Текст книги "Корона, Огонь и Медные Крылья"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Шуарле не стал спорить дальше. Он сгреб в охапку мою новую одежду – довольно небрежно, я бы сказала – и открыл для меня дверь в коридор.

Как всегда, я отослала Шуарле, прежде чем раздеться донага. Вероятно, по здешним меркам, это было моим личным нелепым предрассудком – но он столько раз показывал мне мужскую природу своей души, что я никак не могла перебороть стыда. Он помог мне отмыть волосы, но купаться я собиралась в одиночестве.

Мраморный бассейн, полный теплой воды, в которую добавили соли, пропитанной жасминовой эссенцией, был великолепен; обитательницы замка не дали мне насладиться им в полной мере. Они пришли глазеть на меня, как рабыни в доме Вернийе, совершенно такие же бесцеремонные и самоуверенные, только недоброжелательности, полускрытой развязной веселостью, было побольше. Я решила, что они – не аглийе, а человеческие женщины – потому что без хвостов.

Когда они объявились, мне пришлось всерьез бороться с желанием позвать Шуарле и укутаться во что-нибудь непрозрачное. Простыня из хлопчатой бумаги, которую я накинула на мокрое тело, тут же обозначила его с предательской откровенностью.

– Говорят, она принцесса, – сказала статная женщина с медальным лицом. – Интересно, она – девственница?

– Судя по тому, как она закуталась – да, – усмехнулась красавица, усеянная крохотными прелестными родинками. – Смотри, Гулисташь, она краснеет, как вишня!

– Бледная немочь, – фыркнула женщина, маленькая, как белочка, блестя круглыми, очень живыми и, пожалуй, злыми глазами. – Так ее назвала госпожа Раадрашь – очень точно!

– Госпожа слишком хочет быть королевой, – сказала Гулисташь со вздохом якобы сочувствия. – Ей так надо, чтобы хоть кто-нибудь родил господину ребенка, что она готова поступиться гордостью и таскать в дом мышей и лягушей…

– Грустно, но, я думаю, госпожа и здесь ничего себе не выиграет, – снова фыркнула малютка, не заметив яда в тоне товарки. – Свои женщины родить не могут, как сможет это заморское чудо? Рассказывают, будто они холодные, как снег.

Тем временем я потихоньку взяла себя в руки.

– Ты права, – сказала я, улыбнувшись, по возможности, любезно. – Я холодная, как снег. И я собираюсь вскорости возвратиться в свою страну, где только снег, лед и волки в угрюмых лесах. А почему пытаться кого-то родить должны все подряд? Что же сама Раадрашь? Она ведь жена господина.

Красавица в родинках (самая прелестная из них украшала уголок рта) усмехнулась и покачала головой, остальные взглянули враждебно.

– Раадрашь – аглийе, – сказала красавица. – Ее отец, государь птиц, отдал ее господину, заключая боевой союз между аглийе и людьми, как залог военной помощи. Она думала, что идет замуж за аглийе и будущего короля людей, а отец господина объявил, что намерен пренебречь первородством полукровки и отдать право на трон тому из младших принцев, у кого будет больше детей. И вообще – человеку.

– Но как это возможно?! – вскричала я. Почему-то меня страшно огорчила эта, творимая с принцем, несправедливость. – Это же дурно!

– Да, она глупа! – снова фыркнула малютка. – Дурно! Вы слышали?!

– Она здесь чужая, – сказала красавица. – Ты несправедлива, Далхаэшь. Послушай, белая, разве ты не знаешь, что у человека и аглийе может родиться дитя, но у полукровки, от кого бы то ни было – уже очень редко? Человеческий король обкусал себе все ногти на ногах с досады, что наш господин – его старший сын. Роду Сердца Города, правящему Ашури-Хейе, уже тысяча лет, он никогда не прерывался – а на нашем господине может прерваться навсегда по вине его отца…

– Да уж, – сказала Гулисташь насмешливо и горько. – Господин Тхарайя отважен, силен, недурен собой, его воины держат в страхе врагов и соседей, его власть велика – над всем, кроме собственной судьбы. Родной отец считает его пятном на штандарте рода и не желает видеть его самого и его свиту-аглийе в своем дворце. Сам господин брал женщин без числа – и ни на одной не оставил следа, как дождь на каменной плите. Это кажется жалким…

– Делает несчастными женщин, – зло вставила Далхаэшь. – Крылатая госпожа ведет себя достойно, если бы не она, наш господин Бесплодный Камень и нас раздарил бы своим офицерам! А госпожа добра к тем, кто проявляет уважение и покорность, она не дает женщин в обиду. Если ей удастся найти девицу, которая ухитрится родить – мы все будем жить в Гранатовом Дворце, а не в этом ледяном орлином гнезде, где вместо сада – три травинки между каменных плит. Жаль, что в этом случае нет никаких шансов! – закончила она безаппеляционно.

– Мне Раадрашь не показалась доброй, – сказала я. Мне было нестерпимо грустно, непонятно почему.

Далхаэшь резко указала на меня пальцем.

– А почему, скажи, она должна быть доброй с тобой? Кто ты такая? Принцесса, говоришь ты – а сама таскаешься по горам, как бродяжка! Я уверена, что это ложь, причем, глупая. Тоже мне, свита принцессы – какой-то кастрат…

– Он – тоже полукровка, – сказала я.

– Вы послушайте только! – воскликнула Далхаэшь. – Она сравнивает своего кастрата, бесхвостого, которого продавали на ярмарке вместе со скотом – с нашим господином! Скажи об этом принцу – ему польстит!

– Ну, – рассмеялась Гулисташь, – ее слуга не Каменная Плита! Этот – Песок, сколько в него не лей, ничего не вырастет! Ниоткуда!

Я поняла, что никакой разговор не имеет смысла, и что темная сторона замка – и вправду изрядно темное место. Я собрала одежду и пошла прочь; я сильно озябла, но не могла понять, следствие это мокрой простыни или холод окружающей враждебности. За моей спиной женщины продолжали обсуждать принца и свою горькую долю.

Шуарле ждал меня в комнате.

– Приходила Раадрашь, – сказал он, обсушивая мои волосы. – Спрашивала, девственница ли ты и не хочу ли я прыгнуть вниз из этого окна. Ты кажешься мне не такой обнадеженной, как до бассейна.

– Ты был прав, – сказала я печально. – Я ничего не понимаю в жизни. Наш хозяин очень несчастлив оттого, что у него нет сына – и дарит своих неудавшихся любовниц офицерам… хвостатым, я думаю. Что будем делать?

– Что скажешь, – сказал Шуарле спокойно. – Хочешь – вправду прыгнем отсюда. Хочешь – посмотрим, что будет дальше. Видишь ли, Лиалешь, моя жизнь с некоторых пор – в твоих руках.

– Ты – рыцарь, Шуарле, – сказала я. – А я – глупая девочка, это говорят все.

– Не знаю, что такое рыцарь, – отозвался мой друг. – Если мы с тобой решили пожить еще немного, то может быть, я заплету твои косы? Пока ты еще жива, Лиалешь, тебе нужно выглядеть принцессой.

Мне оставалось только согласиться.

День прошел в тревожном ожидании непонятно чего.

Шуарле позвали к тем самым резным дверям, ведущим в Светлые покои, когда уже настал настоящий вечер. Я собиралась ложиться спать, он как-то отвлек меня – и оказался прав: оказалось, что принц желает меня видеть.

– Для визита уже поздно, – сказала я. – Это кажется мне неприличным.

– Это неприлично, – сказал Шуарле, скептически разглядывая мой костюм. Рубаха из легкого голубого шелка, вышитая золотыми облаками, с разрезами на боках до самой талии, и штаны, тоже голубые, золотые и с разрезами были не того сорта, какой хорош для торжественных приемов. Им не хватало строгости. Я распустила голубой с золотом платок и укуталась в него, как в шаль, но это не многому помогло. Я уныло посмотрела на себя в зеркало.

– Ты не можешь отказаться, – сказал Шуарле. – Пойдем, иначе решат притащить силой.

– Ладно, – сказала я. – Пойдем. Мы придем туда вместе, а потом ты меня подождешь. Будет очень вежливо – его высочество и я со свитой.

Шуарле коротко рассмеялся и мы с ним отправились в покои его высочества, как на опасное дело.

* * *

Я писал письмо отцу, когда вернулся патруль:

"…Касаюсь праха у ног Гранатового Государя, желая ему здравия, и благоденствия, и процветания на тысячу лет. Уведомляю Светоч Справедливости, что на северо-западной границе царит ненарушаемый мир. Озирая рубежи, верные воины Лучезарного видели лишь странствующих купцов, уплативших пошлину, как подобает подданным мирным и почтенным, а также кочевников-нугирэк, исповедующих веру в Костер и Солнце. Упомянутые кочевники направляются в Лаш-Хейрие, дабы потешать горожан Лучезарного танцами на тлеющих углях и глотанием огня.

Горная цепь Нежити – по-прежнему крепостная стена Оплота Мира. Пришедшие из-за реки не преступают начертанных границ, а воины Лучезарного по-прежнему следят за соблюдением договоров.

На вопрос Светоча Справедливости о разбойнике, прозываемом Волосатым Пауком, сообщаю: упомянутый злодей ныне пребывает на другом берегу. Воины Лучезарного выследили его банду в ущелье Трех Ветров; отребье, руководимое Волосатым Пауком, было уничтожено, а он сам четвертован и обезглавлен. Голова упомянутого Паука и его руки отправлены в Лаш-Хейрие, дабы быть выставлены на всеобщее…" – и на этом месте меня прервали.

Молния влетела в мой кабинет так стремительно, что бумаги полетели на пол, а в клетке шарахнулись отцовские голуби. Секунду я был одержим желанием швырнуть сандаловый калам и заорать; пришлось тяжело брать себя в руки, глубоко вдыхать и вспоминать родовое имя, чтобы суметь аккуратно положить калам на край тушечницы.

– У меня подарочек для тебя! – заявила Молния с порога.

– У тебя подарок для твоего господина, – сказал я так бесцветно, как мог. – Я знаю, что ты жаждешь сглазить меня прямым обращением, но и без тебя много желающих, Молния.

– Я не хочу церемоний, Ветер! – фыркнула она и хлестнула себя хвостом по бокам. – Я тоже царской крови, а здесь нет никого из вассалов!

– Если бы здесь был кто-нибудь из них, – сказал я, – я велел бы ему тебя запереть.

Кажется, Молния, наконец, сообразила, что сделала что-то не так. Она улыбнулась, как сумела, поклонилась, не слишком себя утруждая, и подсеменила ко мне, пытаясь совладать со своей нелепой походкой.

– Я не хотела вызывать гнев повелителя, – сказала она с нежностью, не способной обмануть даже трехлетнего младенца. – Я надеялась его обрадовать.

– Ты обрадуешь меня, забыв навсегда, что в мою дверь может среди бела дня ворваться женщина, – сказал я. – Не будь у тебя крыльев, я посадил бы тебя на цепь в ночных покоях.

– И приходил бы ко мне по ночам? – усмехнулась Молния.

Мне стоило большого труда ее не ударить.

– Нет. Днем. Чтобы посмотреть, как тебя кормят битыми крысами.

Молния обиделась. Великолепное зрелище.

– Я всегда пытаюсь развеселить тебя, – сказала она капризно и спесиво сразу, – а из тебя льется медь вперемежку с ядом, стоит мне слово сказать.

– Мне весело, – сказал я в тихом бешенстве. Я успел подобрать разбросанные донесения, голуби мало-помалу успокоились, но между нами все равно пахло озоном. – А если ты сообщишь, что встретилось патрулю – я буду просто счастлив. Я страстно желаю, чтобы ты придала своему визиту хоть видимость нужного.

– Ничего особенного не случилось, – сказала Молния, дернув плечом. Ее хвост задел чашечку с кавойе – и владелице хвоста очень повезло, что остатки гущи не вылились на письмо. – Ах, прости, я не хотела… Ну полно, Ветер, я всего лишь вспомнила, как было забавно. Мы проводили караван, мы вернули заблудшего демона на тот берег, а потом мы увидали, как грибы напали на людей, представляешь?!

– Ты с таким восторгом говоришь об успехах грибов, будто они – твои родственники, – сказал я. – Надеюсь, ты не опустилась до того, чтобы отдать оборотням этих несчастных? Ну просто для того, чтобы стало еще забавнее, а?

Молния хихикнула:

– Вот в том и дело, Ветер! Они здесь, у самых дверей!

– Грибы?

Молния воздела руки и закатила глаза:

– Эти люди! Девица и евнух! Это и есть мой подарок тебе, вот что я хотела сказать. Эта девка сказала, что она царевна с севера, вот что! Она – бледная, как сметана, волосы у нее, как овечья шерсть, она говорит, как потаскушка-нугирэк с базара, только еще невнятнее! Хочешь взглянуть?

Я закончил письмо: голова и руки подонка будут выставлены на столичной площади на пиках, больше пастухов и караванщиков никто не тронет. Других новостей нет, буду счастлив увидеть Гранатового Государя в любой миг и умереть за него, когда он пожелает. Бросил на письмо щепоть мелкого песка, стряхнул, сложил лист шелковой бумаги тоненькой трубочкой и вставил его в голубиный браслет. Вытащил голубя из клетки, сунул за пазуху, теплого. Все это время Молния смотрела на меня в нетерпеливом ожидании, будто ее бесила моя нарочитая медлительность; ее взгляд подталкивал меня изо всех сил, но я совершенно не желал что-нибудь упустить ей в угоду.

Я вышел из кабинета, не торопясь; Молния меня обогнала. Она крутанулась по винтовой лестнице, пронеслась мимо стражи, как вихрь – и распахнула передо мной дверь нарочитым, слишком грубым, безобразно неженским жестом.

Пленники Молнии стояли в окружении стражи и выжидательно смотрели на дверь. Увидев их, я усомнился в словах первой жены: они не были похожи на людей.

Худой лохматый евнух имел прекрасные глаза аглийе. И клеймо между бровей. Я в который раз проклял людей, делающих такое с моими родичами, и в который раз пообещал богам запретить это законом под страхом смерти, если когда-нибудь получу законодательное право – но это мелькнуло в уме между прочим. Женщина…

Женщина выглядела как аманейе. Не как человек. Такого я вообще никогда не видел – ее косы, лен с золотой канителью, ее глаза цвета осеннего неба, ее бледно-розовое личико… И при всем этом невозможном, необыкновенном облике – жалкая рубашонка из крашеного сандалом холста, такие же штаны, туфельки из крахмальной холстины, сложенной впятеро. Одежонка деревенской девчонки.

Эта женщина смотрела на меня спокойно и смело. Удивительно спокойно и смело для бродяжки, которая поговорила с Молнией. Она не и не думала врать – действительно, царевна: глядя на нее, я видел отблеск гранатов короны ее отца.

Моложе Молнии лет на десять. Ведет себя, как надо, правильно ведет себя. Разве что с трудом поднимает глаза от моего хвоста. Не видела аглийе раньше – не считая бедолаги-евнуха, которого лишили хвоста, как и всего прочего. Ядовитый шип, оружие аглийе, домашней прислуге ни к чему… мразота!

Женщина сообразила, что я отметил ее интерес к хвосту – и вдруг ярко покраснела, как обычные женщины краснеть не умеют. Пунцово – словно мак по весне. Я улыбнулся:

– Ты интересная…

В ответ она сделала несколько уморительных танцевальных движений, отставила ножку, кивнула и снова отставила ножку. Сказав, что рада видеть нас… но, взглянув на Молнию, сочла нужным исключить ее из источников своей радости.

Молнии это сильно не понравилось; мне даже кажется, она пожалела, что притащила сюда эту женщину. Во всяком случае, она выдала какую-то язвительную гадость, в которой было больше злости, чем смысла. А чужая царевна обратилась ко мне с просьбой позволить ей говорить.

Да, язык у нее изрядно заплетался. Я понял, что она лишь недавно пытается беседовать с жителями Ашури, а речь ее собственного народа, сравнительно, грубозвучна и жестковата. Но говорящая была исполнена достоинства и смелости, а уважение ко мне подчеркнула, как старый посол.

Разумеется, я согласился ее выслушать. Тогда царевна страстно и сбивчиво попросила жизни для своего евнуха. Неожиданный поворот.

Молния обидела и перепугала ее саму, но она, осознавая себя природной госпожой, как любой из аристократов крови, решила заботиться не о себе, а о вассале. А ее маленький бесхвостый щенок, попытавшись защищать свою госпожу, похоже, облаял мою жену – и мерзавка посулила ему ужасных кар. Ну-ну.

Мои вассалы слушали, приоткрыв рты от удивления. Молния удрала в башню на середине царевнина монолога – за много лет нашего злосчастного союза она успела узнать меня хорошо.

– Тебе ничего не грозит, – сказал я царевне, перебив ее извинения за вид и обстоятельства нашей встречи. – Считай себя моей гостьей, никто не тронет твоего раба. Вас проводят на темную сторону, – и почти не слушая ее благодарного лепета, лишь кивнув в знак милости и понимания, поднялся в башню за Молнией, жестом позвав за собой Клинка и Рысенка.

Молния стояла на смотровой площадке и делала вид, что любуется небом. Улететь в горы одна, без свиты, она все-таки не решилась: аглийе, но женщина – чревато.

Она обернулась ко мне с деланным изумлением, вильнула хвостом – а я поймал хвост выше шипа и дернул к себе.

– Отпусти меня! – взвизгнула Молния, тоже хватаясь за свой несчастный хвост. – Не смей!

– Ты берешь прах от ног своего господина и просишь его о милосердии, – перевел я и дернул снова. У нее слезы брызнули из глаз.

– Мой отец считает, что ударивший женщину достоин презрения! – закричала она, размахивая свободной рукой. – И на тебя смотрят твои вассалы!

– Я не бью тебя, – сказал я. – И ты забыла – ты тоже мой вассал. Все мои вассалы должны помнить, что люди в горах – под моей защитой. Ты знаешь, что чувствуют существа, которым отрезали хвост, Молния?

– Он такой же, как и ты! – теперь она вопила больше от ярости, чем от боли. – Полукровка!

– Он такой же, как я, а ты станешь таким же, как он, – сказал я, взглядом приказав Рысенку подать мне саблю. – Ты будешь смешно выглядеть в полете.

Молния вдруг перестала визжать.

– Господин собирается действительно меня искалечить? – спросила она втрое тише, чем говорила обычно. Ее зрачки расширились во весь глаз.

– Не вижу от тебя пользы, – сказал я. – Ты творишь зло и сеешь смуту. Если кому-то доставляет удовольствие чужая боль, то отчего бы ему после не насладиться и собственной?

– Я не хочу, – сказала Молния шепотом. – Я вернусь к отцу. Отпусти меня домой.

Я намотал ее хвост на кулак, как косу – так, что хрустнули позвонки:

– Ты хочешь войны между аглийе и людьми? – спросил я нежно. – Войны не будет, Молния. Жизни подданных важнее государю Смерчу, чем удовлетворение твоих амбиций и капризов. Поэтому я отрежу тебе хвост, а тебя запру в башне на темной стороне, и окна этой башни велю забрать решетками.

Молния смотрела на меня со злыми слезами. Я сжал кулак – и она взмолилась:

– Я прошу господина о милосердии… – она ненавидела меня в этот момент, но наглядно осознала, что я сильнее. Царь аглийе, отдавая мне старшую дочь, явно имел в виду воспитание моей выдержки и способности к компромиссам: царевна Молния ухитрялась довести до белого каления даже его доверенных советников. Я отлично знал, что любви нет и не будет; все годы, прожитые с Молнией, я старался только обезопасить ее и сделать сравнительно безвредной.

Я, царевич человеческий – противоядие гор и степи вместе. Забавно, в сущности.

А ведь мужчины-аглийе ведут себя разумно и более человечно. Отчего же их женщины – почти всегда помесь скорпиона с засухой?

– Я надеюсь на милость моего господина, – выдавила из себя Молния. – Пожалуйста.

Я отпустил ее хвост, и она его тут же поджала. Ее взгляд блуждал по горам вокруг, избегая моего лица.

– Это наказание за евнуха, – сказал я. На сей раз я не изображал безразличие, а действительно устал до утраты злости. – Как наказать тебя за женщину, я еще подумаю.

Молния коротко взглянула на меня. По ее глазам я прочел, что она могла бы мне многое сказать – но ее хвост болел и она всерьез перепугалась за его сохранность, а потому оставила все свои выпады на потом. Сжала губы и побрела к лестнице, ведущей в нижние покои, поджимаясь и даже, кажется, похрамывая.

Я вернул саблю Рысенку. Тот смотрел со смешанным выражением укоризны и сочувствия.

– Жаль смотреть на женщину, которую обижает ее муж, да, Рысенок? – спросил я.

– Я рад, что в доме господина появился евнух, – сказал Рысенок с нервной улыбкой. – Возможно, его присутствие при особе господина избавит воинов господина от женской стороны.

– Если только этот несчастный ребенок справится с госпожой и ее свитой, – пробормотал Клинок в усы. – Вот если бы десяток… постарше… обученных приемам рукопашного боя…

Я еле сдержал приступ истерического хохота, а Рысенку не удалось, и он фыркнул в рукав.

– Хорошо, – сказал я. – Я рад, что вы веселы. Теперь – сопровождайте меня. Я отправляюсь вниз.

Бойцы подали мне руки и я запрыгнул на парапет, чувствуя, как за пазухой шевельнулся голубь. Холодный ветер ударил мне в лицо – и я кинулся вниз, ему навстречу, раскрывая все свое тело одним медным крылом, звенящим мечом, вспарывающим воздушные потоки. Свист ветра, рассекаемого медью, подсказал мне, что вассалы летят следом.

Голуби – птицы Нут. Посланцы Судьбы.

Нут часто играет на голубиные жизни. Нет, разумеется, ни одного человека в здравом уме, кто бы рискнул стрелять в белоснежных голубей государевой почты, но есть соколы, ястребы, некоторые из аманейе, кто тоже не прочь полакомиться мясом птиц. Эти могут разметать по ветру снег перьев и лишить государя крылатого посланца. Потому с важными вестями посылают двух-трех голубей, дублирующих друг друга, а один – это уверения в почтении и любви, новости средней важности, признания и стихи.

И мои депеши отцу.

Светоч Справедливости ведь знает, что голуби не взлетают до окон моего дома. Он знает также, что я не могу выпустить своего посланца из окна – эти маленькие герои летают низко и медленно. Как, в сущности, смешно и странно: я планирую с горней высоты с голубем за пазухой, я лечу, сопровождаемый своими вассалами, до распадка, я лечу выше и быстрее голубиной стаи, оглядывая предгорья, над вспаханными полями, над отарами, пасущимися в высокой траве, я лечу над большой дорогой – и путники внизу, узнавая меня, машут вслед, я лечу над степью, сгоревшей от зноя, я вижу вдали гордые стены и острые башни Гранатового Города, Лаш-Хейрие – и вот тут опускаюсь вниз. Я вынимаю из-под рубахи, оттаявшей от меди, как ото льда, затаившегося голубя, поправляю шелковый браслет на красном крестике его лапы, целую – за Нут – в солоновато пахнущие перья и выпускаю. Я долго вижу в небесной глубине трепещущую белую пушинку, стремящуюся к городу. И все.

Я мог бы бывать при отцовском дворе и передавать новости лично. Это стоило бы мне четверти часа полета – но во дворце меня боятся. Боятся мои тетки, боятся братья, рожденные от женщин, боятся сестры, до смерти боятся советники отца. Раньше мне казалось, что отец не боится – не испугался же он моей матери, наверное, такой же отчаянной и необузданной, как Молния – но теперь, за много лет родня и вассалы, похоже, сумели убедить его в том, что я опасен. Я кажусь будущим узурпатором. Я уже вырос. У меня хвост с ядовитым жалом, глаза, желтые, как у барса. Страшный. Теперь государь нервничает в моем присутствии; мне не хочется являться ему на глаза.

И отец не хочет меня видеть; мне предписана голубиная почта. Трясущийся от ужаса гонец приезжает в мой дом, в мое Каменное Гнездо, привозит клеточку с новыми голубями, когда я выпускаю всех. Каждый раз гонец новый. Любопытно, как их выбирают? Рассказывают о Хуэйни-Аман и смотрят, кто не обольет штаны во время рассказа?

Со мной вообще прекратили бы всякие сношения, но я полезен государю, двору и стране. Я – Непобедимый Ветер, я – Медное Крыло Царя. Мои воины участвуют в любых сражениях, создавая моментальный перевес сил – не у каждого царя есть кто-то, кому будут подчиняться аглийе, очень чувствительные к настоящей гранатовой крови. Мои вассалы превратили Горы Нежити в щит короны. И я пью кавойе и жую смолу – хоть не люблю ощущение бездумного покоя от жеваной смолы – с государем Смерчем, в Теснине Духов, в его дворце, называемом Гранитный Клинок. Я маршал и дипломат двора Ашури. Но видеть меня при дворе все равно не хотят.

Пока я воюю, мои братья слизывают мед на темной стороне своих покоев. Отец устроил между ними соревнование в плодородии; если он осуществит, что обещал – я буду воевать и договариваться за кого-нибудь из младших рода. Я, сын царя людей и царевны аглийе, не стану устраивать смуту и рвать родичам глотку за трон. Но…

Но, услышь Нут, это болит.

Я подумал о женских покоях, я посмотрел на выжженную солнцем дожелта степную траву, несущуюся под ветром волнами – и вспомнил о пленной царевне, о ее бледно-желтых косах, блестящих, как пшеничное поле. Странная, чужая женщина. Вот интересно, а если – она? Если – с ней? Не Нут ли ее привела ко мне – так странно, так насмешливо, как все, что делает Нут?

Я лег на низовой ветер; он плавно, как падающий лист, опустил меня к маленькой придорожной кумирне. Деревянная статуэтка Нут, укутанная в девичью шаль, стояла под невысоким куполом меж четырех резных столбов, пестрых от жертвенных ленточек, цветных лоскутков и стеклянных бус. Перед Матерью Судьбы дотлевали благовония в медной чашке. Я преклонил колена, коснулся губами пальца, пальцем – маленьких ног из потрескавшегося темного дерева:

"Отдашь мне эту женщину, госпожа моя?"

Пыльный, наглый, дорожный воробей чирикнул под самым ухом и вспорхнул. Знамение. Только что оно значит? "Птичка спорхнула именно к тебе"? "Ты, воробей, надоедливый и ничтожный, клюй зерна в навозе – и не чирикай"? Не орла послала, однако…

Я обернулся к коленопреклоненным вассалам:

– Все равно. Я уже решил. Нынче же вечером.

Они склонили головы, выражая согласие, хотя явно меня не поняли.

* * *

Принц Тхарайя пригласил нас в будуар.

Там стоял полумрак, огоньки отражались в серебряных зеркалах, и очень приятно пахло сандаловым деревом, воском свечей и гераневым маслом. Тхарайя полулежал на широчайшем ложе, по местной моде заваленном подушками, в темно-красной шелковой рубахе, бархатных штанах – и босой. Его челка по-прежнему небрежно свисала на глаза, но он побрился.

Увидев нас, принц приподнялся и расширил глаза. Его хвост приподнялся в виде вопросительного знака.

– Добрый вечер, – сказала я и чинила политес.

– Добрый, – ответил его высочество и приказал Шуарле, – Пошел вон!

Шуарле взглянул на меня – и не двинулся с места.

– Господин, – сказал я и улыбнулась, – я сочла, что нехорошо посещать тебя без провожатых в такой поздний час, поэтому пришла со свитой. Прости, но разве я сама не могу приказывать своим слугам?

– Так отошли его, – приказал принц уже мне.

– Мне не хочется, господин, – сказала я. – Можно, он останется? Или, может, ты передумал со мной разговаривать, и лучше мы вместе уйдем?

Его высочество рассмеялся и сел.

– Ты забавно рассуждаешь, – сказал он весело. – Вероятно, ты думаешь, что твой паж защитит тебя от меня, если я всерьез захочу тебя заполучить? Ты его несколько переоцениваешь.

– Нет, – сказала я как можно более кротко. – Я так не думаю. Я отлично представляю себе силу твоих родичей. Я просто надеюсь, что ты не любишь убивать – потому что сначала тебе придется убить Шуарле, а потом – меня, наверное…

Принц расхохотался.

– А тебя за что, Лиалешь?

– Пока ты будешь убивать моего друга, – сказала я, – я попытаюсь убить тебя.

Он так смеялся, что вытер слезы:

– Как же будешь убивать меня, женщина?

Я огляделась и прикинула.

– Вероятно – подсвечником, – сказала я печально. – Но, знаешь, принц Тхарайя, мне этого совершенно не хочется. Во-первых, Шуарле дорог мне, а во-вторых, мне было бы очень неприятно причинять тебе боль. Тебе ведь и так часто бывает больно, правда?

Пока я говорила, принц стал серьезным.

– Если военные донесения когда-нибудь будут доставляться со скоростью сплетен, ни одной войны мы больше не проиграем, – сказал он с усмешкой. – От этого ты думаешь обо мне дурно?

Я удивилась.

– Я вовсе не думаю о тебе дурно, господин, – сказала я. – Я тебя просто боюсь. Ты же напугал меня.

Тхарайя снова улыбнулся, и я порадовалась исчезновению острой складки между его бровями – от нее его лицо становилось чрезвычайно мрачным.

– Я не пугал, – сказал он, все улыбаясь. – Я глупо пошутил. Ты просто не знаешь, как я могу напугать, Лиалешь.

– Ну почему? – возразила я. – Об этом легко догадаться.

От улыбки лицо принца казалось моложе; привыкнув и приглядевшись, я даже нашла его милым, как у мальчика, несмотря на морщины и седую прядь. Он сел, по-кошачьи обернувшись хвостом.

– Послушай, Лиалешь, – сказал Тхарайя. – Если ты не думаешь обо мне дурно, то, может быть, останешься выпить со мной травяного отвара? Трава ти, которую заваривают мои слуги, растет на солнечных склонах Белой Горы, она лучшая в стране. Пить травник, предложенный принцем – не унизительно, верно?

– Да, – сказала я. – Даже любезно с твоей стороны. Мне нравится, и нравится особенно, если положить в него меда и размешать.

Тхарайя взглянул на Шуарле, и тот, по обыкновению, без слов сообразив, о чем его просят, перенес с резного столика на тахту что-то между переносной столешницей и подносом. На этом чудном подносе, расписанном синими цветами, стоял сосуд с носиком, в котором заваривали травник, широкие плоские чашки, блюдо с тоненькими до полупрозрачности белыми лепешками и горшочек с медом.

Я поклонилась и села рядом с ним, подобрав шаль под себя. Шуарле налил травника, а я взяла лепешку и стала ее рассматривать – обычно мне предлагали другие лепешки, пухлые и сдобные. На вкус это новое угощение показалось мне очень странным: намазанное медом, оно было как бы одним медом, без хлеба.

– Тебе это в новинку, принцесса? – весело спросил его высочество. – Таким хлебом при дворе берут с блюда лакомства, липкие или жирные, чтобы не запачкать рук. Один простак с той стороны гор, говорят, впервые увидев эти лепешки, принял их за лоскутки холста и хотел заказать себе целую штуку на рубаху.

Я рассмеялась, Шуарле улыбнулся и опустил глаза. Он наполнил наши чашки и сел на пол, застеленный ковром, у моих ног. Тхарайя бросил ему подушку.

– Так тебе будет удобнее, отважный страж, – сказал он очень милостиво, а потом обратился ко мне. – Скажи, принцесса, что ты намерена делать дальше?

Я облизала капельки меда с губ.

– Мне хотелось бы вернуться домой, – сказала я. – Я очень признательна тебе за гостеприимство, господин, но не могу пользоваться им долго. Видишь ли, я обещана в жены принцу Трех Островов, от этого довольно много зависит. Поэтому мы с Шуарле собирались добраться по твоим горам до столицы. Там, как говорят слухи, бывают огнепоклонники, у которых есть корабли. Вот с одним из огнепоклонников я и собиралась договориться, чтобы он доставил меня на север. А мой отец и будущий муж заплатят ему.

Тхарайя выслушал меня с нежной и какой-то грустной улыбкой – а потом переглянулся с Шуарле.

– И ты собирался сопровождать свою принцессу до столицы?

– Туда, дальше – и за реку, если так лягут кости Нут, – сказал Шуарле, глядя на принца спокойно и смело. – Я знаю, шансов почти нет – но у меня одна госпожа. Для чего мне еще жить?

Принц кивнул ему и сказал мне:

– Твой слуга, похоже, думает, как я, Лиалешь. Надеюсь, тебя не разочарует то, что я скажу.

– Мне кажется, разочарует, – ответила я. – Но – скажи.

– Только вышняя воля проведет вас через эти горы, – сказал Тхарайя. – Такой пустяк, как грибы-аманейе, едва не стоил вам жизней. Но – предположим, милость Нут вас сопроводит. Вы попадете в Лаш-Хейрие, найдете огнепоклонников – а они возрадуются деньгам, попавшим в их руки, и продадут вас обоих. Девушка необычной красоты, похожая на горный нарцисс, и юный кастрат-полукровка, который еще несколько лет не будет оскорблять взор господина своим безобразием – это хороший товар.