Текст книги "Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)"

Автор книги: Максим Горький

 
В стране богов, где небеса лазурны,
И меж олив, где море светозарно,
Где Пиза спит, и мутный плещет Арно,
И олеандр цветет у стен Либурны,
 
 
Я счастлив был. И вам, святые урны
Струй фэзуланских, сердце благодарно,
За то, что бог настиг меня коварно,
Где вы шумели, благостны и бурны.
 
 
Туда, туда, где умереть просторней,
Где сердца сны – и вздох струны – эфирней,
Несу я посох, луч ловя вечерний.
 
 
И суеверней странник и покорней —
Проходит опустелою кумирней,
Минувших роз ища меж новых терний.
 

 
Царьградских солнц замкнув в себе лучи,
Ты на порфирах темных и агатах
Стоишь, согбен, как патриарх в богатых
И тяжких ризах кованой парчи,
 
 
В деснице три и в левой две свечи
Подъемлющий во свещниках рогатых, —
Меж тем как на галерах и фрегатах
Сокровищниц початки и ключи
 
 
В дарохранительный ковчежец божий
Вселенная несет, служа жезлам
Фригийскою скуфьей венчанных дожей,
 
 
По изумрудным Адрии валам;
И роза Византии червленеет,
Где с книгой лев[109]109
  С книгой лев – герб Венецианской республики.


[Закрыть] крылатый каменеет.
 

 
В науке царственной, крепящей дух державный,
В повиновении, сей доблести владык,
Ты музами, поэт, наставлен и привык
Их мере подчинять свой голос своенравный.
 
 
Зане ты сердце сжег и дал богам язык,
Тебе судили лавр, пророческий и славный,
С плющом, что Пинд[110]110
  Пинд – горный хребет, которым владел Аполлон (греч. миф.).


[Закрыть] взрастил и Киферон[111]111
  Киферон – гора, где находилась пещера – приют нимф-прорицательниц (греч. миф.).


[Закрыть] дубравный
Вещуньи Памяти и матери Музык.
 
 
И твой безумный плющ и ужас твой лавровый
Улыбкой озарив Авроры пурпуровой,
Венчальный пламенник вознесшему в ночи
 
 
В листву священную вплетают три Хариты, —
За то что недр земных ты пел земле лучи, —
Божественный цветок престольной Афродиты.
 

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ[112]112
  Белый Андрей (псевд.; наст. имя – Бугаев Борис Николаевич; 1880–1934) родился в Москве. Окончил естественное отделение математического факультета Московского университета. Постоянно интересовался как точными науками, так и мистическими и религиозными учениями востока и запада (теософией и оккультизмом, философией В. Соловьева, А. Шопенгауэра, Р. Штейнера, неокантианством). Первая книга вышла в 1902 году («Драматическая симфония» – ритмическая проза), первый сборник стихов – «Золото в лазури» (1904), где выступил вполне сложившимся поэтом. Сборник «Пепел», посвященный памяти Некрасова (1909), создан под влиянием революционных событий 1905 года. А. Белый был теоретиком «младшего» символизма.
  В послеоктябрьский период творчества писал преимущественно прозу: историческую эпопею «Москва», повести, литературные мемуары.
  Стихотворения А. Белого печатаются по тексту издания: Андрей Белый, Стихотворения и поэмы. М. – Л., «Советский писатель» («Библиотека поэта». Большая серия), 1966.


[Закрыть]

Посвящено Э. К. Метнеру[113]113
  Метнер Эмилий Карлович (1872–1936) – музыковед, близкий друг А. Белого; руководил музыкальным отделом журнала «Золотое руно».


[Закрыть]

1

 
Золотея, эфир просветится
и в восторге сгорит.
А над морем садится
ускользающий, солнечный щит.
 
 
И на море от солнца
золотые дрожат языки.
Всюду отблеск червонца
среди всплесков тоски.
 
 
Встали груди утесов
средь трепещущей солнечной ткани.
Солнце село. Рыданий
полон крик альбатросов:
 
 
«Дети солнца, вновь холод бесстрастья!
Закатилось оно —
золотое, старинное счастье —
золотое руно!»
 
 
Нет сиянья червонца.
Меркнут светочи дня.
Но везде вместо солнца
ослепительный пурпур огня.
 

<Апрель 1903>

Москва

2

 
Пожаром склон неба объят…
И вот аргонавты нам в рог отлетаний
трубят…
Внимайте, внимайте…
Довольно страданий!
Броню надевайте
из солнечной ткани!
 
 
Зовет за собою
старик аргонавт,
взывает
трубой
золотою:
«За солнцем, за солнцем, свободу любя,
умчимся в эфир
голубой!..»
 
 
Старик аргонавт призывает на солнечный пир,
трубя
в золотеющий мир.
 
 
Все небо в рубинах,
Шар солнца почил.
Все небо в рубинах
над нами.
На горных вершинах
наш Арго,
наш Арго,
готовясь лететь, золотыми крылами
забил.
 
 
Земля отлетает…
Вино
мировое
пылает
пожаром
опять:
то огненным шаром
блистать
выплывает
руно
золотое,
искрясь.
 
 
И, блеском объятый,
светило дневное,
что факелом вновь зажжено,
несясь,
настигает
наш Арго крылатый.
 
 
Опять настигает
свое золотое
руно…
 

<Октябрь 1903>

Москва

Бетховену

 
Образ возлюбленной – Вечности —
встретил меня на горах.
Сердце в беспечности.
Гул, прозвучавший в веках.
В жизни загубленной
образ возлюбленной,
образ возлюбленной – Вечности,
с ясной улыбкой на милых устах.
 
 
Там стоит,
там манит рукой…
И летит
мир предо мной —
вихрь крутит
серых облак рой.
 
 
Полосы солнечных струй златотканые
в облачной стае горят…
Чьи-то призывы желанные,
чей-то задумчивый взгляд.
 
 
Я стар – сребрится
мой ус и темя,
но радость снится.
Река, что время:
летит – кружится…
Мой челн сквозь время,
сквозь мир помчится.
 
 
И умчусь сквозь века в лучесветную даль…
И в очах старика
не увидишь печаль.
 
 
Жизни не жаль
мне загубленной.
Сердце полно несказанной беспечности —
образ возлюбленной,
образ возлюбленной —
Вечности!..
 

<Апрель 1903>

 
Вечной
тучкой несется,
улыбкой
беспечной,
улыбкой зыбкой
смеется.
Грядой серебристой
летит над водою —
– лучисто —
волнистой
грядою.
 
 
Чистая,
словно мир,
вся лучистая —
золотая заря,
мировая душа.
За тобой бежишь,
весь
горя,
как на пир,
как на пир
спеша.
Травой шелестишь:
«Я здесь,
где цветы…
Мир
вам…»
И бежишь,
как на пир,
но ты —
Там…
 
 
Пронесясь
ветерком,
ты зелень чуть тронешь,
ты пахнёшь
холодком
и, смеясь,
вмиг
в лазури утонешь,
улетишь на крыльях стрекозовых.
С гвоздик
малиновых,
с бледно-розовых
кашек —
ты рубиновых
гонишь
букашек.
 

1902

В. Я. Брюсову

 
Я в свисте временных потоков,
мой черный плащ мятежно рвущих.
Зову людей, ищу пророков,
о тайне неба вопиющих.
 
 
Иду вперед я быстрым шагом.
И вот – утес, и вы стоите
в венце из звезд упорным магом,
с улыбкой вещею глядите.
 
 
У ног веков не стройный рокот,
катясь, бунтует в вечном сне.
И голос ваш – орлиный клекот —
растет в холодной вышине.
 
 
В венце огня над царством скуки,
над временем вознесены —
застывший маг, сложивший руки,
пророк безвременной весны.
 

1903

1

 
Грядой пурпурной
проходят облачка всё той же сменой.
В них дышит пламень.
Отхлынет прочь волна, разбившись бурной
шипучей пеной
о камень.
 
 
Из чащи вышедший погреться, фавн лесной,
смешной
и бородатый,
копытом бьет
на валуне.
Поет
в волынку гимн весне,
наморщив лоб рогатый.
 
 
У ног его вздохнет
волна и моется.
Он вдаль бросает взгляды.
То плечи, то рука играющей наяды
меж волн блеснет
и скроется…
 

2

 
В небе туча горит янтарем.
Мглой курится.
На туманном утесе забила крылом
белоснежная птица.
 
 
Водяная поет.
Волоса распускает.
Скоро солнце взойдет,
и она, будто сказка, растает.
 
 
И невольно грустит.
И в алмазах ресницы.
Кто-то, милый, кричит.
Это голос восторженной птицы.
 
 
Над морскими сапфирами рыбьим хвостом
старец старый трясет, грозовой и сердитый.
Скоро весь он рассеется призрачным сном,
желто-розовой ценой покрытый.
 
 
Солнце тучу перстом
огнезарным пронзило.
И опять серебристым крылом
эта птица забила.
 

1902

Москва

1

 
Огромное стекло
в оправе изумрудной
разбито вдребезги под силой ветра чудной —
 
 
огромное стекло
в оправе изумрудной.
 
 
Печальный друг, довольно слез – молчи!
Как в ужасе застывшая зарница,
луны осенней багряница.
 
 
Фатою траурной грачи
несутся – затенили наши лица.
 
 
Протяжно дальний визг
окрестность опояшет.
Полынь метлой испуганно нам машет.
 
 
И красный лунный диск
в разбитом зеркале, чертя рубины, пляшет.
 

2

 
В небесное стекло
с размаху свой пустил железный молот…
И молот грянул тяжело.
Казалось мне – небесный свод расколот.
 
 
И я стоял,
как вольный сокол.
Беспечно хохотал
среди осыпавшихся стекол.
 
 
И что-то страшное мне вдруг
открылось.
И понял я – замкнулся круг,
и сердце билось, билось, билось.
 
 
Раздался вздох ветров среди могил:
«Ведь ты, убийца,
себя убил, —
убийца!»
Себя убил.
 
 
За мной пришли. И я стоял,
побитый бурей сокол —
молчал
среди осыпавшихся стекол.
 

<Август 1903>

Серебряный Колодезь

 
Довольно: не жди, не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!
 
 
Века нищеты и безволья.
Позволь же, о родина мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать:
 
 
Туда, на равнине горбатой,
Где стая зеленых дубов
Волнуется купой подъятой,
В косматый свинец облаков,
 
 
Где по полю Оторопь рыщет,
Восстав сухоруким кустом,
И в ветер пронзительно свищет
Ветвистым своим лоскутом,
 
 
Где в душу мне смотрят из ночи,
Поднявшись над сетью бугров,
Жестокие, желтые очи
Безумных твоих кабаков, —
 
 
Туда, – где смертей и болезней
Лихая прошла колея, —
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
 

<Июль 1908>

Серебряный Колодезь

Г. А. Рачинскому[115]115
  Рачинский Григорий Алексеевич (1853–1939) – председатель московского Религиозно-философского общества, близкий знакомый А. Белого.


[Закрыть]

 
Снова в поле, обвеваем
Легким ветерком.
Злое поле жутким лаем
Всхлипнет за селом.
 
 
Плещут облаком косматым
По полям седым
Избы, роем суковатым
Изрыгая дым.
 
 
Ощетинились их спины,
Как сухая шерсть.
День и ночь струят равнины
В них седую персть.
 
 
Огоньками злых поверий
Там глядят в простор,
Как растрепанные звери
Пав на лыс-бугор.
 
 
Придавила их неволя,
Вы – глухие дни.
За бугром с пустого поля
Мечут головни,
 
 
И над дальним перелеском
Просверкает пыл:
Будто змей взлетает блеском
Искрометных крыл.
 
 
Журавель кривой подъемлет,
Словно палец, шест.
Сердце оторопь объемлет,
Очи темень ест.
 
 
При дороге в темень сухо
Чиркает сверчок.
За деревней тукнет глухо
Дальний колоток.
 
 
С огородов над полями
Взмоется лоскут.
Здесь встречают дни за днями:
Ничего не ждут.
 
 
Дни за днями, год за годом:
Вновь за годом год.
Недород за недородом.
Здесь – немой народ.
 
 
Пожирают их болезни,
Иссушает глаз…
Промерцает в синей бездне —
Продрожит – алмаз,
 
 
Да заря багровым краем
Над бугром стоит.
Злое поле жутким лаем
Всхлипнет; и молчит.
 

1908

Серебряный Колодезь

Д. В. Философову[116]116
  Философов Дмитрий Владимирович (1872–1940) – литературный критик и публицист, один из руководителей петербургского Религиозно-философского общества.


[Закрыть]

 
За мною грохочущий город
На склоне палящего дня.
Уж ветер в расстегнутый ворот
Прохладой целует меня.
 
 
В пространство бежит – убегает
Далекая лента шоссе.
Лишь перепел серый мелькает,
Влетая, ныряя в овсе.
 
 
Рассыпались по полю галки.
В деревне блеснул огонек.
Иду. За плечами на палке
Дорожный висит узелок.
 
 
Слагаются темные тени
В узоры промчавшихся дней.
Сижу. Обнимаю колени
На груде дорожных камней.
 
 
Сплетается сумрак крылатый
В одно роковое кольцо.
Уставился столб полосатый
Мне цифрой упорной в лицо.
 

<Август 1904>

Ефремов

Эллису[117]117
  Эллис – литературный псевдоним Льва Львовича Кобылинского (1879–1947), поэта-символиста, переводчика и критика, близкого друга А. Белого.


[Закрыть]

 
Поезд плачется. В дали родные
Телеграфная тянется сеть.
Пролетают поля росяные.
Пролетаю в поля: умереть.
 
 
Пролетаю: так пусто, так голо…
Пролетают – вон там и вон здесь —
Пролетают – за селами села,
Пролетает – за весями весь;
 
 
И кабак, и погост, и ребенок,
Засыпающий там у грудей;
Там – убогие стаи избенок,
Там – убогие стаи людей.
 
 
Мать Россия! Тебе мои песни, —
О немая, суровая мать! —
Здесь и глуше мне дай, и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать.
 
 
Поезд плачется. Дали родные.
Телеграфная тянется сеть —
Там – в пространства твои ледяные
С буреломом осенним гудеть.
 

<Август 1908>

Суйда

С. Н. Величкину[118]118
  Величкин С. Н. – знакомый А. Белого, друг молодости С. М. Соловьева.


[Закрыть]

 
Окрестность леденеет
Туманным октябрем.
Прокружится, провеет
И ляжет под окном, —
 
 
И вновь взметнуться хочет
Большой кленовый лист.
Депешами стрекочет
В окне телеграфист.
 
 
Служебный лист исчертит.
Руками колесо
Докучливое вертит,
А в мыслях – то и се.
 
 
Жена болеет боком,
А тут – не спишь, не ешь,
Прикованный потоком
Летающих депеш.
 
 
В окне кустарник малый.
Окинет беглый взгляд —
Протянутые шпалы
В один тоскливый ряд,
 
 
Вагон, тюки, брезенты
Да гаснущий закат…
Выкидывает ленты,
Стрекочет аппарат.
 
 
В лесу сыром, далеком
Теряются пески,
И еле видным оком
Мерцают огоньки.
 
 
Там путь пространства чертит…
Руками колесо
Докучливое вертит;
А в мыслях – то и се.
 
 
Детишки бьются в школе
Без книжек (где их взять!):
С семьей прожить легко ли
Рублей на двадцать пять:
 
 
На двадцать пять целковых —
Одежа, стол, жилье.
В краях сырых, суровых
Тянись, житье мое! —
 
 
Вновь дали мерит взором:
Сырой, осенний дым
Над гаснущим простором
Пылит дождем седым.
 
 
У рельс лениво всхлипнул
Дугою коренник,
И что-то в ветер крикнул
Испуганный ямщик.
 
 
Поставил в ночь над склоном
Шлагбаум пестрый шест:
Ямщик ударил звоном
В простор окрестных мест.
 
 
Багрянцем клен промоет —
Промоет у окна.
Домой бы! Дома ноет,
Без дел сидит жена, —
 
 
В который раз, в который,
С надутым животом!..
Домой бы! Поезд скорый
В полях вопит свистком;
 
 
Клокочут светом окна —
И искр мгновенный сноп
Сквозь дымные волокна
Ударил блеском в лоб.
 
 
Гремя, прошли вагоны.
И им пропел рожок.
Зеленый там, зеленый,
На рельсах огонек…
 
 
Стоит он на платформе,
Склонясь во мрак ночной, —
Один, в потертой форме,
Под стужей ледяной.
 
 
Слезою взор туманит.
В костях озябших – лом.
А дождик барабанит
Над мокрым козырьком.
 
 
Идет (приподнял ворот)
К дежурству – изнемочь.
Вдали уездный город
Кидает светом в ночь.
 
 
Всю ночь над аппаратом
Он пальцем в клавиш бьет.
Картонным циферблатом
Стенник ему кивнет.
 
 
С речного косогора
В густой, в холодный мрак —
Он видит – семафора
Взлетает красный знак.
 
 
Вздыхая, спину клонит;
Зевая над листом,
В небытие утонет,
Затянет вечным сном
 
 
Пространство, время, бога
И жизнь, и жизни цель —
Железная дорога,
Холодная постель.
 
 
Бессмыслица дневная
Сменяется иной —
Бессмыслица дневная
Бессмыслицей ночной.
 
 
Листвою желтой, блеклой,
Слезливой, мертвой мглой
Постукивает в стекла
Октябрьский дождик злой.
 
 
Лишь там на водокачке
Моргает фонарек.
Лишь там в сосновой дачке
Рыдает голосок.
 
 
В кисейно нежной шали
Девица средних лет
Выводит на рояли
Чувствительный куплет.
 

1906–1908

Серебряный Колодезь

В. П. Поливанову[119]119
  Поливанов Владимир Павлович – детский писатель, близкий к символистам.


[Закрыть]

 
Много, брат, перенесли
На веку с тобою бурь мы.
Помнишь – в город нас свезли.
Под конвоем гнали в тюрьмы.
 
 
Била ливнем нас гроза:
И одежда перемокла.
Шел ты, в даль вперив глаза,
Неподвижные, как стекла.
 
 
Заковали ноги нам
В цепи.
Вспоминали по утрам
Степи.
 
 
За решеткой в голубом
Быстро ласточки скользили.
Коротал я время сном
В желтых клубах душной пыли.
 
 
Ты не раз меня будил.
Приносил нам сторож водки.
Тихий вечер золотил
Окон ржавые решетки.
 
 
Как с убийцей, с босяком,
С вором,
Распевали вечерком
Хором.
 
 
Здесь, на воле, меж степей
Вспомним душные палаты,
Неумолчный лязг цепей,
Наши серые халаты.
 
 
Не кручинься, брат, о том,
Что морщины лоб изрыли.
Всё забудем: отдохнем —
Здесь, в волнах седой ковыли.
 

1904

Серебряный Колодезь

 
Шел калика, шел неведомой дороженькой —
Тень ползучую бросал своею ноженькой.
 
 
Протянулись страны хмурые, мордовские —
Нападали силы-прелести бесовские.
 
 
Приключилось тут с каликою мудреное:
Уж и кипнем закипала степь зеленая.
 
 
Тень возговорит калике гласом велием:
«Отпусти меня, калика, со веселием.
 
 
Опостылело житье мне мое скромное,
Я пройдусь себе повадочкою темною».
 
 
Да и втапоры калику опрокидывала;
Кафтанишко свой по воздуху раскидывала.
 
 
Кулаками-тумаками бьет лежачего —
Вырастает выше облака ходячего.
 
 
Над рассейскими широкими раздольями
Как пошла кидаться в люд хрестьянский кольями.
 
 
Мужикам, дьякам, попам она поповичам
Из-под ног встает лихим Сморчом-Сморчовичем.
 
 
А и речи ее дерзкие, бесовские:
«Заведу у вас порядки не таковские;
 
 
Буду водочкой опаивать-угащивать:
Свое брюхо на напастиях отращивать.
 
 
Мужичище-кулачище я почтеннейший:
Подпираюсь я дубиной здоровеннейшей!»
 
 
Темным вихорем уносит подорожного
Со пути его прямого да не ложного.
 
 
Засигает он в кабак кривой дорожкою;
Загуторит, засвистит своей гармошкою:
 
 
«Ты такой-сякой комаринский дурак:
Ты ходи-ходи с дороженьки в кабак.
 
 
Ай люли-люли люли-люли-люли:
Кабаки-то по всея Руси пошли!..»
 

___

 
А и жизнь случилась втапоры дурацкая:
Только ругань непристойная, кабацкая.
 
 
Кабаки огнем моргают ночкой долгою
Над Сибирью, да над Доном, да над Волгою.
 
 
То и свет, родимый, видеть нам прохожего —
Видеть старого калику перехожего.
 
 
Все-то он гуторит, все-то сказы сказывает,
Все-то посохом, сердешный, вдаль указывает:
 
 
На житье-бытье-де горькое да о́ховое
Нападало тенью чучело гороховое.
 

<Июнь 1907>

Петровское

 
Поля моей скудной земли
Бон там преисполнены скорби.
Холмами пространства вдали
Изгорби, равнина, изгорби!
 
 
Косматый, далекий дымок.
Косматые в далях деревни.
Туманов косматый поток.
Просторы голодных губерний.
 
 
Просторов простертая рать:
В пространствах таятся пространства.
Россия, куда мне бежать
От голода, мора и пьянства?
 
 
От голода, холода тут
И мерли, и мрут миллионы.
Покойников ждали и ждут
Пологие скорбные склоны.
 
 
Там Смерть протрубила вдали
В леса, города и деревни,
В поля моей скудной земли,
В просторы голодных губерний.
 

1908

Серебряный Колодезь

В. П. Свентицкому[120]120
  Свентицкий Валентин Павлович – религиозный философ и публицист, впоследствии священник.


[Закрыть]

 
Те же росы, откосы, туманы,
Над бурьянами рдяный восход,
Холодеющий шелест поляны,
Голодающий, бедный народ;
 
 
И в раздолье, на воле – неволя;
И суровый свинцовый наш край
Нам бросает с холодного поля —
Посылает нам крик: «Умирай —
 
 
Как и все умирают…» Не дышишь,
Смертоносных не слышишь угроз:
Безысходные возгласы слышишь
И рыданий, и жалоб, и слез.
 
 
Те же возгласы ветер доносит;
Те же стаи несытых смертей
Над откосами косами косят,
Над откосами косят людей.
 
 
Роковая страна, ледяная,
Проклята́я железной судьбой —
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?
 

1908

Москва

 
Нет, буду жить – и буду пить
Весны благоуханный запах.
Пусть надо мной, где блещет нить,
Звенит комар в паучьих лапах.
Пусть на войне и стон, и крик,
И дым пороховой – пусть едок, —
Зажгу позеленевший лик
В лучах, блеснувших напоследок,
Пусть веточка росой блеснет;
Из-под нее, горя невнятно,
Пусть на меня заря прольет
Жемчужно-розовые пятна…
Один. Склонился на костыль.
И страстного лобзанья просит
Душа моя…
И ветер пыль
В холодное пространство бросит, —
В лазуревых просторах носит.
 
 
И вижу:
Ты бежишь в цветах
Под мраморною, старой аркой
И пурпуровых своих шелках
И в шляпе с кисеею яркой.
Ты вот: застенчиво мила,
Склоняешься в мой лед и холод;
Ты не невестой мне цвела:
Жених твой и красив, и молод.
Дитя, о улыбнись, – дитя!
Вот рук – благоуханных лилий —
Браслеты бледные, – блестя,
Снопы лучей озолотили.
Но урони, смеясь сквозь боль,
Туда, где облака-скитальцы, —
Ну, урони желтофиоль
В мои трясущиеся пальцы!
Ты вскрикиваешь, шепчешь мне:
«Там, где ветвей окрестились дуги,
Смотри, – крестовик в вышине
Повис на серебристом круге…»
Смеешься, убегаешь вдаль;
Там улыбнулась в дали вольной.
 
 
Бежишь – а мне чего-то жаль.
Ушла – а мне так больно, больно…
 
 
Так в бирюзовую эмаль
Над старой, озлащенной башней
Касатка малая взлетит —
И заюлит, и завизжит,
Не помня о грозе вчерашней;
За ней другая – и смотри:
За ней, повизгивая окол,
В лучах пурпуровой зари
Над глянцем колокольных стекол —
Вся черная ее семья…
Грызет меня тоска моя.
И мне кричат издалека —
Из зарослей сырой осоки,
Что я похож на паука:
Прислушиваюсь… Смех далекий,
Потрескиванье огонька…
Приглядываюсь… Спит река…
В туманах – берегов излучья…
 
 
Туда грозит моя рука,
Сухая, мертвая… паучья…
 
 
Иду я в поле за плетень.
Рожь тюкает перепелами;
Пред изумленными очами
Свивается дневная сень.
И разольется над лугами
В ночь умножаемая тень —
Там отверзаемыми мглами,
Испепеляющими день.
 
 
И над обрывами откоса,
И над прибрежною косой
Попыхивает папироса,
Гремит и плачет колесо.
И зеленеющее просо
Разволновалось полосой…
Невыразимого вопроса —
Проникновение во всё…
 
 
Не мирового ль там хаоса
Забормотало колесо?
 

1908

Москва

В. В. Гофману[121]121
  Гофман Виктор Викторович (1884–1911) – поэт и прозаик, примыкал к символистам.


[Закрыть]

 
Слепнут взоры: а джиорно[122]122
  А джиорно (от франц. á giorno) – искусственное освещение.


[Закрыть]
Освещен двухсветный зал.
Гость придворный непритворно
Шепчет даме мадригал, —
 
 
Контредансом, контредансом[123]123
  Контреданс, chinoise – фигуры кадрили.


[Закрыть]
Завиваясь в «chinoise»[124]124
  Китайский (франц.).


[Закрыть]
Искры прыщут по фаянсам,
По краям хрустальных ваз.
 
 
Там – вдали – проходит полный
Седовласый кавалер.
У окна вскипают волны
Разлетевшихся портьер.
 
 
Обернулся: из-за пальмы
Маска черная глядит.
Плещут струи красной тальмы
В ясный блеск паркетных плит.
 
 
«Кто вы, кто вы, гость суровый, —
Что вам нужно, домино?»
Но, закрывшись в плащ багровый,
Удаляется оно.
 
 
Прислонился к гобелэнам,
Он белее полотна…
А в дверях шуршит уж трэном
Гри-де-перлевым[125]125
  Гри-де-перль – жемчужно-серый.


[Закрыть] жена.
 
 
Искры прыщут по фаянсам,
По краям хрустальных ваз.
Контредансом, контредансом
Вьются гости в «chinoise».
 

<Июль 1908>

Серебряный Колодезь

 
Наскучили
Старые годы…
Измучили:
Сердце,
Скажи им: «Исчезните, старые
Годы!»
 
 
И старые
Годы
Исчезнут.
 
 
Как тучи, невзгоды
Проплыли.
Над чащей
И чище и слаще
Тяжелый, сверкающий воздух;
И – отдыхи…
 
 
В сладкие чащи
Несутся зеленые воды.
И песня знакомого
Гнома
Несется вечерним приветом.
 
 
«Вернулись
Ко мне мои дети
Под розовый куст розмарина…
Склоняюсь над вами
Цветами
Из старых столетий….
Ты, злая година, —
Рассейся!
В уста эти влейся —
О нектар! —
 
 
Тяжелый, сверкающий воздух
Из пьяного сладкого кубка.
 
 
Проснулись:
Вернулись!
 

<Апрель 1909>

Москва

 
Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия, —
Безумствуй, сжигая меня!
 
 
В твои роковые разрухи,
В глухие твои глубины, —
Струят крылорукие духи
Свои светозарные сны.
 
 
Не плачьте: склоните колени
Туда – в ураганы огней,
В грома серафических пений,
В потоки космических дней!
 
 
Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слез —
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос.
 
 
Пусть в небе – и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро, —
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро!
 
 
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия —
Мессия грядущего дня!
 

<Август 1917>

Поворовка

ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ[126]126
  Анненский Иннокентий Федорович (1856–1909) родился в Омске. Окончил филологический факультет Петербургского университета в 1879 году. Преподавал древние языки, античную литературу и русскую словесность. Был директором гимназий в Киеве, Петербурге, затем в Царском Селе (1896 г.), где работал до конца своей жизни. Считался крупным педагогом.
  Впервые выступил в печати на рубеже века с критическими статьями, трагедиями на античные сюжеты и переводами из Горация, Гейне, Бодлера, Верлена, Малларме.
  При жизни выпустил единственную книгу стихов «Тихие песни» (1904) под псевдонимом «Никто». В 1910 году (посмертно) вышел «Кипарисовый ларец» – основной труд поэта, и в 1923 году – «Посмертные стихи». Творчество Анненского, отличающееся тонкостью раскрытия душевного мира, в лучших своих образцах преодолевает декадентство за счет искренности и точности лирического переживания.
  Стихотворения И. Анненского печатаются по тексту издания: Иннокентий Анненский, Стихотворения и трагедии. Л., «Советский писатель» («Библиотека поэта». Большая серия), 1959.


[Закрыть]

 
Небо нас совсем свело с ума:
То огнем, то снегом нас слепило,
И, ощерясь, зверем отступила
За апрель упрямая зима.
 
 
Чуть на миг сомлеет в забытьи —
Уж опять на брови шлем надвинут,
И под наст ушедшие ручьи,
Не допев, умолкнут и застынут.
 
 
Но забыто прошлое давно,
Шумен сад, а камень бел и гулок,
И глядит раскрытое окно,
Как трава одела закоулок.
 
 
Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленье мая
Все никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.
 
 
И никак, цепляясь, не поймет
Этот вал, что не к чему работа,
Что обида старости растет
На шипах от муки поворота.
 
 
Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?..
 

 
То было на Валлен-Коски[127]127
  Валлен-Коски – водопад на реке Вуоксе.


[Закрыть].
Шел дождик из дымных туч,
И желтые мокрые доски
Сбегали с печальных круч.
 
 
Мы с ночи холодной зевали,
И слезы просились из глаз;
В утеху нам куклу бросали
В то утро в четвертый раз.
 
 
Разбухшая кукла ныряла
Послушно в седой водопад,
И долго кружилась сначала,
Все будто рвалася назад.
 
 
Но даром лизала пена
Суставы прижатых рук, —
Спасенье ее неизменно
Для новых и новых мук.
 
 
Гляди, уж поток бурливый
Желтеет, покорен и вял;
Чухонец-то был справедливый,
За дело полтину взял.
 
 
И вот уж кукла на камне,
И дальше идет река…
Комедия эта была мне
В то серое утро тяжка.
 
 
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
 
 
Как листья, тогда мы чутки:
Нам камень седой, ожив,
Стал другом, а голос друга,
Как детская скрипка, фальшив.
 
 
И в сердце со знанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах…