Текст книги "Соавтор (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Интересно, почему только небо?

Андрей шагает из нашей комнаты в ту – и совершенно растворяется в воздухе. Такого я еще не видел. Я следую за ним – и проваливаюсь в мягкую тьму, пронизанную плывучими цветными звездочками…

Я просыпаюсь оттого, что солнышко светит в самое лицо, щекочет веки и нос – даже чихнуть хочется. Я зеваю, отворачиваюсь – делается жарко уху. Солнышко решило меня разбудить.

Я снова зеваю. Еще рано – мне так кажется. Мы вчера поздно легли – Рич меня учил играть в башни. Пока не выиграл у меня раз десять – я так и не понял, в чем смысл. А когда начал понимать – как-то сам по себе заснул.

А он – спал рядом со мной или где-то мотался всю ночь – этого я не знаю. Хотя, наверное, спал. Просто раньше проснулся.

Хочется кушать.

Я встаю с постели, размышляю, надеть ли штаны, решаю надеть, запихиваю в штаны подол рубахи – и отправляюсь его искать.

Замок громаден, как… как не знаю, что! Чтобы рассмотреть потолок, надо задирать голову – и то не рассмотришь. Весь потолок в копоти. Все огромное. Лестницы, страшно крутые, по которым я сползаю, повернувшись спиной вперед и нащупывая ногами ступеньки. Залы – гулкие пещеры: стою у одной стены – вторая далеко-далеко, противоположная дверь кажется крохотной, как замочная скважина. В залах – везде копоть и сажа; столы из тесаного камня, не на ножках, а на каменных столбах – столешницы – все в трещинах, во вмятинах, каменные плиты выщерблены… лихо тут раньше пировали. Стулья вокруг столов нельзя двигать – они тоже каменные, как троны. Может быть, они и не вросли в пол, но у нас не хватает сил стронуть их с места. Сидеть за таким столом на таком стуле – все равно, что на холме сидеть за плоскогорьем. Мы не любим тут есть – мне жутковато, а ему грустно…

– Рич! – кричу я. Крик подхватывает эхо, тащит, дробит по всем залам, лестницам, коридорам, будто вопятчеловек десять. Даже не по себе немного, но я все равно кричу еще раз. – Рич! Ты где?! Ты дома?!

Почти хочется заплакать. Я что, один? Но тут я слышу знакомое хлопанье крыльев – так королевские вымпелы хлопают и полощутся на ветру. Он влетает в окно зала, широченное, как ворота – четверня может въехать с тарантасом – кружится над столом, я прыгаю, машу ему руками, он снижается и тормозит всеми четырьмя об пол.

У него такое уморительное выражение морды! Я хохочу, обнимаю его за шею – чудесную шею, теплую, гладкую, как мамочкина агатовая брошка. Я прижимаюсь щекой к его гладкой чешуе – или это не чешуя? На рыбью совсем не похожа, скорее – на кожу ужа… только на белом свете нет таких громадных ужей.

Рич глядит на меня сверху вниз и ухмыляется. Наклоняется ко мне, я глажу его нос – его милый, теплый, полированный каменный носик. Его глаза весело блестят.

– Напугал меня, дракошка! – говорю я и топаю ногой. И прыскаю.

– Хныкал тут без меня, людишка? – шелестит Рич и показывает кончик раздвоенного языка. Садится на задние лапы, аккуратно сложив крылья и обернувшись хвостом, легко и гибко, как кот. Живот у него светлее спины – цвета пшеничного поля под солнцем, а спина – как надраенная бронза: золотисто-коричневая, блестящая, с зелеными тенями вокруг чешуек. – Трусил и хныкал. Ведь хныкал?

– Нет такого слова – «людишка»! – возмущаюсь я. – И ничего я не хныкал. Я голодный. Ты вчера весь пирог слопал, пока играли. Вот такой здоровенный кусище!

– А слово «дракошка», по-твоему – есть? – фыркает Рич, и у него из носа вылетают две тоненькие струйки пара. Я хохочу. – Что ж мне теперь, с голоду помереть для твоей радости?

– Ну ладно, – говорю я. – Мне не жалко. Но сегодня-то?

– А сегодня у нас будет жареный ягненок, – говорит Рич и снова фыркает паром. – Свежий-пресвежий-пресвежий!

– Где же он? – я озираюсь.

– Как где? – Рич хихикает, встает и, уже направившись к выходу из зала, сообщает: – На кухне.

Я иду за ним. С ним не страшно ходить по лестнице – он ловко перебирает лапами, стелется по ступенькам, как змея, а я держусь за его крыло. Крыло плюшевое на ощупь; под плюшевой кожей – твердые косточки. Оно очень широкое – широкое-широкое, как у огромной бабочки; чтобы оно не мешало ходить, Рич сворачивает его вчетверо.

Кухня громадная, закопченная, очаг – размером с деревенскую избу. Мы никогда не топим его целиком – нам же не донести такие дрова, тут целые деревья нужны, а не просто полешки! Деревья – бревна без веток, из таких избы и строят – сложены в штабель у трапезной, мы их не трогаем. Хорошо, что у нас есть уголь. В угле папа и мама Рича пекли мясо – то есть, в золе, когда уголь прогорит… то есть, когда они были живы. А теперь мы готовим на этом угле все, что попадается – и нам пока хватает, а потом мы что-нибудь придумаем…

Ягненок лежит на полу совершенно мертвый. Мне его жалко, даже если он – еда. И еще – мне задним числом становится страшно за Рича.

– Ты его украл? – спрашиваю я сердито.

– Я его поймал, – возражает Рич. – Это был дикий ягненок. Он ходил далеко-далеко от стада. И никто ничего не заметил.

Ведет себя, как маленький! Хотя, между прочим, старше меня, а мне уже целых семь. Мог бы уже и начать соображать. Я хлопаю его ладонью по дурацкому каменному лбу:

– Такие ягнята – домашние! Тебе просто нравится воровать – людям назло! А если тебя кто-нибудь убьет?

Рич тыкает меня жестким носом в живот, так что я сажусь на пол:

– Не так это просто! Я сам могу убить кого угодно! – и пхыкает огненной струей на уголь в камине. – Видал?

– Да видал я уже сто раз! Твой папа в тыщу раз лучше так мог! А его все равно убили! А как в тебя стреляли из пушки, помнишь? Как было больно?

Рич молчит, прячет нос под крыло, где у него давно зажившая болячка от картечи. Говорит оттуда, снизу:

– Ну и что. Ну и кого угодно могут убить. Ну и дураки они все. Ну и мои разбились, а твои сгорели, и вся эта дурацкая война кончилась. И хватит уже. Давай чистить ягненка.

Я больше не могу на него злиться, даже за то, что он может тоже умереть, как папа и мамочка, и оставить меня совсем одного – и я снова его глажу по голове, где шипы, как корона. От его глаза, темно-янтарного по краям, черного посередине, тянется влажная полоска; Рич вытирает ее об крыло – у него такая длинная и гибкая шея, что даже завидно.

Я делаю вид, будто не заметил, что он хнычет. Мне тоже бывает так грустно по мамочке и папе, что хоть плачь. За это я Рича дразнить не буду.

Мы чистим ягненка. Это очень трудно. Шкура приделана страшно крепко, я кромсаю ее ножом, Рич тянет – еле-еле вытаскиваем из нее ягнячье мясо. А в животе у ягненка кишки, от них воняет – это мы уже знаем, поэтому его живот не трогаем, срезаем полоски мяса и жира сверху и обрубаем его ноги. У нас будут запеченные на углях ягнячьи ноги. С лепешками. Остальные обрезки мы сварим. Мука, соль и черно-рыжий порошок, от которого хорошо пахнет, кисло-сладко – остались от мирного времени.

Я помню, как мамочка готовила ягнячьи ножки. Они выходили поджаристые и очень хорошенькие – а у нас вышли совершенно ободранные, все мясо на них клочьями торчит. Но мы все равно натираем их солью и пахучим порошком – «приправой», а потом завертываем в пергамент и закапываем в золу. Наливаем воды в котелок, бросаем туда обрезки мяса, горсть соли, вешаем над огнем. Когда вода закипает, бросаем еще и сушеные грибы.

Грибы мы собираем в ельнике на склоне нашей горы. Я удивился, когда узнал, что Рич их тоже любит; нам повезло, что тут не растут поганки – только еловки, темно-розовые и полосатые, похожие на крохотные беретики дворцовых гвардейцев. У нас – громадная корзина, как ведерный жбан из-под пива, не меньше – и Рич прямо нос под папоротник сует, чтобы набрать больше, чем я. Такая умора – голова под травой, а сам весь снаружи! Я его дергаю за хвост и кричу: «Рич, давай в прятки играть!» – а он отмахивается, как от мухи. Тут главное – удержаться на ногах.

У него такой потешный хвост… так и тянет что-нибудь учудить. Ленточкой обвязать, когда Рич заснет, а потом звать: «Киса, киса!» – и просто валяться, как он сердится и развязывает. У него на кончике хвоста шип, как зазубренная стрела – что ни завяжи, ничего не соскальзывает. Только Рич не любит, говорит, что одни людишки нацепляют на себя всякую ерунду, а дракону это неприлично.

Жаль, что Рич не может взять меня полетать. Сам-то он шикарно летает, высоко-высоко, но меня может поднять только в замке до потолка – и сразу поставить на пол. И потом тяжело дышит, потому что устал. Но когда он вырастет, мы с ним полетаем – он пообещал. Взрослому дракону поднять человека ничего не стоит.

– Только бы не стукнуться об облако, – говорю я. – Там их полно. Вдруг они твердые, хоть и кажутся мягкими?

– Ты, Георг, бестолочь, – фыркает Рич. – Они и не твердые, и не мягкие. Они – никакие вообще, как туман, их можно насквозь пролететь, только сыро и капельки на тебе собираются.

– Ты можешь собирать дождик прямо в облаках? – спрашиваю, приоткрыв рот.

– Ну! – говорит Рич самодовольно и улыбается.

Взрослые, которые думали, что у драконов морды не двигаются, как у змей – просто дураки, и все. Когда Рич улыбается, у него меленькие чешуйки около рта складываются в складочки, а когда огорчается – то складочки собираются на лбу… Так мило! Когда я вспоминаю, как все боялись драконов и ненавидели, делается как-то странно… вот я бы боялся Рича? Дико как-то. Я, если честно, дядю Зигфрида больше боялся: он мог здорово врезать, когда рассердится, а с Ричем мы ни разу по-настоящему не поссорились, не говоря про драки. Рич понимает, что он сильнее, вообще-то. Но я более ловкий, особенно пальцы – Рич вдеть нитку в иголку нипочем не может, мы пробовали. Драконы такую тонкую вещь, как нитки и тряпки, вообще с трудом понимают – но Рич со мной за компанию пристрастился спать на человеческом тюфяке и подушках: много всего в городе насобирал, потому что на его каменной лежанке мне было жестко.

Ему, на самом деле, все равно, есть подушки или нет. Драконы умеют тесать камень и плавить железо, но шить и ткать им ни к чему – они же не носят платья! А спать они могут хоть на голой скале – это им ничего. Просто Рич хочет все время быть вместе со мной и делает скидку на мои привычки.

А я делаю скидку на его привычки. Даже к запаху уже совсем привык, почти его не чувствую, хотя сначала казалось, что будет совсем непросто. От Рича пахнет огнем. Серой – сильно, чем-то вроде порохового дыма – послабее, и чуть-чуть – тухлым мясом из пасти. Но это, честное слово, совершенно не важно.

Лепешки мы печем на нашей любимой сковороде – самой маленькой в этой кухне, зато нам с Ричем как раз по размеру. Смазываем ее ягнячьим жиром – и Рич так здорово ее встряхивает, что лепешки сами собой переворачиваются.

Мы сидим, едим лепешки и ждем, когда хоть что-нибудь еще приготовится. От баранины и от супа вдруг начинает пахнуть вкусно-превкусно; Рич облизывается и говорит:

– Жалко выбрасывать ягнячью голову. Из нее, знаешь, какие мозги!

А я говорю:

– Я один раз тебя послушался – помнишь, какая была гадость? Я уж не говорю, что мы сами перемазались и всю кухню уделали, пока вытаскивали эти дурацкие мозги – вдобавок они выглядели так противно…А когда стали жариться – от них ничего и не осталось, одни какие-то шкварки…

Рич отворачивается и говорит в огонь, повиливая хвостом:

– Это мы просто посолить забыли…

Мясо все равно выходит прекрасно. Ничего, что ободранное. Так даже лучше. От него так пахнет, что с ума можно сойти. Я съедаю ужасно много, почти треть ножки; Рич – целых две, а кости разгрызает, как семечки. Он вообще ест много – он ведь большой, гораздо выше меня, если встанет на задние лапы, а если вытянет шею, то будет выше папы. Только хоть он и большой, но все равно еще не взрослый. Он – тоже мальчик, как я, только он – драконский мальчик. Дракошка. Мой самый лучший друг с той ужасной ночи, когда наш город сгорел.

Я не понимаю, почему я тогда не умер вместе с другими. Может, меня святой Дунхард защитил, которого мне мамочка на шею повесила на шнурке, а может, просто повезло. Когда наш дом начал рушиться и гореть, мне показалось, что мамочка с сестренкой выскочили – я тоже выскочил, а там была огненная темнота, горело все, дома горели, кажется, небо горело, сверху был драконский огонь, а снизу палили из пушек. И толпа металась, все вопили, падали… не помню, как вышло, что я оказался в этой нише под триумфальной аркой. Арка развалилась, но тот кусок с нишей, почему-то, остался стоять. Наверное, все-таки, это святой Дунхард помог.

Рича я нашел уже потом, когда уже домой сходил и все знал. Я сначала думал, что просто потерялся, потом – что меня бросили, а еще потом – что меня совсем бросили, умерли, и теперь совершенно непонятно, что делать. Из города все сбежали. От королевского дворца остались одни угольки и от армии остались угольки, только очень страшные. А убитые драконы просто валялись вперемежку с убитыми людьми, и кровь под ногами так и хлюпала, как слякоть – драконская, наверное, потому что из сгоревших людей кровь не текла. Было ужасно жарко, ужасно – и искры кружились в воздухе, как мухи.

Рич сидел на бортике фонтана, где высохла вода, и был на фоне пожара, как статуя горгульи – маленький и крылатый, намного-намного меньше любого дракона – но повернул ко мне голову, и я увидел, что он – живое существо. А больше никого живого не было. Я подошел ближе, и мне совершенно не было страшно: он на меня глядел, собрав лоб в складочки, и у него из глаз текли слезы прямо струйками, и он совершенно не собирался ни сжечь меня, ни съесть. Тогда я подошел совсем близко, он потянулся мордой и я его погладил первый раз.

Как теплый полированный агат – поэтому-то все взрослые и думают, что драконы каменные, неуязвимые и им все нипочем. А им бывает больно.

Я ведь и сам думал, что он не умеет разговаривать. Все взрослые говорили, что драконы – злые, коварные, а разговаривать не умеют. Но Рич мог, только знал по-нашему мало слов. Он фыркнул и прошелестел: «Я теперь один», и я понял: он совсем в такой же беде.

Он полетел искать своих папу и маму, как я искал своих; только со мной ничего не случилось, мне просто было очень плохо, когда я увидел мамочкину туфлю… и ногу… и меня рвало и хотелось лечь и заснуть прямо на земле… но вообще-то я был совсем целый, а Рича ранили, когда стреляли из пушки. Он мне показал, как у него кровь течет – и я завязал своей рубашкой. Больше я ничем ему помочь не мог. Когда я завязывал болячку Рича, мне почему-то стало намного легче. А громадный убитый дракон от жара весь так раздулся… как дохлая лошадь на свалке… и из него все вывалилось… Даже мне было худо от его вида, а Ричу – просто ужасно. Мы с ним уже потом сидели около бывшего фонтана, где больше не было воды, он меня обнимал передней лапой, которая почти как рука с когтями, а я его обнимал за шею – и мы плакали и разговаривали о том, что теперь непонятно, что делать…

И люди все умерли – а кто не умер, тот разбежался – и драконы все умерли. Или умирают. Но вот что еще: если вдруг нас найдут люди, которые остались живы, они убьют Рича или посадят в клетку. А если нас найдет дракон – я хочу сказать, взрослый дракон – он меня съест. И нам вдруг стало страшно, что нас кто-нибудь найдет. Ведь наши папы и мамы больше никогда не придут, а все другие… Гады они.

Тогда Рич сказал: «Знаешь, что? Можно жить у нас в доме, раз все так получилось». И мы очень долго добирались до замка драконов в горах, потому что Рич не мог лететь из-за болячки, а я и подавно. Но потом все стало легче.

Только иногда делается страшно в замке – если Рич улетает раздобыть еды. Я не боюсь, что Рич меня бросит – он спит рядом со мной и держит меня лапой, ему тоже плохо одному; я боюсь, что его убьют люди.

Мы тащим воду в громадной бадье из колодца – Рич крутит ворот, а я перехватываю – а потом зачерпываем из бадьи кувшинами и уносим кувшины в кухню. Потом Рич говорит, что надо бы почистить сковородку, а я говорю, что мы потом почистим, а сейчас лучше немножечко поиграем в башни. Мне хочется у него разок выиграть.

Рич расставляет башни по доске – красные ему, желтые мне – а я думаю, что даже не знаю, кто из взрослых хуже: люди или драконы. Или все хороши.

Зимой нам, наверное, будет тяжело. Но лишь бы сюда никого не принесла нелегкая… остальное – пустяки. Мы справимся вдвоем. Без чужих, кто бы они ни были.

* * *

Я прекрасно себя чувствую.

После драконьего замка, после маленького Георга – у меня на душе удивительно светло. Я чувствую себя его ровесником; весь мир обрел такие краски, такую нежную яркость, какая припоминается только по раннему детству. Снег пахнет яблочным джемом. Я вижу, как солнце пробивается сквозь тучи – и чувствую, как расплываюсь в улыбке, невольно и искренне.

Андрей наблюдает за мной, поставив локти на стол.

– Дракошка, – говорю я, – это было здорово.

– Удивительно, что нас выбросило в их детство, – говорит Андрей мечтательно. – Интересно, что с ними станется, когда они вырастут. Выживут ли одни?

– Мне интереснее другое, – говорю я, вспоминая. – Георг, конечно, еще совсем малыш, хоть и видел много не по годам. Ему не может прийти в голову, что дракон – совершенно чуждое существо с другими психическими установками. Но я не могу понять: Рич-то в человеческом детеныше что нашел?

Андрей потягивается, хрустнув суставами:

– А-ах, славно летать было! Чудак ты, щелкопер. Инстинкт самосохранения работает – бывает, толкает друг к другу существ разных видов. А иногда то, что мы называем «человечностью» – совершенно зря называем, по-моему. Помнишь льва и собачку, а? Мне еще рассказывал один мужик, что у него на даче одна сволочная баба живых новорожденных котят закопала, а его пес раскопал, вылизал и отнес к себе в будку. Потом мужик их из пипетки кормил, а пес охранял и чистил. Троих. Потом очень огорчался, когда котята подросли и разбрелись по поселку. Скучал. Что этим псом руководило?

– Дракон же вообще не млекопитающее, – говорю я. – Он – рептилия, нет?

Андрей задумывается.

– Я бы не сказал… во всяком случае, не совсем. Они, старина, очень странные создания, эти драконы из этого мира. И очень эмоциональные. У них стайные завязки, они социальные существа – насколько я помню, у рептилий так не бывает.

– Это да… но ведь совершенно другая психика…

– У социальных созданий много общих черт. Понимаешь, одиночество тем, кто привык существовать в группе, мучительно, а уж детенышу – и тем более… Отец и мать Рича, насколько он мог понять своим разумом птенца, не слишком рвались на эту войну – но у них, как у людей, бывает долг чести, месть, патриотизм… весь этот ассоциативный ряд. Они жили на отшибе, какие-то у них вышли накладки с выбором пары, старый дракон изрядно дрался за свою самку, и в конце концов они решили не дразнить гусей. Но у них было подчиненное положение… в драконьем государстве, если можно так сказать. И когда вожак и его свита приняли решение начать войну, родители Рича не смогли или не посмели отказаться.

– Но люди – их еда?

– Нельзя сказать, чтобы основная пища, хотя они могут питаться и людьми, не вопрос. Пес может съесть кота, дело не в этом! Люди – чуждая, страшная, противная раса, понимаешь? Так же, как они сами – для людей. Две разумных ветви эволюции с разными ценностями. Мешают друг другу, конкурируют, делят мир. Естественно, хоть и гнусно.

– Но дракончику не отвратителен человеческий ребенок?

– Так дракончик человечку тоже не отвратителен, как ты не врубишься! Они оба – маленькие еще, глупые, непредубежденные… Ричу было плохо, страшно, одиноко, он устал, его ранили – не слишком тяжело, но чувствительно. И тут появляется миролюбивое существо. Думаешь, он не видел, что ребенок безопасен и сам перепуган и расстроен?

– Меня поразило, что драконы плачут.

– У них, кстати, друг мой, и с чувством юмора все в порядке. И вообще – с эстетическим чувством, хотя, конечно, совсем другая эстетика… Но еще у них, что бы люди там себе ни воображали, никакая не чешуя, а вполне кожа, хоть и необычная с человеческой точки зрения. Полно нервных окончаний. И Ричу было очень приятно, когда человек до него дотрагивался. Как коту или псу. Мягкие, очень подвижные руки. Свои так прикасаться не могут – просто физиология не позволяет.

– Он поэтому жмурился?

– Вот именно. Георг ему нос чесал, гладил под подбородком… нет, он и сам бы мог достать, но чужие прикосновения, да еще такие – совсем другое дело. Молчаливое сообщение: «Ты в безопасности, тебя любят». Детенышу важно, чтобы его любили… да и взрослому тоже.

– Потом посмотрим, что с ними сталось, когда они выросли? – говорю я и ставлю чайник на газ.

– Если сумеем, – улыбается Андрей. – Людишка!

Мы смотрим.

Периодически их навещаем, называем «нашими детками» и скучаем, если вдруг, почему-то, нам туда долго не попасть. После этого впадения в детство я как-то внутренне разжимаюсь, перестаю напрягаться. Любой выход кажется мне потенциально чудесным. Я становлюсь до такой степени увереннее в себе, что через пару недель, имея в запасе два выходных, решаюсь открыть тот мир, который мне советовали населить орками.

Я знаю совершенно точно, что орков там нет. С гарантией. Мне, скорее, представляется что-то неантропоморфное, не по-человечески жестокое и опасное.

На всякий случай, я выбираю день, а не ночь. Днем всё кажется спокойнее.

Андрей по установившейся привычке выходит в чужой мир первым – и я впервые вижу, как он делится. Не могу подобрать другого слова. Его тело распадается на две колеблющиеся тени, каждая из них на глазах приобретает форму и живую плотность. Мой друг и соавтор вошел сразу в двоих: худенького юношу в эластичном комбинезоне неуловимого цвета, с чем-то вроде плоского ранца на спине и широким поясом с пристегнутой кобурой – и громадное, условно человекообразное существо, что-то биомеханическое, тускло поблескивающее щитками доспехов или скафандра, несущее массивный «рюкзак», похожий на пылесос. Это существо, киборг или инопланетчик, оглядывается на меня. Его лицо скрыто забралом из темного стекла – или что там они используют? – но я ощущаю невидимый взгляд и бегу за ним.

Закованный в броню чужак мне ближе, чем человек. Я ухитряюсь понять это еще одной ногой по нашу сторону реальности…

* * *

Выход из портала сопровождается обычной дезориентацией, но в этот раз к ней почему-то примешивается страх.

Не тот, что обычен для ТП-перехода – выражаемый в ощущении, что выйдешь вне расчетной точки, внутрь плотной массы, что твои атомы перемешаются с атомами иномирного твердого вещества – вечный подсознательный страх ТП-оператора. Нет. Другой.

Я на несколько бесконечных секунд панически пугаюсь себя.

Словно ТП вышвырнул меня не только в другой мир, но и в другое тело. Оно кажется мне жутко неудобным, как одежда с чужого плеча, хочется сцарапать его с души ногтями – мне мешает грудь, движения стали не координированными, неуклюжими, тело вызывает приступ тошного отвращения, словно я внезапно разжирела или покрылась гнойными нарывами. Меня буквально трясет от ужаса и напряжения; приходится несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы успокоиться. Мои партнеры ждут, когда я приду в себя. На лице Олега – благородное сострадание: «Каково-то бедной девушке выносить нагрузки, нелегкие даже для мужчин!» – наш высокоморальный друг всегда с пониманием относится к чужим слабостям. Лица Дн-Понго я не вижу, но чувствую, кажется, телепатическую волну его насмешливого презрения, легкого, как летний бриз. Его взгляд моментально меня отрезвляет.

Нет ничего хуже понимания и сочувствия к чужим слабостям, обращенных в твою сторону. Я не слаба, что бы некоторые ни думали. Все эти психические рывки после ТП-перехода – просто рутина. Мне только жаль, что рядом нет никакой отражающей плоскости; неловко заглядывать в темное зеркало шлема Дн-Понго, чтобы убедиться, что с моим лицом все в порядке – а меня бы это окончательно успокоило.

Чтобы найти себя, порой важно себя увидеть. Но нет, так нет.

Я поправляю на лице прозрачный эластичный респиратор, прилегающий точно и плотно. Раскрываю наладонник. Олег и Дн-Понго ждут: человек уставился на меня с напряженным вниманием, кундагианец, пользуясь несколькими свободными мгновениями, проверяет оружие, проверяет связь, проверяет аптечку. Я понимаю, что ему в высокой степени наплевать на все, кроме успеха миссии; это самурайское деловое спокойствие восхищает меня и приводит в порядок мои мысли.

Я читаю данные о портале – и, убедившись, что все в полном порядке, закрываю его. Радужная щель в реальности, мерцающая, переливающаяся нежными световыми волнами, как перламутровая ракушка, схлопывается и исчезает.

– Прибыли нормально, – говорю я в диктофон. Следом надиктовываю наши координаты, в которых никому нет нужды, и распинаюсь о наших намерениях, в которых нужды еще меньше. Обычный идиотизм устава.

Считается, что диктофон оператора диверсионной группы – это нечто вроде черного ящика, на случай провала миссии. Уставно оставляю его включенным – хотя большого смысла в этом не вижу. В термоядерном огне, который мы надеемся тут разжечь, никакая наивная вещица вроде сорокаграммовой коробочки с микросхемами не уцелеет по определению. Если мы не вернемся – никто не станет доискиваться причин. Пошлют новых диверсантов – всего только.

Научную работу мы, можно сказать, не ведем – хотя Олег и поспорил бы. Вступать в контакт – не уполномочены. Наука уже сказала свое веское слово – и на Земле, и на Кунданге, и на Раэйти, и на Нги-Унг-Лян: контакт нас погубит.

Будь проклят тот, кто оставил грибам первую ТП-станцию! Тоже мне, исследователь космоса…

– Ты закончила? – спрашивает Дн-Понго. – И то, что ты говорила – правда?

– Да, боец, – говорю я и невольно улыбаюсь. – Вон те образования – это их здешняя колония, я думаю. Во всяком случае, очень похоже на то – как считаешь?

– Люди – лучшие операторы ТП, – говорит Дн-Понго вежливо. – А женщины – лучшие операторы из людей. У некоторых из них потрясающее интуитивное видение.

Это – очень любезная ложь. Но я рада ее слышать.

– Ты так смотришь на Дн-Понго, Марта, – смеется Олег, – что это напоминает влюбленность. Непременно решил бы, что ты влюбилась, будь Дн-Понго человеком.

Научный консультант в диверсионной группе – дурной балласт. Олег может компетентно рассуждать о грибах, но в людях не понимает ни черта. Не будь это риском для миссии, я бы его пристрелила.

– Выдвигаемся, – говорит Дн-Понго. – Хорошо бы установить мину в непосредственной близости от колонии и открыть портал в тот момент, когда она сработает. Чтобы не сомневаться в успехе.

– Взрыва дождаться? – говорит Олег, широко раскрыв глаза. – Смысл? Лишний риск…

– Работу надо делать хорошо, – говорит Дн-Понго с тенью удивления. – Мне всегда хочется убедиться в качестве своей работы. Я думал, люди тоже этого хотят… Марта, это единственная колония на этой планете?

– Я почти уверена, – отвечаю я. Сейчас мое пси-поле настроено на грибы, я чувствую, что поселившаяся здесь тварь спокойна – а это означает, что у нее нет конкурентов.

Олег выстреливает вверх крохотные зонды, которые стремительно разлетаются в разные стороны. Его задача – проконтролировать отсутствие других колоний: зонды сигнализируют, если зараза доползла еще куда-то.

– Мне всегда кажется, что одного заряда мало, – говорит Олег, убирая зонд-катапульту в кобуру. – Грибы спокойно относятся к радиации… через некоторое время они могут еще раз здесь рискнуть.

– Как говорил мой дед, – фыркаю я, – грибы беспокойно относятся к сковородке! Мы показательно поджарим этого – и остальные призадумаются.

Олег качает головой. Гнусная черта – все время во всем сомневаться!

– Грибам в принципе подходит этот мир, – говорит он. – А если держать в уме, что отсюда открываются порталы на Кундангу и на Землю, то ясно – они будут цепляться за него, как за удобный плацдарм для будущих вторжений. Не один вид, так другой. Я вообще уничтожил бы этот камешек: местная жизнь примитивна, а наши драки с грибами на термоядерных шпагах эволюции не способствуют…

– Говоришь об уничтожении планеты, как новоявленный Господь! – я пожимаю плечами, но в глубине души чувствую его правоту. Если бы сюда можно было долететь на звездолете, как в старинных сказках, и вспахать весь этот мирок ядерными ударами! Но сказки есть сказки, в жизни такого не бывает. В смысле – звездолетов таких не бывает.

В места настолько отдаленные можно попасть только через ТП-портал. ТП-матрицы пронизывают Вселенную в местах субпространственных изгибов – все равно, что проткнуть свернутую ткань иголкой с ниткой. Я на этой нитке узелки вяжу: ничего не стоит махнуть без всяких звездолетов за миллион световых лет…ноналегке. Жаль.

Грибы меня пугают. Они пугают всех, кто не совсем чужд нам, людям, биологически, хотя бы потому, что мы не способны представить их разум и предсказать большую часть действий. У них же нет мозга в человеческом понимании – как они мыслят? Как они ухитрились обучиться ТП-перемещениям? Как им удается мутировать и меняться такими темпами? Как они освоили наши языки – по крайней мере, электрический язык мозга млекопитающего – не имея собственной нервной системы?

Жутко, что грибы понимают нас лучше, чем мы – их…

Неважно. Мы идем по грибному плацдарму.

Вокруг отвратительное место. Белое солнце жарит с белого неба; от сухой жары слабо спасают комбезы-хамелеоны. Острые, слабо выветренные скалы молодого и сейсмоопасного мира, торчат вверх хищными клыками; они поросли какой-то примитивной дрянью, вроде лишайников – ржаво-бурой, сухой, пыльной, как старая тряпка. Лишайники жрут твари с сегментированным телом ящериц и шестью парами коленчатых паучьих ног – зверюги величиной с хорошего нильского крокодила. При виде нас они с гадким щелканьем кидаются врассыпную – что-то в их повадках есть тараканье, не по росту. Под лишайниками копошатся жуки – множество шевелящихся черных лапок, накрытых блестящей зеленовато-синей пластиковой каской стандартного размера. Этим все безразлично.

В ослепительном небе парят птеродактили – небольшие, не крупнее аиста, квакающие. Одни охотятся на жуков, другие отрывают на лету клочки лишайника. Вот и вся богатая флора и фауна. Но – да, не вирусы уже, сложные организмы. Пытаюсь вызвать в себе жалость к ним, уникальным, в сущности, созданиям, попавшим под горячую руку воюющим антагонистам. Плоховато выходит.

Контейнер с миной – за плечами Дн-Понго. Мина весит около центнера, как ни облегчай конструкцию; любой землянин надорвался бы – но рыцарь Кунданги несет ее с непринужденным изяществом. Ноша не делает его упругий шаг медленнее, он не сбивает дыхания, он грациозен, как крадущийся хищник. Радиация, неизменно просачивающаяся даже через четыре слоя араданта, нипочем существу, рожденному в тяжелом мире под жесткой звездой. Я стараюсь идти вровень с Дн-Понго, украдкой поглядываю на него снизу вверх, как котенок на дога. Олег тащится сзади, кажется, молча не одобряя.