Текст книги "Серафим и его братва"

Автор книги: Максим Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

ПЕЛЬМЕНИ ПО-НОВОРУССКИ

Да уж, слова Большого Патрона и хор мальчиков растрогали Эммануэль. Торжествуя очередную безнаказанную победу, напевая под нос слова гимна: «Кто на свете всех чернее, всех упрямей и гнилее? Ля-ля-ля-лю-лю-лю!..», возвращалась преступница во дворец. На ее темных губах играла демоническая улыбка. Однако, как это часто бывает, словив кайф в минуты триумфа, уголовники быстро теряют бдительность и из легендарных победителей превращаются в обыкновенных жертв криминального произвола. Подкатив к дому, Эммануэль вышла из лимузина и отправилась искать по своим безграничным залам Антуана.

– Антуа-ан! – ласково звала она. – Где ты, моя птичка? Где ты, моя клубничка?.. Иди скорей сюда, я тя поцелую.

Но дворец ответил хозяйке гробовым молчанием.

– Чё за херня? – не поняла Эммануэль. – Где Антуан? Где тя вечно черти носят?!

Она посмотрела в вестибюле, в Первой и Второй гостиных, но никого не нашла. Самым подозрительным было то, что на месте не оказалось ни одного лакея. Эммануэль выругалась и заглянула в Зеркальную галерею.

И вот, как только она туда сунулась, в Зеркальной галерее мгновенно вспыхнул ослепительный свет. От неожиданности Эммануэль зажмурилась, ведь она не выносила ничего светлого. Когда же ее глаза привыкли к нечеловеческой иллюминации (шутка ли, двести лампочек плюс сотня зеркал!), она поняла, что влипла в засаду, коварство которой не шло ни в какое сравнение с удовольствием, полученным ею на пиршестве в «Каннибале».

В центре галереи, в кресле времен императрицы Екатерины, положив ноги на накрытый стол, сидел, хихикал и тащился вдупель обнаглевший… Василий Исидорович Бляха!

По меньшей мере дюжина вооруженных бандитов перекрывали входы и выходы из Зеркальной галереи.

Но все это были лишь цветочки по сравнению с ягодкой, приготовленной Лысым на обеденном столе: черная скатерть, двухметровое блюдо из китайского фарфора шестнадцатого века и на нем чудовищная клубничка: обнаженный Антуан, декоративно посыпанный листьями салата, петрушкой, укропом и сельдереем. Обрамляли отрока помидоры и огурцы, оливки и зеленый горошек, лук, чеснок и красный перец – натюрморт безумный и великолепный, – будучи работником общепита, Эммануэль не могла не оценить тщательность и изобретательность его составителя. Если бы главным действующим персонажем картины был не Антуан, а какой-нибудь другой мальчуган, она, скорее всего, только похвалила бы художественный вкус Лысого. Но Антуан!..

– О чёрт… – прошептала Эммануэль.

– Дьявольски аппетитно, – похвалил сам себя Бляха.

– Да уж…

– И, по-моему, чертовски вкусно.

– А ты пробовал, что ль? – бледнея, спросила Эммануэль.

– Нет – тебя жду… Может, стаканчик молочного коктейля? – Предложил Лысый. – Че-то ты как-то… сама не своя. Как не дома.

Кто-то услужливо поднес хозяйке белый стакан, но она отказалась.

– Давненько я к тебе не заглядывал! – Лысый самодовольно щерился. – Как твои гнилые делишки, мать?

– Твоими проклятиями, батюшка. Как твои?

– Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – закивала Эммануэль и посмотрела на аппетитного Антуана. – Лысый, черт бы тебя побрал, ну чё ты с ним сделал? Ну на хера так выстебываться?

– Нравится? – Авторитет добродушно хихикал. – Может, возьмешь меня к себе поваром? Хи-хи-хи-хи-хи…

Эммануэль пристально вгляделась в бестыжие глаза уголовника и твердо ответила:

– Нет уж, батюшка, хрен те узлом, у меня и так поваров до вони, конкуренция выше крыши.

– Ну нет так нет, – развел руки бандит. – Я не напрашиваюсь.

– Сделай милость, объясни, че здесь произошло. Чё-то я ни фига не врубаюсь, – попросила Эммануэль, кивнув на сервированный стол. – Чё с Антуаном? Чё за дела?

– Спит засранец, – ответил Лысый.

– Бздишь же, – не поверила Эммануэль. – Ты чё, жарил его, что ль? Чё он такой офигевший? А? Антуа-ан! – Она похлопала мальчишку по щекам. – Вставай, клубничка моя, не фиг мне мазуриком прикидываться.

Но мальчик и пальцем не пошевелил.

– Да спит он, говорю! – уверил Лысый и перекрестился: – Вот те крест.

– Ну ладно… – Эммануэль отошла от тарелки. – Спит так спит. А те-то чё тут надо? Че припёрся?

– Ща объясню, – пообещал Бляха, сделав серьёзное лицо. – Присядь, мать, базар у нас будет долгий.

– Ты, что ль, его усыпил? – спросила Эммануэль, присаживаясь на краешек единственного стула (отказаться было невозможно: более десятка вооруженных отморозков Лысого следили за каждым движением хозяйки дврорца).

– Я, – ответил Лысый.

– На хрена?

– Пурга пошла, что ты записалась в авантюристки, мать. Мол, корешишься со всякой сранью. Вот я и забеспокоился: может, чернушка двинулась, может, ей любовник надоел? – Бляха потрепал ухо и перевел взгляд на эксцентричный натюрморт.

Эммануэль поняла, что базар пошел конкретный.

– Когда это я со сранью корешилась? – лицемерно парировала она. – Чё-то не припомню.

– А придется припомнить, – сказал Лысый.

– И кто тебе только баки заливает? – пожала плечами Эммануэль, решив до конца держаться тактики глупой коровы. – Нельзя же всему верить, Лысый! К тебе прям любое фуфло липнет, как муха на г… – Она едва не проговорилась.

Суровый взгляд Лысого оборвал Эммануэль на полуслове. Она безнадежно махнула рукой и замолчала.

– Хочешь съесть Антуана? – спросил вдруг Лысый, словно угощал шоколадным батончиком.

– О нет! – встрепенулась Эммануэль. – Не имею ни малейшего желания есть Антуана. Тем более что я только из ресторана.

– Сытенькая, да?

– Очень даже сытенькая, мать твою.

– Ну и чем же сегодня кормили в твоём ресторане?

– Чем кормили, тем кормили, – буркнула Эммануэль. – Я в чужие тарелки не заглядываю.

– Гордая, да? – усмехнулся Лысый. – А я вот не гордый, я заглядываю. – Он сунул нос в ёмкость с Антуаном и с наслаждением принюхался: – Какая красота! Напрасно отказываешься. Попробуй!

– Нет-нет-нет! – Эммануэль энергично замахала руками. – Ни за что. И вообще я вегетарианка.

– А я нормальный. Я че, зря старался? – Лысый обошел блюдо вокруг, не сводя с Антуана взгляда истинного гурмана. – Че ты меня обижаешь, мать? Ну нет так нет, я пока не заставляю. Обидно, конечно, но чё делать? Ответь мне тогда, пожалуйста, на два вопроса.

– Какие ещё вопросы?

– Кто заказал приготовить Кувалду?

– Это первый вопрос?

– Это первый вопрос, – кивнул Лысый. Погуляв по кругу, он вновь развалился в кресле, вновь водрузил обутые кегли на стол и стал ждать ответа.

– А что мне будет, если я не отвечу на первый вопрос? – после краткого размышления спросила Эммануэль.

– Тебе будет очень вкусно, – пообешал Лысый. – Я приготовлю тебе пельмень прямо с тыквы твоего бой-френда. – Мизинец авторитета указал на несчастного Антуана, над ухом которого нависла реальная угроза.

– Мать твою! – выругалась Эммануэль.

– Извини, но, по-моему, ты пока недооцениваешь мой кулинарный талант. Наверно, лучше один раз попробовать, чем сто раз увидеть.

– Я отвечу на первый вопрос, – сдалась Эммануэль.

– Спасибо, – растаял Лысый, положив руку на сердце. – Большое человеческое спасибо.

– Твоего Кувалду подъели сто семьдесят три персоны.

– Мать, мне насрать, сколько персон ели Кувалду. Чё ты мне веником прикидываешься? Я чё, фраер, чтоб ты меня за рог держала? Я повторяю вопрос: кто тебе заказал приготовить Кувалду?

– Кто ел, тот и заказал, – упрямо проворчала Эммануэль, продолжая косить под глупую корову.

– Ты, похоже, не вкурила, падла. – Начиная терять терпение, Лысый поднялся с кресла времён императрицы Екатерины и подошёл к загодя приготовленной плите. – Надеюсь, тебе не надо объяснять, что во внимание принимаются только правильные ответы?

Эммануэль промолчала.

Лысый снял деловой пиджак, закатал рукава рубахи и щелкнул пальцами. Словно по команде, один из присутствующих бандитов вложил в руку авторитета разделочный кухонный нож, второй развел на плите огонь, третий поставил сковородку, а четвертый налил в нее растительное масло.

Эммануэль беспомощно огляделась. Рассредоточенные по Зеркальной галерее вооруженные люди производили впечатление отморозков в самом глумном значении этого слова, готовых исполнить любую команду работодателя, какой бы низменной и дикой она ни показалась. Шансы у Эммануэль были мизерные – уповать на милосердие Василия Бляхи считалось в мире криминала делом малоперспективным.

Тем временем, играя в воздухе лезвием кухонного ножа, Лысый входил в кулинарный азарт.

– Пельмени по-африкански? – размышлял он, приближаясь к блюду с Антуаном. – Или по-итальянски? Может, по-чикагски? А, в жопу по-чикагски – чернозадых не цепляет. Давай-ка, мать, по-нашему! Что может быть круче старых добрых новорусских пельмешек?! Хо-хо-хо-хо!

Кухонный нож в руке бандита взметнулся вверх и…

– Лысый, мать твою!!! – заорала Эммануэль в последнюю долю секунды.

– А? – остановился Бляха.

Сверкающее в лучах ослепительного света Зеркальной галереи лезвие повисло в считаных сантиметрах от уха Антуана.

Эммануэль тяжело вздохнула.

– Патрон его заказал, – раскололась мать криминала. – Не трогай Антуана.

Лысый опустил нож на черную скатерть, погасил огонь на плите и похвалил:

– А ты не такой веник, каким иногда прикидываешься. Можешь ведь, когда припрет?

– Могу, батюшка, могу, застращал ты меня, на хрен…

– И вообще, я смотрю, ты реальная телка.

– Раз житуха такая, Лысый, чё поделаешь? Приходится.

– Большой Патрон? – переспросил Бляха.

– Большой Патрон, – подтвердила Эммануэль.

– Это похоже на правду.

– Слава богу…

– Спасибо за честный и искренний ответ, большое человеческое спасибо.

– Не за что, Лысый, абсолютно не за что.

– Ну, тогда продолжаем экзамен.

– Мать твою!

– А я предупреждал: в билете два вопроса. Сколько пельменей у Антуана?

– Это второй вопрос? – попыталась зацепиться за соломинку Эммануэль, ибо правильный ответ на столь простую задачу не грозил ей совершенно никакими последствиями.

– Нет, чернушка, – обломал ее Лысый. – Это так, дополнительный.

– Ну два.

– Вот и в билете два вопроса: два вопроса – два уха, одно мы с тобой уже спасли. Теперь давай сосредоточимся на втором: меня дьявольски интересует, где теперь Серафим.

– А я-то почем знаю? Поди гасит кого-нибудь или трахает, чё ему ещё остается?

– Идет пурга, что эта срань примостилась под твоей крышей.

– Идет так идет… Я-то тут при чем?

– Блин, пашет он на тебя или не пашет?!

– Ну было дело… подхалтурил маленько.

– Кувалду мазал?

– Ну мазал.

– Я так и знал… – Лысый довольно прошёлся вдоль стола. – Его манера: идёт мазать одного лоха, а потом выходит, что размазано полгектара. Где он сейчас?

– Понятия не имею.

– Не темни, чернушка, ты меня знаешь.

– Я всё сказала! Чё те ещё от меня надо? Не докладывает мне Серафим, где ошивается! Не зна-ю!

– А телефон?

– Не помню.

Лысый вернулся к кухонному ножу:

– Будем вспоминать.

– Я те честно говорю: не пом-ню! – вскричала Эммануэль.

– А мы честно будем вспоминать… Разжечь огонь, – скомандовал он отморозку.

На плите вновь вспыхнуло пламя. Эммануэль побелела: она действительно не помнила телефонного номера киллера и поняла, что её ждёт самое трудное испытание.

Бляха эффектно рассек воздух смачным взмахом кухонного ножа.

– Даю тебе минуту, мать, – объявил он, входя в роль самурая. – Пока осталось время, прикинь, кого покрываешь, черная калоша. Слыхала, чё он мне отмочил? Облил дерьмом в прямом эфире, спер лемуру, обдолбал её в хвост и гриву, так что эта Маня теперь родного отца не помнит! А я ж его, засранца, вскормил, вырастил из малого пацана героя. Веник ты, Эммануэль: вчера Серафим подставил меня, завтра подставит тебя, гнилая твоя душа.

– Ну не помню, не помню я его телефонного номера, хоть убей! – Эммануэль покачала головой. – Че за дундук? Че выпендривается, сам не знает.

Непоправимое произошло столь быстро, что Эммануэль хрен чё сообразила: перестав выпендриваться, Лысый полоснул воздух кухонным ножом… лезвие ударилось о китайский фарфор, и пельмень с тыквы её бой-френда шмякнулся на тарелку.

Эммануэль тупо ойкнула.

– Нет телефона – нет базара, – подвел черту Лысый.

Кончиком ножа подхватив пельмешку с тарелки, он поиграл ею, словно шариком пинг-понга, и, оттянувшись, забросил на сковородку.

– Секи, мать! Секи, мать твою, как скотеет Бляха! – с наслаждением приговаривал Лысый. – О-хо-хо-хо-хо! А запах! Запах! Красота!

Шипение и шмон, исходившие от плиты, на которой вершился сей беспрецедентный акт вандализма, усиливались. Эммануэль проклинала себя за то, что, связавшись с убийцей Серафимом, не потрудилась взять у него ни номера телефона, ни паспортных данных.

– Классный я повар? – нахваливач себя осатаневший авторитет. – У тебя еще не проснулся аппетит, черномазая?

– Ещё нет, – буркнула Эммануэль.

– Чё ты там гонишь? – Из-за треска на сковородке Бляха её не расслышал.

– Нет, говорю!!! – крикнула она.

– А… – понял Бляха. – А телефон не вспомнила?

– Нет!!!

– Ну ничего, – успокоил он. – Не стремайся, ща вспомним, это много времени не займет.

Ни много ни мало, полчаса продолжалась эта пытка. Сначала Бляха слегка поджарил пельмешку с обеих сторон, затем мелко нашинковал укроп, петрушку, сельдерей и помидоры, забросил приправу на сковородку и закрыл крышкой. Потом он вернулся в широкое кресло времён императрицы Екатерины, закинул ноги на стол и сказал:

– Подождем, пока дойдёт, – и, глумливо хихикая, уставился в черную витрину Эммануэль наблюдать за ее реакцией.

Реакция была неадекватной: смирившись с непоправимым, хозяйка дворца сделала вид, будто ей все до фени, и непринужденно закумарила конопляную пионерку.

Когда ушная раковина бой-френда была готова, Лысый галантно проводил Эммануэль к черному столу, подвинул стул и поставил перед её носом оформленную тарелку: помимо пельменины там лежали оливки, листики салата и стебельки зелёного лука.

– Бон аппетит! – пожелал он, завязав на шее жертвы белую салфетку. – Вот те нож. Вот те вилка. Что ещё?

– Пожалуй, все, – сказала Эммануэль.

– Соль? Перец?

– Пожалуй, это лишнее. Хотя… Если самую малость.

– Самую малость, – кивнул Лысый, посолив и поперчив чертово блюдо.

– Хватит, хватит! – остановила Эммануэль. – Хочешь, чтоб ком в горле застрял?

Лысый убрал солонку:

– Может, возьмешь меня официантом?

– Стар ты больно для официанта.

– Ну нет так нет. Валяй мать, наяривай, – может, чё и вспомнишь.

– Да ни чё я не вспомню уже, Лысый, зря время теряем! – Эммануэль откусила часть пельменя.

– Ну как? – Он внимательно посмотрел в её глаза.

– А что? – Ее глаза удовлетворенно моргнули. – Неплохо прожарилось, мать твою. Даже не ожидала. В самом деле, неплохо. Беру тебя поваром. Если ты, конечно, не передумал.

Лысый понял, что проиграл вторую партию: с чувством и нескрываемым аппетитом жевала мисс Каннибал то, что ей приготовили; создавалось впечатление, что она в любой момент может попросить добавки, – словом, вытянуть из этой адской черной пасти информацию о Серафиме не было никаких шансов.

Разделавшись с ухом своего любовника, Эммануэль неторопливо вытерла губы, взмокший от напряжения лоб и впервые за всю ночь улыбнулась:

– Теперь ты веришь, что я не знаю, где Серафим? Или будем готовить вторую пельмень?

– Оставим на другой раз, – огорченно ответил Лысый.

– А че на другой раз-то оставлять? – разошлась мисс Каннибал. – Если такая пьянка пошла… Повар ты классный, официант нормальный.

– Обломись. – Бляха показал Эммануэль средний палец и стал надевать деловой пиджак.

– Уходишь, что ль? – Она прикинулась разочарованной.

– Да, мать. Дела-дела…

– Какие, на хер, дела в четыре часа ночи?

– А уже четыре часа ночи?

– А ты чё думал?

– Вот дерьмо, – выругался Лысый, посмотрев на часы. – Как быстро летит время!

– Ой, не говори, – поддержала Эммануэль. – Чем заниматься-то собрался?

– Поеду гасить Большого.

– А… – протянула Эммануэль. – Ну канай, раз такие дела, Не фиг тебе здесь тусоваться.

Напоследок Бляха бессовестно обнял мисс Каннибал и чисто по-человечески поблагодарил за теплый прием:

– Ну, спасибо тебе, мать.

– Да что уж…

– Все было нормально.

– Слава богу…

– Значит, не знаешь, где Серафим?

– Значит, не знаю.

– Да и хрен с ним.

– Хрен с ним, – согласилась Эммануэль.

– Ну накладка вышла… – Как бы принося извинения, Бляха с нежностью потрепал дрэд на её затылке. – Ошибся я, мать.

– Ошибся, батюшка, ошибся, с кем не бывает?

– Чё… будешь теперь точить на меня обидки?

– А чё я буду теперь точить на тебя обидки? – Эммануэль пошла в закос под веник: – Никогда не точила, теперь-то чё? Ухо вернется, что ль?

– Не, ухо уже не вернется… – Отпустив Эммануэль, Лысый с чистосердечным сожалением оглядел контуженного Антуана: – Оскотел я, мать, совсем оскотел. Житуха-то какая: и в хвост и в гриву, сама знаешь…

– Оскотел, батюшка, оскотел, – закивала Эммануэль. – Жениться тебе пора. Надо ж похоть децел за уздечку держать, а то ведь дальше-то будешь? Я простила – другой не простит.

– А ты простила? – с сомнением переспросил Лысый, остановившись в дверях.

– Простила, простила. Ступай, Лысый, моя совесть в порядке.

– Вот я и говорю: коль не знаешь, где Серафим, чё те стрематься? Твоя совесть в ажуре.

– В ажуре, в ажуре, нечего мне стрематься, черномазой, да и тебе не след. Ступай, ступай подобру-поздорову, Лысый, черт с тобой, делай дела.

Но Василий Исидорович, видимо, все-таки чувствуя за собой долю вины, все никак не решался выйти за порог:

– Слышишь, мать?

– А?

– Ну это, типа, без обид, да?

– Ага, – кивнула Эммануэль.

– Ты ж меня знаешь: если чё не так…

– А че не так-то? Все ништяк!

– Ну покеда, что ли, мать?

– Покеда, батюшка, покеда!

Авторитрет наконец перешагнул через порог. Дверь за ним тихо закрылась. Ошарашенная Эммануэль села на стол, покрытый черной скатертью, и громко икнула:

– Ик!!!.. Чёрт знает что… Ик! Ик!

Обстановка больше не требовала от нее прикидываться глупой коровой: из окон Зеркальной галереи было видно, как несколько бляхинских «мерседесов» один за другим уплывают с территории дворца.

– Ок! Ок!! Ок!!! – заикала Эммануэль. – Без обид, мать твою! Я те ща забодяжу без обид!!! Я тя, хрен собачий, в сосиску отварю, на хер! Годами будешь у меня в мясорубке крутиться – фиг кто вытащит! О Бляха, мать твою!

Она закурила очередной косяк, и тут же по мобильному телефону раздался сигнал.

– Алле? – ответила Эммануэль детским голосом.

– Будьте добры Эммануэль Петрову, – попросили на проводе.

– Ты не мог минутой раньше позвонить, сукин сын?!! – отбросив формальную конспирацию, взревела она.

– А чё ты орёшь, мать? – удивился Серафим. – Что случилось? Кабана проглотила?

– Че проглотила, то проглотила. Ты где ошиваешься, убийца?!!

– Где надо, там ошиваюсь. А тебе не параллельно?

– Мне очень даже не параллельно, сынок! Тя Лысый везде шукает! Я чё, должна за тобой дерьмо вылизывать?!!

– Погоди, мать, остынь.

– Сюда греби, ебарь, я те кой-чё покажу.

– Прямо сейчас? – нехотя промямлил киллер.

– Сию же минуту. Чем ты ваще занимаешься?!

– Трахаюсь, мать.

– Я те ща потрахаюсь! Немедленно в тачку – и ко мне!!!

– Ну, о'кей.

– Не век же трахаться.

– Действительно… Ладно, одеваюсь. Ты в кабаке, мать?

– Какой, на фиг, кабак в четыре часа ночи? Дома я.

– Ну жди, через час буду.

– Через двадцать пять минут, – жестко отрезала Эммануэль.

Не дожидаясь возражений, она отключила телефон и задымила паревом. Ее большие белые глаза бешено вращались. Она затягивалась марихуаной с интервалом пять – десять секунд, словно это не наркотическое снадобье, а женские сигареты «Вог»…

САМЫЙ ГРЯЗНЫЙ КОШАК ОТВЯЗНОГО КРАЯ

Около часа понадобилось «бемверу» Серафима, чтобы докатить до дворца Эммануэль. Заехав на пандус, убийца вышел из машины и, никем не встреченный, проследовал во владения заказчицы.

– Эй! – окликнул он. – Есть здесь кто?

Ответ не прозвучал, и Серафим отправился на поиски Эммануэль по всем залам бескрайнего дворца.

Повсюду царила какая-то послегрозовая тишина. У киллера стало складываться впечатление, будто все лакеи заснули одновременно крепким и, возможно, даже вечным сном (интуиция его не обманула, первое впечатление не расходилось со страшной истиной: в ходе изуверского визита Лысый дал бандитам команду мочить любого, кто попадется под ноги, кроме хозяйки и ее любовника. Отупевшие от безделья дубосаровские отморозки выполнили распоряжение босса с похвальным усердием, вследствие чего четырем слугам Эммануэль пришлось распроститься с жизнью буквально под их ногами).

– Живые есть? – спросил Серафим, пересекая вестибюль.

Живых в вестибюле не было. Не оказалось их и в двух следующих залах. Лишь дойдя до Зеркальной галереи, убийца заметил едва различимые признаки жизни – чадящую паревом сигарету Эммануэль – и нерешительно остановился в дверях:

– Можно войти?

– Кто на свете всех чернее, всех упрямей и гнилее? – упавшим голосом пропела Эммануэль.

– Что здесь происходит?

– Только ты, Эммануэль, стерва ты, Эммануэль… – Хозяйка была задвинута вусмерть. Кроме того, она оказалась до дури начитанной какой-то гадостью.

Серафим подошел ближе и увидел в ее руках книгу. В скорбном оцепенении сидела мать криминала возле блюда с юным любовником, с ее губы свисал тлеющий косяк, и то ли самой себе, то ли незримому черту читала самые откровенные места из маркиза де Сада, надеясь восстановить утраченную силу духа:

– «…Поцелуй меня в задницу, дорогой друг, – сказала мадам С, опуская лицо на кушетку. – Чтение твоего гнусного „Привратника в монастыре картезианцев“ распалило меня. Эти портреты потрясающе правдоподобны… Если б эта книга не была б такой непристойной, то ей не было бы равных. Введи же немедленно свой торчун, я умоляю тебя на коленях, я умираю от желания и согласна на всё. Ляг хотя бы рядом, – добавила она, зазывно потягиваясь и сгибая ноги. – Пришла пора короткой молитвы, не правда ли? – Охотно, дорогая матушка, – ответил аббат и, недолго думая, стал расстегивать платье, обнажая грудь мадам С. Потом он задрал ей нижние юбки выше живота, уверенным движением раздвинул ей ноги, подняв голени таким образом, что пятки вплотную придвинулись к ягодицам, открыв картину, о которой мечтает не один мужчина…»

– Матушка, если ты не заткнешься, меня вырвет, – предупредил Серафим.

– Это ты, дорогой друг? – Эммануэль с большим трудом оторвала обкуренные полтинники от страницы и громко икнула: – Ик!

– Я, матушка, – кивнул Серафим.

– Ик! – повторила она, опустошенно глядя в непонятном направлении. – Ик-ик! Чёрт, зачем я его съела? Ик-ик-ик! Мать мою, теперь икай – не остановишься.

– Что съела?

– Пельменину, блин! Ик-ик!

– Ты ж вегетарианка, мать.

– Ну вот… Ик! Хана мне. Бес попутал. Чё ела? Сама не пойму. Ик-ик-ик!

Подобный упадок духа Серафим наблюдал впервые. Он осмотрелся и сразу понял, о каких пельменях идет речь: на двухметровом блюде лежал обезображенный Антуан.

– О боже… – прошептал Серафим. – Лысый в своем репертуаре.

– Засада, – икнула Эммануэль.

– Где он сейчас?

– Отвалил. Ик, мать его, ик-ик!

Рядом с хозяйкой дворца стояла переполненная пепельница. По меньшей мере полтора десятка находившихся в ней бычков говорили сами за себя.

– Ты икаешь не из-за пельменей, – понял убийца. – Тебя губит парево.

– Меня губит моя чёрная натура.

– Тебе хорошо бы восстановить силы, Эммануэль.

– Спасибо, я только что плотно перекусила. – Не обращая внимание на Серафима, она тупо вернулась к порочному маркизу: – «…Он задрал ей платье и нижние юбки выше живота, уверенным движением…»

Уверенным движением убийца попытался отнять у нее книгу и косяк. Книгой овладеть удалось, а пионерку Эммануэль, несмотря на упадок духа, не отдала.

– Идем, я доведу твою милость до опочивальни, – предложил Серафим. Здесь тебе лучше не оставаться. Сон укрепит твои силы.

– Мои силы уже не укрепит сам дьявол.

Да, у Эммануэль аж глаза почернели, нехило её застращал Василий Бляха.

– Проспишься – хандру как рукой снимет, – возразил Серафим. – Давай, поканали, мать, в люльку.

– Погоди-к… – Она смерила убийцу почерневшим взглядом. – А ты кто, ваще?

– Я?!

– Ты, ты, блин. Че те надо?

– Сама ж позвала. Я – Серафим.

– А, Серафим! Серафимушка, – признала Эммануэль, сделав умное лицо. – Как делишки, сынок?

– Тьфу-тьфу-тьфу.

– Слыхал, что тебя шмонает Лысый?

– Слыхал, слыхал.

– Совсем порядочность потерял Бляха.

– Я уже понял.

– Жениться ему пора, ведь скотеет, гнида, на глазах. Смотри, чё наделал! – Она показала на Антуана. – Куда ж это годится? Как думаешь: помер али нет?

– Пацан? – Серафим тоже уставился на огромное блюдо.

– Ну.

Без всякой надежды нащупав пульс на руке пострадавшего любовника, Серафим с удивлением ответил:

– Нет, живой.

– Ништяк! – Эммануэль чуть оживилась. – Хоть одна хорошая новость.

– Да… – протянул Серафим, вернув руку Антуана на блюдо. – Говорил тебе, не шейся с блатарями, мальчик.

– Чё ты там бакланишь? – встревожилась Эммануэль.

– Тебе полегче? – не ответив, спросил Серафим.

– Да мне как-то по фиг.

– Что я могу для тебя сделать?

– Все, что ты мог для меня сделать, ты сделал. – К Эммануэль стал неожиданно возвращаться человеческий облик. – Теперь позволь мне для тебя кой-чё сделать.

– Как это понимать?

– Как хочешь, так и понимай.

– Кажется, мать, ты созрела для того, чтобы заказать Лысого, – понял убийца.

Эммануэль воздержалась от конкретного ответа.

– Или будешь ждать, когда тебе приготовят второе ухо? – пригрозил убийца.

– Ик-ик-ик-ик! – прорвало хозяйку. – Мать твою, ик-ик! Лучше не напоминай мне о пельменях, чтоб тебе!

– О'кей. Но я хочу, чтобы ты усвоила: Лысый одним подарком не ограничивается, я этого подонка не первый день знаю. Сначала он угощает пельменями, потом заставляет курить ногти. А ногти – это тебе не парево, особо не забалдеешь. Так что остановись на одном ухе, мать, и…

– Ик-ик-ик! Созрела, созрела, чёрт с тобой! – сдалась Эммануэль. – Только завянь, голубчик, я же просила: ни слова про пельмени. Ик-ик!

Серафим почувствовал, что совсем близок к цели и вот-вот получит Лысого в качестве клиента. У Эммануэль появились все причины заказать неприступного и зарвавшегося авторитета.

– Я всегда говорил: нет худа без добра, – удовлетворенно заметил Серафим. – Итак, переходим в наступление.

– Чёрт бы вас побрал, – удрученно проворчала мисс Каннибал. – Как ваще в этой говеной стране работать? Я ж приехала сюда ради наживы, а не ради каких-то гнилых разборок. Во что меня впутали? – Ее причитания носили риторический характер и к сути дела отношения не имели. – Ик! Ик! Мое дело – кухня, меню, мясорубки. Куда я влипла?

– Нажива – это хорошо, – наседал бесцеремонный убийца. – Кухня – прекрасно. Мясорубки – вечно. Но кроме высоких материй иногда приходится уделять внимание мелким говенным делишкам, проводить, так сказать, периодическую дезинфекцию.

– Ик-ик-ик! – перебила хозяйка дворца.

– Да выбрось, на фиг, свое парево, мать, в момент икать расхочешь!

Убийце наконец удалось отнять у осоловевшей бабы пионерку и затушить ее в пепельнице. Результат не заставил себя ждать. Секунд десять Эммануэль неподвижно смотрела в одну точку, как бы не веря в то, что икота ее отпустила, а потом резко и моложаво зашевелилась.

– Реально перестала, – поняла она. – Не наколол, гаврик! Так чё мы ботали? Чё Лысый?

– Прикинь, как четко можно оттопыриться, если Лысый будет страдать и ломаться, как это делаешь сейчас ты, – предложил Серафим.

– Даже очень можно оттопыриться, – согласилась преступница.

– Херово тебе было рубать пельмень, мать?

– Ой, херово, не говори!

– Так устроим ему такой же прикол!

– Прикол, говоришь?

– Ты мне заказываешь засранца – я его голыми руками размазываю по твоей тарелке, – объяснил увлеченный убийца. – И нет проблем.

– По тарелке, говоришь?

– Да по чему твоя душа пожелает! Я ж, мать твою, все могу сварганить – обпердишься от удовольствия, это я гарантирую.

– А на хера? – Эммануэль недоуменно моргнула заметно побелевшими фарами. – По тарелке-то на хера? Как я оттопырюсь, если он будет лежать паштетом на тарелке? Не сможет ведь он и пельмени рубать, и паштетом прикидываться? – резонно заметила мисс Каннибал.

– Какие пельмени? – не понял Серафим.

– Как это какие пельмени? – Она машинально уставилась на правое ухо Серафима. – Лысый должен повыламываться на моих глазах али нет?

– Должен, – согласился Серафим и всё же ради перестраховки повернулся к собеседнице другим боком.

– А то как я еще оттопырюсь? – Эммануэль лишь переключила свое внимание с правого уха убийцы на левое. – Пусть жрет пельмени, а потом можно и по тарелке голыми руками…

– Э, ты че задумала, мать? – Серафим не на шутку забеспокоился насчет собственных ушей.

– Пусть хавает пельмени Маши Типовашеевой, – упрямо заявила заказчица.

– Но это… исключено.

– Причины?! – строго спросила она.

– Я же с ней трахаюсь!

– А мне до фени. Я заказчик – ты дурак. Чё хочу – то сварганишь.

– Да ты двинулась, мать!

– Не я двинулась – житуха заставила.

Серафим не находил слов. Затевая этот базар, убийца не предполагал, к каким осложнениям на уши он может привести.

– Чё рыло воротишь? – Эммануэль, казалось, была в восторге от своей идеи. – Коли впадлу – канай отсюда. У меня киллеров – выше крышы, конкуренции до вони, и никто рыло не воротит: чё закажу, то принесут. Не понимаю, те-то че? Я ж не гасить её прошу, ну эту ляльку твою, чёрт бы вас побрал. Всего одну пельмень хочу. Чё жмёшься? Не понимаю.

– Я с ней трахаюсь, – повторил киллер.

– И я не без греха, тоже не дура потрахаться. – Эммануэль показала на одноухого любовника. – Знаешь, мне уже по фиг, сколько у него ушей, – главное, чтоб торчало. Не права, что ль, я?

– Ты вечно права, мать, но я чё-то не въезжаю. – Серафим был сам не свой.

– Короче, – помогла Эммануэль, – тащи мне пельмень, да и хрен с ней. Те чё главное, чтоб лежало или чтоб торчало? Слушай сюда: в ляльке главное, чтоб лежало, а все, что у нее торчит, – на хер… – Она стала заговариваться, ее ладонь, как нож, распилила воздух.

– Слышь, мать, давай-ка придумаем что-нибудь постебовее, – предложил Серафим, лишь бы выпутаться из двусмысленной ситуации.

– Что уж стебовее? Лысый жрет пельмени мисс края! – Эммануэль повеселела на глазах. – Я оттопыриваюсь, го-го-го-го! Чем те не феня? Не остроумно, что ль?

– О, это очень даже феня, это, безусловно, остроумно, но все-таки давай не зацикливаться. Древняя мудрость говорит: хочешь застращать мудака – продерни его за больное место.

– Правильная мудрость, – кивнула Эммануэль, вынимая очередную сигарету. – Ну и чё дальше?

– Я как никто в этом городе знаю все больные мозоли Лысого.

– Ну и чё?

– Деньги, власть и похоть, – доложил убийца. – Это его самые больные места.

– Го-го-го! Я тащусь! Знаток, мать твою, го-го-го! Еще б сказал, кто этого не знает или у кого есть другие мозоли. Оттопырил, блин, го-го-го!

– Тебе бы поменьше курить, матушка.

– Не бзди. Сама разберусь, сколько курить, сынок. – Она задымила. – Ну и че?