Текст книги "Пес государев"

Автор книги: Максимилиан Уваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

========= Глава 1 ==========

 

Ох и темна ты, ночь осенняя. Звезды на небе разметаны, будто пригоршню зерна кто высыпал. Луна на землю смотрит ласково, словно Пресвятая Богородица, людей благословляя на сон крепкий.

 

В хоромах царских жарко натоплено. Полумрак освещает только свечка, в красном углу догорающая. Царь на полатях раскинулся. Лоб высокий да грудь широкая в мокрой испарине. Снится ему сон тяжелый, да морочный.

 

Стоит он на скале высокой. Ветер горячий его по щекам хлещет, а внизу пламя огненное расплескалось. Всполохи его поднимаются да ноги Царю лижут. Жарко и душно ему. Прикипели ноженьки к камню, и не может он пошелохнуться.

 

А из пламени стоны слышатся. Голоса все Царю знакомые. То кричат души, им погубленные. Он пытается с места сдвинуться да со скалы той бежать, но языки пламенные тянут вниз его. Словно змеями адовыми, ноги Царя огнем обвитые, а от страха смертного ему выть хочется. Вот она, Геенна Огненная! Вот оно, проклятие!

 

Вскрикнул Царь во сне и очи открыл. Испуганно по потолку низкому взглядом прошелся да уселся на постели, тяжело дыша. Разорвал он рубаху на груди своей и рукою пот вытер.

 

– Господи! Помоги! Спаси душу мою от мучения! Дай покоя ей! Дай смирения! – крестится Царь яростно, к образам обернувшись. Только лики святых смотрят неласково. Словно хмурятся они, на Царя глядючи.

 

– Государь! Опять тебе чего привиделось? – на полу шут верный заворочался. – Так кричал, будто черти тебя на части рвали!

 

– Не твого ума дело, – Царь на шута рычит. – А будешь лезть ко мне с расспросами, я тебя головы лишу. Вели воды нести. Царь омыться изволит.

 

– Не казнишь ты меня, государь, – шут лениво с полу поднимается. Тянется, зевает сладко да к дверям идет. – Кто, ежели не я, тебе всю правду будет сказывать?

 

 

Служка-спальник воды принес. Подал полотенце, маками красными расшитое, да помог Царю в омовении.

 

– Расскажи мне, Васька, об чем во дворце люди молвят, – Царь шута спрашивает, зипун, золотом расшитый, надевая.

 

– Да разное говорят, – шут плечами равнодушно поводит, взглядом спальника выпроваживая. – Сказывают, что ты умом тронулся. И грехи твои спать тебе не дают. От того ты и маешься да во сне кричишь.

 

– Боятся меня? – Царь к окну подходит да на темный двор смотрит.

 

– Нет, государь, – шут вздыхает, – жалеют…

 

А за окном утро раннее осеннее, озаренное светом костров на башне сторожевой. Снег, от грязи рыжий, вдоль дороги комьями лежит. Тишину лишь лай собак далекий колыхает.

 

– Страшно-то как… Пусто и тоскливо, – молвит Царь, от ветра холодного оконного в зипун парчовый кутаясь.

 

– Еще бают, государь, что к жене ты своей охладел, – шут рассказ продолжает. – А она баба жаркая, до мужских ласк охочая.

 

– Кто такое про Царицу брешет? – Царь как коршун к шуту кидается да за шкирку хватает. Тот присел испуганно, руками голову прикрывая.

 

– Да Димка Немой.

 

Царь шута от себя отбрасывает да дверь ногою толкает:

 

– Князя Дмитрия Немого под стражу! Пусть за оговор свой ответит!

 

Страшен Царь во гневе. Словно туча черная мечется он по комнате. Глаза кровью налиты, лицо огнем пышет. А в висках у него набат гудит колокольный. «Дин-дон… Дин-дон… Дин-дон…» Колокола те с детства в его головушке. Только раньше звучали они тихо, едва слышно. Будто вдалеке церковка стоит, да в ней к заутрене звонят.

 

Шут в уголок забился, взгляд на Царя поднять не смея. Тот к столу подходит, на лавку садится и на шута глазом орлиным смотрит.

 

– Расскажи мне что веселое, – говорит шуту, не злобствуя.

 

– Что веселого-то рассказать? – шут тихохонько из угла своего выползает и подле царя на скамью садится. – Помнишь посла крымского, что с сынком своим патлатым давеча у нас был?

 

– Помню я и посла, и сынка евойново, – Царь кивает да ягодку виноградную в рот кладет.

 

– Так вот… – осмелев, шут сказывает. – Слыхал я, что видели его в амбаре сенном.

 

– И что с того? – равнодушно плечами Иван пожимает.

 

– Не одного его там видели, а со стремянным молодым, – Васька рожу корчит забавную, от чего смешно Царю делается.

 

– И чего они в сене-то вдвоем делали? – смеется Царь над ужимками шутовскими.

 

– То-то и оно, что грехом срамным занималися. А крымчанин тот словно баба визжал да стремянного любой своей называл, – шут, совсем осмелев, тоже ягодку с подноса берет да в рот закидывает.

 

– Брешешь, пес шелудивый? – хохоча громко, Царь к стене приваливается.

 

– Вот те крест, не брешу государь! – шут до ковша с вином рукою тянется. Только смех царский вдруг затихает, а шут так и замирает с ковшом в руке.

 

– На костер того стремянного! Грех содомский токмо огнем выжечь можно, – грозно Царь брови хмурит и по столу кулаком бьет.

 

 

В церкви елея запах. Свечки у образов чадят. Священник молитвы читает, да служки ему тихо подвывают. Царь стоит пред иконами, молится. Смотрит он святым в очи да думает: «Отчего так неласково на меня глядите? Не уж-то я, помазанник божий, не правое дело вершу? Не уж-то корите меня за бояр убиенных? Нет! Деяния мои праведны! Изменников на дыбу, злоязычников на кол! Грех огнем жечь! Шкуру живьем спускать, кто супротив царя молвит! Кубенского в острог заточил, остальных супостатов выслал из столицы прочь. Собаке-Бутурлину за оскорбление государя язык урезал. В страхе всех держать! Кровь проливать надобно, тогда и власть государеву чтить станут!».

 

Только от беседы с богом на душе у Царя легче не становится. Колокол набатный в висках стучит, беду предвещает.

 

«Даруй мне силы, Господи! Молю тебя я, Иван – раб твой смиренный. Отпусти грехи мои, ибо все, что творю, токмо во имя твое, Господи! Я длань твоя праведная! Я помазанник твой!»

 

 

Солнце уж к вечеру катится. Люд дворцовый опосля молебна в трапезной собирается ужинать. Царь сидит во главе стола да перстом яблочко моченое ковыряет. Не естся ему, не пьется, не радуется. Голова от набата колокольного свинцом наливается, а сердце в груди от страха сжимается.

 

А на улице стук копыт лошадиных. Не уж-то колокол беду накликал? То ли смута какая затевается, то ли мор на град Московский идет?

 

– Что там? – Царь взор тревожный на дверь кидает да яблоко моченое в руке жмет.

 

– Государь, – стряпчий в трапезную входит да в ноги Ивану бухается. – Там с Рязани гонцы. Пущать ли?

 

– Пущай! – Царь кивает головою стряпчему да руки об рушник вытирает.

 

 

– Государь. Не вели казнить, – два гонца молодых шапки с голов на пол кидают да перед царским троном ниц падают. – Стрельцы наши Рязань от басурман отстояли! Воевода Басманов велел тебе весть нести радостную да встречать героев просил хлебом-солью да пиром веселым.

 

========== Глава 2 ==========

 

Ох и страшно Царю, ох и боязно. Идет он коридорами дворцовыми, длинными. Мраком могильным из углов тянет. В темноте глаза огненные мерещатся. На стенах тени мрачные в свете факельном танцуют. И от плясок тех холодеет душа Иванова. Дрожит он телом, в платья дорогие одеванным, да молитвы под нос себе шепчет: «Господи, помоги! Спаси душу раба твого Ивана! Огороди от нежити адовой. Дай покоя и радости малой!».

 

Дверь перед ним широкая, дубовая, железными засовами обитая. За дверью шум и гам. Люди победе радуются да Царя поджидают, чтобы пир начать. Иван у входа постоял маленечко, кинул на грудь крестное знамение да холопу кивнул, чтобы двери отворял.

 

Как вошел Царь в палату, стихли разговоры. Собрание в ноги ему поклонилось, шапки с голов за пазухи засовывая.

 

– Ребятушки вы мои! Добры мóлодцы! – громко Царь своих стрельцов приветствует. – Молодцы́! Не посрамили Русь-матушку. Не отдали землю русскую на поруганье басурманам! За енто каждому двойной выход жалую! А тебе, воевода, – Иван к Алексею Басманову обращается, – орден даю. За заслуги твои да за смелость!

 

– Батюшка! Государь любимый! – воевода на коленях к Царю ползет да длань Иванову поцелуями осыпает. – Благодарствую! Щедрость твоя границ не знает!

 

– Встань, Алексей Данилович! Негоже герою как псу побитому на брюхе ползать! – Царь рукой ему машет да к боярам оборачивается. – Вы! Что стоите да в бороды дуетесь? Поклонитесь Царю в пол! И чтоб опосля ваших поклонов он блестел, как начищенный! – приняв поклоны боярские, Царь к честному люду обращается. – А теперича пировать всем должно! И чтоб ни один отсель на своих ногах домой не вертался! Пить до последней капли вина приказываю!

 

Пир шумный да веселый в самом разгаре. На столах снеди разной видимо-невидимо. Тут и молочные поросята, и утки в яблочках моченых да с квашеной капустой, куропатки, фаршированные чечевицей, запеченная стерлядь да пироги с мясом. Слуги меж столами бегают, как гуси перепуганные. Только и успевают, что пустые братины да ендовы наполнять молодым вином.

 

Сам-то Царь сидит на возвышении. Перед ним на столе лебедь жареный на серебряном подносе шею гнет, непочатый кубок вином рубиновым мерцает, краюха хлебная на рушнике расшитом да блюдо с фруктами да ягодами. Только Царь сидит не ест, не пьет. Крутит в пальцах мякиш хлебный да на дурачество шутовское смотрит.

 

А посередь зала скоморохи представление играют. Разоделись кто в стрелецкий наряд, кто в басурманский. Стрельцы шутовские тумаки басурманам раздают, а те падают да ногами в воздухе забавно дрыгают.

 

– Вели молвить, государь, – возле стола царского стоит Басманов, воевода славный. Вино молодое ему в голову вдарило да смелости прибавило. Смотрит он на Царя озорно да весело.

 

– Говори, воевода! Чего хотел? – Царь с улыбкою ему отвечает.

 

– Да стрельцы мои просят, чтоб молодухи для них плясали. Больно хочется им поглядеть на красоту девичью, да чтоб сердце от нежной песни оттаяло, – Басманов говорит да поклон низкий бьет.

 

– Васька! – к шуту Царь обращается. – Девок зови! Пусть потешат моих стрельцов. Да пусть так пляшут, чтоб пол дымился!

 

Музыканты плясовую грянули. На середку зала девки выскочили, одна другой краше. Все в летниках нарядных, на головах кокошники, волосы в косы убраны, щечки свеклой натерты, брови углем подведены, губки маслом напомажены. Хороши, чертовки! А как поют! Как хороводят! Сердце от той красоты из груди выскакивает да тоже в пляс пускается.

 

Ножки в сапожках сафьяновых по полу топочут, ручки белые в круты бедра упираются, губки алые молодым стрельцам улыбаются! Ох и хорошо пляшут девки русские!

 

Музыка примолкла да грянула сызнова, но песню грустную. Расступились красавицы, дорогу новой молодухе расчищая. Вышла вперед девка красы невиданной. Станом тонкая, косой богатая. Очи черные огнем горят. Губы алые улыбкою манят. Распахнула она руки белые, вытянула шею длинную, глазами игриво на Царя стрельнула да как лебедушка по залу поплыла.

 

От красы такой сердце царское дрогнуло. Ловит он каждый взгляд красавицы. Сам тихохонько Ваську-шута подзывает да на ухо ему нашептывает:

 

– Чья така будет?

 

– Дочка ключника твоего, – хитро Васька ему подмигивает. – Имя вот только запамятовал.

 

– Ко мне в опочивальню ее приведи, – Царь шуту кивает да довольно бородку окладистую поглаживает.

 

Пляска кончилась, песня девичья смолкла. Только красавица с очей царских исчезла – потерял Иван интерес ко всему пиршеству. Посидел еще минут несколько да поднялся, рукою всем помахивая, мол, пируйте дальше, православные.

 

Спальники Царя в опочивальне поджидают. Снимают с него одежды праздничные, облачают в зипун, золотом расшитый да мехом отороченный. Садится Царь у окошечка, поджидать гостью желанную.

 

Чу! Шум какой-то в коридорах слышится. Двери в опочивальню царскую распахнулися, и втолкнули охранники в комнату девку растрепанную да раскрасневшуюся.

 

– Вот приволокли тебе, государь! Еле отмахалися! Не девка – черт в юбке! Дерется как мужик заправский. Все в морду кулачищем вмазать норовит! – охранник Царю докладывает.

 

– Дурни! Обрубки деревянные! – Царь с лавки вскакивает. – Я просил деву красную к себе в гости звать! А вы ее силком тащили?! На кол всех посажу! В кипятке сварю! Закопаю заживо!

 

– Погоди, государь, не гневайся, – тихим голосом красавица молвит. – Коль сказали бы мне, что ты меня в гости ждешь, я бы не противилась. Сама бы побежала по морозу бóсою. Отпусти солдатиков, не лютуй. А я уж постараюсь их вину загладить. Пляской жаркой тебя потешить.

 

Царь солдат отпустил с миром. А девица косу растрепанную рукою поправила, кокошник, жемчугами расшитый, на голову надела, вскинула на Царя очи черные, улыбнулась ему и ножкой об пол топнула.

 

Закружилась она в танце огненном, каблучками громко по полу постукивая да руками воздух раздвигая. Царь на лавку перед нею плюхнулся да в ладоши в такт пляске захлопал. Любуется он станом гибким, шеей белою лебединою да взгляды ее горячие ловит.

 

Не сдюжил Царь танца жаркого. Вскочил он на ноги да к девке красной кинулся. Обхватил руками он стан тонкий да на ушко жадно зашептал:

 

– Ты же моя горлинка ясная, краса ты моя ненаглядная! Ежели будешь со мною ласкова, озолочу тебя! Царицей сделаю!

 

– Не держи меня, государь. Не неволь! – девка ему отвечает и от царевых ласк отстраняется. – Я птичка вольная да смелая. Захочу – твоею буду. Не захочу – не заставишь!

 

– Да ты с норовом? Как кобылка молодая, – не сдается Царь. – Ничего, душа моя. Я тебя приручу да объезжу!

 

Только Царь прицелился да к губам алым девичьим потянулся, снова шум за дверьми послышался.

 

– Да кого там принесла нелегкая! – Царь в сердцах кричит.

 

– Не вели казнить, государь-батюшка! – воевода Басманов в опочивальню царскую вваливается да в ноги Ивану бухается. – Это ж сын мой. Федька, что в рындах у тебя служивал. Повеселить мы тебя хотели, батюшка! Васька, шут твой, присоветовал сынка мово в бабское одеть да послать сплясать пред тобою. Вот мы на енто дело с Федькою и повелися! Ты прости уж нас, окаянных, за глупость нашу!

 

========== Глава 3 ==========

 

Факелы мерцают аки глаза коней загнанных. От света их на стенах тени извиваются, будто в пляске бесовской. От одежд боярских потом застарелым воняет да псиною, а бороды их перегаром смердят.

 

Царь на костяном троне восседает да с ненавистью на бояр сверху смотрит. С детства он обиды от них терпит. Только и помнит, что пинки да зуботычины. И голод… Голод окаянный все нутро его скручивает. Вот тогда-то колокол в его голове и грянул. Так и гудит он до сей поры набатом тревожным, не дает Царю есть и спать спокойно.

 

– Князь… Петр Михайлович, – Царь к Щенятеву обращается. – Что там от Федорова слыхать? Новости какие?

 

– Государь, еще пушек бы да пищалей надобно, – со скамьи встает князь Щенятев и Царю в пол кланяется. – Хорошо бы повелеть Пушечному двору да Гранатному поболее стараться. Уж ты не скупися.

 

– Будут вам пушки. И пищали будут, – Царь кивает да снова на бояр взгляд недобрый бросает. Те притихли сразу же. Морды в бороды спрятали. Боятся глаза на Царя поднять. – Володимир… Морозов! – громко Царь боярина окликает. – А с провизией чего?

 

– Государь, батюшка! – боярин со скамьи вскакивает да шапку за пазуху прячет. – Денег надобно. Солдатушек кормить нечем.

 

– Ты, Володимир, вот и вроде бы умный, – Царь супится, – а дурак-дураком! Расскажи-ка мне лучше, куды ты то золото дел, что я тебе на провизию давеча выделил? Донесли мне, что служивые мои с голоду пухнут.

 

– Государь, дык я… Дык они… – закудахтал боярин как кура на насесте.

 

– Ты?! Они?! Ах ты облуд*! Пентюх** ты, на чужих хлебах разожравшийся! Где обозы с репой? Где коровы? Зерно где? – Царь гремит на всю палату Грановитую. – Да как смеешь ты, опосля того, как солдат моих обобрал, стоять перед очами царскими?

 

– Государь! Батюшка! – боярин на колени бухнулся. – Не гневайся! Все отдам! Как есть!

 

– Ты бородой-то пол не мети! Ты лучше лоб свой об камень разбей, – Царь с трона коршуном взвивается и подле боярина останавливается. – Солдаты, живота своего не жалея, за Русь-матушку воюют, а ты, скареда***, золото казенное в свои закрома спрятал?

 

И со словами этими Царь посохом замахивается да рукоятью золотой дурную боярскую голову припечатывает. Брызнула кровь алая. Окропила она сапоги царские смертною росой.

 

– И так с каждым будет, кто на государево позарится! – Царь крикнул, кровавым посохом в воздухе потрясывая. – На войне наживаться? Служивых обворовывать? Никому не позволю!

 

Развернулся Иван на каблуках кованных да стремглав из палаты выскочил, оставив на полу в луже крови мертвого боярина.

 

«Воры… Воры кругом да изменники! Речи елейные в уши мне льют, а сами токмо и думают, как бы меня с трона сковырнуть или жизни лишить, чтоб руку свою грязную в казну царскую засунуть! – думает Царь, шагая коридорами темными. – Курбский… Андрейка… Другом назывался! Доверием моим пользовался, а сам ливонцам продался! Бояре казну обкрадывают, войною прикрываясь! Кругом мор да голод. Бусурманы набегами земли русские грабят. Бежать… Бежать надобно! Подале от ентого! Иначе бунт поднимется боярский, да на престол Старицкого Володьку посодят, а меня в монастыре запрут на веки вечные, сгноят заживо! Бежать… Бежать надобно!»

 

Царь в хоромах своих закрылся. Скинул одежды богатые, в кафтан простой завернулся да на скамью у окна уселся.

 

А за окном… Зима-красавица снегом пушистым землю укрывает. Морозом крепким за щеки прохожих треплет да с детьми забавляется. То снежками балует, то горкой ледяной. Только не видит всей этой красы Царь Иван Васильевич. Пред глазами его круги кровавые расплываются, а в головушке колокола набатом звучат, словно разбить ее хотят вдребезги, будто чарку глиняную.

 

– Ты чего это не трапезничал, государь? – в хоромы царские шут входит. – Ох и вкусную да крепкую уху наварили! А ежели ее да под водочку, так можно с радости в гроб ложиться да помирать. Так как? Приказать стол для тебя накрыть?

 

Ай да Васька! Вот черт плешивый! Все-то он про Царя знает, все-то ведает. Вот и отпустила Царя злоба красная. Легче стало душеньке измотанной, и колокола в головушке буйной приумолкли. Выпил Царь еще одну чарочку под уху горячую да приказал спальному до Царицы-матушки ступать да сказать ей, что супруг ее, Иван Васильевич, сбирается к ней наведаться да расспросить о здоровьице.

 

 

В хоромах Царицы Марии Темрюковны жарко натоплено. Пахнет ладаном да благовониями. На лавках девки сидят, рукодельничают да песни поют. Сама Царица перед полотном сидит, бисером вышивает да мужа свого, Ивана Васильевича, поджидает.

 

Царь в комнатку вошел да возле дверей неувиденный замер. Заслушался он песней девичьей, засмотрелся на красоту Марии Темрюковны. Никогда он не испытывал страсти огненной к этой бабоньке. Никогда сердце его от волнения не билось. Но красоте ее сложно противиться.

 

– Ой… – Царица руки вскидывает да вышивку свою отбрасывает. – Государь наш! Иван Васильевич! Чего ж стоишь у двери, как гость непрошенный? Заждалася я тебя! Душенька моя истосковалася. А ты все не йдешь, да не йдешь к жене своей. Аль не люба я тебе стала?

 

 

– Здравствуй, матушка! – Иван с улыбкою ей отвечает. – Красота твоя с каждым днем все милее да краше. А не наведывался я к тебе, душа моя, ибо дела важные, государевы, меня донимали.

 

Царица на девок взгляд строгий бросила, и те, словно птички испуганные, из хором выпорхнули. Подошла Царица к Ивану, тонкими рученьками шею его обвила да в губы крепко поцеловала. Царь сорвал с Царицы одежи парчовые, подхватил ее тело статное да в опочивальню понес.

 

Царь телом нежным наслаждается, бедра широкие руками оглаживает, сосцы крепкие губами прикусывает да рычит от радости. Больно долго он себе в наслаждении плотском отказывал да про дела государственные токмо и думал. Вот потому и чудился ему все то время морок греховный. Стоило только ему глаза прикрыть, как тут же пляска жаркая ему виделась. Очи черные, огнем жгущие. Шея длинная лебединая. Стан тонкий, словно тростник, на ветру гнущийся. А как на лицо красавишны Царь глянет, так и ахает. То ж Федька Басманов в женском одеянии пред ним пляшет да улыбается ему сладко да зовуще.

 

 

– Государь, не люба я тебе, – Царица на полатях слезы горькие глотает. – Даже слова ласкового не сказывал. Словно я не родная тебе.

 

– Замолчи, Мария! – зло на Царицу Иван цыкает. – Дела государевы мне нынче важнее важного. Не могу я от дум ентих избавиться. Вот и слова все ласковые растерялися.

 

«Далеко ей до Настасьи моей, – по пути в хоромы свои царь думу думает. – От нее любовью так и пыхало, словно теплом от печи окатывало. А глаза так горели при виде меня, будто она на ясно солнышко смотрела. Всю себя мне дарила. Только вот бросила одного-одинешеньку. Нет теперь у меня ни любви, ни опоры. Одни вороги вокруг. Словом перемолвиться не с кем. Душу излить некому».

 

– Государь, – у двери в покои Царские Васька, шут гороховый, посиживает да яблочком наливным похрустывает. – Чегой-то смурной ты? Вроде в покои к Царице хаживал, а словно с похорон возвернулся.

 

– Не греет меня ничего, Васька, – царь рукою машет. – Страшно и скучно. Словно и не живу вовсе.

 

– А может, мы с тобою пир устроим да девок-певуний позовем? – Васька Царю подмигивает. – Будем с тобой медовуху пить да на красу девичью любоваться.

 

– И то дело, – Царь с шутом соглашается. – Вот ты давай и займись ентим. А я покудова покемарю чуток.

 

Улегся Царь на перины мягкие, прикрыл очи усталые, вытянулся телом сильным да дремать тихонько начал. Только сон десницы его накрыл мягкой варежкой, как явился перед ними образ сказочный. Девка красоты дивной, невиданной. Словно лебедь белая она в воздухе плавает, летником красочным руки Царской касаясь. Губы сочные улыбкою манят. Глаза страстью огненной, как пожар лесной, полыхают. Волосы черные по плечам белым разметаны, руки нежные вокруг шеи царской обвиваются…

 

– Чур меня! Чур! – Царь с полатей вскакивает да у икон на колени бухается. – Господи! Спаси душу мою от греха! Отведи морок содомский! Дай мне спокойствия!

 

========== Глава 4 ==========

 

Нет, не радуют Царя пляски да песни девичьи. Мысли странные покоя не дают. Помнится ему танец другой. Горячий, как огонь печной. Глаза черные, коса смоляная, улыбка дивная, стан тонкий да ножки в сапожках сафьяновых как явь чудятся.

 

Сидит он за столом трапезным, набычась, да перстом в чарке с вином бултыхает. Скосит взгляд на девиц-красавиц и снова в мысли темные опускается.

 

– Ты чегой-то не пьешь, Иван свет Васильевич? – Васька к Царю на подлокотник тронный подсаживается. – Али вино не пьянит? Али девки глаз не радуют?

 

– Об делах государственных думы мои, – Царь шута от себя отгоняет.

 

– Ой ли? А пошто глаза блестят. Да щеки розовеют? – шут не унимается и снова подле Царя пристраивается. – Уж не влюбился ли ты, государь, часом? Так ты токмо прикажи, и девицу енту тотчас к тебе доставят.

 

– Не видать мне той крали, о коей думаю. Ибо нет ее на свете белом, – Царь вздыхает и из чарки вино на пол плещет.

 

– Погоди, государь, – шут хитро глаз щурит. – А не к Федьке ли Басманову ты присох? Все ведь сходится, сам погляди. Вспоминаешь ты об нем, на пляску девичью глядя. И не краля он вовсе, хоть и хороша с него молодуха вышла.

 

– Ты думай, об чем говоришь, остолбень! – снова Васька-шут на пол падает, и вдогон ему чарка пустая летит. – Царя свого в содомии винить удумал? Да я тебя на костер! На дыбу! Водой голого оболью да на морозе к столбу привяжу!

 

– Погоди, государь-батюшка, серчать на шута свого верного, – Васька за трон царский прячется да Царю говорит. – То ж шутка была, Иван Васильевич.

 

Царь кравчему кивает, и тот новую чарку с вином ему подносит.

 

И кому сказать, что сам Иван Васильевич спать не может от мыслей греховных? С кем думами окаянными поделиться? Кому душу открыть? А ведь тот танец бесовский чистоту божескую души грязью покрыл. И сколько ни отмаливай грех сей, легче-то не становится.

 

– Прочь пошли все! – Царь кричит грозно да рукой прислуге машет. – А ты, Васька, задержися. Разговор у меня к тебе есть.

 

Опустела трапезная. Смолкли голоса девичьи. На столе гора снеди всякой да братина с вином молодым осталися.

 

– Васька… Сядь-ка рядом да вина себе лей, не жалей, – Царь шуту молвит. – Ибо все, что сейчас сказывать буду, забыть ты должон здесь же.

 

– Ой, да у меня память, как у куры, – шут гримасы смешные корчит и на корточках, по-птичьи, к Царю подходит. – Я сейчас вроде помнил, что ты на меня давеча серчал, а вот уже и забыл.

 

– Я про Федора Басманова говорить хочу, – Царь шуту шепчет. – Мне много-то от него не надо. Только плясал бы для меня да улыбался игриво.

 

– Я тебе так скажу, государь, – шут на лавку низкую пред Царем садится. – Что простолюдину смерть, то тебе позволено. На то ты, государь, и власть имеешь.

 

– Не могу я позволить себе многого, – Царь чарку с вином осушает залпом да к братине за новой тянется. – Грех это страшный. Моя душа и так седая вся, как нищий у храма. Молить не отмолить деяния мои.

 

– Не сердись на шута свого, Иван Васильевич! Но глуп ты, как баба на сносях, – шут Царю кивает. – Ты наместник Божий на земле. Стало быть, все помыслы в твою голову Всевышний своей божественной дланью вкладывает. И желания твои Богу угодны. Так пошто ты сумлеваешься?

 

 

День выдался солнечным да морозным. Снежок самоцветами переливается. Хрумкает под полозьями санными, как кочан капустный. Возницы кнутами в воздухе посвистывают да лошадей по крупам охаживают. Те несут салазки низкие по улице да из ноздрей пар пущают. Расступись, народ! Царь по делам государственным спешит!

 

Сани возле ворот заставы стрелецкой остановились. Шумно за высоким забором деревянным. Слышен свист удалецкий да гогот.

 

– Давай, Федька! На загривок ему кидайся!

 

– Петька! Лапы-то держи! Неровен час порвет!

 

– Не гоношись, мишка! Не одолеть тебе Басмановых!

 

Царь в ворота входит да никем неузнанный в тенечке встает. Смотрит он на бой шутейный, а у самого аж сердце заходится. Федька Басманов с братом своим младшим, Петькой, на медведя молодого с голыми руками идет. То сзади его захватят, то к забору спиной прижмут. Рычит мишка, губу топорщит, а справиться с братьями-молодчиками не может.

 

Федька от морозу да драки раскраснелся. Глаза горят, на щеках румянец алый. Рубаха простая на груди порвана. По плечам белым кудри черные мечутся. Хорош Федька! Ох, ей-богу, хорош!

 

– Эй, вы! Ну-ка, хватит забавляться! Время в караул заступать! – воевода с крыльца сыновей зовет. – Медвед ́ на цепь садите, пора службу государеву служить.

 

Быстро стрельцы медведя захомутали. Ошейник железный на шею нацепили да в сарайку увели. Федька к отцу подходит, рубаху скидывает да спину крепкую для омовения подставляет.

 

Очнулся Царь от морока. Вышел он на середь двора да воеводу окликнул.

 

– Это что у тебя, воевода, в отряде творится? – улыбаючись, к Басманову-старшему Царь обращается.

 

– Государь! Царь-батюшка ты наш! – воевода черпак с водой в снег бросает, Федьке на плечи рушник кидает да Царю до земли кланяется. – Застоялись без дела мои ребятушки. Вот и забаву себе придумали. Не серчай, государь! Ежели чего случится, не подведут тебя мои солдатушки!

 

– Вот о деле государевом и надобно подумать! – Царь хмурится.

 

– Проходи, государь, в избу мою, с морозца чайком тебя приветят. А я мигом возвернусь, – снова воевода кланяется.

 

– Да сыновей своих зови, – Царь мимоходом отвечает да в избу идет. – Мне сейчас люди верные до зарезу нужны!

 

 

Солнышко яркое в окошко мутное заглядывает. Светло и чисто в горенке маленькой. Федька посреди комнаты стоит да полотнищем домотканным тело обтирает. Берет он блюдо серебряное, протирает его тряпицей чистой да в него глядится.

 

Ой и лада ты, Федя! Ой и хорош! Кожа белая да чистая, словно девичья. Глаза раскосые, искорками веселыми сияют. Волосы черные от воды завитками пошли. А улыбка-то… Словно лучик солнечный озорует.

 

– Эх, хорош! – Федька себе улыбается.

 

– Да… Дал же бог сыну ляпоты такой, – воевода в горенку заходит да на сына лукаво смотрит. – А ты, Федя, балябой не будь. Пользуйся подарком божьим!

 

– Так на одной красоте далеко не уедешь, тятя, – Федька к отцу оборачивается и рубаху чистую на себя накидывает.