Текст книги "Соавтор (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Макс Далин
Соавтор

 
… Ни славы и ни коровы,
ни тяжкой короны земной —
Пошли мне, Господь, второго,
чтоб вытянул петь со мной!
Прошу не любви ворованной,
не милостей на денек —
Пошли мне, Господь, второго,
чтоб не был так одинок!..
 

А. Вознесенский

Я безнадежно пытаюсь найти точную формулировку.

Мое дело существует в словах, словами, ради слов – и с их помощью. Обычно слова приходят сразу за образами, иногда – даже раньше образов; я редко мучаюсь с выбором формулировки, но сегодняшний выбор меня совсем измучил. Эти муки досаждают больше, чем больной зуб – я смертельно устал, но не сдвинулся ни на микрон.

Как сказать о принципиально важной и почти неописуемой надобности в двух стандартных фразах?

«Требуется проводник по другому миру»?

Проводник! Я не Октябрьская железная дорога…

«Отсутствует ключ»? «Профессионал, способный открыть дверь между…»? Судя по этому тексту, мне нужен слесарь.

Я доведен до отчаяния. Я совершаю фатальные глупости, как старая дева, решившая познакомиться с миллионером через Интернет. Я дошел до точки.

«Ищу человека, умеющего проходить сквозь барьер»…

Будь у меня хоть тень надежды обойтись без этого унижения! Я честно пробовал. Я, как та самая старая дева, искренне пытался усовершенствоваться до охмурения незнакомцев и незнакомок. В баре. В автобусе. В чате. Черта с два! Вскоре выяснилось, что охмурить – не проблема.

Проблема – их возможности. Помноженные на мои возможности, они должны были бы дать всемогущество, а не давали ни шиша. Совершенно бесплодные потуги.

Среди моих случайных партнеров были красивые девочки, на которых я особенно надеялся. Откровенно говоря, был момент, когда только на девочек я и надеялся. С ними было легче разговаривать. Мне представлялось, что с такой не искра, а целый пожар вспыхнет – и совместные усилия будут иметь массу дополнительных преимуществ. Поэтому самые тяжелые разочарования случались из-за девочек.

Они кажутся разумными. Они кажутся чувствительными. Все хорошо, кроме упомянутой искры, которая все одухотворяет. А без нее, как бы ты ни бился – ничего не выйдет. Я хочу сказать – без искры.

Разве что твоя злость и ее слезы.

Девочку зовут Татьяна.

У нее прекрасные волосы, русая копна русалочьей пышности, и беличьи зубки, открываемые такой же ярчайшей кукольной улыбочкой, как у Мэрилин Монро. Она не глупа. Мы сидим у меня и так болтаем о других мирах, что я набираюсь смелости ей показать. Тем более что она слегка пьяна.

Я решаю, что настоящая экзотика тут не подойдет, и открываю красивое местечко. Девчачью прелесть.

Она шарахается в сторону и тут же подается обратно. Глядит жадно, почти так же страстно и жадно, как я сам.

– Господи, – шепчет она. – Как ты это делаешь?

Я впервые сделал это в пять лет. Тогда дырочка была размером с горошину – только заглянуть одним глазом. Чтобы научиться раздвигать ее до размеров двери, мне пришлось дожить до двадцати пяти.

Я понимаю, как завораживает это зрелище – тем более, если видишь его впервые.

Я открываю выход в своей комнате. Обои старые, выцветшие, их давно пора переклеить, мне лень, влом, неважно – они пропали, а за ними пропала бетонная стена. И там, где должна быть моя крохотная кухня, выкрашенная бледной масляной краской, газовая плита в кофейных пятнах, стол советского образца, пара табуреток и холодильник «Норд» – там лес.

Это как смотреть в окно. Только окно на пятом этаже, за ним валит снег, а выход – у самой земли, и на земле трава, жесткая лесная трава, папоротник и осока, земляника под июньским солнцем, люпин цветет… во всяком случае, мне эти цветы, синие и розовые, напоминают люпин. Пространство комнаты обезумело и перекосилось. Время пошло вразнос.

Мое сердце колотится так, будто я взбежал на крышу небоскреба по крутой лестнице. Моим пальцам холодно, а спине горячо. И мне хорошо. Я не могу описать, насколько это хорошо. Я задыхаюсь от восторга. Кто-то, возможно, сравнил бы ощущение с наркотическим приходом, но любой наркотик по сравнению с этим – дешевый суррогат.

Единственное, что не дает счастью быть полным – барьер.

– Она настоящая? – шепчет Татьяна.

Она настоящая. В золотом солнечном сиянии неподвижно стоят облака. Забавное создание, напоминающее белку, с короткой зеленоватой шерстью и веером роскошного хвоста, темно-зеленого с белым подбоем, висит на стволе вниз головой, остановленное в стремительном движении. Летящая птица врисована в небосвод. Бабочки замерли, залитые в воздух, как в прозрачный пластик. Остановленный миг живого мира.

– А почему… – начинает Татьяна, и я запускаю время за барьером.

Это тоже тяжело описать. Я напрягаю мысль, словно бицепс – и вижу, как в листве срывается ветер. Птица взмахивает крыльями. «Белка» суетливо спускается по стволу, исчезает в осоке…

Татьяна делает то, что сделал бы кто угодно – пытается протянуть руку в жаркий солнечный день чужого мира. Ее пальцы натыкаются на барьер.

Холодная гладкая стена. Как невидимое стекло. Как полированная сталь.

Через барьер ветер пахнет прелой хвоей и подсохшими ягодами. Еще миг спустя – слышен мерный шум листвы и крики птиц. И мне хочется врезать по барьеру кулаком.

– Иди туда! – шепчу я. – Войди. Вот что я имел в виду.

У Татьяны кровь приливает к щекам. Она распластывает по барьеру ладони. Прижимается к нему телом. Я еще надеюсь. В конце концов – это ее первый раз…

– А что это за место? – спрашивает Татьяна, скребя барьер длинным отполированным ногтем.

– Не знаю, – говорю я. – Север того мира. Видишь, хвойные деревья? Кажется, они вроде лиственниц или пихт. Зимой с них опадает хвоя…

– Зиму ты тоже видел? – спрашивает Татьяна.

Я видел зиму, весну, лето, осень. Животных. Людей – только издалека. Я предполагаю, что неподалеку – нечто вроде поселка. Я предполагаю, что в этом мире водятся драконы – как-то промелькнула, на миг заслонив солнце, крылатая тень. Я видел ночами блуждающие огоньки, а днем – порхающих над цветами крохотных девочек со стрекозиными крылышками и отвратительными головами стрекоз. Люди показались мне монахами, показались мне солдатами – то, что я видел, показалось мне людьми, но я так и не смог рассмотреть подробно и отдал бы правую руку за возможность узнать, что там, за зеленой шелестящей массой листвы…

– Идти туда?

Я киваю.

Татьяна оглядывается. Ее взгляд светлеет.

– Господи, другой мир?! Неужели правда?!

Я снова киваю. Я слушаю.

И она кидается мне на шею, прижимается ко мне, как только что – к барьеру, жарко дышит в ухо – ее сердце колотится часто-часто, она шепчет:

– Господи, как я об этом мечтала!

Я – ее личный господь.

– Я им всем покажу, как надо, – шепчет Татьяна. – А у меня будет меч? Я там получу магические способности, да? Я там стану ведьмой? Или королевой? Ну что ты молчишь?!

– Ты сначала войди, – говорю я.

– Мне сначала надо переодеться…

«Бронелифчик, ваше высочество!»

Она целует меня с искренней страстью – она целует целый мир, целует свой триумф, возможности ведьмы-амазонки-богини. Ее язык отдает на вкус дынной жевательной резинкой.

Она целует личного бога. Он сейчас сделает все по ее слову. Апорт! Золотая рыбка будет у нее на посылках.

Она отпускает меня, выдергивает из пачки бумаги «Светокопия» листок, выщелкивает стержень из авторучки, торопливо рисует. Платье. Ее костюм для прогулок по другому миру.

Ее руки дрожат от восторга и спешки. Я слежу за ней; она отрывается от набросков, чтобы поцеловать меня. Ее трясет от жадности: она думает, что весь мир за барьером будет принадлежать ей.

Я слежу за ней, я тискаю ее, когда она очередной раз вжимает в меня свою грудь. Я мог бы сейчас сделать с ней что угодно, если бы что-нибудь такое хоть немного занимало меня в этот момент. Она отдалась бы за будущий мир у своих ног – авансом.

Но мира у ног не будет. Она даже не смотрит на лес за барьером, увлеченная мыслями о своем будущем величии – и я закрываю выход. Она не замечает, болтая о мечах, конях, арбалетах и «туфлях на шпильке», которым лично она нашла достойную замену. Об эльфах – где драконы, там и эльфы, правда? Девичьи мечты, девичьи мечты.

Самка богомола откусывает самцу голову, но он продолжает с ней совокупляться, будучи безголовым телом – и достигает оргазма, уже, фактически, умерев. Самка некоторых видов паука съедает самца целиком, оставляя только его гениталии внутри собственного тела. У некоторых паучих собирается внушительная коллекция. Самка человека, венец творения, обычно откусывает сразу и голову, и яйца. И самец человека слишком часто достигает гармонии уже, фактически, мертвым. Если речь вообще идет о какой-нибудь гармонии.

Потом она рыдает и лупит стену кулаком, а меня – открытой ладонью, наотмашь. И я даже не злюсь. Мне все равно. За попытку всем спасибо. Снова кончилось ничем.

Это была первая девочка. Потом была вторая, потом была третья, потом были еще – но каждая говорила: «Господи, как я об этом мечтала! Мне надо сначала переодеться».

У меня скопилась целая пачка эскизов, сделанных шариковой ручкой на бумаге «Светокопия». Неумело нарисованные заколдованные замки и волшебные лошади, ужасно нарисованные мечи, похожие на офисные пластмассовые ножики для разрезания бумаги или зазубренные кухонные ножи для овощей, и наивные наброски великолепных туалетов, необычайно откровенных. Девичьи мечты, поверенные бумаге.

Я чувствую, что каждый раз, когда очередная девочка рисует очередную волшебную лошадь, похожую на рахитичную собаку с крылышками, барьер становится толще на толщину бумажного листа.

Мне долго казалось, что разговаривать с приятелями вообще не о чем. Среди них было очень немного людей, в принципе способных вместить мысль о выходах в другие миры, о барьере и о странствиях. Если кому-то из приятелей хотелось странствовать по мирам, то он вполне удовлетворялся компьютерными играми.

Я ненавижу игры. Я ими брезгаю. Рядом с настоящим выходом они – как дешевая резиновая женщина в сравнении с юной возлюбленной, как стеклоочиститель в сравнении с французским коньяком. Как протез в сравнении с живой конечностью. Но вокруг все играют – и все смакуют обсуждения.

Эскапизм движущихся картинок. Отождествление себя с неуклюжей нарисованной фигуркой. Подражание реальности с забавными ошибками – герой пробегает дерево насквозь и буксует возле стены, птички чирикают закольцованным звуком, один и тот же тропический писк повторяется через равные промежутки времени.

Тупое мародерство сюжетов. Из нарисованного трупа можно вынуть ворох всяческого барахла, достаточный, чтобы загрузить «Камаз». Будучи выпотрошенным, труп исчезает. Мечта урки: пырнул ножом, сорвал шапку, вытащил бумажник – и убитый, помигивая, тает в небытии, не создавая убийце проблем.

В нарисованном мире почти всегда поощряются убийства. Ставя над собой эксперименты, я понял, что через некоторое время становится весело убивать нарисованных человечков – и ощутил отвращение к себе.

Не гнусновато ли наслаждаться убийством оживленных технической магией рисунков? Суррогатная бойня…

Нарисованная кровь, проливаемая потоками, вызывает сомнительный катарсис. Сохраняйся – и живи заново. Становись условно сильнее, условно убивая условного противника. Время течет в никуда потоками – и ничего не изменяется, кроме доспехов на нарисованном теле. Нарисованным мечом можно убить нарисованного слона, если бить достаточно долго – условность и снова условность…

От книг, написанных геймерами, несет компьютерными играми. В описанных ими битвах над головой у каждого героя маячит светящаяся полоска «жизни». Герой-картинка не чувствует боли. Он падает на зеленую плоскость, сам плоский, и лежит неподвижно, пока не исчезнет – нарисованный аналог бренности.

Геймер мне не помощник. Это я хорошо осознавал. Геймер сам существует в нарисованной координатной сетке. Может, в нем и есть какая-то искра – но… говорить с ним мне не о чем.

Зато я стал разговаривать с писателем. Он писал фэнтези, из чего я заключил, что странствиям по мирам он человек не чужой.

Мне следовало бы сперва почитать то, что он пишет, но я сглупил. Я долго слушал его болтовню о конвентах, издательских подковерных делах и модных новинках – и, в конце концов, почти поверил в его компетентность. Я ошалел от бесплодных попыток преодолеть барьер, мне слишком хотелось в кого-нибудь поверить.

Мы сидим у него и пьем. Пьем за то, какой он талантливый писатель. Пьем за то, как он шикарно продается. Пьем за то, как о нем пишут в газетах, в журналах и в Интернете. Мы пьем – ему нет дела до выходов в другие миры через кухонную дверь. Его читатели на его личном сайте подробно объясняют ему, что хотят видеть в следующей книге – он это записывает – они это читают и диктуют ему продолжение. Конвейерный труд современного литературного работника – конвейер замкнут лентой Мебиуса. Зачем ему выход?

Он не видит того, о чем пишет. Он не верит в то, о чем пишет. Он придумывает слова, которые будет радостно читать его поклонникам, и забивает их в Word. Книга состоит из слов. Между словами вставлены шутки поклонников, шутки приятелей, шутки из Интернета и телевизора – увидев знакомую шутку, в которой переставлены слова, можно смеяться.

Я пью – и не пьянею. Я внутри твердого воздуха, как внутри стеклянного куба. Мои мысли не путаются, но я сам – стеклянный, оловянный, деревянный… Мне хочется бить кулаками по столу. Мы пьем еще по одной – и я слетаю с нарезки.

Я открываю выход в его кухне. Между плитой и мойкой – дверь в глухую ночь другого мира. Мрачные теснины черных оскаленных скал освещены двумя лунами – большой зеленовато-бледной и маленькой ярко-рубиновой. Ущелье освещено гнилым зеленовато-кровавым светом, пересечено двойными тенями. Вдалеке, между скалами, мне мерещится какая-то циклопическая постройка – замок? Крепость? Космическая станция? Острые башни врезаются в бурые беззвездные небеса.

Писатель жадно смотрит за барьер. Он почти протрезвел.

– А! – вопит он в восторге. – А дальше?

Я стряхиваю с себя пьяный ступор и запускаю время. Угловатые силуэты летучих мышей – летучих лисиц – маленьких крылатых бесов – срываются со скального выступа. Что-то коленчатое, покрытое шипами, ощеренное, пощелкивая и хрустя торчащими суставами, быстро пробегает между камней. По небу стремительно летят бурые облака. По ним шарит длинный луч холодного света – может, прожектор?

– Фигня, – говорит он. – А рубилово где? И вообще – там у тебя что, Темный Властелин живет?

Я не знаю, кто там живет. Я тут людей не видел – только этих шипастых тварей, похожих на хищных ящериц, мохнатых пауков размером с собаку, и какие-то громадные тени или облака, окруженные опасным желтым свечением, которые скользили через скалы у самых их вершин, направляясь к горизонту.

– Я не знаю, чей это мир, – говорю я. – Туда нужно войти. Иди туда, а?

Он шлепает ладонью по барьеру. Хохочет.

– Сдурел! Как туда войдешь – это же придумано! На самом деле его нет! Это глюк! Вот интересно, тебе мерещится то же самое, что и мне? Вот интересно, чего это ты мне налил?

Хихикает и подмигивает. Смотрит на меня с пьяным превосходством.

– Никаких этих… роботов. Там будут жить орки. А мы… то есть я… я туда попал не из кухни – это как-то глупо. Меня… ну, ты поэл, перса, героя, как его, убили в горячей точке. И я… в смысле, этот самый, герой, мать его, ну, ты поэл, туда попал после смерти. А там – орки. Самое место для орков, стопудово!

Я слушаю про орков. Я слушаю про рубилово, про квесты, я слушаю, как книга будет продаваться, я слушаю, какие хвалебные отзывы напишут фанаты. Я слушаю про ятаганы и мечи, про кольчуги и доспехи.

Я закрываю выход. Слушаю про будущие продажи, про квесты, про кровь, про рубилово и снова про мечи и доспехи. Он идет меня провожать и говорит про будущие продажи. Я спускаюсь по лестнице.

Лента Мебиуса. Он укусил себя за хвост… Круг.

Интересно, что будет, когда он доберется до головы… Глупо было и пробовать.

Я видел его книгу про орков. Она написана очень скверно. Орки общаются русским матом. У них ятаганы, мечи, кольчуги – а герой попал туда из горячей точки. Об этом все пишут. Продается неизменно хорошо.

Сейчас он пишет продолжение.

Большинству писателей выход не нужен.

«Помогу способному странствовать по чужим мирам найти выход. Телефон…»

Я выкладываю объявление на сайте с вакансиями. Мне звонят и спрашивают, что я курю, чем я колюсь и где это покупаю. У меня самого порываются купить анашу, глючные грибы, абсент и еще какую-то дрянь. Редко-редко звонят девочки – они надеются стать воительницами, королевами и богинями.

Я отчаиваюсь и почти перестаю ждать. Меняю номер телефона, но время от времени, поддавшись глупой надежде, снова использую старую сим-карту. Иногда звонят наркоманы и просто придурки. Иногда телефон молчит.

В конце концов я решаю ее выкинуть. На всякий случай, перед тем, как швырнуть злополучную симку в мусорное ведро, вставляю ее в телефон последний раз. Телефон почти тут же звонит.

– Я насчет чужих миров, – говорит на том конце линии насмешливый голос. – Ты врешь, как все – или вправду что-то можешь?

– Я могу. Вопрос в том, что можешь ты.

– Мне надо посмотреть, – говорят из трубки. – Ты где живешь?

Я отвечаю. Это ново.

– Свари кофейку, – говорят из трубки. – Сейчас подъеду.

Он потрясающе самоуверенный нахал – вот что я думаю.

– Ты, скорее всего, врешь, – говорят из трубки надменно и грустно. – Но я все равно приеду. На всякий случай.

Он заявляется через три четверти часа. Я отпираю дверь. Он маленького роста. Поношенный кожаный плащ. Очки. Над очками – хохолок цвета песка. За очками – живые темные глаза.

– Показывай, – заявляет он с порога.

– А кофе? – усмехаюсь я.

Он морщит нос.

– Кофе – потом.

Я открываю выход в коридоре. Кусок стены вываливается в ледяное, режуще-белое пространство. Бледное и мутное небо сливается с заснеженной землей; только полоска леса вдали делит застывший мир пополам. Черные деревья замерли в безветрии. Чужой мир полон мертвого холода.

Я сам от себя не ожидал. Этого места я еще никогда не видел. Но мой гость улыбается – у него ассиметричная улыбка, улыбка влево, я бы сказал – и делает шаг через барьер с такой легкостью, будто барьера не существует.

Будто это не другое пространство. Он выглядит как человек, выходящий в соседнюю комнату. Но меня поражает не это – он исчезает, перешагнув грань между мирами.

Точнее, наверное, сказать – изменяется. Но изменяется так радикально, что вообще перестает быть собой.

Он как-то раздвигается в высоту и ширину. Громадный мужик с широченной спиной – и бугры мускулов на спине распирают непонятно откуда взявшуюся малицу из оленьей шкуры, вышитую по подолу меховыми спиральками – вот кто он теперь. На его ногах – шнурованные кожаные штаны и мокасины. Он подпоясан широким ремнем; на ремне – деревянные ножны, из которых торчит костяная рукоять ножа в виде плывущего тюленя. Его новая фигура излучает варварскую силу.

Я потрясенно пялюсь в его спину – и он оборачивается.

Я вижу его новое лицо. Не его лицо.

Темная монгольская физиономия с высокими скулами и перебитым горбатым носом. В узких длинных прорезях век остро блестят глаза прирожденного следопыта. На лоб под капюшоном спускается масляно-черная прядь.

Он окликает меня гортанной фразой; я понимаю ее как зов – и бездумно шагаю вперед.

Барьера больше нет. Я лечу в снежную бездну.

Я стою по голень в снегу. Я вдыхаю злой воздух – и его острый лед жжет изнутри мою грудь; зеленоватые сполохи – игрушки Великого Духа – текут и пропадают в бледных небесах. Псы прилегли в снег перед нартой, над их мордами клубится пар. У меня слегка кружится голова.

– Отчего встал, Облако? – спрашивает мой товарищ. – Не пугай меня. Ты здесь или блуждаешь по нижнему миру?

– Я не помню, кто я, – бормочу я беспомощно. – Я не помню, кто ты…

Лицо моего друга делается озабоченным, почти испуганным.

– Это нехорошо, – говорит он. – Очнись и вспоминай. Не позволяй злобным тварям сожрать твой разум.

Я напрягаю память. Товарищ ждет. Псы повернули заиндевевшие морды.

И тут моя заблудившаяся в каких-то далеких холодных теснинах душа возвращается – меня озаряет вспышкой памяти, как ударом молнии. Это очень смешно – я хохочу.

– Ты не поверишь, Белый Лось!

Белый Лось неуверенно улыбается в ответ.

– Ты вернулся в срединный мир, Облако? Ух, я подумал, что Гнус натравил на тебя своих волков…

– Это Великий Дух подшутил надо мной, – говорю я, все еще смеясь. – У Гнуса не хватит силенок заставить волков из удела мертвых напасть на меня так издалека… Послушай, Белый Лось, это не злая, а очень смешная история. Я сейчас видел в снежном поле следы мягких лап – и пошел по следам. А они привели меня в дом белого человека! Я сам был белый человек – белее вареной куропатки – и смотрел на тебя из каменной норы, как сова глядит на свет. И моргал – вот так!

Я хлопаю заиндевевшими ресницами – и мой дорогой друг Белый Лось, мой защитник в срединном мире и побратим, наконец, тоже начинает смеяться.

– На каменную стену наклеена бумага, – продолжаю я, – а на бумаге висит плоская серебряная вода, как лед в замерзшем озерце. И я видел в этой воде отражение твоего лица – ты был похож на бобра, брат! Ты был почти совсем бобер, который услышал плеск весла каноэ – и страшно удивился.

– Сова и бобер! Какие мудрые звери в твоем глупом видении! – насмешливо говорит Белый Лось. – Ты вправду видел это или придумал для смеха? Чтобы я не беспокоился за тебя?

Я подхожу. На мне малица из белой замши, вышитая священными защитными знаками – красным бисером и красной шерстью. Мои косы покрылись изморозью; в них вплетены перья священного Ворона. У меня за плечом – мешок, я помню, что в мешке лежат мой одухотворенный семизвонный бубен, на ободе которого нарезаны имена моих покровителей, таловая колотушка и маленький, закупоренный и обвязанный пузырем горшочек с рыбьей кровью. Я вспомнил все: я – Облако, сын Высокой Скалы, шаман.

– Я видел наяву, – говорю я. – Ты знаешь, иногда я просто вижу.

– Ты – самый сильный шаман от верховья Черной реки до тальниковых отмелей, – говорит Белый Лось, гордо улыбаясь. – Кто еще может видеть другие места без песни и бубна? Ты прав, прихвостни Гнуса поджимают свои поганые хвосты, когда видят твоих друзей в трех мирах.

– Эта история – смешные пустяки, – говорю я.

– Девушка, которую ты вернул из мира теней – не пустяки.

Мы возвращаемся из стойбища по ту сторону ледяных холмов, стойбища наших северных соседей – айну. Девушка-невеста провалилась в полынью, от холода в ней загорелся жестокий огонь, пожирающий тело – я погасил жар песнями и умолил священного Ворона показать девушке дорогу из земли мертвых к родному дому. Мы с ней улетели вместе. Скелеты в нартах, запряженных дохлыми псами, не дождались ее души – я слышал раздраженное клацанье костей и унылый вой ветра в пустых грудных клетках, когда мертвые погоняли своих псов. На всякий случай, я задержался, чтобы пройти по следам их нарт до самого берега никогда не замерзающей Реки Снов – убедился, что скелеты пересели в каноэ и уплыли восвояси.

Мы с Белым Лосем уезжали из стойбища айну, когда девушка уже пила мясной отвар – на ее лицо вернулись живые краски. Ее жених подарил нам оленя; каменно-твердые куски туши привязаны к нарте, на них с интересом косятся собаки.

Ее жениху не придется вековать век в одиночестве или искать подругу за семь белых земель.

– Она красавица, – говорю я. – Ей рано умирать. Ее глаза блестят, как черная вода ручья среди белых снегов, а губы припухли, словно ягоды морошки… Я один пошел бы за ней в нижний мир, если бы Ворон не прилетел.

– Жалеешь, что не можешь взять жену? – спрашивает Белый Лось.

Я вздыхаю. Я жалею, что не могу коснуться женской груди и что никогда не танцевал с мужчинами рода танец Большой Охоты. Я жалею, что над моим левым соском нет шрама от священного ножа. С того года, который делает мальчика мужчиной, половина моего лица покрыта перьями татуировки – черной тенью Ворона: я вижу и слышу духов – врагов и хранителей рода. Мое тело – пристанище невидимых существ. Женщина, в которую я войду, может родить зверя или демона – поэтому я не смею думать о любви. Но я могу спасать людей, я могу находить пропажу и мирить спорщиков, я могу предотвратить голод и мор. Я должен стыдиться, что жалею о жизни простого человека – оттого молчу.

Белый Лось понимает меня. Он переводит разговор на другую тему.

– Надо идти, Облако. Хорошо бы добраться до стойбища затемно.

Черный лес кажется ближе, чем он есть; глухая тьма падает, как олений полог. Нам надо торопиться. Я поднимаю собак, они тыкаются веселыми носами в мои рукавицы. Псы сыты; айну дали им вяленой рыбы, но еще они глотали красный лед оленьей крови. «Хок, хок!» – кричит Белый Лось – собаки, крутя пушистыми хвостами, так легко сдвигают нарту, будто она сплетена из бересты…

В типи вспыхивает огонь – и начинает биться живое сердце дома.

Я скидываю рукавицы; мне хочется сунуть руки в пламя, как в воду – кажется, кровь в пальцах превратилась в острые льдинки. Белый Лось вешает на крючок медный чайник, набитый снегом.

– Хочешь вареного мяса? – говорю я и вытаскиваю из-под полости горшок. Пока нас не было, типи промерзла насквозь, не помог даже вал снега на пологе: отвар в горшке обмелел от холода, а куски оленины вмерзли в него, как валуны в оледенелую реку. Белый Лось улыбается.

– Я – великан Подопри-Небо, грызу камни, запиваю вьюгой…

Я разгребаю угли, ставлю горшок на камень очага. Белый Лось кладет на шкуру, присыпанную снегом, большой кусок мерзлой оленьей грудинки.

– Нет, это возьми себе, – говорю я. – Возьми для своей жены. Младенец у нее внутри будет есть мясо вместе с ней. А остальное отнесешь моим старикам. Скажешь моей сестренке, Весенней Заре, что я благословил это мясо: тот, кто его съест, станет сильным и прекрасным, как олень.

Белый Лось кивает. Спрашивает:

– А что останется тебе?

– А ты когда-нибудь слыхал, чтобы шаман умер от голода? – смеюсь я. – Ты же видишь, у меня есть запасы. И потом – мне принесут еды, а вам – нет.

Чайник закипает, пена плещет на угли. Я бросаю в кипяток горсть чая.

– Видишь, – говорю я, – мясо, чай и табак у меня есть всегда. Я богат, потому что так хотят духи.

Белый Лось качает головой.

– Если бы Гнус вытащил кого-нибудь из мира мертвых, он бы взял за это десяток живых оленей или связку лисьих шкур, – говорит Белый Лось. – А потом жаловался бы на бедность, на то, что мох курит и жует толченую кору. Побоялся бы хвастаться богатством, чтобы ни духи, ни люди не позавидовали и не позарились…

– Я не боюсь ни людей, ни духов, – говорю я.

– Потому что твое богатство – это смешная история, – хмыкает Белый Лось. – Выдуманная для забавы. А настоящее богатство – твоя шаманская сила. Честная сила.

– Задабриваешь меня, как опасного чужака, – смеюсь я и протягиваю ему трубку.

– Прости, брат, – говорит он грустно. – Ты же знаешь, сегодня я не могу курить и болтать с тобой. Мне жаль. Вели своим волкам охранять тебя от тварей Гнуса – не забудь. Он клялся сожрать тебя с костями. Вдруг натравит на тебя что-нибудь, когда ты заснешь?

– Поезжай к жене, – говорю я. – Гнус не слаб, но силен, как человек. Поверь, ничего страшного не произойдет.

– Все равно я беспокоюсь, – говорит Белый Лось. – Когда ты спишь, твоя душа всемогуща в семи белых землях, над ними и под ними, а тело уязвимо.

Я ободряюще киваю, наливаю чая. Он отхлебывает – большим глотком, почти кипящего, не чувствуя обжигающего жара кипятка – и ставит кружку на поставец. Я сижу рядом на корточках и смотрю в огонь.

Я не очень верю, что Гнус появится без объявления войны. Как-то раз он уже вызывал меня на поединок… неприятная была история. Мне хотелось бы избежать этой вечной дележки власти, славы, оленей, земель, в которой участвуют почти все шаманы – но никуда не денешься. Стоит приехать домой в горе или в праздник, непременно застанешь Снежную Сову, который снисходительно ухмыльнется, Гнуса, который будет шипеть проклятия вслед, заискивающего Искру или, хуже всего, Морошку, женщину-шаманку, страшную и отвратительную, будто выходец из страны снов, с лицом, длинным, как олений череп. Морошка хватает за рукав, шипит в ухо: «Останься со мной этой ночью – я хочу родить своего медведя с человечьей головой, он вырастет до небес и станет хозяином семи снегов!» – а мне тяжело ответить вежливым отказом, я хочу огрызнуться, как пес.

Искра отводит меня в сторонку и просит откровения.

«Неужели тебе трудно, Облако? – нудно умоляет он который раз. – Я знаю, у меня есть, есть дар – а вот духи не хотят мне показаться. Старики говорят, что дар можно усилить кровной связью… позволь мне прокусить твой указательный палец, Облако? А? Я тебе сотню оленей дам… нет… связку песцовых шкур – отличные песцы, шкурки – одна к одной… или даже мешочек золотых самородков, вот такой – за одну капельку крови, крохотную! Помоги мне, Облако, прошу тебя! Я слыхал, что можно умыться собственной кровью, это – очень сильно, но я боюсь, а с твоей кровью внутри не побоюсь ничего…»

Нет у него никакого дара, хотя его лицо татуировано, и он считается шаманом. Шаман глухой и слепой, не видит следов, не слышит зова – шаман-пустышка. Интересно, за что ему дают оленей и шкурки, если у него нет дара? Искра обманывает своих соплеменников? Он богат, значит, у него хорошо получается ложь, но ему это совсем не нравится, его совесть мучает. Нет сил, конечно, отказаться от подарков, но хочется получать подарки за настоящее дело – мне даже жаль его, несуразного человека… Но разве можно одухотворить того, у кого нет шаманской силы от природы? Тем более, таким жутким способом – дать выпить человеческой, а не рыбьей крови!

Тогда я впервые думаю, что кто-то хочет навести на меня порчу. Подло. Через Искру, глупого, жадного Искру, который верит в эту чушь про кровную связь и то, что откровение можно купить!

«Кто тебе сказал про кровь?» – спрашиваю я.

«Сломанный Нож. Он помнит шаманов с Китовых Излучин…»

Сломанный Нож – родич Гнуса.

«Зови духов в полнолуние, Искра, – говорю я. – Зови духов, бей в бубен, пой и верь. Другого способа нет. Не пей зелий, которые тебе предложат, не ешь грибов, собранных не тобой, и забудь о крови, своей и чужой. Все это может погубить тебя, все это – злой обман, игры волков под холодными сполохами, опасный путь. Поверь мне».

Искра болезненно улыбается. Он мне не верит и завидует. Следующей луной его найдут окоченевшим у погасшего очага. Его собственная кровь красным льдом растечется вокруг. Рядом будет валяться пустая фляга, из которой я учую зеленый запах. Искру похоронят, как шамана – между холмами, поставив нарту для его последней дороги на четыре собачьих черепа – все поверят в его откровение перед смертью. Наверное, это осчастливит его неприкаянную душу.