Текст книги "У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику"

Автор книги: Малькольм Лаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

5

За ними шла собака, единственное живое существо, сопутствовавшее им в этом паломничестве. И вот они вступили на брег моря. А потом, очистив покаянием души, вступили в края, лежавшие к северу, и созерцали, вознося к небу свои сердца, могучую гору Гимават… А вслед за тем плескалось озеро, и благоухала сирень, и одевались листвой чинары, и сияли горы, и низвергались водопады, и зеленела весна, и сверкал белизной снег, и голубело небо, и легким облаком опадали лепестки: а он все не мог утолить свою жажду. И вот снег уже не сверкал белизной, и лепестки не опадали легким облаком, а роились как мошкара, и Гималаи обволоклись пылью у и неутоленная жажда мучила его еще сильней. И озеро бушевало, и бушевали водопады, и бушевали лепестки, и бушевали времена – бушуя, уносились прочь, – и сам он уносился вместе с ураганом лепестков в горы, где уже лил дождь. Но и дождь этот, который лил только в горах, не утолил его жажды. И не было уже никаких гор. Он стоял в реке, среди стада. Он отдыхал в прохладном болоте вместе с какими-то лошадьми, по колена в воде. Он лежал ничком и пил из озера, в котором отражались горные хребты, одетые снегом, облака, громоздившиеся ввысь на пять миль за могучей горой Гимават, сиреневые чинары и селение, приютившееся среди зелени смоковниц. Но жажда оставалась неутоленной. Должно быть, потому, что пил он не воду, а легкость и залог легкости – но как можно пить залог легкости? Должно быть, потому, что пил он не воду,, а свершение ясности – но как можно пить свершение ясности? Свершение ясности, залог легкости, легчайший свет, свет и снова свет, свет, свет, свет!

…Консул, чувствуя, как череп его громовыми раскатами крушит и терзает мучительное похмелье, а в ушах жужжат неотступно сонмы хранителей-демонов, с ужасом осознал, что на глазах у соседей он едва ли сумеет сделать вид, будто просто ходит по саду из невинного пристрастия к растениеводству. Нет, он даже не ходил. Только что очнувшись на веранде и сразу же вспомнив все, консул почти бежал. И мало того, его пошатывало. Напрасно силился он овладеть собой, безрассудно тщился напустить на себя непринужденность и в надежде не уронить приличествующее консулу достоинство глубоко засунул руки в пропотевшие карманы пижамы. Забыв о своем ревматизме, он уже бежал, бежал со всех ног… Но не подумают ли в таком случае, что им движет побуждение, несравненно более возвышенное, скажем прекрасный трагизм, подвигнувший Уильяма Блэкстоуна удалиться от пуритан и жить среди индейцев, или отчаянный, благородный порыв его друга Уилсона, который покинул научную экспедицию и вот так же, в одной пижаме, навеки исчез в диких джунглях Океании? Нет, надеяться на это бессмысленно. Помимо всего прочего, если он и дальше станет двигаться напрямик, в дальний край сада, его мнимый побег в неведомое вскоре будет прерван, ибо путь ему преградит проволочная изгородь, препятствие, неодолимое для него. «Не будь глупцом, не внушай себе, будто у тебя нет цели. Мы предупреждали, остерегали тебя, но теперь, невзирая на все наши увещания, ты уготовил себе эту горькую… – Он узнал голос одного из своих знакомцев, едва внятный среди других голосов, и со всех сторон подступали многоликие, умирающие и воскресающие вновь бредовые видения, словно он был нежданно сражен выстрелом в спину. – …эту горькую участь, – продолжал голос сурово, – и теперь нужно нечто свершить. Потому и ведем мы тебя к этому свершению».

– Я не буду пить, – сказал консул и остановился как вкопанный. – Не буду или буду? Но, уж во всяком случае, не мескаль.

«Нет, ясное дело. А бутылка вон она, за кустом. Бери».

– Нельзя, – противился он…

«Правильно, выпей всего глоток, необходимую терапевтическую дозу; или, пожалуй, два глотка».

– Боже, – сказал консул. – О-ох. Боже. Правый. Лукавый.

«Потом ты скажешь, что это не в счет».

– Конечно, это же не мескаль.

«Само собой, это текила. Выпей еще».

– Благодарю, я выпью. – Консул снова приложился к бутылке, сжимая ее дрожащей рукой. – Блаженство. Погибель. Спасение… Кошмар, – произнес он.

«…Остановись. Брось бутылку, Джеффри Фермин, что ты творишь над собой?» – прозвучал у него в ушах другой голос, такой громкий, что он обернулся.

У самых его ног, на дорожке, распласталась змейка, которую ой раньше принял за сучок, она прошуршала по песку и скрылась в кустах, а он завороженно следил за ней сквозь темные очки. Да, это действительно змея. Но не пристало ему бояться каких-то несчастных змей, подумал он с гордостью, глядя теперь прямо в собачьи глаза. Это был приблудный пес, такой мучительно знакомый.

– Perro, – сказал он снова, потому что собака все стояла на прожнем месте. Но ведь это уже было, это уже, кажется, происходило час или два назад, подумал он внезапно. Странное дело. Он зашвырнул бутылку из белого граненого стекла – на ее наклейке было написано: «Tequila Aňejo de Jalisco» – далеко в кусты и огляделся. Кажется, все в порядке. По крайней мере змея исчезла, собака тоже. И голоса смолкли…

Теперь консулу удалось на миг убедить себя, что все действительно «в порядке». Ивонна, наверное, спит: не надо ее беспокоить. И какое счастье, что он вспомнил про эту почти полную бутылку текилы: можно несколько прийти в себя перед новой встречей с нею, а там, на веранде, ему никак не удалось бы сделать это. В силу обстоятельств теперь пить на веранде очень уж затруднительно; хорошо, когда есть местечко, где можно выпить спокойно, в любую минуту, безо всяких помех и прочего… Мысли эти посещали его ум – который приветствовал их, как бы склоняясь в многозначительном поклоне с величайшей серьезностью, – а сам он, обернувшись, созерцал свой сад. И как ни странно, сад этот не казался ему уже таким «запущенным», как совсем недавно. Конечно, многое тут в беспорядке, но тем более очарования обретает все, что видит глаз. Вокруг была пышная, нетронутая зелень, и это ему нравилось. А поодаль красовались великолепные бананы в бесстыдном цвету, уже обреченном на увядание, изумительная жимолость, восхитительно стойкие груши, дынные деревья, обступившие бассейн, а за ними – дом, низкий и белый, весь оплетенный бугенвилеей, с длинной верандой, похожей на капитанский мостик, и все это, несомненно, являло собой зрелище идеального порядка, но, едва он нечаянно отвел взгляд, зрелище это неуловимо претворилось в какое-то подводное царство, в край плоскогорий и вулканов, который огромное лазурное солнце, дробясь и множась, озаряло с юго-юго-востока. Или нет, кажется, с северо-северо-востока? Он взирал на все это беспечально и даже восторженно, с затаенным «увы» (но это слово «увы» он невольно вымолвил вслух), закуривая сигарету, а потом, чувствуя, как алкогольная испарина выступает у него на лбу, пошел дальше по дорожке к ограде нового публичного сада, который вторгся в его владения.

В этом саду, где он не бывал с того дня, когда приехал Хью и когда он припрятал в кустах бутылку, заботливо и любовно ухоженном, были сейчас явные свидетельства незавершенных трудов: инструменты, и притом весьма необычные – смертоносный мачете, вилы престранной формы, которые как бы пронзали обнаженную душу кривыми, сверкавшими на солнце зубьями, – были прислонены к ограде и, кроме того, плакат, сорванный где-то или, быть может, новый, словно бледное, вытянутое лицо, смотрел на консула сквозь металлические прутья. «iLe gusta este jardin?» – вопрошал он…

jLE GUSTA ESTE JARDIN? jQVE ES SUYO? jEVITE QUE SUS HIJOS LO DESTRUYAN![105]105
  «Вам правится этот сад? Он ваш? Так смотрите, чтобы ваши дети его не погубили!» (исп.).


[Закрыть]

Консул окаменел, глядя на эти черные вереницы слов. «Нравится вам этот сад? Почему он ваш? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Простые слова, простые и ужасные, слова, всепроникающие, доходящие до последних глубин твоего существа, слова, которые, быть может, прозвучат, как приговор, на Страшном суде, но почему-то они совсем не волнуют, разве что обдают неким вялым ознобом, холодной болью, как мескаль со льдом, который он пил в отеле «Канада» в то утро, когда уехала Ивонна.

Теперь он, однако, уже снова пил текилу – едва ли сам понимая, как это он успел так быстро возвратиться назад и отыскать бутылку. Ах, этот тончайший букет со смолистым привкусом! Пускай на него смотрят, это уже было ему безразлично, он пил жадно, залпом – а на него действительно уже давно смотрел сосед мистер Куинси, который поливал цветы слева, в тени, около их общей изгороди, где рос шиповник, – снова повернувшись лицом к своему дому. Он чувствовал, что загнан в тупик. Рассеялось жалкое, обманчивое ощущение порядка. Над домом, где витали призраки запустения, не желая более таиться, дух попранной ответственности простер свои зловещие крыла. А за спиной у него, в том другом саду, судьба его вещала негромко: «Почему он ваш?.. Нравится вам этот сад? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Быть может, надпись означала не совсем то – порой консул, захмелев, плохо понимал испанский язык (или же все это написал не слишком правильно какой-нибудь ацтек), – но что-то в этом роде. Приняв внезапное решение, он снова зашвырнул бутылку в кусты и направился к публичному саду, стараясь придать непринужденность своей походке.

У него отнюдь не было желания «уточнить» смысл той надписи, где явно было больше вопросительных знаков, чем нужно; нет, теперь он ясно чувствовал потребность перекинуться с кем-нибудь словом: это попросту необходимо, но и этого мало; он чувствовал потребность воспользоваться сейчас же блестящей возможностью, или, вернее говоря, возможностью блеснуть, той возможностью, что представлялась благодаря появлению мистера Куинси там, за шиповником, теперь уже справа от него, который надо обойти, чтобы добраться до изгороди. А эта возможность блеснуть в свою очередь была равнозначна возможности вызвать восхищение; и даже, говоря со всей откровенностью, а за эту откровенность, хоть и краткую, надо благодарить текилу, вызвать к себе любовь. За что именно – это вопрос другой; но если уж он задал себе такой вопрос, отчего бы и не ответить: за мой удалой, бесшабашный вид или, вернее, за то, что под этим внешним видом, бесспорно, пламенеет гений, но гений, хотя это уже не столь бесспорно, не мой, а моего старого, доброго друга Абрахама Таскерсона, великого поэта, который некогда, в моей юности, так высоко оценил мои дарования.

И еще у него есть потребность, ах, еще (он повернул направо, даже не взглянув на ту надпись, и теперь шел вдоль ограды) есть потребность, думал он, бросая вдаль короткий, тоскующий взгляд – и он мог бы поклясться, что в этот миг посреди публичного сада стояла, скорбно склонив голову, женщина, он не успел подробно разглядеть ее одежду, так быстро она исчезла, но явно она была в трауре, – еще, Джеффри Фермин, есть у тебя потребность, хотя бы для того, чтобы излечиться от столь прозаических галлюцинаций, просто-напросто выпить; и пить весь день, о чем снова нашептывают тебе облака, но и это еще не все; тут опять-таки вопрос гораздо более тонкий: у тебя не просто потребность пить, а пить в одном-единственном месте, в одном-единственном городе.

Париан!.. В этом названии ощущается древний мрамор и шторм у Кикладских островов. «Маяк» в Париане, как манит он мрачными ночными и рассветными голосами. Но консул (он взял еще правее, удаляясь от ограды) понимал, что выпил слишком мало и едва ли можно лелеять надежду туда добраться; впереди целый день, который таит в себе столько неизбежных… падений! Это было точное слово… Он едва не упал в ущелье, очутившись на его неогороженном краю – здесь оно крутым изломом спускалось к дороге на Алькапансинго, а ниже, за вторым изломом, тянулось дальше, рассекая наискось публичный сад, – где у владений консула образовалась короткая пятая сторона. Стоя над ущельем, он бесстрашно, вдохновляемый текилой, заглянул вниз. О ты, свирепая бездна, извечное поприще противоборствующих сил! Ты, могучая пучина, ненасытное, всепожирающее чудище, не смейся надо мной, хотя и готов низвергнуться в твою пасть. Поистине всюду наталкиваешься на это проклятие, эту вездесущую теснину, прорезающую весь город, даже весь край, местами глубиною в добрых двести футов, и на дне во время дождей якобы бурлит река, но ныне, хотя дна не видно, там наверняка разверста, как и всегда, неотвратимая преисподняя и гигантский нужник. Пожалуй, здесь еще не самое страшное место: при желании можно даже спуститься вниз, разумеется медленно, осторожно, изредка прикладываясь по пути к бутылке с текилой, и посетить Прометея в этой клоаке, где он, без сомнения, пребывает. Консул медленно продолжал путь. Теперь он вновь оказался лицом к своему дому, а также к дорожке, огибающей сад мистера Куинси. Слева, за их общей изгородью, теперь уже совсем близко, вдоль кустов шиповника, простирались зеленые куртины этого американца, орошаемые бесчисленными тоненькими шипящими шлангами. Ни одна лужайка во всей Англии не могла бы сравниться с ними гладкостью и красотой. Ощутив внезапный восторг и вместе с тем неодолимый приступ икоты, консул спрятался за кривое дерево, которое росло у него в саду, но бросало жалкую тень по другую сторону изгороди, прислонился спиной к стволу и задержал дыхание. Он воображал, будто столь нелепым способом ему удалось скрыться от мистера Куинси, который работал поодаль, но вскоре он совершенно забыл о мистере Куинси в трепетном восхищении перед его садом… Настанет ли когда-нибудь такое время и придет ли тогда спасение, если старый вулкан Попи покажется ему никчемней кучи шлака в Честер-ле-Стрите, и широкая даль, воспетая Сэмюэлем Джонсоном, дорога в Англию проляжет вновь через Атлантику его души? И как дивно было бы это! Как удивительно было бы сойти в Ливерпуле, снова увидеть сквозь дождь и туман его темную громаду, вдохнуть запах кож и кайргурльского пива – знакомые грузовые суда с глубокой осадкой и стройными мачтами все так же торжественно выходят из гавани в часы прилива, и железные груды скрывают матросов от плачущих на пристани женщин в черных платках: Ливерпуль, откуда во время войны так часто отплывали таинственные корабли на охоту за подводными лодками, имея приказ в запечатанном пакете, замаскированные под простые транспорты, которые в мгновение ока ощетинивались орудийными башнями, когда-то, давным-давно, их страшились подводники, а они бороздили ничего не ведающие морские…

– Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь.

– Ик! – Консул вздрогнул от неожиданности, снова увидев совсем близко от себя, за изгородью, высокого, сутуловатого человека в рубахе цвета хаки, в серых фланелевых брюках, в сандалиях, подтянутого, безупречного, седоволосого, укрепившего здоровье на лучших водных курортах, который стоял с лейкой в руках и неприязненно смотрел на него через очки в роговой оправе. – А, Куинси, доброе утро.

– Что в нем доброго? – ворчливо отозвался этот отставной садовод и продолжал поливать цветы, которые были недосягаемы для брызжущих водой шлангов.

Консул указал на свой сад, туда, где рос шиповник и валялась в кустах бутылка с текилой.

– Я вас увидел вон оттуда… Понимаете, я просто обследовал там свои джунгли.

– Что вы там делали? – Мистер Куинси взглянул на него, подняв глаза от лейки, словно хотел сказать: «Я видел все решительно, и я знаю все, потому что я – сам господь бог, и хотя господь бог постарше вас, он поднялся ни свет ни заря, у него достанет стойкости, если надо, а вы сами не соображаете, продрали вы уже глаза или нет, вас ведь всю ночь дома не было, но все равно, стойкости у вас нет, а вот я всегда найду в себе стойкость, меня, да будет вам известно, никто и ничто не сломит, уж это как пить дать!»

– Боюсь, между прочим, что это настоящие джунгли, – продолжал консул, – того и гляди, пожалуй, оттуда выедет сам Руссо, оседлавший тигра.

– Что такое? – сказал мистер Куинси и нахмурился, словно говоря: «А вот господь бог никогда капли не выпьет до завтрака».

– Оседлавший тигра, – повторил консул.

Мгновение сосед смотрел на него с холодной насмешкой, словно воплощающей в себе все бездушие материального мира.

– Да, пожалуй, – сказал он ворчливо. – Ведь тут в изобилии водятся тигры… И слоны тоже… Но покорнейше прошу в следующий раз, когда будете обследовать свои джунгли и вас вывернет наизнанку, не соблаговолите ли вы предаваться этому занятию у себя, по ту сторону изгороди?

– Ик, – только и мог ответить консул. – Ик, – повторил он со смехом, а потом неожиданно, с размаху ударил себя под ложечку, и, как ни странно, это средство подействовало. – Простите, но это вам показалось, просто на меня напала икота, будь она проклята!..

– Я уж вижу, – сказал мистер Куинси и в свою очередь как будто бросил красноречивый взгляд на бутылку с текилой, таившуюся в кустах.

– И как это ни смешно, – ввернул консул, – но за всю ночь я не выпил ни глотка, пробавлялся одной теуаканской минеральной водичкой… Кстати, как вы себя чувствуете после бала?

Мистер Куинси бесстрастно взглянул на него и стал наполнять лейку из крана.

– Одной минеральной водичкой, – продолжал консул. – Да еще газировкой. Сразу вспоминаются милые сердцу водные курорты, а? – хи-хикс! – Но я вот уж который день в рот не беру спиртного.

Его сосед опять принялся поливать цветы, размеренно продвигаясь вдоль изгороди, и консул, без сожаления расставшись с деревом, на котором он увидел отвратительную чешую дохлой саранчи, последовал за ним по пятам.

– К вашему сведению, – сказал он, – я больше не пью, крышка.

– Скорей вам самому крышка, Фермин, – буркнул мистер Куинси с неудовольствием.

– Между прочим, я только что видел змею, – изрек консул.

Мистер Куинси кашлянул или хмыкнул, но не сказал ни слова.

– И меня осенила мысль… Понимаете, Куинси, мне всегда казалось, что в этом древнем предании про райский сад и все прочее сокрыт иной, более глубокий смысл вопреки распространенному взгляду. А вдруг Адам вовсе не был оттуда изгнан? Понятно, я разумею изгнание не в обычном смысле этого слова… – Старый садовод, подняв голову, пристально смотрел на него, но уперся взглядом куда-то ему в живот или, кажется, еще ниже. – Вдруг проклятие в том и состояло, – продолжал консул с увлечением, – что он вынужден был жить там и впредь, безусловно в одиночестве, страдающий, отверженный, богооставленный… А может статься, – присовокупил он, увлекаясь все больше, – Адам был первым землевладельцем, и бог, решив провести земельную реформу, ну, вроде Карденаса – хи-хикс! – попросту вышвырнул его вон. Каково? Да-с. – Консул хихикнул, чувствуя, однако, что по нынешним временам смешного тут мало. – Ведь в нашу эпоху всякому очевидно, – вы согласны со мной, Куинси? – что первородный грех мог совершить только земельный собственник…

Садовод едва заметно кивал, но это, по-видимому, не было знаком согласия; взор его, пристальный взор трезвого политика, все так же был устремлен куда-то пониже живота консула, и тут консул, опустив глаза, увидел, что брюки у него расстегнуты. Вот уж поистине непринужденность!

– Простите, j’adoube [106]106
  Закрываю (франц.).


[Закрыть],– сказал он и, застегивая пуговицы, продолжал со смехом развивать свою мысль, почему-то ничуть не сконфуженный столь дерзким нарушением приличий. – Да, вот именно. Да… и тогда истинной подоплекой проклятия – я разумею под этим, что он принужден был бы и впредь жить в райском саду, – может статься, было тайное отвращение, которое он, бедняга, питал к этому саду. Ненавидел от начала времен, и все тут! А отец небесный пронюхал о том…

– Кажется, я видел тут совсем недавно вашу жену, или мне померещилось? – сдержанно спросил мистер Куинси.

– … И не мудрено! Ведь это же ад кромешный! Подумать только, какое засилье скорпионов, и муравьев, и всякой прочей нечисти приходилось ему терпеть. Что такое? – прервал себя консул после того, как сосед повторил свой вопрос. – Вы видели ее в саду? Да. То бишь, нет. А вы откуда знаете? Нет, она еще спит, сколько мне…

– Она ведь довольно долю отсутствовала? – осторожно спросил сосед и, вытянув шею, поглядел на дом консула. – А что, брат ваш еще здесь?

– Брат? Ага, это вы про Хью… Нет, он сейчас в Мехико.

– Сдается мне, скоро вы убедитесь, что он уже вернулся.

Консул тоже поглядел на свой дом.

– Ик, – произнес он отрывисто, с недобрым предчувствием.

– Сдается мне, он ушел вместе с вашей женой, – добавил садовод.

– Кис-кис-лукавый лис-подколодная змеюшка-злодей-кото-фей… – Консул завидел кота мистера Куинси и сразу позабыл про его хозяина, едва серый медлительный зверь выскользнул из циний, волоча по земле пушистый хвост; наклонясь, консул похлопал себя по колену: —… гроза крыс-мой Парис-кис-кис-мой Улисс-кис-кис. – И кот сразу, узнав друга, радостно мяукнул, пролез сквозь изгородь и с мурлыканьем стал тереться о ноги консула. – Ты мой Кисотанкатль. – Консул выпрямился. Посвистал, издав две короткие трели, и кот насторожил уши. – Думает, что я дерево и на мне сидит птичка, – добавил он.

– Оно и не удивительно, – заметил мистер Куинси, наполняя лейку из крана.

– Эти домашние животные несъедобны, их держат лишь для забавы, для потехи или из прихоти, а?… так говорил Уильям Блэкстоун – вы, конечно, о нем слышали!.. – Консул, присев на корточки, обращался то ли к коту, то ли к садоводу, который прервал свое занятие и закуривал сигарету. – А может, это говорил какой-то другой Уильям Блэкстоун? – Теперь он адресовался прямо к мистеру Куинси, хотя тот не обращал на него ни малейшего внимания. – Этот малый всегда мне был по душе. Кажется, именно Уильям Блэкстоун. Или Абрахам… Но, так или иначе, он в свое время высадился на месте будущего, как бишь его… ну да ладно… одним словом, где-то в Массачусетсе. И жил себе поживал среди индейцев. А вскорости на другом берегу реки поселились пуритане. Они заманили его к себе, уверяли, видите ли, что в ихней стороне климат здоровее. Ох, что за народ все эти умники, – сказал он коту, – старину Уильяма они не устраивали, нет-с, не устраивали, он взял да и вернулся назад к индейцам. Но пуритане, будьте спокойны, Куинси, его выследили. И тогда он скрылся совсем – сбежал бог весть куда… Так-то, котик. – Он ткнул себя пальцем в грудь, и кот, фыркая, выгнув спину, с достоинством отошел прочь. – Вот они теперь где, индейцы, вот здесь.

– Это точно, – сказал мистер Куинси негромко, но грубовато, как ворчливый старый солдат, – заодно со всякими змеями, да рыжими слонами, да тиграми и всей несусветной чушью, какую вы тут несли.

Консул засмеялся глухим, безрадостным смехом, сознавая в глубине души, что потешается над благородным и великодушным человеком, своим бывшим другом, сознавая также всю пустоту и ничтожность того удовольствия, которое доставлял ему этот спектакль.

– Не подлинные индейцы… И когда я сказал «здесь», это вовсе не значило «в саду»: вот здесь, внутри. – Он снова ткнул себя в грудь. – Да, за порогом сознания, очень просто. Гений, если воспользоваться излюбленным моим изречением, – добавил он, выпрямился, поправил галстук и (сразу же забыв о галстуке) выпятил грудь, словно хотел быть достойным решимости, почерпнутой ради такого случая из того же источника, что и его гениальность, и любовь к кошкам, решимости, которая иссякла так же внезапно, как нахлынула, – гений хранит сам себя.

Где-то в отдалении на башне били часы; консул стоял недвижимо. «Ах, Ивонна, ужель я забыл тебя так скоро, в этот заветный день?» Девятнадцатый удар, двадцатый, двадцать первый. Часы у него на руке показывали без четверти одиннадцать. Но башенные часы продолжали бить: грянули еще два удара, два безысходных, жалобных стенания: «Бам, бом» – и гулкая дрожь. А потом пустота огласилась ропотом: «Alas! Увы!» Но в действительности это означало – «Крылья».

– А куда подевался ваш друг – как бишь его, я все забываю – ну, в общем, тот француз? – спросил между тем мистер Куинси.

– Ляруэль? – Голос консула был едва слышен, словно доносился издалека. Голова у него кружилась; в изнеможении он зажмурил глаза и схватился за изгородь, чтобы не упасть. Слова мистера Куинси стучали у него в голове – или кто-то действительно стучал в дверь, – вот стук смолк и возобновился, стал еще громче. Старина Де Куинси; стук в дверь в «Макбете». Тук, тук, тук: кто там? Кот. Какой кот? Котострофа. Котострофизия. А, это ты, мой котик, мой Попокатепетль? Не подождешь ли немножко, всего одну вечность, а мы с Жаком пока досмотрим кошмарный сон? Котловина – кот и лавина. На сердце кошки скребут… Это следовало предвидеть, вот они, последние мгновения, когда душа отлетает от тела и попадает в когти диавольские, а ночь пуста – подобно тому как другой, настоящий Де Куинси (а у этого адский нюх на спиртное, подумал он, открывая глаза и видя, что садовод смотрит прямо на спрятанную бутылку) представил себе убийство Дункана и других, отрешенных от всего, повергнувших себя в глубочайшее бесчувствие, чуждое всякой земной страсти… Но куда подевался Куинси? И кто это, боже правый, идет к нему на выручку, скрывая лицо за утренней газетой, через лужайку, где все шланги словно по волшебству перестали шипеть и плеваться, кто, как не доктор Гусман?

Не кто иной, как Гусман, не кто иной, этого быть не может, но, значит, все-таки это может быть, потому что это его собутыльник, с которым они пьянствовали минувшей ночью, доктор Вихиль собственной персоной; за каким дьяволом его сюда принесло? Доктор приближался, и в душе у консула нарастала тревога. Конечно, Куинси у него лечится. Но почему тогда доктор не пошел прямо в дом? Почему он тайком рыщет по саду? Это могло означать только одно: Вихиль преднамеренно выбрал для своего посещения ту самую минуту, когда он, консул, по всей вероятности, должен посетить бутылку с текилой (но тут он ловко обвел их обоих вокруг пальца), выбрал эту минуту, ясное дело, для того, чтобы шпионить, вынюхивать, разузнать некую тайну, а какую именно, об этом черным по белому напечатано вон в той газете, пестрящей грозными обвинениями: «Возобновлено дело о преступлении, совершенном некогда на борту „Самаритянина“, получены сведения, что капитан Фермин находится в Мексике», «Фермин признан виновным, схвачен и рыдает в одиночной камере», «Фермин не виновен, но искупает вину всего человечества», «Труп спившегося Фермина найден в угольной яме» – такие чудовищные заголовки мгновенно промелькнули в воображении консула, потому что у доктора в руках была не просто газета «Эль Универсаль» – то была его судьба; но он не мог отринуть и теперешние угрызения своей совести, они безмолвно витали вокруг этой утренней газеты, потом отступили в сторону (доктор теперь стоял на месте, озираясь), отвернулись, замерли, вслушивались и шептали: «Нас не проведешь. Мы-то знаем, что ты сделал ночью». А что он такое сделал? Явственно, как бы воочию – а доктор Вихиль меж тем узнал его, сложил газету и с улыбкой стал быстро приближаться, – увидел он приемную доктора на Авенида де ла Революсьон, куда спьяну, не известно зачем, он ввалился ни свет ни заря, эту мрачную комнату, увешанную портретами давно умерших испанских врачей, чьи козлобородые лица, так нелепо выглядевшие над пышными воротниками, почему-то похожими на протоплазму, вероятно, кривились от безудержного смеха, когда они делали свои операции, не уступавшие инквизиторским пыткам; но, поскольку память удержала лишь этот живописный фон, не имевший ровно никакой связи с собственными его поступками, а больше он почти ничего не помнил, это было слабым утешением, хотя, кажется, он не сыграл там какой-либо неприглядной роли. Куда утешительней, во всяком случае, была для него теперь улыбка доктора Вихиля, и вдвойне утешительно было видеть, как доктор, дойдя до того места, где недавно стоял садовод, остановился и вдруг низко, до земли, поклонился ему; поклонился еще, еще и еще раз, безмолвно, но убедительно свидетельствуя перед консулом, что минувшей ночью не было совершено ничего столь чудовищно преступного, дабы отказать ему в уважении.

А потом оба вдруг застонали.

– Que t…[107]107
  Как д(ела) (исп.).


[Закрыть]– начал консул.

– Рог favor[108]108
  Умоляю (исп.).


[Закрыть],– хрипло прервал его доктор, приложив холеный, но дрожащий палец к губам и тревожно озираясь.

Консул кивнул.

– Ну разумеется. Вы очень бодро выглядите и, конечно же, не были ночью на балу, – громко и непререкаемо сказал он, тоже озираясь, но мистера Куинси, который, во всяком случае, не мог иметь теперь столько бодрости, нигде не было видно. Вероятно, в эту минуту он закручивал главный кран, питавший шланги; и как нелепо было заподозрить «злой умысел», в то время как доктор зашел запросто, на минутку, случайно увидев с улицы, что Куинси работает в саду. Консул понизил голос. – Кстати, пользуясь случаем, я хотел бы спросить, что вы рекомендуете при похмелье после небольшого кошачьего концерта?

Доктор снова опасливо оглядел сад и засмеялся беззвучно, хотя все его тело тряслось от хохота, белые зубы ослепительно сверкали под солнцем, и казалось, смеется даже его безупречный синий костюм.

– Сеньор… – начал он, кусая губы от смеха, как ребенок. – Сеньор Фермин, рог favor, простите меня, но я обязан совершать здесь деяния, как… – Он еще раз огляделся и перевел дух —…как будто апостол. Вы хотели говорить, сеньор, – продолжал он, несколько успокоясь, – что на это утро вы ощущаете себя будто бы кот в мешке?

– Не совсем, – сказал консул все тем же тихим голосом и в свою очередь подозрительно взглянул в противоположную сторону, на агавы, которые упорно взбирались по склону ущелья, словно батальон, идущий на штурм под пулеметным огнем. – Пожалуй, это преувеличение. Проще говоря, чем могли бы вы помочь страдающему хронической, сознательно спровоцированной, всепоглощающей, неизлечимой белой горячкой?

Доктор Вихиль вздрогнул. Углы его рта тронула едва заметная озорная улыбка, и он нетвердой рукой попытался скатать газету в аккуратную трубку.

– Вы хотел говорить не как кот… – сказал он и быстро изобразил пятерней в воздухе причудливую волнистую линию, – а более вероятно…

Консул кивнул радуясь. Потому что камень свалился с его души. Он успел пробежать глазами газетные заголовки и удостоверился, что все они возвещают лишь о болезни римского папы и о битве на Эбро.

– … progresiоп.[109]109
  Ухудшение (исп.).


[Закрыть] – Доктор снова изобразил в воздухе ту же линию, но теперь медленно, зажмурясь, пальцы его были растопырены и скрючены, словно когти, голова несуразно покачивалась. – …a ratos![110]110
  Временами (исп.).


[Закрыть]– отчеканил он. – Si, – сказал он, поджимая губы и хлопая себя по лбу с притворным отчаянием. – Si, – повторил он. – Уж-жасность… Лучшее средство, кажется, есть увеличение дозы спиртного. – Он улыбнулся.

– Ваш доктор полагает, что в такой форме, как у меня, белая горячка, вероятно, не будет иметь роковых последствий, – возвестил консул с торжеством, обретя наконец обычное самообладание, мистеру Куинси, который только что вновь объявился поблизости.