Текст книги "Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)"

Автор книги: Максим Горький

 
Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу белые стены дома,
небольшой сад с грядкой левкоев,
бледное солнце осеннего вечера
и слышу звуки далеких флейт.
 
 
Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу звезды над стихающим городом,
пьяных матросов в темных кварталах,
танцовщицу, пляшущую «осу»,
и слышу звук тамбурина и крики ссоры.
 
 
Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,
мохнатые мигающие звезды
и светлые серые глаза под густыми бровями,
которые я вижу и тогда,
когда не говорят мне: «Александрия!»
 

 
Вечерний сумрак над теплым морем,
огни маяков на потемневшем небе,
запах вербены при конце пира,
свежее утро после долгих бдений,
прогулка в аллеях весеннего сада,
крики и смех купающихся женщин,
священные павлины у храма Юноны,
продавцы фиалок, гранат и лимонов,
воркуют голуби, светит солнце,
когда увижу тебя, родимый город!
 

 
Когда я тебя в первый раз встретил,
не помнит бедная память:
утром ли то было, днем ли,
вечером или позднею ночью.
Только помню бледноватые щеки,
серые глаза под темными бровями
и синий ворот у смуглой шеи,
и кажется мне, что я видел это в раннем детстве,
хотя и старше тебя я многим.
 

 
Ты – как у гадателя отрок:
все в моем сердце читаешь,
все мои отгадываешь мысли,
все мои думы знаешь,
но знанье твое тут невелико,
и не много слов тут и нужно,
тут не надо ни зеркала, ни жаровни:
в моем сердце, мыслях и думах
все одно звучит разными голосами:
«Люблю тебя, люблю тебя навеки!»
 

 
Наверно в полдень я был зачат,
наверно родился в полдень,
и солнца люблю я с ранних лет
лучистое сиянье.
С тех пор как увидел я глаза твои,
я стал равнодушен к солнцу:
зачем любить мне его одного,
когда в твоих глазах их двое?
 

 
Люди видят сады с домами
и море, багровое от заката,
люди видят чаек над морем
и женщин на плоских крышах,
люди видят воинов в латах
и на площади продавцов с пирожками,
люди видят солнце и звезды,
ручьи и светлые речки,
а я везде только и вижу
бледноватые смуглые щеки,
серые глаза под темными бровями
и несравнимую стройность стана, —
так глаза любящих видят
то, что видеть велит им мудрое сердце.
 

 
Когда утром выхожу из дома,
я думаю, глядя на солнце:
«Как оно на тебя похоже,
когда ты купаешься в речке
или смотришь на дальние огороды!»
И когда смотрю я в полдень жаркий
на то же жгучее солнце,
я думаю про тебя, моя радость:
«Как оно на тебя похоже,
когда ты едешь по улице людной!»
И при взгляде на нежные закаты
ты же мне на память приходишь,
когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь
и закрываешь потемневшие веки.
 

 
Не напрасно мы читали богословов
и у риторов училась недаром,
мы знаем значенье каждого слова
и все можем толковать седмиобразно.
Могу найти четыре добродетели в твоем теле
и семь грехов, конечно;
и охотно возьму себе блаженства;
но из всех слов одно неизменно:
когда смотрю в твои серые очи
и говорю: «люблю» – всякий ритор
поймет только «люблю: и ничего больше.
 

 
Если б я был древним полководцем,
покорил бы я Эфиопию и Персов,
свергнул бы я фараона,
построил бы себе пирамиду
выше Хеопса[237]237
  Хеопс – пирамида египетского фараона Хеопса (3-е тысячелетие до н. э.), достигающая высоты около 150 метров.


[Закрыть],
и стал бы
славнее всех живущих в Египте.
 
 
Если б я был ловким вором,
обокрал бы я гробницу Менкаура[238]238
  …гробницу Менкаура… – Менкаур – египетский фараон (3-е тысячелетие до н. э.).


[Закрыть].
продал бы камни александрийским евреям,
накупил бы земель и мельниц
и стал бы
богаче всех живущих в Египте.
 
 
Если б я был вторым Антиноем[239]239
  Антиной – юноша, отличавшийся необыкновенной красотой, любимец римского императора Адриана; утонул, переплывая Нил.


[Закрыть],
утопившимся в священном Ниле,
я бы всех сводил с ума красотою,
при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
и стал бы
сильнее всех живущих в Египте.
 
 
Если б я был мудрецом великим,
прожил бы я все свои деньги,
оказался бы от мест и занятий,
сторожил бы чужие огороды
и стал бы
свободней всех живущих в Египте.
 
 
Если б я был твоим рабом последним,
сидел бы я в подземелье,
и видел бы раз в год или два года
золотой узор твоих сандалий,
когда ты случайно мимо темниц проходишь,
и стал бы
счастливей всех живущих в Египте.
 

 
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре любили, но все имели разные «потому что»:
одна любила, потому что так отец с матерью ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый художник,
а я любила, потому что полюбила.
 
 
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтоб все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.
 
 
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.
 
 
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а может быть, нас было не четыре, а пять?
 

 
Весною листья меняет тополь,
весной возвращается Адонис[240]240
  Адонис – олицетворение умирающей и воскресающей природы (греч. миф.).


[Закрыть]
из царства мертвых…
ты же весной куда уезжаешь, моя радость?
 
 
Весною все поедут кататься
по морю иль по садам в предместьях
на быстрых конях…
а мне с нем кататься в легкой лодке?
 
 
Весной все наденут нарядные платья,
пойдут попарно в луга с цветами
сбирать фиалки…
а мне, что ж, дома сидеть прикажешь?
 

 
Сегодня праздник:
все кусты в цвету,
поспела смородина,
и лотос плавает в пруду, как улей!
Хочешь,
побежим вперегонку
по дорожке, обсаженной желтыми розами,
к озеру, где плавают золотые рыбки?
Хочешь,
пойдем в беседку,
нам дадут сладких напитков,
пирожков и орехов,
мальчик будет махать опахалом,
а мы будем смотреть
на далекие огороды с кукурузой?
Хочешь,
я спою греческую песню под арфу,
только уговор:
не засыпать
и по окончании похвалить певца и музыканта?
Хочешь,
я станцую «осу»
одна на зеленой лужайке
для тебя одного?
Хочешь,
я угощу тебя смородиной, не беря руками.
и ты возьмешь губами из губ
красные ягоды
и вместе
поцелуи?
Хочешь, хочешь,
будем считать звезды,
и кто спутается; будет наказан?
Сегодня праздник,
весь сад в цвету,
приди, мой ненаглядный,
и праздник сделай праздником и для меня!
 

 
Разве неправда,
что жемчужина в уксусе тает,
что вербена освежает воздух,
что нежно голубей воркованье?
 
 
Разве неправда,
что я – первая в Александрии
по роскоши дорогих уборов,
по ценности белых коней и серебряной сбруи,
по длине черных кос хитросплетенных?
что никто не умеет
подвести глаза меня искусней
и каждый палец напитать
отдельным ароматом?
 
 
Разве неправда,
что с тех пор, как я тебя увидала,
ничего я больше не вижу,
ничего я больше не слышу,
ничего я больше не желаю,
как видеть твои глаза,
серые под густыми бровями,
и слышать твой голос?
 
 
Разве неправда,
что я сама дала тебе айву, откусивши,
посылала опытных наперсниц,
платила твои долги до того,
что продала именье
и все уборы
отдала за любовные напитки?
и разве неправда,
что все это было напрасно?
 
 
Но пусть правда,
что жемчужина в уксусе тает,
что вербена освежает воздух,
что нежно голубей воркованье —
будет правдой,
будет правдой
и то,
что ты меня полюбишь!
 

Подражание П. Луису[241]241
  Луис Пьер (1870–1925) – французский поэт и прозаик, символист, в ряде произведений стилизовавший античность, в частности эпоху «александризма».


[Закрыть]

 
Их было четверо в этот месяц,
но лишь один был тот, кого я любила.
 
 
Первый совсем для меня разорился,
посылал каждый час новые подарки
и, продавши последнюю мельницу, чтоб купить мне запястья,
которые звякали, когда я плясала, – закололся,
но он не был тот, кого я любила.
 
 
Второй написал в мою честь тридцать элегий,
известных даже до Рима, где говорилось,
что мои щеки – как утренние зори,
а косы – как полог ночи,
но он не был тот, кого я любила.
 
 
Третий, ах, третий был так прекрасен,
что родная сестра его удушилась косою
из страха в него влюбиться;
он стоял день и ночь у моего порога,
умоляя, чтоб я сказала: «приди», но я молчала,
потому что он не был тот, кого я любила.
 
 
Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи,
не был красив,
и когда на празднике Адониса я бросила тебе гвоздику,
посмотрел равнодушно своими светлыми глазами,
но ты был тот, кого я любила.
 

 
Не знаю, как это случилось:
моя мать ушла на базар;
я вымела дом
и села за ткацкий станок.
Не у порога (клянусь!), не у порога я села,
а под высоким окном.
Я ткала и пела;
что еще? ничего.
Не знаю, как это случилось:
моя мать ушла на базар.
Не знаю, как это случилось:
Окно было высоко.
Наверно, подкатил он камень,
или влез на дерево,
или встал на скамью.
Он сказал:
«Я думал, это малиновка,
а это – Пенелопа.
Отчего ты дома? Здравствуй!»
«Это ты, как птица, лазаешь по застрехам,
а не пишешь своих любезных свитков
в суде».
«Мы вчера каталась по Нилу —
у меня болит голова».
«Мало она болит,
что не отучила тебя от ночных гулянок».
Не знаю, как это случилось:
окно было высоко.
 
 
Не знаю, как это случилось:
я думала, ему не достать.
«А что у меня во рту, видишь?»
«Чему быть у тебя во рту?
Крепкие зубы да болтливый язык,
глупости в голове».
«Роза у меня во рту – посмотри».
«Какая там роза!»
«Хочешь, я тебе ее дам,
только достань сама».
Я поднялась на цыпочки,
я поднялась на скамейку,
я поднялась на крепкий станок,
я достала алую розу,
а он, негодный, сказал:
«Ртом, ртом,
изо рта только ртом,
не руками, чур, не руками!»
Может быть, губы мои
и коснулись его, я не знаю.
Не знаю, как это случилось:
я думала, ему не достать.
 
 
Не знаю, как это случилось:
я ткала и пела;
не у порога (клянусь!), не у порога сидела,
окно было высоко:
кому достать?
Мать, вернувшись, сказала:
«Что это, Зоя,
вместо нарцисса ты выткала розу?
Что у тебя в голове?»
Не знаю, как это случилось.
 

 
Я спрашивал мудрецов вселенной:
«Зачем солнце греет?
зачем ветер дует?
зачем люди родятся?»
 
 
Отвечали мудрецы вселенной:
«Солнце греет затем,
чтоб созревал хлеб для пищи
и чтобы люди от заразы мёрли;
ветер дует затем,
чтоб приводить корабли к пристани дальней
и чтоб песком засыпать караваны;
люди родятся затем,
чтоб расстаться с милою жизнью
и чтоб от них родились другие для смерти».
 
 
«Почему ж боги так все создали?»
«Потому же,
почему в тебя вложили желанье
задавать праздные вопросы».
 

 
Что ж делать,
что багрянец вечерних облаков
на зеленоватом небе,
когда слева уж видев месяц
и космато-огромная звезда,
предвестница ночи, —
быстро бледнеет,
тает
совсем на глазах?
что путь по широкой дороге
между деревьев мимо мельниц,
бывших когда-то моими,
но промененных на запястья тебе,
где мы едем с тобой, —
кончается там за поворотом,
хотя б и приветливым
домом,
совсем сейчас?
что мои стихи,
дорогие мне,
так же, как Каллимаху[242]242
  Каллимакс (ок. 310–240 до н. э.) – древнегреческий поэт, представитель «александрийской» школы.


[Закрыть]
и всякому другому великому,
куда я влагаю любовь, и всю нежность,
и легкие от богов мысли,
отрада утр моих,
когда небо ясно
и в окна пахнет жасмином, —
завтра
забудутся, как и все?
что перестану я видеть
твое лицо?
слышать твой голос?
что выпьется вино,
улетучатся ароматы
и сами дорогие ткани
истлеют
через столетья?
Разве меньше я стану любить
эти милые хрупкие вещи
за их тленность?
 

 
Как люблю я, вечные боги,
прекрасный мир!
Как люблю я солнце, тростники
и блеск зеленоватого моря
сквозь тонкие ветви акаций!
Как люблю я книги (моих друзей),
тишину одинокого жилища
и вид из окна
на дальние дынные огороды!
Как люблю пестроту толпы на площади,
крики, пенье и солнце,
веселый смех мальчиков, играющих в мяч!
Возвращенье домой
после веселых прогулок,
поздно вечером,
при первых звездах,
мимо уже освещенных гостиниц,
с уже далеким другом!
Как люблю я, вечные боги,
светлую печаль,
любовь до завтра,
смерть без сожаленья о жизни,
где все мило,
которую люблю я, клянусь Дионисом,
всею силою сердца
и милой плоти!
 

 
Сладко умереть
на поле битвы
при свисте стрел и копий,
когда звучит труба
и солнце светит,
в полдень,
умирая для славы отчизны
и слыша вокруг:
«прощай, герой!»
Сладко умереть
маститым старцем
в том же доме,
на той же кровати,
где родились и умерли деды,
окруженным детьми,
ставшими уже мужами,
и слыша вокруг:
«прощай, отец!»
Но еще слаще,
еще мудрее,
истративши все именье,
продавши последнюю мельницу
для той,
которую завтра забыл бы,
вернувшись
после веселой прогулки
в уже проданный дом,
поужинать
и, прочитав рассказ Апулея
в сто первый раз,
в теплой, душистой ванне,
не слыша никаких прощаний,
открыть себе жилы;
и чтоб в длинное окно у потолка
пахло левкоями,
светила заря
и вдалеке были слышны флейты.
 

 
Солнце, солнце,
божественный Ра-Гелиос[243]243
  Ра-Гелиос – в древнеегипетской религии бог солнца, творец вселенной, людей и богов. Центром почитания Ра был г. Он (греч. Гелиополь). Греки отождествляли Ра с Гелиосом.


[Закрыть],
тобою веселятся
сердца царей и героев,
тебе ржут священные кони,
тебе поют гимны в Гелиополе;
когда ты светишь,
ящерицы выползают на камни,
и мальчики идут со смехом
купаться к Нилу.
Солнце, солнце,
я – бледный писец,
библиотечный затворник,
но я люблю тебя, солнце, не меньше,
чем загорелый моряк,
пахнущий рыбой и соленой водою,
и не меньше,
чем его привычное сердце
ликует
при царственном твоем восходе
из океана,
мое трепещет,
когда твой пыльный, но пламенный луч
скользнет
сквозь узкое окно у потолка
на исписанный лист
и мою тонкую желтоватую руку,
выводящую киноварью
первую букву гимна тебе,
о, Ра-Гелиос солнце!
 

 
Ах, покидаю я Александрию
и долго видеть ее не буду!
Увижу Кипр, дорогой богине,[244]244
  Увижу Кипр, дорогой богине… – На Кипре родилась богиня любви Афродита (греч. миф.).


[Закрыть]
Увижу Тир, Ефес и Смирну,
Увижу Афины – мечту моей юности,
Коринф, и далекую Византию,
и венец всех желании,
цель всех стремлений —
увижу Рим великий! —
все я увижу, но не тебя!
Ах, покидаю я тебя, моя радость,
и долго, долго тебя не увижу!
Разную красоту я увижу,
в разные глаза насмотрюся,
разные губы целовать буду,
разным кудрям дам свои ласки
и разные имена я шептать буду
в ожиданье свиданий в разных рощах.
Все я увижу, но не тебя!
 

1905–1908

 
Окна неясны очертанья…
Тепло и нега… сумрак… тишь…
Во сне ль сбываются мечтанья?
Ты рядом, близко, здесь лежишь.
 
 
Рукою обнимая тело,
Я чувствую: не сон, не сон…
Сомнений горечь отлетела,
Мне снова ясен небосклон.
 
 
О долгие часы лобзаний,
Объятий сладостных и нег!
Каких нам больше указаний?
О время, укроти свой бег!
 
 
Пусть счастья голубая птица
Не улетит во время сна,
Пусть этот сумрак вечно длится
В разрезе смутного окна.
 

<Март – май 1911>

 
Ах, не плыть по голубому морю,
Не видать нам Золотого Рога[245]245
  Золотой Рог – бухта Золотой Рог в Стамбуле.


[Закрыть],
Голубей и площади Сан Марка.[246]246
  …голубей и площади Сан Марка – площади св. Марка в Венеции.


[Закрыть]
Хорошо отплыть туда, где жарко,
Да двоится милая дорога,
И не знаю, к радости иль к горю.
 
 
Не видать открытых, светлых палуб
И судов с косыми парусами,
Золотыми в зареве заката.
Что случается, должно быть свято,
Управляем мы судьбой не сами,
Никому не надо наших жалоб.
 
 
Может быть, судьбу и переспорю,
Сбудется веселая дорога,
Отплывем весной туда, где жарко,
И покормим голубей Сан Марка,
Поплывем вдоль Золотого Рога
К голубому, ласковому морю!
 

<Февраль – май 1911>

 
Ветер с моря тучи гонит,
В засиявшей синеве
Облак рвется, облак тонет,
Отражаяся в Неве.
 
 
Словно вздыбив белых коней,
Заскакали трубачи.
Взмылясь бешеной погоней,
Треплют гривы космачи.
 
 
Пусть несутся в буйных клочьях
По эмали голубой,
О весенних полномочьях
Звонкою трубя трубой.
 

<Февраль – май 1911>

 
От тоски хожу я на базары: что мне до них!
Не развеют скуки мне гусляры: что мне до них!
Кисея, как облак зорь вечерних, шитый баркан…
Как без глаз, смотрю я на товары: что мне до них!
Голубая кость людей влюбленных, ты, бирюза,
От тебя в сердцах горят пожары: что мне до них!
И клинок дамасский уж не манит: время прошло,
Что звенели радостью удары: что мне до них!
Сотню гурий купишь ты на рынке, был бы кошель,
Ах, Зулейки, Фатьмы и Гюльнары: что мне до них!
Не зови меня, купец знакомый, – щеголь ли я?
Хороши шальвары из Бухары: что мне до них!
 

<Май – июнь 1908>

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ[247]247
  Осип Эмильевич Мандельштам (1891–1938) родился в Петербурге. Окончил Тенишевское училище, директором которого был поэт-символист Вл. В. Гиппиус (псевдоним – Владимир Бестужев), повлиявший на становление литературных интересов начинающего поэта. 1907–1910 годы Мандельштам проводит за границей, слушая лекции по философии, истории и литературе в Сорбонне и Гейдельберге. В 1911 году поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. В это время знакомится с Михаилом Кузминым и Сергеем Городецким. Мандельштам примыкает к акмеистам, сотрудничает в журналах «Аполлон» и «Гиперборей». Первая книга стихов – «Камень» появляется в 1913 году.
  Избранные стихотворения послеоктябрьского периода творчества О. Мандельштама см. в томе ББЛ «Советская поэзия» (т. 1).
  Стихотворения О. Мандельштама печатаются по тексту издания: О. Мандельштам. Стихотворения. Л., «Советский писатель» («Библиотека поэта». Большая серия), 1973.


[Закрыть]

 
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
 

1908

 
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
 
 
О, вещая моя печаль,[248]248
  О, вещая моя печаль… – перефразировка стиха Ф. Тютчева «О вещая душа моя!..». Поэзия Тютчева оказала сильное воздействие на Мандельштама. Заглавие первого сборника Мандельштама связано со стихотворением Тютчева «С горы скатившись, камень лег в долине…» («Probleme»). В статье «Утро акмеизма» (май 1913 г.) Мандельштам писал, что акмеисты поднимают «тютчевский камень» и кладут его «в основу своего здания» («Сирена». Воронеж, 1919, № 4–5, с. 71).


[Закрыть]
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
 

1908

 
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.
 
 
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
 
 
Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
 

1908

 
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.
 
 
От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.
 

1909

 
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
 
 
Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, —
 
 
Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
 

1909

 
Есть целомудренные чары, —
Высокий лад, глубокий мир,
Далёко от эфирных лир
Мной установленные лары.
 
 
У тщательно обмытых ниш
В часы внимательных закатов
Я слушаю моих пенатов
Всегда восторженную тишь.
 
 
Какой игрушечный удел,
Какие робкие законы
Приказывает торс точеный
И холод этих хрупких тел!
 
 
Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой,
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.
 

1909

 
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
 
 
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
 
 
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
 
 
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
 
 
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
 
 
Пускай мгновения стекает муть, —
Узора милого не зачеркнуть.
 

1909

 
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.
 
 
Вся комната напоена
Истомой – сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.
 
 
Немного красного вина,
Немного солнечного мая, —
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
 

1909

 
Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
 
 
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:
 
 
Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
 
 
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.
 

1909

 
Когда удар с ударами встречается,
И надо мною роковой,
Неутомимый маятник качается
И хочет быть моей судьбой,
 
 
Торопится и грубо остановится,
И упадет веретено, —
И невозможно встретиться, условиться,
И уклониться не дано.
 
 
Узоры острые переплетаются,
И, все быстрее и быстрей,
Отравленные дротики взвиваются
В руках отважных дикарей…
 

1910

 
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
 
 
Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой.
 
 
И если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь – трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.
 

1910

 
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
 
 
Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь,
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.
 
 
Ты на песок с ней рядом ляжешь,
Оденешь ризою своей,
Ты неразрывно с нею свяжешь
Огромный колокол зыбей,
 
 
И хрупкой раковины стены,
Как нежилого сердца дом,
Наполнишь шепотами пены,
Туманом, ветром и дождем…
 

1911

 
Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот.
Я ласточкой доволен в небесах,
И колокольни я люблю полет!
 
 
И, кажется, старинный пешеход,
Над пропастью, на гнущихся мостках,
Я слушаю, как снежный ком растет
И вечность бьет на каменных часах.
 
 
Когда бы так! Но я не путник тот,
Мелькающий на выцветших листах,
И подлинно во мне печаль поет.
 
 
Действительно, лавина есть в горах!
И вся моя душа – в колоколах,
Но музыка от бездны не спасет!
 

1912

 
Айя-София[249]249
  Айя-София – храм св. Софии в Константинополе, после завоевания столицы Византии турками – мечеть.


[Закрыть], – здесь остановиться
Судил господь народам и царям!
Ведь купол твой, по слову очевидца,
Как на цепи, подвешен к небесам.
 
 
И всем векам – пример Юстиниана[250]250
  Юстиниан – византийский император (483–565), в царствование которого был выстроен храм св. Софии.


[Закрыть],
Когда похитить для чужих богов
Позволила эфесская Диана[251]251
  Эфесская Диана – храм Дианы (Артемиды) в г. Эфесе, причисленный к «семи чудесам» древнего мира. По повелению Юстиниана колонны из храма Дианы Эфесской были поставлены в храме св. Софии.


[Закрыть]
Сто семь зеленых мраморных столбов.
 
 
Но что же думал твой строитель щедрый,
Когда, душой и помыслом высок,
Расположил апсиды и экседры[252]252
  Апсиды и экседры – алтарные выступы в церковной архитектуре.


[Закрыть],
Им указав на запад и восток?
 
 
Прекрасен храм, купающийся в мире,
И сорок окон – света торжество.
На парусах[253]253
  Паруса – треугольные сферические своды (имеющие сходство с надутым парусом), на которые опирается кольцо купола; впервые были применены в храме св. Софии.


[Закрыть], под куполом, четыре
Архангела – прекраснее всего.
 
 
И мудрое сферическое зданье
Народы и века переживет,
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот.
 

1912

Остроумова-Лебедева А. П.

Весенний мотив

Цветная гравюра на дереве. 1904

Государственная Третьяковская галерея