и двинул сперва в Оклахому. Решил тиснуть про них статейку в «Глобе». А уж оттуда перебрался в Техас, на это самое ранчо. Там я прослышал о беженцах из засушливых районов, их не пропускали через границу.

Всюду ты суешь свой нос!

Я прилетел во Фриско перед самым Мюнхенским соглашением.

Хью взглянул налево, в сторону Алькапансинго, где вдали над тюрьмой вдруг выросла зарешеченная сторожевая вышка и две крошечные фигурки дозорных с биноклями, направленными на восток и на запад.

– Детская забава. Местная полиция любит напускать на себя таинственность, совсем как ты. А где ты был до этого? Да, вероятно, мы разминулись во Фриско.

Ящерица юркнула с дороги в густую зелень бугенвилеи, за ней другая. У обочины зияло полузасыпанное отверстие с остатками сгнивших креплений, по-видимому, оно тоже вело в шахту, а справа, по крутизне, сползали поля, распластанные вкривь и вкось на обрывистых склонах. Вдали, за полями, он разглядел в кольце гор старую арену и вновь услышал голос Вебера, который в самолете кричал, надрывая глотку, прямо ему в ухо, когда они передавали друг другу граненую бутылочку гаванского рома: Вот и Куаунауак! Во время революции женщин здесь распинали на арене и натравливали на них быков. Шутка сказать! Все уличные канавы были полны кровищей, а посреди рынка поджаривали на вертеле собак. Сперва наделают дел, а потом уж разбираются! Ты прав, черт тебя побери… Но теперь в Куаунауаке не было революции, и безмятежные лиловые склоны гор, расстилавшиеся перед ними, поля, даже сторожевая вышка и арена дышали миром, словно тут поистине были райские кущи.

– Совсем как в Китае, – сказал он.

Ивонна обернулась к нему с улыбкой, но взгляд у нее был тревожный и растерянный.

– А война? – спросила она.

То-то и оно. Когда я вывалился из санитарного самолета, а мне на голову посыпались три дюжины бутылок пива и полдюжины журналистов, тут-то я и решил, что климат Калифорнии будет мне полезней. – Хью с опаской покосился на козла, который долго шел следом за ними по правой травянистой обочине дороги, вдоль проволочной загородки, а теперь остановился и взирал на них в своей ветхозаветной гордыне. – Нет, воля твоя, а все это низшие существа, кроме, берегись! Господи, так я и знал... Козел ринулся на них, и Хью почувствовал вдруг, ужасаясь, теряя голову, резкий толчок; тело Ивонны, прильнувшее к нему, опалило его, а козел с разбегу проскочил мимо, вздымая пыль, круто взял влево, по дороге, за поворот, миновал низкий каменный мостик и скрылся за холмом, волоча оборванную веревку. – Ох уж эти козлы, – сказал он, решительно отстраняя Ивонну. – Подумать только, какой они наносят урон даже в мирное время, когда никто не воюет. – Он произнес это с каким-то тревожным чувством, все еще омрачавшим их общую радость. – Это я уже не про козлов, а про журналистов. Нет такой казни на земле, чтобы достойно их покарать. Разве только швырнуть всех в Малебольхе… Вот, кстати, и Малебольхе.