Текст книги "Серафим и его братва"
Автор книги: Максим Павлов
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ОДИНОКОГО КИЛЛЕРА
Личная жизнь знаменитого убийцы по большей части проходила на семиспальной кровати, приспособленной скорее для группового секса, нежели для стабильных семейных отношений. На протяжении последних лет Серафим имел довольно беспорядочные половые связи, отмеченные бурными, продолжительными совокуплениями и развратными действиями. Профессия киллера вынуждала его жить в одиночестве. Все семьи, которые он пытался завести, были поголовно ликвидированы в ходе бесконечных наездов конкурирующих преступных группировок или в результате внутрисемейных разборок. Так что со временем Серафиму пришлось свыкнуться с положением бобыля, купить кровать для группового секса и пуститься во все тяжкие – в инструкции по применению кровати было написано: «Станок для растления несовершеннолетних», однако на таком сексодроме без проблем могли расчитывать на полное удовлетворение шесть-семь взрослых, достаточно упитанных тел вместо десятка рекомендуемых фирмой-изготовителем школьниц-батончиков.
Маша Типовашеева, доставленная Шариком и Мариком на виллу Серафима, являла собой образец редкой красоты и удивительной глупости. У нее, например, была самая короткая память среди жителей Отвязного края, самая красивая грудь, смазливая мордашка и возбуждающие ноги. Чуваки западали на мисс края быстро и плотно, для этого ее было достаточно хотя бы раз увидеть на телеэкране. Сила ее притягательности считалась магической и необъяснимой. К тому же Маша обладала волшебным даром забывать всех предыдущих любовников сразу же после оргазма, поэтому любой мужчина в ее теле становился первым и последним парнем ее жизни. Словом, Маша Типовашеева была еще тот лакомый кусочек, от которого поехала не одна крыша. Ее любили десятки тысяч парней, однако близка она была далеко не со всеми. Двести семьдесят три счастливчика, которым Маша отдала душу и тело, принадлежали к навороченным слоям населения, отличались реальной крутизной, а потому имели красавицу вполне заслуженно. Двести семьдесят четвертым оказался Лысый, который ничего не подозревал о своих предшественниках, двести семьдесят пятым – Серафим.
Далеко не просто складывалась первая ночь у Маши и Серафима. Пока убийца не обкатал девушку, как того требовали неумолимые законы естества, она умудрилась трижды вспомнить Лысого (даже поставить его в пример), дважды – как ей было классно, пока два орангутанга (Шарик и Марик нагнали на бедняжку панический ужас) не доставили ее к аллигатору (Серафим поначалу казался ей чудовищем, заточившим в клетке принцессу) и один раз предъявила претензии по поводу запаха, исходившего изо рта убийцы, только что вернувшегося из «Каннибала».
Дело было так. Серафим предпринял попытку ее поцеловать, однако Маша сразу что-то заподозрила. Со смешанным чувством омерзения и страха Она принюхалась к новому любовнику:
– Чем от тебя разит? – Глаза Маши округлились.
– Я выпил, – сказал Серафим. – Немного водки. Я ведь ищу работу. А у нас знаешь, ни одна лажовая халтура не попрет, пока ты не ухерачишься с начальством до чертиков. Это я ещё мало выпил. Помню, с Лысым…
– От тебя разит не водкой, – догадалась Маша, перебив Серафима. – От Лысого постоянно несло водкой, но никогда…
– Забудь Лысого, – перебил Серафим. – Живи настоящим.
– Я пытаюсь, Серафим. Но у меня ничего не получается: ты же сам вспомнил Лысого.
– Извини.
– И этот запах!
– Изо рта?
– Да, да, изо рта! Что… что ты… ел?
– Шашлык.
– И все?
– А что еще?
– Разит так, словно ел бизнесмена.
– Тебе не нравится?
– Нет.
– Ладно, я больше не притронусь к бизнесменам, – пообещал убийца.
– Правда?
– Да. Расслабься.
– Я пытаюсь, Серафим. Но у меня ничего не получается. Ты ведь даже не спросил, хочу ли я видеть на тебе эту калошу…
– Это гандон.
– Боже!
– Успокойся.
– Сними его сейчас же!
– Ага.
– Ну?
– Заело, блин…
– Ко мне еще никто не влезал в калошах.
– Извини. Сейчас…
– Всё?
– Кажется.
– Ну?
Отделавшись от презерватива, Серафим старательно загнал движок между двух роскошных заготовок и, нежно покачиваясь взад-вперед, стараясь не дышать Маше в лицо, накачал ее до потери памяти.
– Потрясно, – похвалила Маша, когда убийца закончил.
– Смачно, правда?
– Кайфово.
– Уютно с тобой, Маня, – удовлетворённо за метил Серафим.
И они закурили.
– Обещай мне, – попросил он.
– Что, милый?
– Обещай никогда не трахаться с Лысым.
– А кто такой Лысый? – не угоняла Маша. (Да, её вдули до потери памяти.)
Серафим расхохотался. Он знал, что у Маши Типовашеевой не все дома, но даже не смел мечтать, что до такой степени.
– Милый, – она растерянно похлопала ресницами, – что с тобой?
– Маша, я тебя обожаю! – Убийца с нежностью погладил ее шею. – Ты лучшее, что мне только попадалось между ног.
– Правда?
– Сейчас позвоню Лысому… – Не уставая хихикать, Серафим взял с тумбочки мобильник. – Расскажу ему…
– Серафим!
– Ну?
– Кто такой Лысый? – недоумевала Маша.
– Ха-ха-ха-ха! Сейчас… – Он набрал номер. – Большая скотина, если честно.
– А ты?
– А я больше.
Маша полыценно обняла Серафима за плечи. А тот, услышав короткие гудки, бросил трубу на место.
– Занято. Потом перезвоню.
– Когда ты вдруг понял, что любишь меня? – спросила Маша.
– Давно, – ответил он.
– Это было как озарение или как влечение?
– Как то и то. Бешеная, необузданная страсть… – Серафим задумался. – Это было первого мая прошлого года. Вернее, в ночь с тридцатого на первое.
– Ты так классно всё помнишь?
– Ещё бы! Первое мая прошлого года, Вальпургиева ночка, конкурс красоты на Главной городской арене…
– И как это тебе удается? – Маша бестолково покачала головой. – Я бы ни за что не запомнила первое мая прошлого года. Даже если б меня напрягли.
– Ну если ты не помнишь того, что случилось вчера, кто тебя напрягает помнить первое мая прошлого года?
– А вчера что-то случилось?
– Да всякая ерунда… То ли дело первое мая прошлого года: грандиозный конкурс красоты, самые конкретные телки края, сногсшибательное шоу! Жаль, что ты ни фига не помнишь.
– А ты расскажи – я послушаю.
– Ну, короче, Лысый и городская администрация ежегодно первого мая устраивают праздник всех тунеядцев и новых русских, чтоб пролетариату жизнь медом не казалась… Я тогда второй год пахал на Лысого. Только замочили, значит, Контрабаса…
– Кто это?
– Так, чмо одно, ты его не помнишь… Звонит Лысый: то да сё, цивильная работа, ажур полнейший, не хочешь – меня спрашивает – оттянуться? – в проекте конкурс красоты. У тебя кайфовая coca – говорит – есть? Ну я говорю: нет. А он: заваливай, Серафим, будет из чего выбрать, я тут каких-то телок надыбал, пусть тряхнут ягодицами, подгребай, посмотрим. В одежде – говорит – хрен чё разберешь, разоблачим – увидим. У Лысого в то время тоже бабы не было: на кого попало у него не встает – обязательно ему, падла, красивую подавай, вот он и заряжает конкурс за конкурсом…
– А кто такой Лысый?
– Маша, дослушать хочешь?
– Да.
– Тогда помолчи… И манера у него такая ещё: присмотреться, какая бикса всем катит, потом – цап её к себе в постель, и все завидуют. Вот ненавижу такое отношение к чувихам. Он меня для того и позвал, чтобы я, короче, за него глаз положил, а он потом сцапал. Прикинь? У меня-то глаз-алмаз: если уж я хочу телку – телка реальная, по кайфу. Себе он так не доверял, как мне. С теми, кого я снимаю, и в постель, и на банкет – нигде не впадлу затусоваться. Ну я и пошёл. А что было делать? Я ишачил на Лысого, выполнял всё, что требовал этот фуфел… Пришёл, короче, а там, на арене, фейерверк, оркестр, сто тысяч пар глаз… И все на подиум глядят: как голые чувихи жопами трясут. Красиво, обпердеться можно! А Лысый мне, падла: «Секи, Серафим, секи, кто там самая чёткая чувиха! Глаз-алмаз, губа не дура! Опосля мне доложишь. Смотри не лажанись!» Ну я и просёк: самой четкой чувихой была ты, Маша Типовашеева.
– Я? – приятно удивилась Маша.
– Ты, ты. Мою оглоблю, помню, так свело, что только под утро удалось загасить. А Лысый прикалывается: секите, чё у Серафима в штанах, ге-ге-ге, чё там у него торчит?! Сразу понял, гнида, на кого у меня стоит, даже не спрашивал. «Обломись, – говорит, – Серафим, не по росточку тебе тёлочка». Другими словами: пока папа трахается, собака должна сосать дырку от бублика – вот что он хотел сказать. Такая меня обида, блин, взяла! Но Лысый есть Лысый, ему законов не писали: он за этот конкурс платил, он и увез тебя с собой.
– Меня?
– Тебя, – вздохнул Серафим.
– Когда?
– Первого мая прошлого года.
– Классно, – улыбнулась Маша.
– Кому как. Вот пусть теперь дрочит сам себя. Его время кончилось. Пришло мое время!
Серафим стукнул радиотелефоном по тумбочке и попытался вновь связаться с Лысым. На сей раз удачно. Ответил Лысый:
– Бляха у аппарата.
– Говно ты подарочное, а не Бляха, – засмеялся Серафим.
– Сам говно! – заорал Лысый.
– Ну привет.
– Ты где?
– На седьмом небе. Спасибо, что интересуешься. Давно мне не было так кайфово. И все благодаря тебе. Хотя, признаться, кроме вони, я ни фига от тебя не ждал.
– Угандошу фраера!
– У тебя хреновое настроение? Может, я в другой раз перезвоню?.. А, Лысый? Что завял?
– Она с тобой? – неожиданно тихо и трагично произнес Лысый.
– Давай без патетики, а то я зареву. Да, она у меня.
– Что ты с ней делаешь?
– То же самое, что ты. Ничего особенного. Чих-пых, чих-пых.
– Ты ведь не любишь ее, сука.
– Я бы не сказал. По-моему, все довольны. – Серафим повернулся к Маше: – Маша, тебе хорошо?
– Да, Серафим.
– Скажи это в трубочку.
– Да, Серафим, – повторила она в телефон.
– Маша!!! – взревел Лысый.
– Хорошего понемножку. – Труба вернулась к Серафиму.
– Ебарь недоделанный!!! – метался бедняга на другом конце провода.
– Нет, Лысый, ты что-то не понял: я-то как раз доделал, сам слышал, как всем хорошо. Не психуй. Ты даже не поздоровался – сразу в бутылку.
– Что? Здороваться? С тобой? Может, тебе ещё и пососать?
– Ну зачем же такие крайности? То разменять, то пососать…
– Не заказывал я тебя менять, веник недоделаный! Кто тебе лапшу на уши повесил?
– А кто подослал отморозков на мою хату?
– Не я, вот те крест!
– Засунь свой крест… подальше.
– Хувалов, – вдруг сознался Лысый. – Это он.
– Да ну?
– Хувалов, – повторил Лысый. – Я тут ни при чём.
– Как это ни при чем?!
– Вот так.
– Ты что, не мог его тормознуть?
– Как я мог тормознуть Хувалова, если ты загасил четырёх его людей? Теперь он не остановится, пока не увидит тебя в гробу.
– В гробу-то меня много кто хотел бы видеть. Но я чего-то не могу расчухать… Я загасил четырёх людей Хувалова?
– А то нет.
– Погоди-ка, погоди… Ты мне выкатил за их дунделя четверть лимона?
– Ну, – согласился Лысый.
– Насколько я еще врубаюсь в бизнес, Хувалову надо бы тебя страшать. Что он на меня-то катит? Платил-то ты.
– Платил-то я, – неохотно подтвердил Лысый. – Но видишь ли, ты просек не весь бизнес.
– Да что ты?
– У меня с Хуваловым тоже бизнес.
– Я знаю. Ну и что?
– Видишь ли, если Хувалов пронюхает, кто оплатил заказ на четырех его людей…
– Ах вот так?! Ха-ха-ха-ха! «Если Хувалов»? Ха-ха! Очень трогательно, Лысый, ты, правда, дерьмо подарочное…
– Какое есть.
– Ну и что будет, если он пронюхает?
– У меня могут накрыться два завода. Ты влез в очень крутой бизнес, Серафим, – с пафосом изрёк Лысый. – У тебя очень крутые проблемы.
– Да мне до балды твои заводы! Пока я вижу одну очень крутую проблему, Лысый: твою личную, больше ничего.
– Твои проблемы.
– Нет, это твои проблемы.
– Нет, твои.
– Ты на мне стрелки свел, а я что? Мои проблемы? Я буду, по-твоему, кучерявиться и обтекать? Отсоси! Знаешь, что ты сейчас сделаешь? Звони Хувалову, падла, и колись, кто выкатил бабки за смерть четырех его человек!
– Не позвоню, – упрямо ответил Лысый. – Это бизнес… Нет, я не могу. Не хочу.
– Слышь, фуфел, Машу хочешь?
– Хочу.
– Тогда колись.
Лысый задумался:
– Нет, Серафим, не доставай, я не позвоню.
– Ну ладно, – отступил убийца. – Тогда такая тема: выкатывай четыре «мерса» и забирай её на хер, – неожиданно для самого себя предложил Серафим (после бурного соития его чувства к мисс края несколько притупились, так что он вдруг понял, что не хочет Машу, несмотря на все ее достоинства и недостатки).
– Кого? – удивился Лысый. – Машу Типовашееву?
– Ага, типа того, – подтвердил киллер.
– Четыре «мерседеса»? «Шестисотых»?
– Нет, знаешь, довоенных, – улыбнулся Серафим. – Конечно, «шестисотых».
– Новых?
– Нулевых.
– Обломись, сука! – вспыхнул Лысый. – Четыре новых тачки за одну ворованную телку?!! За кого ты меня держишь?!
– Чего ты расперделся?
– Да пошел ты!
– Во-первых, не тёлка, а Маша Типовашеева, во-вторых, самая конкретная coca края, – тебе этого мало? А в-третьих, где ты ещё найдёшь такую кайфовую бабу? На кого у тебя после неё вскочит?
– На кого захочу, на того и вскочит, – с достоинством ответил Лысый. – Я каждый год конкурс тёлок устраиваю. Ты на кого наехал, самчура?!
– До конкурса ещё надо дожить. А если я тебя раньше замочу?
– Ты?!
– Я.
– Головка от смычка! Только попробуй!
– Что ты все время обзываешься, Лысый? Заколебал уже.
– А ничего! Не хер было на мою бабу забираться!
– Я с тобой интеллигентно, красиво, а тебя словно понос пробрал. Завянуть можно…
– Ты мне не указ, – перебил Лысый. – Как хочу, так и обзываюсь. Ясно?!
– Ясно, ясно.
– Знаешь, сколько у меня денег, интеллигент недроченный?
– Да мне по фиг. Я не сую нос в чужие кошельки.
– А ты суй, суй, говно ты такое!!! – взорвался Лысый; похоже, его задели за живое. – Он не сует! Нос воротит! Гордый, да?! Все суют – не впадлу, а он, значит, не сует! Ворованным бабам палку суешь?!
– Сую, – согласился Серафим.
– Вот и в кошелек шнобель засунь, засранец, быстро узнаешь, что такое бабки и каково их иметь.
– Убедил, Лысый, убедил, падла, – сдался Серафим. – Что доказать-то хотел?
– А то, что у меня денег столько, стукач поганый, сколько надо.
– О'кей.
– И ни один ебарь мне не указ. Ясно?!
– Я же сказал: ясно. Ясно, Лысый. Не пыли.
– Вот так, – успокоился Лысый. – Поэтому буду пылить и материться столько, сколько надо.
– Согласен. А как насчет трех «мерседесов»?
– За Машку?
– Да.
– Хрен тебе узлом, – ответил Лысый, – а не три «мерседеса».
– Как хочешь…
– Два «мерседеса», – вдруг заявил Лысый. – И ни покрышкой больше.
– Два «мерзавца» за Машу Типовашееву? Да у тебя крыша поехала. – Серафим взглянул на любовницу.
Маша лежала в приятной постэротической истоме, мутно смотрела в потолок и еле заметно шевелила конечностями. Право, более обворожительную телку трудно было вообразить. Три «мерседеса», не меньше.
– Два «мерзавца» и два запасных колеса, – повелся Лысый.
– Два «мерзавца», двигатель, шасси и корпус третьего «мерседеса», – уступил Серафим.
– Два «мерзавца», двигатель, шасси и три покрышки нулёвые… – Лысый умолк. – Слышь, засеря, – опомнился он, – а чего это ты вообще надумал сбагрить Машу Типовашееву?
Серафима заклинило. Он понял, что Лысый что-то просёк. Он знал: стоит авторитету унюхать, что Маша больше ему не катит, как он моментально заподозрит кидалово и не выкатит за мисс края дырявой покрышки – сделка накроется. Но… Пока оба приценивались, Серафим внезапно ощутил приближение нового коитуса, у него словно открылось второе дыхание. С утроенным аппетитом он залез на Машу Типовашееву. Рыночная стоимость мисс края резко подскочила, впрочем, как и твердый, будто рычаг переключения скоростей, шершавый шомпол Серафима.
– Лысый… Лысый… – томно шептал растаявший в женских объятиях убийца.
Телефон выпал из его руки и загремел на пол.
– А? – настрожился Лысый.
Но Серафим его больше не слышал. Зато Лысый на несколько напряженных минут весь обратился в слух.
– Четыре «мерса»… – стонал Серафим. – Пять… Шесть!.. Семь!!.
– А!! – отвечала Маша.
– Восемь!!! – продолжал пихать Серафим.
– А!!! – закричала Маша.
– Девять!!!!
– Десять!!!!
– А!!!!!
…Всё кончилось на цифре тридцать семь.
Маша потеряла память. Серафим подобрал с пола мобильник и сообщил бывшему шефу, что девушка больше не продается.
– Что… Что ты со мной делаешь? – задыхаясь, пропел Лысый.
– Ты плачешь, что ли?
– Да, – ответил авторитет. – Ну почему ты со мной так жестоко поступаешь, гаденыш? Что я тебе сделал? В чем моя вина? – В трубке густо засопели.
Затем в трубке раздался оглушительный взрыв.
– Лысый! – позвал Серафим.
Ответа не было.
– Лысый! Застрелился, что ли?
– Нет, – ответил авторитет. – Высморкался.
– Я чё, должен слушать, как ты сморкаешься?!
– Прости.
– Да пошёл ты!
– Погоди! – в отчаянии воскликнул авторитет. – Не вешай трубку! Еще пару минут!
Тщетно. Серафим оборвал связь, потому как прибалдевшая Маша, облизывая всё и вся на своём пути, заползла к нему на грудь. Убийце было не до извращенцев.
– С кем ты разговаривал? – спросила девушка.
– С одним хряком, – отмахнулся Серафим. – Ничего сексуального, деловой базар.
– Твой хряк голубой?
– Хуже. Мой хряк Лысый.
– Как! – Маша замерла и в упор уставилась на собственную коленку. – Вот так?!
– Хуже. – Серафим поцеловал её в колено. – Как крутое яйцо.
– Серафим, мне так страшно, так страшно…
– Успокойся. Пока ты со мной, тебе ничего не угрожает.
– Правда? – Маша все еще не могла оторвать завороженного взгляда от собственной коленки. – Неужели на твоем Лысом не растет ничего хорошего?
– Растёт, почему нет? Только все хорошее сразу же сбривается.
– Мне так глючно, так глючно… А зачем?
– Ну это сейчас модно: поверх крыши ни фига хорошего, всё хорошее – ниже пояса.
– Я пытаюсь тебя понять. Но у меня ничего не получается.
– А ты не пытайся.
– Ладно.
– Когда ты была его любовницей…
– Я была его любовницей?
– А как же?
– Какой сюр! Боже, какой сюр… Может, я шлюха?
– Да нет, какая из тебя шлюха? Ты просто подарок, а не шлюха. Давай-ка спать. Что-то я подустал. Слышь, чё базарю? Ляг, не висни на моей шее. Утром договорим…
И любовники, усталые, но удовлетворенные ударили по массе.
ЗАСАДА
Если для «Каннибала» Эммануэль купила здание киноцентра «Слава» в центре города и полностью перекроила его под кабак, то для досуга и отдыха она приобрела небольшой дворец в тихом, спокойном месте далеко за пределами городской суеты, кровавых разборок и бесконечных свар. Здесь она дышала чистым воздухом, а когда наступала темная-темная ночь, незаметно выходила в парк, садилась возле своего пруда с книжкой в руках и пыталась читать. Но по ночам не больно-то почитаешь. Поэтому Эммануэль лишь тупо листала страницы, выкуривала пару косяков и, одурев от марихуаны, возвращалась во дворец ни слова нечитавши, дабы потешить похотливую плоть юным любовником Антуаном или решить кое-какие темные проблемы (в иные дни ей доводилось подписывать столько бумаг, сколько не подписывает ни один министр).
Дворец сей, внешне сдержанный и холодный, мало чем выделялся на фоне русских дворцов середины восемнадцатого века: его декоративное убранство соответствовало духу и букве классицизма. Ему была равно чужда необузданная расточительность форм, свойственная архитектуре барокко и роскошная безвкусица новых русских, коей бравировали дома и особняки Лысого, Ху-валова, Большого Патрона, Ядреного…
Желтый фасад, портик, приподнятый, как на пьедестале, высоким цоколем, треугольный фронтон с литерами «Эммануэль», белые каменные колонны – словом, дворец как дворец, ничего особенного. Гости, зная причуды Эммануэль, съезжались к ней по ночам. В приемные часы по наклонному пандусу под портик въезжали шикарные тачки, всюду сновали лакеи, кипела деловая жизнь, рождались сделки, решались вопросы: кого бросить на раскаленную плиту, кого усадить в мягкое кресло, а кого законсервировать на долгие года… Однако когда эскорт «линкольнов» увозил из стен дворца его хозяйку, жизнь в нем мгновенно замирала, и этот памятник архитектуры временно превращался в напыщенный скелет, напоминающий стандартный краеведческий музей.
Приглашаем вас на небольшую экскурсию, чтобы было понятно, в какую засаду угодила Эммануэль.
Вестибюль – первое помещение дворца – как бы открывает героическую тему противостояния Эммануэль законам и властям всего мира: величественный ритм розовых пилястр, членящих серо-зеленые стены, сразу же бросается в глаза и создает торжественное настроение. Не менее торжественно, в плоских, нишах выглядят огромные алебастровые вазы: сосуды, предназначенные для пиршеств и праздничных возлияний. Двери, ведущие в парадную анфиладу, походят на триумфальную арку, полукружие которой изобилует изображениями трофеев Эммануэль. В верхних частях стен живописные порнопанно имитируют барельефы оргий всех времен и народов: от античности до наших дней, а также знаменитых разборок и легендарных схваток: от Геракла до Серафима.
Вестибюль словно закован в броню мраморных стен, – переступая порог, попадаешь в подобие райского сада – в прихожую-гостиную, – первое помещение парадной анфилады: здесь все выглядит так, будто грехопадения не было в помине: оно вот-вот должно произойти на наших глазах. На шести драгоценных фламандских шпалерах, выдержанных в изысканной серебристо-зеленой гамме, вытканы откровенные сцены великих совокуплений: Адам и Ева, Самсон и Далила, Орфей и Эвридика, Дидона и Эней, Тристан и Изольда, Ленин и Надежда Константиновна Крупская… Сцены беспрецедентного разврата происходят на фоне узловатых деревьев востока и высоких кипарисов запада, южных пальм и карликовых берез севера. И тут же портрет обнаженной Эммануэль, затмевающий непристойностью фламандские откровения (хотя блестяще выдерживающий соседство с шедеврами): арабский мастер по эскизу венецианского художника выткал мать беззакония на фоне заледеневшего Северного-Ледовитого океана, умело подчеркнув снегами её безнадежную черноту.
Вторая гостиная продолжает тему цветущего сада в огромной, развернутой на две стены шпалере с фаллосом – древним символом плодородия, богатства и процветания. Вид на пруд через окна и отражение пруда в надкаминном зеркале прекрасно совокупляются с роскошным фаллосом на шпалере и как бы вводят природу внутрь дома. Мраморные бюсты Эммануэль и ста сорока четырех членов, принадлежащих ее любовникам, по росту стоят вдоль стены Второй гостиной, излучая тепло семейной идилии. Все это богатство, некогда доставлявшее плоти Эммануэль немереные удовольствия, уже принадлежит истории (те, кому оно принадлежало, увы, отдали душу дьяволу, а тело – варочному котлу: иных загасили, иных потушили, третьи спеклись…). Вагинальный бюст Эммануэль, в скульптурном ансамбле «Эммануэль и ее любовники», при всем подчеркнутом мастером высокомерии по отношению к членам семьи, пусть несколько снисходительно, но все-таки с удовлетворением взирает на сто сорок четыре скульптуры, отдавая им дань памяти и благодарности. Английская мебель Второй гостиной созвучна вкусам Эммануэль и её любовников. А вот мебель Третьей, Вишневой, гостиной: кресла – уже несёт на себе отпечаток пышного и тяжеловесного стиля барокко, тяжелого повседневного труда хозяйки и её пышного седалища. Именно здесь она принимала таких столпов Отвязного, как Большой Патрон, генерал Законный, авторитеты Подсудный, Ядреный… Чтобы понять стиль барокко, надо понять восемнадцатый век, время, когда архитектуру считали сестрой музыки, Англией правил Георг Фридрих Гендель, а Германией – сын великого Баха, когда архитекторы изучали нотную грамоту и переносили музыкальные пассажи в потолочные балки; чтобы понять Эммануэль и законы, по которым она оттяпала себе дворец и свила в нем натуральное змеиное гнездо, надо понять ее общественную значимость для Отвязного края, да и вообще быть семи пядей во лбу. Логово Эммануэль выстраивалось подобно симфонии: патетическая тема вестибюля сменяется праздничными темами двух первых гостиных, а в Вишневой переливы нетрадиционно розового и кровавого цветов в сочетании с густой позолотой рождают достаточно драматические и бесчеловеческие ассоциации.
Наконец, сокровищница дворца – парадная опочивальня (копия парадной спальни Шереметевского дворца в Петербурге, построенного в елизаветинские времена) превосходит великолепием отделку всех перечисленных залов, да и сексодром самого Шереметьева: на стенах – зелёный шёлк с красными розами, расписной плафон на потолке, золоченые вазы и живописные вставки над дверьми. Напоминающий театральную сцену альков, отделенный от комнаты балюстрадой, – святая святых опочивальни и дворца Эммануэль. Интересная деталь: если питерская парадная опочивальня Шереметева «служила к великолепию» и больше ни на что не годилась (на постели графа никто ни разу не переспал – ни до, ни после его смерти), то Эммануэль, не поскупившись в точности скопировать ложе и декорации знаменитого авторитета прошлого, нашла ему более реальное применение в настоящем. Какое – нетрудно догадаться даже профанам архитектуры.
* * *
Впрочем, довольно заморачиваться на архитектуре. Перейдём к делу. А дело такое. Чтобы показать Эммануэль, что ее помпезное имя и высокомерное отношение к жизни не стоит выеденного яйца, или, другими словами, бросить луч света на ее темную репутацию и заставить о себе думать, Серафим пригнал к ее дворцу колонну из восьми грузовиков. Примерно в одиннадцать часов дня (в это время Эммануэль традиционно сидела в Чёрном зале «Каннибала», расписывая меню на сутки вперед) до отказа набитые машины въехали под пандус и остановились под альковом. Из кабин повыскакивали бандиты: Серафим, Мясник, Рейган, Шопен, Шарик, Марик и Чокнутый (Трахнутый остался сидеть на месте – ему противопоказано было поднимать тяжести, давала знать незатянувшаяся рана). Все как один в маскировочных комбинезонах чернорабочих, нахальные, напористые, они, ни у кого не спрашивая, пооткрывали дверцы кузовов и начали выкидывать на землю бидоны краски, мел, кисти и валики…
Выбежавший из дворца подросток лет шестнадцати, ряженый под розового эльфа, с удивлением стал наблюдать за действиями Серафима и его братвы. На вопрос, есть ли в доме еще какая живая душа, мальчик ответил отрицательно, а на вопрос, кто он и что здесь делает, сказал:
– Сейчас меня зовут Антуан. Я тут живу.
– И чем занимаешься? – строго спросил Серафим.
– Люблю Эммануэль.
– И все?
– Думаете, этого мало? – фыркнул пацан.
– Не думаю. – Серафим с пониманием покачал головой. – На жизнь хватает?
– Вполне.
– В твои года мне тоже немного было надо.
– А теперь вам что здесь понадобилось?
– И теперь немного: сделаем черномазой небольшой ремонт – кое-что подмажем, кое-что отколупаем, приведем в норму и отвалим. Надеюсь, мы тебе не помешали?
– Да нет, – пожал плечами парнишка. – Странно только…
– Странно что?
– Зачем нам ремонт? Тут и без ремонта ништяк.
– Это называется мещанством, малыш, – сказал Серафим. – Консоли, шпалеры, рисованные плафоны… Боже, какое извращение! Эммануэль стала заложницей роскоши. Барство ее растлевает. Неужели ты не замечаешь?
Мальчик похлопал ресницами и ничего не ответил.
– Мы спасаем её чёрную душу, Антуан, – продолжал Серафим. – Пусть каналья хиляет в ногу со временем, бес ей спереди! А то того и гляди потеряет нюх и сыграет в собственную сковородку. Люди давно живут в евростандарте, а она понатыкала себе хрен знает что… Разгружай! – скомандовал Серафим братве и потеснил Антуана: – А ты постарайся не болтаться под ногами малыш – как бы тебя кто не зашиб.
Сразу вслед за командой из грузовиков начали вываливаться стулья и столы, вешалки и зеркала, диваны и кресла, шкафы и настольные лампы, линолеум и ковровые покрытия, кафель и обои – мебель и сопутствующие аксессуары были если не черными как ночь, то белыми как день. Евро-стандарт, ничего не попишешь.
За несколько часов энергичной работы Серафима и его кодлы внутренности дворца, совсем недавно напоминавшие симфонию, стало не узнать: от грозного вестибюля до волшебной Зеркальной галереи не сохранилось ни одного квадратного сантиметра, не затронутого веянием цивилизации. Работали без перекуров. Да и где тут отдохнешь? Чего стоило, к примеру, разобрать и закинуть в грузовик Зеркальную галерею (а ведь ее еще надо было заделать по евростандарту)! Главное парадное помещение для танцев и обедов, Зеркальная галерея, получила название из-за сотен длинных зеркал, вставленных в простенки, стены и переплеты ложных окон, и была рассчитана на прием двух сотен гостей. Зеркала позволяли многократно увеличивать пространство на визуальном уровне и умножали количество гостей до пяти-шести сотен штук, что, понятно, щекотало амбиции гостеприимной и честолюбивой хозяйки. Иногда ей казалось, что за трапезой, устроенной в честь успешного завершения той или иной сделки, аферы или преступления, присутствует не сто – сто пятьдесят авторитетов и чинов Отвязного, но вся политическая и воровская знать мира. Кроме того, зеркала, обращённые в сторону парка, отражали небо и землю, создавая неповторимую атмосферу галереи, открытой преступному миру с четырех сторон света. Знаменитый плафон с изображениями небесных высей и парящих в воздухе убиенных душ уголовного сообщества доставил больше всего хлопот браткам-ремонтникам, его пришлось выносить впятером. (Плафон имел свойство иллюзорно увеличивать высоту потолка до такой степени, что на него как-то раз положил глаз миллиардер Шитиньский и давай насилрвать Эммануэль своими миллиардами: продай, сука, и все! Однако сука не сломалась, люстра по сей день висит во дворце.) Нетрудно прикинуть, сколько сил пришлось вложить ребятам Серафима, умеющим разве что убивать, выламывать руки да крутить баранки, чтобы не только вытряхнуть хлам из дворца, но и заклеить стены, провести противопожарную сигнализацию, раскидать по всем залам новую мебель, натянуть натяжные потолки чуть ниже барельефных (на старых потолках красовались все те же оргии и мордобои: от Трои до Аль-Капоне). И тем не менее к шести часам вечера ремонт был закончен.
– Что ж, – сказал Антуан, – станем безусловно современными, как говорил Рембо.
– Ты француз? – удивился Серафим.
– Наполовину, – ответил Антуан. – Раньше меня звали Сулембеком. А когда я нашёл свою вторую половинку, Эммануэль, она сказала, что я буду Антуаном.
– Тяжело менять имя, малыш?
– В первый раз тяжело. – Антуан пожал плечами. – Потом привык. После третьего раза ни фига не парит.
– Это точно.
– Антуан – мое двенадцатое имя.
– А как же тебя звали вначале?
– Джоном… Или Андреем. Какая, фиг, разница? Если ты постоянно тусуешься с академиками и президентами, невозможно долго носить одно имя.
– Выходит, все твои бабы были блатными?
– Ну почему все, – засмеялся Антуан, – бабы? Всякие были. И бабы, и…
– Но в основном-то, – строго откашлялся Серафим.
– В основном да, – согласился мальчик. – Гагары.
– Тебе бы с бейбой конкретной прессоваться, Антуан, а не с черной корзиной. Она же в десять раз тебя старше.
