Текст книги "Том 8. Жизнь ненужного человека. Исповедь. Лето"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)
IV
Когда он с хозяином, закрыв лавку, вошёл во двор, их встретил звонкий, трепетный крик Анатолия:
– Не буду, – дяденька!.. Никогда-а-а…
Евсей вздрогнул и невольно с тихим торжеством сказал:
– Ага-а…
Ему было приятно слышать крик страха и боли, исходивший из груди весёлого, всеми любимого мальчика, и он попросил хозяина:
– Я останусь на дворе?
– Ужинать надо. Впрочем, я тоже пойду погляжу, как учат сорванца…
За крыльцом дома, у дверей в каменный сарай, собралась публика, в сарае раздавались тяжёлые мокрые шлепки и рыдающий голос Анатолия:
– Дяденька, не виноват! Господи, я не буду, – пусти!.. Христа ради…
Часовщик Якубов, раскуривая папиросу, сказал:
– Так его!..
Косая золотошвейка Зина поддержала длинного и жёлтого часовщика:
– Авось, тише будет, покоя от него нет никому на дворе…
А хозяин Евсея спросил:
– Говорят, он передразнивать людей мастер?
– Как же! – ответила скорнякова кухарка. – Такой дьяволёнок – всех осмеёт…
В сарае раздавался глухой шорох, точно по старым доскам его пола таскали из стороны в сторону мешок, набитый чем-то мягким, ползал задыхающийся, сиплый голос Кузина и всё более глухие, всё более редкие крики Анатолия:
– Ой… заступитесь… Господи!..
Слова начали сливаться в тонкий, захлёбывающийся стон… Евсей вздрагивал, вспоминая боль побоев. Говор зрителей будил в нём спутанное чувство – было боязно стоять среди людей, которые вчера ещё охотно и весело любовались бойким мальчиком, а сейчас с удовольствием смотрят, как его бьют. Но теперь эти усталые от работы, сердитые люди казались ему более понятными, он верил, что никто из них не притворяется, глядя на истязание человека с искренним любопытством. Было немного жалко Анатолия и всё-таки приятно слышать его стоны. Мелькнула мысль:
«Теперь будет смирнее и подружится со мной…»
Вдруг явился скорняк – подмастерье Николай, маленький, чёрный, кудрявый, с длинными руками. Как всегда, дерзкий, никого не уважающий, он растолкал публику, вошёл в сарай и оттуда дважды тяжело ухнул его голос:
– Оставь! Прочь!
Все отшатнулись от дверей. Из сарая выскочил Кузин, сел на землю, схватился руками за голову и, вытаращив глаза, сипло завыл:
– Ка-рау-ул…
Идём-ка, дальше от греха! – сказал хозяин. Евсей подвинулся в угол ко крыльцу и встал там, наблюдая.
Вышел Николай. На руках у него бессильно раскинулось маленькое, измятое тело мальчика. Он положил его на землю, выпрямился и крикнул:
– Бабы, воды, стервы…
Зина и кухарка побежали.
Кузин, закидывая голову, глухо сопел:
– Разбой, караул…
Николай обернулся к нему, ударил ногой в грудь и опрокинул на спину, потом начал кричать, сверкая белками чёрных глаз:
– Сволочи! Ребёнка убивают, а вам – комедия! Разобью хари всем!
Ему со всех сторон отвечали ругательствами, но никто не смел подойти близко.
– Идём! – сказал хозяин, взяв Евсея за руку. Они пошли и увидели, что Кузин, согнувшись, бесшумно бежит к воротам.
Когда мальчик остался один, он почувствовал, что в нём исчезла зависть к Анатолию, и, напрягая свой вялый мозг, объяснил себе то, что видел: это только казалось, что забавного Анатолия любили, на самом деле не было этого. Все любят драться, любят смотреть, как дерутся, все любят быть жестокими. Николай вступился за Анатолия потому, что он любит бить Кузина и бьёт его почти каждый праздник. Смелый, сильный, он может поколотить любого человека в этом доме, а его колотят в полиции. Значит, будешь ли тихим или бойким – тебя всё равно будут бить и обижать.
Прошло несколько дней, на дворе заговорили, что отправленный в больницу ученик стекольщика сошёл с ума. Евсей вспомнил, как горели глаза мальчика во время его представлений, как порывисты были его движения и быстро изменялось лицо, и со страхом подумал, что, может быть, Анатолий всегда был сумасшедшим. И забыл о нём.
…В дождливые ночи осени на крыше, под окном, рождались дробные звуки, мешая спать, будя в сердце тревогу. В одну из таких ночей он услышал злой крик хозяина:
– Мерзавка!..
Раиса возражала, как всегда, негромко и певуче:
– Я не могу позволить вам, Матвей Матвеевич…
– Подлая! Какие деньги я тебе плачу?
Дверь в комнату хозяина была не притворена, голоса звучали ясно. Мелкий дождь тихо пел за окном слезливую песню. По крыше ползал ветер; как большая, бесприютная птица, утомлённая непогодой, он вздыхал, мягко касаясь мокрыми крыльями стёкол окна. Мальчик сел на постели, обнял колени руками и, вздрагивая, слушал:
– Отдай мне двадцать пять рублей, воровка!
– Я не отпираюсь – Доримедонт Лукич дал мне…
– Ага! Вот видишь, дрянь!..
– Нет, вы позвольте – когда вы попросили меня следить за господином…
Дверь закрылась. Но и сквозь стену слышно было, как старик кричал:
– Ты помни, подлая, ты у меня в руках! И если я замечу, что ты с Доримедонтом шашни завела…
Голос женщины, тёплый и гибкий, извивался вокруг злых слов старика и стирал их из памяти Евсея.
Женщина была права, в этом Евсея убеждало её спокойствие и всё его отношение к ней. Ему шёл уже пятнадцатый год, его влечение к смирной и красивой Раисе Петровне начинало осложняться тревожно приятным чувством. Встречая Раису всегда на минуты, он смотрел ей в лицо с тайным чувством стыдливой радости, она говорила с ним ласково, это вызывало в груди его благодарное волнение и всё более властно тянуло к ней…
Ещё в деревне он знал грубую правду отношений между мужчиной и женщиной; город раскрасил эту правду грязью, но она не пачкала мальчика, боязливый, он не смел верить тому, что говорилось о женщинах, и речи эти вызывали у него не соблазн, а жуткое отвращение. Теперь, сидя на постели, Евсей вспоминал добрые улыбки, ласковые слова Раисы. Увлечённый этим, он не успел лечь, когда отворилась дверь из комнаты хозяина и перед ним встала она, полуодетая, с распущенными волосами, прижав руку к груди. Он испугался, замер, но женщина, улыбнувшись, погрозила ему пальцем и ушла к себе.
Утром, подметая в кухне пол, он увидел Раису в двери её комнаты и выпрямился перед нею с веником в руках.
– Хочешь кофе пить со мной? – спросила она.
Обрадованный и смущённый, Евсей ответил:
– Я ещё не умывался, – я сейчас!
И через несколько минут сидел за столом у неё в комнате, ничего не видя, кроме белого лица с тонкими бровями и добрых, влажно улыбавшихся глаз.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она.
– Да! – ответил мальчик.
– Почему?
– Вы добрая и красивая…
Он отвечал, как во сне. Ему было странно слышать её вопросы, глаза её должны были знать всё, что творилось в его душе.
– А Матвея Матвеевича ты любишь? – медленно и негромко спросила Раиса.
– Нет! – просто ответил Евсей.
– Разве? А он тебя любит, он сам говорил мне это…
– Нет! – повторил мальчик, качнув головой. Она подняла брови и немножко пододвинулась к нему, спрашивая:
– Ты мне не веришь?
– Вам – верю, а хозяину – не верю, ни в чём…
– Отчего? Отчего? – дважды быстро и тихо спросила она, подвигаясь к нему ещё ближе. Тёплый луч её взгляда проник в сердце мальчика и будил там маленькие мысли; он торопливо выбрасывал их перед женщиной:
– Я его боюсь. Я всех боюсь, кроме вас…
– Почему?
– Вас тоже обижают… Я видел, вы плакали… Это вы не оттого плакали, что были тогда выпивши, – я понимаю. Я много понимаю – только всё вместе не могу понять. Каждое отдельное я вижу до последней морщинки, и рядом с ним совсем даже и непохожее – тоже понимаю, а – к чему это всё? Одно с другим не складывается. Есть одна жизнь и – другая ещё…
– Что ты говоришь? – удивлённо спросила Раиса. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, сердце мальчика билось торопливо, щёки покрылись румянцем смущения.
– Ну, теперь иди! – тихо сказала Раиса, вставая. – Иди, а то он будет спрашивать, почему ты долго. Не говори ему, что был у меня, – хорошо?
– Да.
Он ушёл, насыщенный ласковым звуком певучего голоса, согретый участливым взглядом, и весь день в памяти его звенели слова этой женщины, грея сердце тихой радостью.
День этот был странно длинён. Над крышами домов и площадью неподвижно висела серая туча, усталый день точно запутался в её сырой массе и тоже остановился. К вечеру в лавку пришли покупатели, один – сутулый, худой, с красивыми, полуседыми усами, другой – рыжебородый, в очках. Оба они долго и внимательно рылись в книгах, худой всё время тихонько свистел, и усы у него шевелились, а рыжий говорил с хозяином. Евсей укладывал отобранные книги в ряд, корешками вверх, и прислушивался к словам старика Распопова.
Он заранее знал всё, что будет говорить хозяин, знал, как он будет говорить, и от скуки, вызванной ожиданием вечера, проверял себя.
– Для библиотеки покупаете? – ласково спросил старик.
– Для библиотеки общества учителей! – ответил рыжий и тоже спросил: А что?
«Похвалит!» – думал Евсей о хозяине и не ошибся.
– С большим знанием выбор делаете, приятно видеть правильную оценку книги…
– Приятно?
«Сейчас улыбнётся», – подумал Евсей.
– Как же! – любезно усмехаясь, сказал старик. – К этому товару привыкаешь, любишь его, ведь не дрова, произведение ума. Когда видишь, что и покупатель уважает книгу, – это приятно. Вообще-то наш покупатель чудак, приходит и спрашивает – нет ли интересной книги какой-нибудь? Ему всё равно, он ищет забавы, игрушечку, но не пользу. А иной раз бывает – вдруг спросит запрещённых книг…
– Как это – запрещённых? – спросил рыжий, прищуривая маленькие глазки.
– Напечатанных за границей или тайно в России…
– А бывают в продаже и такие?
«Теперь будет говорить тихонько!» – вспоминал Евсей приёмы старика.
Уставившись очками в лицо рыжего, хозяин почти шёпотом сказал:
– Почему не быть? Иногда купишь целую библиотеку, ну, а в ней всё попадается, всё.
– И сейчас имеете такие книги?
– Найдётся несколько…
– А ну, покажите-ка! – попросил рыжий.
– Только я вас попрошу сохранить это в секрете… знаете, – не из-за прибыли, а из почтения… желаешь услужить…
Сутулый человек перестал свистеть, поправил очки и внимательно осмотрел старика.
Сегодня хозяин был особенно противен Евсею, весь день он наблюдал за ним с тоскливой злостью, и теперь, когда старик отошёл с рыжим в угол лавки, показывая там книги, мальчик вдруг шёпотом сказал сутулому покупателю:
– Тех книг не покупайте…
Сказал и вздрогнул в остром испуге. Из-под очков в лицо ему заглянули светлые прищуренные глаза.
– Почему?
Не сразу, с большим усилием, Евсей ответил:
– Я не знаю…
Покупатель снова поправил очки, отодвинулся от него и засвистал громче, искоса присматриваясь к старику. Потом, дёрнув головой кверху, он сразу стал прямее, вырос, погладил седые усы, не торопясь подошёл к своему товарищу, взял из его рук книгу, взглянул и бросил её на стол. Евсей следил за ним, ожидая чего-то беспощадного для себя. Но сутулый дотронулся до руки товарища и сказал просто, спокойно:
– Ну, идём…
– А – книги? – воскликнул рыжий.
– Идём…
Рыжий взглянул на него, потом на хозяина, его маленькие глазки часто замигали, и он отошёл к двери на улицу.
– Не желаете? – спросил Распопов.
Евсей понял по голосу, что старик удивлён.
– Не желаю! – ответил покупатель, пристально глядя в лицо хозяина. Тот съёжился, отступил, взмахнул рукой и вдруг неестественно громко заговорил незнакомым Евсею голосом:
– Воля ваша! Всё-таки этого я, извините, не понимаю…
– Чего не понимаете? – спросил сутулый, усмехаясь.
– Рылись два часа, сторговались и вдруг – почему? – тревожно выкрикивал старик.
– Хотя бы потому, что вспомнил я вашу противную рожу. Вы ещё не издохли?
Сутулый выговорил свои слова медленно, негромко, отчётливо и ушёл из лавки не торопясь, шагая тяжело, гулко.
Минуту старик смотрел вслед ему, затем сорвался с места, мелкими шагами подбежал к Евсею и, схватив его за плечо, быстрым шёпотом заговорил:
– Иди за ним, узнай, где живёт, иди! Незаметно, понимаешь, скорее!
Евсей упал бы, если б старик не удерживал его на ногах. Слова старика сухо трещали в его груди, точно горох в погремушке…
– Чего ты дрожишь, болван?
Чувствуя, что рука хозяина выпустила его плечо, Евсей побежал к двери…
– Стой!..
Он остановился, схваченный криком.
– Куда тебе, – разве ты можешь!.. А-ах…
Евсей отскочил в угол, он впервые видел хозяина таким злым, понимал, что в этой злобе много испуга – чувства, слишком знакомого ему, и, несмотря на то, что сам он был опустошён страхом, ему всё-таки нравилась тревога старика.
Маленький, пыльный старик метался по лавке, точно крыса в западне. Он подбегал к двери, высовывал голову на улицу, вытягивал шею, снова возвращался в лавку, ощупывал себя растерявшимися, бессильными руками и бормотал и шипел, встряхивая головой так, что очки его прыгали по лицу:
– Н-на-а, – подлец!.. Да-а, – подлец, – я жив!
И крикнул Евсею:
– Запирай лавку!
Войдя в свою комнату, он, перекрестясь, тяжело свалился на чёрный диван. Всегда гладкий, теперь старик весь был покрыт морщинами, лицо его съёжилось, платье повисло складками на его встревоженном теле.
– Скажи хозяйке, чтобы перцовки дала мне, – большую рюмку…
Когда Евсей принёс водку, хозяин поднялся, залпом выпил её и, широко открыв рот, долго смотрел в лицо Евсея, а потом спросил:
– Ты понимаешь, что он меня обидел?
– Да, – сказал Евсей.
Старик поднял руку, молча погрозил пальцем и надломленным голосом проговорил:
– Я его знаю…
Сняв свою чёрную шапочку, потёр руками голый череп, осмотрел комнату, снова потрогал руками голову и лёг на диван.
Раиса внесла ужин и, расставляя на столе тарелки, спросила:
– Устали?
Нездоровится, лихорадка. Дайте ещё перцовки. Посидите с нами, вам ещё рано уходить…
Говорил он торопливо, приказывая. Когда Раиса села, старик приподнял очки и подозрительно осмотрел её.
За ужином он вдруг, подняв ложку вверх, проговорил:
Не хочется есть…
И, наклонив голову над тарелкой, долго молчал.
Евсей настойчиво старался понять, что случилось в лавке. Было похоже, как будто он неожиданно зажёг спичку, и от её ничтожного пламени вдруг жарко вспыхнуло что-то и едва не сожгло его злым огнём.
Люди связаны, опутаны какими-то невидимыми нитями, – если случайно задеть нитку, человек дёргается, сердится.
Старик вдруг тихо и подозрительно спросил, глядя на Евсея:
– Ты о чём думаешь?
Евсей смущённо встал:
– Я не думаю…
– Ну, ступай, – поужинал и– ступай!
Желая позлить хозяина, Евсей начал убирать посуду со стола, нарочно не торопясь. Тогда старик визгливо крикнул:
– Иди, я тебе говорю! Дурак!
Евсей вышел, сел на сундук, дверь он притворил неплотно, – хотелось слышать, что будет говорить хозяин.
– Ты чего сидишь?
Он обернулся. Высунув голову из двери, хозяин смотрел на него.
– Ложись, спи!
Дверь плотно закрылась, Евсей разделся и лёг.
Сухие слова старика шуршали за дверью, точно осенние листья. Иногда старик сердился, вскрикивал, – это мешало и думать и спать.
Утром Раиса снова позвала его к себе и, когда он сел, спросила, улыбаясь:
– Что у вас вчера в лавке-то было?
Евсей подробно рассказывал, она смеялась, довольная и весёлая, но вдруг прищурила глаза и негромко спросила:
– Ты понимаешь – кто он?
– Нет…
– Сыщик! – шепнула она, глаза у неё пугливо расширились.
Евсей молчал. Тогда она встала, подошла к нему и, гладя его голову, заговорила задумчиво и ласково:
– Какой ты, – ничего не понимаешь. Что такое ты говорил мне? Какая другая жизнь?
Вопрос оживил его, ему очень хотелось говорить об этом. Глядя ей в лицо бездонным взглядом незрячих глаз, он начал рассказывать:
– Есть другая жизнь, – а откуда же сказки? Не только сказки…
Женщина, смеясь, растрепала ему волосы тёплыми пальцами:
– Глупенький ты…
И серьёзно, даже строго сказала:
– Схватят тебя, поведут куда хотят, и будут делать с тобой что хотят, – вот и вся жизнь!
Евсей молча кивнул головой, соглашаясь со словами Раисы. Она вздохнула, посмотрела из окна на улицу, и, когда снова обернулась к Евсею, лицо её удивило его – оно было красное, глаза стали меньше, темнее. Женщина сказала ленивым и глухим голосом:
– Если бы ты был… умнее, что ли, бойчее, я бы тебе, может быть, что-нибудь сказала. Да ты такой, что и сказать тебе нечего. А твоего хозяина – удавить надо… Вот, передай ему, что я говорю… ты ведь всё ему передаёшь…
Евсей поднялся со стула, облитый обидой, и забормотал:
– Я про вас никогда не скажу. Я вас очень люблю, и, хоть бы удавили вы его, – всё равно! Так я вас люблю…
Он вяло пошёл к двери, но руки женщины, точно тёплые, белые крылья, охватили его, повернули назад.
– Я тебя обидела? – слышал он. – Ну, прости… Если бы ты знал, какой он дьявол. Ненавижу его… ах ты…
Крепко прижав его к своей груди, она дважды поцеловала мальчика.
– Так – любишь?
– Да, – прошептал Евсей, чувствуя, что он кружится в горячем вихре неведомой радости.
Смеясь и лаская его, она сказала:
– Ах ты, – мальчуган…
Спускаясь с лестницы, он улыбался. У него кружилась голова, тело налилось сладкой истомой, он шёл тихо и осторожно, точно боялся расплескать горячую радость сердца.
– Ты что долго? – вопросительно спросил хозяин.
Евсей взглянул на него, но увидел перед собой какое-то смутное пятно без формы.
– Голова у меня болит! – медленно ответил он.
– Также и у меня. Что это значит? Раиса встала?
– Да…
– Говорила с тобой?
– Да-а…
– О чём? – быстро спросил хозяин.
Вопрос точно хлестнул Евсея по лицу, он спохватился и ответил:
– Говорила, что плохо кухню подметаю…
Евсей услыхал тихий, унылый возглас старика:
– Это – женщина опасная! Да, да… Выспрашивает, заставляет говорить ей чего не надо…
V
Дни побежали торопливой, спутанной толпой, как будто впереди их ожидала радость, но каждый день становился всё тревожнее.
Старик стал угрюм, молчалив, странно оглядывался и, внезапно вспыхивая, кричал, сердился, выл тревожным воем больной собаки…
Он жаловался на нездоровье, его тошнило, за обедом он подозрительно нюхал кушанье, щипал дрожащими пальцами хлеб на мелкие крошки, чай и водку рассматривал на свет. По вечерам всё чаще ругал Раису, грозя погубить её. Она отвечала на его крики спокойно, мягко, у Евсея росла любовь к ней и скоплялась докучная ненависть к хозяину.
– Разве я не понимаю, что ты задумала, подлая! – кричал старик жалобно и зло. – Отчего у меня болезнь? Чем отравляешь?
– Что вы, что вы! – звучал спокойный голос женщины. – Хвораете вы от старости.
– Врёшь, врёшь!
– От испуга тоже…
– Ты, проклятая, молчи!
– Пора вам думать о смерти…
– Ага – вот ты чего хочешь? Врёшь! Не на что тебе надеяться. Дело твоё – не одному мне известно! Я Доримедонту рассказал про тебя, – да! Что?
И снова завыл слезливо и громко.
– Я знаю – он твой любовник!.. Это он подговорил тебя, чтобы ты отравила меня. Ты думаешь – в его руках легче тебе будет? Врёшь – не будет!
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса вышла из комнаты старика со свечой в руке, полураздетая, белая и пышная; шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало открытые губы и блестя на зубах.
Когда она прошла мимо Евсея, не заметив его, он невольно потянулся за нею, подошёл к двери в кухню, заглянул туда и оцепенел от ужаса: поставив свечу на стол, женщина держала в руке большой кухонный нож и пробовала пальцем остроту его лезвия. Потом, нагнув голову, она дотронулась руками до своей полной шеи около уха, поискала на ней чего-то длинными пальцами, тяжело вздохнув, тихо положила нож на стол, и руки её опустились вдоль тела…
Евсей схватился за косяк, она вздрогнула, обернулась на шорох и сердитым шёпотом спросила:
– Чего тебе?..
Задыхаясь, Евсей ответил:
– Он умрёт скоро, – зачем вы себя-то!
– Ш-ш! – остановила она и, коснувшись Евсея, точно опираясь на него, снова прошла в комнату старика.
Скоро Распопов уже не мог вставать с постели, голос его ослабевал и хрипел, лицо чернело, бессильная шея не держала голову, и седой клок волос на подбородке странно торчал кверху. Приходил доктор, и каждый раз, когда Раиса давала больному лекарство, он хрипел:
– С ядом, а?
– Если не хотите – я вылью! – говорила женщина негромко.
– Нет, нет, ты оставь… Завтра я полицию позову, – и спрошу, чем ты меня травишь…
Евсей стоял у двери, прикладывая к щели в ней то глаз, то ухо, почти до слёз удивлялся терпению Раисы, в груди его неудержимо разрасталась жалость к ней, острое желание смерти старику.
Скрипела кровать, и дрожал тонкий звон ложки о стекло стакана.
– Размешивай, размешивай, стерва! – бормотал хозяин.
…– Перенеси меня на диван! – приказал он однажды:
Раиса взяла его на руки, понесла, легко, точно ребёнка. Его жёлтая голова лежала на розовом плече её, тёмные, сухие ноги вяло болтались, путаясь в белых юбках.
– Господи… – заныл старик, раскидываясь по широкому дивану. Господи, почто предал раба твоего в руки злодеев? Разве грехи мои горше их грехов, владыко?
Он задохнулся, захрипел и свистящим голосом продолжал:
– Прочь ты! Отравила одного, я спас тебя от каторги, а теперь ты меня, – а-а! Врёшь…
Раиса медленно отодвинулась в сторону, Евсей видел маленькое, сухое тело хозяина, его живот вздувался и опадал, ноги дёргались, на сером лице судорожно кривились губы, он открывал и закрывал их, жадно хватая воздух, и облизывал тонким языком, обнажая чёрную яму рта. Лоб и щёки, влажные от пота, блестели, маленькие глаза теперь казались большими, глубокими и неотрывно следили за Раисой.
– Никого нет!.. Нет близкого на земле… Нет верного друга, – за что? О господи!
Голос старика взвизгнул и переломился.
– Ты, распутная… Побожись перед иконой, что не отравляешь меня…
Раиса обернулась в угол и перекрестилась.
– Не верю я, – не верю! – бормотал он, хватая и царапая руками грудь, бельё, спинку дивана.
– Выпейте, лучше будет! – вдруг почти крикнула Раиса.
– Лучше?.. – повторил старик. – Родная, ты у меня одна, ты! Я тебе всё отдам!.. Родная, Рая…
Он протягивал к ней костлявую руку и манил её к себе, шевеля чёрненькими пальцами.
– Ах, надоел ты мне, проклятый! – сдавленным голосом выговорила Раиса. Выхватив из-под его головы подушку, бросила её в лицо старика, навалилась на неё грудью и забормотала:
– Иди к чёрту! Иди… иди…
Евсей слышал хрип, глухие удары, понимал, что Раиса душит, тискает старика, а хозяин бьёт ногами по дивану, – он не ощущал ни жалости, ни страха, но хотел, чтобы всё сделалось поскорее, и для этого закрыл ладонями глаза и уши.
Боль удара в бок дверью из комнаты хозяина заставила его вскочить на ноги – перед ним стояла Раиса, поправляя распустившиеся по плечам волосы.
– Ну, – видел? – сурово спросила она.
– Видел! – сказал Евсей, кивнув головой, и подвинулся ближе к Раисе.
– Вот, – доноси полиции…
Она повернулась и ушла в комнату, оставив дверь открытой, а Евсей встал в двери, стараясь не смотреть на диван, и шёпотом спросил:
– Он совсем умер?..
– Да! – чётко ответила женщина.
Тогда Евсей повернул голову, безучастными глазами посмотрел на маленькое тело хозяина, приклеенное к чёрному дивану, плоское, сухонькое, посмотрел на него, на Раису и облегчённо вздохнул.
В углу, около постели, стенные часы нерешительно и негромко пробили раз – два; женщина дважды вздрогнула, подошла, остановила прихрамывающие взмахи маятника неверным движением руки и села на постель. Поставив локти на колени, она сжала голову ладонями, волосы её снова рассыпались, окутали руки, закрыли лицо плотной, тёмной завесой.
Едва касаясь пола пальцами босых ног, боясь нарушить строгую тишину, Евсей подошёл к Раисе, глядя на её голое плечо, и сказал негромко:
– Так ему и надо…
– Отвори окно! – сурово приказала Раиса. – Подожди. Ты боишься?
– Нет!
– Почему? Ведь ты боязливый.
– С вами я не боюсь…
– Отвори окно!
Ночной холод ворвался в комнату и облетел её кругом, задувая огонь в лампе. По стенам метнулись тени. Женщина взмахнула головой, закидывая волосы за плечи, выпрямилась, посмотрела на Евсея огромными глазами и с недоумением проговорила:
– За что погибаю? Всю жизнь – из ямы в яму… Одна другой глубже…
Евсей снова встал рядом с нею, оба долго молчали. Потом она обняла его за талию мягкой рукой и, прижимая к себе, тихо спросила:
– Слушай, ты скажешь про это?
– Нет! – ответил он, закрыв глаза.
– Никому? Никогда? – задумчиво проговорила женщина.
– Никогда! – повторил он тихо, но твёрдо. Встала, оглянулась и заметила деловито:
– Оденься, холодно! Надо немножко прибрать комнату… Иди, оденься!
Когда он воротился, то увидел, что труп хозяина накрыт с головой одеялом, а Раиса осталась, как была, полуодетой, с голыми плечами; это тронуло его. Они, не торопясь, прибрали комнату, и Евсей чувствовал, что молчаливая возня ночью, в тесной комнате, крепко связывает его с женщиной, знающей страх. Он старался держаться ближе к ней, избегая смотреть на труп хозяина.
Светало.
– Теперь иди, ляг, усни, – приказала женщина. – Я скоро разбужу тебя, – и, потрогав рукой постель его, сказала: – Ай, как жёстко тебе…
Когда он лёг, – села рядом с ним и, поглаживая голову его мягкою ладонью, говорила тихо:
– Будут спрашивать – ты ничего не знаешь… спал, ничего не видел…
Спокойно и толково она учила его, как надо говорить, а ласка её будила в нём воспоминание о матери. Ему было хорошо, он улыбался.
– Доримедонт – тоже сыщик… – слышал он баюкающий голос. – Ты будь осторожнее… Если он выспросит тебя, – я скажу, что ты всё знал и помогал мне во всём, – тогда и тебя в тюрьму посадят.
И, тоже улыбаясь, повторила:
– В тюрьму и потом – на каторгу… Понял?
– Да! – тихо и счастливо ответил Евсей, глядя в лицо её слипающимися глазами.
– Засыпаешь? Ну, спи… – слышал он сквозь дрёму, счастливый и благодарный. – Забудешь ты всё, что я говорила?.. Какой ты, слабенький… спи!
Он заснул.
Но скоро его разбудил строгий голос:
– Мальчик, вставай!.. Мальчик!
Он вскинулся всем телом, вытянув вперёд руки. У постели его стоял Доримедонт с палкой в руке.
– Что ж ты спишь, – а? У тебя скончался хозяин, а ты спишь! В день смерти благодетеля нужно плакать, а не спать… Одевайся!
Плоское угреватое лицо сыщика было строго, слова его повелительно дёргали Евсея и правили им, как вожжи смирной лошадью.
– Беги в полицию. Вот записка!
Евсей вяло оделся, вышел на улицу и, усиленно расширяя глаза, побежал по тротуару, натыкаясь на прохожих.
«Скорей бы похоронить его! – бессвязно и тревожно думал он. – Напугает её Доримедонт, она ему всё и расскажет. Тогда и меня в тюрьму…»
Когда он вернулся домой, там уже сидел чернобородый полицейский чиновник и какой-то седой старик в длинном сюртуке, а Доримедонт говорил полицейскому командующим голосом:
– Слышите, Иван Иванович, что говорит доктор? Рак!.. Ага! Вот мальчик, – эй, мальчик, иди, принеси полдюжины пива, скорее!
Раиса в кухне варила кофе, делала яичницу. Рукава у неё были высоко засучены, белые руки мелькали быстро и ловко.
– Придёшь – кофеем напою! – пообещала она Евсею, улыбаясь.
Он бегал весь день до вечера, потеряв себя в сутолоке, не имея времени заметить, что творится в доме, но чувствуя, что всё идёт хорошо для Раисы. В этот день она была красивее, чем всегда, и все смотрели на неё с удовольствием.
А вечером, когда он, почти больной от усталости, лежал в постели, ощущая во рту неприятный, склеивающий вкус, он слышал, как Доримедонт строго и властно говорил Раисе:
– Его нельзя спускать с глаз – понимаешь? Он – глуп.
Потом он и Раиса вошли в комнату Евсея, сыщик важно протянул руку и сказал, посапывая:
– Встань! Ну, скажи – как ты теперь будешь жить?
– Я не знаю…
– Не знаешь? Кто же знает?
Глаза сыщика опухли, щёки и нос у него побагровели, он дышал горячо, шумно и был похож на жарко истопленную печь.
– Ты будешь жить с нами, – со мной! – ласково объявила Раиса.
– Да, ты будешь жить у нас, а я найду тебе хорошее место.
Евсей молчал.
– Ну, что же ты?
– Ничего… – сказал Евсей не сразу.
– Должен благодарить, дурашка! – снисходительно пояснил Доримедонт.
Евсей чувствовал, что маленькие серые глазки, подобно гвоздям, прикрепляют его к чему-то неоспоримому.
– Мы будем для тебя – лучше родных! – сказал Доримедонт, уходя, и оставил за собой тяжёлый запах пива, пота и жира.
Евсей открыл окно, прислушался, как ворчит и возится, засыпая, город.
Потом лёг, глядя пугливыми глазами в темноту, в ней медленно двигались чёрными кусками шкафы, сундуки, колебались едва видимые стены, и всё это давило необоримым страхом, толкало его в какой-то неизбежный, душный угол.
В комнате Раисы мычал сыщик:
– Ничего-о… Это – пройдёт… А-а, привыкнешь!
Евсей сунул голову под подушку, но через минуту, задыхаясь, вскочил перед ним мелькнули сухие, тёмные ноги хозяина, засветились его маленькие, красные, больные глазки.
Он взвизгнул, побежал, вытянув вперёд руки, толкнул ими в дверь Раисы и тихо завыл:
– Боюсь…
Два больших белых тела метнулись в комнате, одно из них пугливо и злобно зарычало:
– Пошёл вон!
Евсей упал на колени и забился на полу у ног людей, как испуганная ящерица, тихонько вскрикивая:
– Боюсь…
…Потом дни были наполнены суетой похорон, переездом Раисы на квартиру Доримедонта. Евсей без дум метался, точно маленькая птица, в облаке тёмного страха, И лишь порою в нём, как синий болотный огонёк, вспыхивала робкая мысль:
«Что со мной будет?»
И обжигала сердце тоской, вызывая желание убежать куда-то, спрятаться, но всюду он встречал зоркие глаза Доримедонта и слышал его тупой голос:
– Мальчик, живо!
Эта команда звучала где-то внутри Евсея, она толкала его из стороны в сторону; целые дни он бегал, а вечером, утомлённый и пустой, засыпал тяжким, чёрным сном, полным страшных сновидений.
