Текст книги "Том 8. Жизнь ненужного человека. Исповедь. Лето"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
У меня ноют ноги. Дверь в комнату не притворена, мне холодно, тоскливо и обидно среди этих людей. Лгать им – я не могу, я не хуже их.
Соображаю: если они – эти – знают моё настоящее имя, стало быть, Кузин тут ни при чём, а провалился я как-то случайно, что-нибудь напутали брат и сестра Сусловы, и это хорошо, что я буду около Кузина завтра же.
Ротмистр кричит, потрясая тремя бородами:
– Я спрашиваю – это ты бывший штабный писарь Т-го резервного батальона Николай Смирнов?
– Трофимов я, Егор Петров.
Кричит грозно:
– Врёшь!
Очень легко сердится оно, начальство.
Маленький офицерик оглядывает меня, раскрыв рот, как голодный вороний птенец, нижние чины смотрят строго и внимательно. Ротмистр пишет. Скрипит перо, царапая меня по сердцу.
На рассвете мы шагали в город – я, Гнедой и пятеро конвойных, а всё остальное начальство поехало куда-то дальше.
Идти трудно. Густо падают хлопья снега, и мы барахтаемся в нём, как мухи в молоке. Сквозь белую муть то справа, то слева тёмными намёками плывут встречу нам кусты, деревья, бугры ещё не засыпанной снегом земли.
Солдаты не выспались, голодны и злы, орут на нас, толкаются прикладами; Гнедой зуб за зуб с ними, и раза два его ударили, больно, должно быть.
Он буянит: размахивает руками, кричит, плюётся, в рот ему попадает снег.
– Я сам солдат! Солдат должен правду защищать!
– Поговори! – грозно предупреждает его один конвойный, а другой насмешливо спрашивает:
– Какую?
– Такую! Всеобщую правду! А вы – Кузьку богача, мироеда защищаете!
– Дай ему по башке, Ряднов!
Это надо прекратить.
– Земляки, – убеждающе говорю я, – не на то вы сердитесь, на что нужно…
– Разговаривай! – рычит солдат.
– Изволь! С разумными людьми говорить приятно. Сердиться нужно на то, что не дали вам подвод, а заставили шагать пешком…
– Из-за кого? Из-за вас, чертей!
– Не дали ни чаю попить, ни поесть, ни выспаться…
– Это он верно говорит! – отозвался солдат сзади меня.
– У нас всё верно! – гордо заявляет Гнедой.
– Слушай их, они скажут!
Старшой, заглядывая мне в лицо, хмурит брови.
Я продолжаю, уверенно и ласково:
– Всё это можно исправить, земляки! С версту пройдёт – будет на дороге деревня, а в ней – чайная, вот вы зашли бы, да попили чаю, и нам тоже позвольте. А так – ни вам, ни нам с лишком тридцать вёрст места не одолеть!
Старшой фыркает, стряхивая снег с усов, и мягко говорит:
– Это – можно! Это – ничего, земляк, можно!
И все ему поддакивают:
– Конечно!
– Не худо!
– Близко деревня-то?
– Не пожравши, и блоха не прыгает!
А Гнедой поучает:
– Видите – мы же вас и жалеем!
Старшой был у меня на обыске, мы вместе ночевали, и ночью я с ним немножко поговорил о том, о сём. Он и ещё один рослый солдат, Ряднов, шагающий рядом со мной, спокойнее других, остальные трое, видимо, давно болеют тоской и злостью. Они все худые, костлявые и навсегда усталые, словно крестьянские лошади, у них однообразно стёртые лица и тупые, безнадёжные глаза.
– Водим мы вас, водим, – тихо говорит Ряднов, – конца нет этому маршу!
– Отчего эта история идёт в народе, земляк? – спрашивает старшой, косясь на меня. – Какая тому причина, что никто не имеет покою?
Я начинаю объяснять им историю и причину, они сбиваются в плотную кучу, прижав ко мне Гнедого, их глаза недоверчивы, усы и брови в мутных каплях талого снега, и все они словно плачут тяжёлыми слезами.
– Даже удивительно, до чего нехорошо всё! – слышу я сзади себя тихое, искреннее восклицание, и кто-то горячо дышит в затылок мне.
Я их знаю, солдат: они всё равно как дети – такие же доверчивые и такие же жестокие. Они – как сироты на земле – ото всего оторваны, и своей воли нет у них. Русские люди, значит – запуганные, ни во что не верят, ждут ума от шабра, а сами боятся его, коли видят, что умён. А ещё я знаю, что пришла пора, когда всякий человек, кто жить хочет, – должен принять мою святую веру в необоримость соединённых человеческих сил. Поэтому я, не стесняясь, говорю им, что думаю.
– Плохо слышно! – с досадой ворчат назади. – Снег этот в уши набивается!
Гнедой доволен и бурчит:
– То-то вот оно!
Разговариваем всю дорогу до деревни, и, лишь войдя в улицу, наши конвоиры снова погрубели и грозно командуют нами.
Но придя в чайную и дождавшись, когда нам дали чаю и хлеба, они свирепо изгнали хозяев, расстегнулись, встряхнулись и снова, подобрев, смотрят на нас мягко и внимательно слушают мои речи.
Жуют хлеб, глотают чай, чмокают губами, и серые стриженые головы их печально покачиваются.
Ряднов спрашивает:
– А что, там в деревне остались ещё люди вашей веры?
Гнедой, чёрт его возьми, гордо орёт:
– А как же! У нас по всей округе…
Я ударил его ногой под столом, солдаты заметили это и хмуро улыбаются, а один спрашивает, подмигивая:
– Ты что, землячок, язык-то прикусил?
Гнедой, красный весь, пыхтит, двигая ногою, и всё-таки говорит смущённо:
– Что ж, двое, что ли, нас?
– Стало быть, – широко ухмыляясь, говорит старшой, – вас отведём – за другими пошлют?
Красные распотевшие рожи солдат разно улыбаются, а один из троих насмешливо говорит:
– Занятие!
И злой чей-то голос вторит ему:
– Приказали бы перебить всех сразу – правых, виноватых, – вот и спокой!
Пользуясь минутой задумчивости, обнявшей их, спрашиваю Гнедого:
– Оговорил-таки тебя Кузьма-то?
– Не он! – быстро отвечает Гнедой. – Это Мозжухин с Лядовым, Скорняков, главное, и другие ещё там! Что говорили! «Ваши благородия, он это я – не иначе китайцами подкуплен и самый вредный человек на деревне: начальство позорит и нас всех тоже, одни, говорит, китайцы хороши!»
Солдаты подозрительно смотрят на нас, и Ряднов спрашивает:
– А ты откуда знаешь их, китайцев?
– Я-то? – гордо кричит Гнедой. – Вона! Да я же на войне на этой был, в плену был, крест имею Егория – вот он, крест-от, он у меня тут…
Торопливо полез в карман штанов, вынул оттуда горсть какого-то мусора и, шевыряя в ней толстым пальцем, сокрушённо бормочет:
– Эх ты, дуй те горой! Крест-от я забыл, ребя! Н-ну, это нехорошо была бы мне всё-таки защита, а я его забыл, а-ах!
– Коли имеешь – это начальству известно! – ободряя его, говорит старшой, потом командует:
– Собирайсь, живо!
Солдаты застёгиваются, берут в руки ружья; они смотрят на Гнедого с любопытством, задумчиво, сожалительно.
Но Гнедой уже оправился; значительно хмурясь, он высоко поднял руку и, кому-то грозя тёмным кривым пальцем, таинственно говорит:
– Я, ребята, людей этих, китайцев, японцев, близко видел – и которые воюют, и которые землю пашут… Ну как они землю свою взбадривают!.. боже мой! постеля невесте, а не пашня! Это же настоящий рабочий народ – и зачем ему драться, ежели такая земля, и, конечно, они всё издали больше, вовсе они и не хотят войны, потому сеют они этакое особое просо…
Снова плотным клубком серых тел катимся мы по дороге сквозь зыбкую пелену снежной ткани, идём тесно, наступая друг другу на пятки, толкаясь плечами, и над мягким звуком шагов по толстому слою мокрых хлопьев, над тихим шелестом снега – немолчно, восторженно реет крикливый, захлёбывающийся голос Гнедого.
Спотыкаясь, позванивая штыками, солдаты стараются заглянуть ему в лицо, молча слушая сказку о неведомой им щедрой земле, которая любит работников своих. Снова их красные лица покрыты мутными каплями талого снега, течёт он по щекам их, как тяжкие слёзы обиды, все дышат громко, сопят и, чувствую я, идут всё быстрее, точно сегодня же хотят достичь той сказочной, желанной земли.
И уже нет между нами солдат и арестантов, а просто идут семеро русских людей, и хоть не забываю я, что ведёт эта дорога в тюрьму, но, вспоминая прожитое мною этим счастливым летом и ранее, – хорошо, светло горит моё сердце, и хочется мне кричать во все стороны сквозь снежную тяжёлую муть:
«С праздником, великий русский народ! С воскресением близким, милый!»
Комментарии
Жизнь ненужного человека
Впервые часть повести, составляющая около одной трети её (до слов: «Старик жил в длинной и узкой белой комнате, с потолком, подобным крышке гроба», – см. главу VII настоящего издания), напечатана без разделения на главы в «Сборнике товарищества «Знание» за 1908 год», книга двадцать четвёртая, СПб, 1908. Остальное не могло быть напечатано из-за цензурных препятствий до 1917 года. 25 ноября 1908 года К.П.Пятницкий телеграфировал М.Горькому, что сборник с окончанием повести вызвал бы немедленную конфискацию книги (Архив А.М.Горького). В двадцать пятом сборнике «Знания» напечатано следующее сообщение: «Окончание повести «М.Горький. Жизнь ненужного человека» не могло быть напечатано в этом сборнике по причинам, не зависящим ни от автора, ни от издательства».
Одновременно повесть полностью была напечатана в издании И.П.Ладыжникова, Берлин (без обозначения года издания).
В период работы над повестью М.Горький в своих письмах называл её « ШПИОН». Первые упоминания о работе над повестью содержатся в письмах М.Горького к И.П.Ладыжникову от февраля 1907 года. В одном из этих писем М.Горький сообщал, что он пишет повесть «Шпион». В другом письме говорится о том, что вслед за «Шпионом» и в противовес ему он будет писать другую вещь – «Исповедь» (Архив А.М.Горького).
Повесть «Жизнь ненужного человека» была закончена летом 1907 года, то есть на 7–8 месяцев раньше «Исповеди», но, по указанию автора, была напечатана позднее этой повести. В феврале 1908 года М.Горький просил К.П.Пятницкого оставить пока в стороне «Шпиона» и сообщал, что дней через десять для ближайшего сборника «Знания» будет выслана новая повесть, которую необходимо напечатать в первую очередь (Архив А.М.Горького).
В письме к В.Л.Львову-Рогачевскому, относящемся к середине 1907 года, М.Горький сообщал, что повесть написана «по рассказу героя, служившего в одном охранном отделении, и автобиографической записке его товарища» (Архив А.М.Горького).
До Октябрьской революции большая часть повести оставалась под цензурным запретом. Было строго запрещено также и распространение заграничных изданий повести на русском и иностранных языках. Так, 24 февраля 1910 года цензор докладывал центральному комитету иностранной цензуры в связи с выходом повести в переводе на французский язык: «Автор задался целью нарисовать всю грязь шпионства и провокации, с одной стороны, и благородство революционеров – с другой… Такая тенденция романа уже затрудняет его дозволение, а так как автор при всяком удобном случав упоминает о царе, о намерениях революционеров относительно его особы и дает понять, что всё, что делается худого в России, то делается во славу царя и по его приказанию, то ясно, что книжка подлежит запрещению… полагаю, что книжка эта не только должна быть запрещена, но и не выдаваема по просительным запискам».
Комитет постановил: «Запретить и не выдавать». (Сб. «М.Горький. Материалы и исследования», М.-Л., 1941, т. III, стр.431).
В 1914 году издательство «Жизнь и знание» решило выпустить «Жизнь ненужного человека» полностью десятым томом сочинений М.Горького. Книгу отпечатали, но она была задержана цензурой.
В феврале 1914 года петербургский комитет по делам печати постановил «возбудить уголовное преследование против автора… и наложить… арест на книгу «М.Горький. Жизнь ненужного человека». 19 мая 1914 года решение это было приведено в исполнение: «…из всех арестованных 10400 экземпляров книги… – говорится в специальном донесении комитету по делам печати, – сделаны вырезки… со стр.138 до конца книги» и «в переплётной Кана уничтожены» (Архив А.М.Горького). В книге осталась лишь та часть повести, которая входила в двадцать четвёртый сборник товарищества «Знание», с добавлением текста из VII главы объёмом меньше страницы (кончая словами: «Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами», стр.74).
«Вырезки», то есть две трети повести, рисующие деятельность органов царской охранки и её служителей, впервые появились в свет только в 1917 году. Издательство «Жизнь и знание» в своём предисловии к книге, говоря о цензурной расправе над повестью в 1914 году, сообщало: «Распорядительное заседание судебной палаты почти полностью присоединилось к мнению цензуры, и нам удалось спасти от уничтожения только первые шесть с половиною глав… причём мы могли лишь глухо оговориться в примечании, что «независящие от нас обстоятельства заставили нас выпустить книгу в крайне сокращённом виде» – ничего другого по этому поводу царская цензура нам не разрешила напечатать… В настоящее время мы выпускаем в свет, как вторую книгу десятого тома, весь конец, начиная с VII главы, этого произведения А.М., руководствуясь тем, что многие читатели уже приобрели его первые шесть глав, выпущенные нами в десятом томе и которые мы будем теперь считать лишь первой книгой этого тома».
После 1917 года «Жизнь ненужного человека» включалась во все собрания сочинений.
Печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании «Книга».
Исповедь
Впервые напечатано в «Сборнике товарищества «Знание» за 1908 год», книга двадцать третья, СПб, 1908, с подзаголовком «Повесть».
Одновременно повесть вышла отдельной книгой в издании И.П.Ладыжникова, Берлин, 1908.
В 1930 году М.Горький вспоминал: «…«Исповедь» написана по рассказу одного нижегородского сектанта и по статье о нём Кудринского, «Богдана-Степанца», преподавателя нижегородской семинарии» (Архив А.М.Горького). Тогда же, в очерке «На краю земли», М.Горький указывал, что в «Исповеди» отразилось кое-что из рукописи некоего Левонтия Поморца. Эту рукопись привёз в конце 80-х годов из сибирской ссылки С.Г.Сомов (см. о нём в очерке «Время Короленко») и познакомил с нею молодого Горького.
Работу над «Исповедью» М.Горький начал в 1907 году и закончил в начале 1908 года. В январе 1908 года М.Горький писал К.П.Пятницкому, что он усиленно работает над повестью (Архив А.М.Горького). В феврале того же года он уведомлял И.П.Ладыжникова: «…А сейчас – кончаю повесть, кажется, интересную. Она будет названа «Житие» или как-то в этом духе. Герой – странник по святым местам» (Архив А.М.Горького). 6 марта, направляя К.П.Пятницкому более половины повести, М.Горький сообщал ему, что конец её будет готов дней через пять, и просил напечатать всё произведение непременно в одном сборнике (Архив А.М.Горького).
30 июня 1908 года М.Горький писал К.П.Пятницкому, что нетерпеливо ждёт выхода «Исповеди» (в русском издании), что за границей о ней уже кричат. Не раз М.Горький говорит о повести и в дальнейшей переписке с К.П.Пятницким, относящейся к лету того же года. Однако уже к осени 1908 года в авторской оценке повести наметился известный перелом. 31 августа 1908 года М.Горький писал В.Я.Брюсову об «Исповеди»: «Сам я очень недоволен ею…» (Архив А.М.Горького).
«Исповедь» писалась М.Горьким в период столыпинской реакции, о котором в «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)» говорится:
«Поражение революции 1905 года породило распад и разложение в среде попутчиков революции. Особенно усилились разложение и упадочничество в среде интеллигенции…
Упадочничество и неверие коснулись также одной части партийных интеллигентов, считавших себя марксистами, но никогда не стоявших твёрдо на позициях марксизма. В числе них были такие писатели, как Богданов, Базаров, Луначарский (примыкавшие в 1905 году к большевикам), Юшкевич, Валентинов (меньшевики). Они развернули «критику» одновременно против философско-теоретических основ марксизма, то есть против диалектического материализма, и против его научно-исторических основ, то есть против исторического материализма… Часть отошедших от марксизма интеллигентов дошла до того, что стала проповедывать необходимость создания новой религии (так называемые «богоискатели» и «богостроители»)»
«История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс», Госполитиздат, 1945, стр. 96–97
Под влиянием группы Богданова – Луначарского, с которой М. Горький был в то время связан, он допустил ряд ошибок философского характера, в частности развивая идею «богостроительства», нашедшую отражение в повести «Исповедь».
Позднее, объясняя задачу, которая ставилась им в «Исповеди», М.Горький писал:
«Я – атеист. В «Исповеди» мне нужно было показать, какими путями человек может придти от индивидуализма к коллективистическому пониманию мира… Герой «Исповеди» понимает под «богостроительством» устроение народного бытия в духе коллективистическом, в духе единения всех по пути к единой цели – освобождению человека от рабства внутреннего и внешнего»
Архив А.М.Горького
Таковы были намерения писателя. На деле же «Исповедь» с её порочной идеей «богостроительства» давала материал для оправдания «новой» религии и поэтому была решительно осуждена В.И.Лениным.
В.И.Ленин и М.Горький, как это видно из их переписки, беседовали об «Исповеди» летом 1910 года. 22 ноября этого года В.И.Ленин писал М.Горькому из Парижа: «Когда мы беседовали с Вами летом и я рассказал вам, что совсем было написал Вам огорчённое письмо об «Исповеди», но не послал его из-за начавшегося тогда раскола с махистами, то Вы ответили: «напрасно не послали» (В.И.Ленин. Сочинения, изд. 3-е, т. XIV, стр.375).
В.И.Ленин резко отрицательно отнёсся к отголоскам «богостроительства», проявившимся несколько позднее и в публицистике М.Горького. В середине ноября 1913 года, когда в ряде газет появилась статья М.Горького «Ещё о «карамазовщине», В.И.Ленин писал ему:
«Вчера прочитал в «Речи» ваш ответ на «вой» за Достоевского и готов был радоваться, а сегодня приходит ликвидаторская газета и там напечатан абзац Вашей статьи, которого в «Речи» не было.
Этот абзац таков:
«А «богоискательство» надобно на время» (только на время?) «отложить, – это занятие бесполезное: нечего искать, где не положено. Не посеяв, не сожнёшь. Бога у вас нет, вы ещё» (еще!) «не создали его. Богов не ищут, – их создают; жизнь не выдумывают, а творят».
Выходит, что Вы против «богоискательства» только «на время»!! Выходит, что Вы против богоискательства толькоради замены его богостроительством!!
Ну, разве это не ужасно, что у Вас выходит такая штука?
Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем жёлтый чёрт отличается от чёрта синего. Говорить о богоискательстве не для того, чтобы высказаться против всякихчертей и богов, против всякого идейного труположства (всякий боженька есть труположство – будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, всё равно), – а для предпочтения синего чёрта жёлтому, это во сто раз хуже, чем не говорить совсем.
В самых свободных странах, в таких странах, где совсемнеуместен призыв «к демократии, к народу, к общественности и науке», – в таких странах (Америка, Швейцария и т. п.) народ и рабочих отупляют особенно усердно именно идеей чистенького, духовного, построяемого боженьки. Именно потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, особенно терпимо (а часто даже доброжелательно) встречаемая демократическойбуржуазией, – именно поэтому это – самая опасная мерзость, самая гнусная «зараза». Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физическихгораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные «идейные» костюмы идея боженьки. Католический поп, растлевающий девушек (о котором я сейчас случайно читал в одной немецкой газете), – гораздо менееопасен именно для «демократии», чем поп без рясы, поп без грубой религии, поп идейный и демократический, проповедующий созидание и сотворение боженьки. Ибо первого попа легкоразоблачить, осудить и выгнать, – а второго нельзявыгнать так просто, разоблачить его в 1000 раз труднее, «осудить» его ни один «хрупкий и жалостно шаткий» обыватель не согласится.
И Вы, зная «хрупкость и жалостную шаткость» (русской: почему русской? а итальянская лучше??) мещанскойдуши, смущаете эту душу ядом, наиболее сладеньким и наиболее прикрытым леденцами и всякими раскрашенными бумажками!!
Право, это ужасно.
«Довольно уже самооплеваний, заменяющих у нас самокритику».
А богостроительство не есть ли худшийвид самооплевания?? Всякий человек, занимающийся строительством богаили даже только допускающий такое строительство, оплёвывает себяхудшим образом, занимаясь вместо «деяний» как разсамосозерцанием, самолюбованием, причем «созерцает»-то такой человек самые грязные, тупые, холопские черты или чёрточки своего «я», обожествляемые богостроительством.
С точки зрения не личной, а общественной, всякоебогостроительство есть именно любовное самосозерцаниетупого мещанства, хрупкой обывательщины, мечтательного «самооплевания» филистёров и мелких буржуа, «отчаявшихся и уставших» (как Вы изволили очень верно сказать про душу– только не «русскую» надо бы говорить, а мещанскую, ибо еврейская, итальянская, английская – всё один чёрт, везде паршивое мещанство одинаково гнусно, а «демократическое мещанство», занятое идейным труположством, сугубо гнусно).
Вчитываясь в Вашу статью и доискиваясь, откуда у вас эта опискавыйти могла, я недоумеваю. Что это? Остатки «Исповеди», которую Вы самине одобряли?? Отголоски её??»
В.И. Ленин. Сочинения, изд. 3-е, т. XVII, стр. 81–82
В конце ноября или в начале декабря того же года, отвечая на письмо М.Горького, В.И.Ленин указывал:
«По вопросу о боге, божественном и обо всём, связанном с этим, у Вас получается противоречие – то самое, по-моему, которое я указывал в наших беседах во время нашего последнего свидания на Капри: Вы порвали (или как бы порвали) с «вперёдовцами», не заметив идейных основ «вперёдовства».
Так и теперь. Вы «раздосадованы», Вы «не можете понять, как проскользнуло слово на время» – так Вы пишете – и в то же самое время Вы защищаете идею Бога и богостроительства.
«Бог есть комплекс тех, выработанных племенем, нацией, человечеством, идей, которые будят и организуют социальные чувства, имея целью связать личность с обществом, обуздать зоологический индивидуализм».
Эта теория явно связана с теорией или теориями Богданова и Луначарского.
И она – явно неверна и явно реакционна. Наподобие христианских социалистов (худшего вида «социализма» и худшего извращения его) Вы употребляете приём, который (несмотря на ваши наилучшие намерения) повторяет фокус-покус поповщины: из идеи бога убирается прочь то, что́ исторически и житейскив ней есть (нечисть, предрассудки, освящение темноты и забитости, с одной стороны, крепостничества и монархии, с другой), причём вместо исторической и житейской реальности в идею бога вкладывается добренькая мещанская фраза (Бог = «идеи будящие и организующие социальные чувства»).
Вы хотите этим сказать «доброе и хорошее», указать на «Правду-Справедливость» и тому подобное. Но это ваше доброе желание остаётся вашим личным достоянием, субъективным «невинным пожеланием». Раз вы его написали, оно пошло в массу, и его значениеопределяется не вашим добрым пожеланием, а соотношением общественных сил, объективным соотношением классов. В силу этого соотношения выходит(вопреки Вашей воле и независимо от вашего сознания) выходит так, что вы подкрасили, подсахарили идею клерикалов, Пуришкевичей, Николая II и гг. Струве, ибо на делеидея Бога импомогает держать народ в рабстве. Приукрасив идею Бога, Вы приукрасили цепи, коими они сковывают тёмных рабочих и мужиков. Вот – скажут попы и К o– какая хорошая и глубокая это – идея (идея Бога), как признают даже « ваши», гг. демократы, вожди, – и мы (попы и К o) служим этой идее.
Неверно, что Бог есть комплекс идей, будящих и организующих социальные чувства. Это – богдановский идеализм, затушёвывающий материальное происхождение идей. Бог есть (исторически и житейски) прежде всего комплекс идей, порождённых тупой придавленностью человека и внешней природой и классовым гнётом, – идей, закрепляющихэту придавленность, усыпляющихклассовую борьбу. Было время в истории, когда, несмотря на такое происхождение и такое действительное значение идеи бога, борьба демократии и пролетариата шла в форме борьбы одной религиознойидеи против другой.
Но и это время давно прошло.
Теперь и в Европе и в России всякая, даже самая утончённая, самая благонамеренная защита или оправдание идеи бога есть оправдание реакции.
Всё ваше определение насквозь реакционно и буржуазно. Бог = комплекс идей, которые «будят и организуют социальные чувства, имея целью связать личность с обществом, обуздать зоологический индивидуализм».
Почему это реакционно? Потому, что подкрашивает поповско-крепостническую идею «обуздания» зоологии. В действительности «зоологический индивидуализм» обуздала не идея бога, обуздало его и первобытное стадо и первобытная коммуна. Идея бога всегдаусыпляла и притупляла «социальные чувства», подменяя живое мертвечиной, будучи всегдаидеей рабства (худшего, безысходного рабства). Никогда идея бога не «связывала личность с обществом», а всегда связывалаугнетённые классыверой в божественностьугнетателей.
Буржуазно ваше определение (и ненаучно, неисторично), ибо оно оперирует огульными, общими, «робинзоновскими» понятиями вообще – а не определёнными классамиопределённой исторической эпохи.
Одно дело – идея бога у дикаря зырянина и т. п. (полудикаря тоже), другое – у Струве и К o. В обоих случаях эту идею поддерживает классовое господство (и эта идея поддерживает его). «Народное» понятие о боженьке и божецком есть «народная» тупость, забитость, темнота, совершенно такая же, как «народное представление» о царе, о лешем, о таскании жён за волосы. Как можете вы «народное представление» о боге называть «демократическим», я абсолютно не понимаю.
Что философский идеализм «всегда имеет в виду только интересы личности», это неверно. У Декарта по сравнению с Гассенди больше имелись в виду интересы личности? Или у Фихте и Гегеля против Фейербаха?
Что «богостроительство есть процесс дальнейшего развития и накопления социальных начал в индивидууме и в обществе», это прямо ужасно!! Если бы в России была свобода, ведь вас бы вся буржуазия подняла на щит за такие вещи, за эту социологию и теологию чисто буржуазного типа и характера.
Ну, пока довольно – и то затянулось письмо. Ещё раз крепко жму руку и желаю здоровья.
Ваш В.У.»
В.И.Ленин. Сочинения, изд. 3-е, т. XVII, стр. 84–86
В 1910 году в «Заметках публициста», подвергая критике платформу сторонников и защитников отзовизма, к которым принадлежали Богданов, Луначарский и др., стремившиеся использовать авторитет М.Горького в своих фракционных целях, В.И.Ленин писал: «Горький – авторитет в деле пролетарского искусства, это бесспорно. Пытаться «использовать» (в идейном, конечно, смысле) этотавторитет для укрепления махизма и отзовизма значит давать образчиктого, как с авторитетамиобращаться не следует.
В деле пролетарского искусства М.Горький есть громадный плюс, несмотря на его сочувствие махизму и отзовизму. В деле развития социал-демократического пролетарского движения платформа, которая обособляет в партии группу отзовистов и махистов, выдвигая в качестве специальной групповой задачи развитие якобы «пролетарского» искусства, есть минус, ибо эта платформа в деятельности крупного авторитета хочет закрепить и использовать как раз то, что составляет его слабую сторону, что входит отрицательной величиной в сумму приносимой им пролетариату громадной пользы» (В.И.Ленин. Сочинения, изд. 4-е, т.16, стр.186–187).
Статьи и письма В.И.Ленина, а также его беседы с М.Горьким помогли писателю преодолеть допущенные ошибки.
Повесть «Исповедь» включалась во все собрания сочинений.
Печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании «Книга».
