Текст книги "Прогрессоры (Лестница из терновника-3)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Чангранцы опешили. Тот, кого ударила Чикру, закусил губу и переменился в лице. Хенту тут же понял, что он сейчас рубанёт Шуху мечом, и подставил под меч круглую деревянную столешницу – на это ушло не больше мгновения – меч врезался в дерево наискось, как топор – Чикру оказалась сзади и двинула франту сцепленными кулаками по затылку – он стукнулся подбородком и губами о ту же столешницу – и тут в очень маленькой тёмной комнатушке дерущимся стало жутко тесно.

Кто-то, кажется Нельгу, коротко охнул, как человек, которого ткнули под рёбра кулаком или ножом – а Шуху лупил ногами франта, и Винору с Дориту кого-то заламывали, и Хенту бил кого-то медным кувшином по морде, и какой-то неуклюжий боров опрокинул светильню – в мутном, уже ночном свете из оконца стало решительно не разобрать своих и чужих – и тут драка вдруг кончилась.

Хенту вытащил кресало и высек искру. Фитиль в полупустой светильне тускло вспыхнул – и Хенту увидел Нельгу, сидящего на коленях посреди комнаты, рядом с окровавленным франтом. Нельгу, прижав ладони к груди – сквозь пальцы лилось чёрное – поднял на Хенту глаза, в которых отразился маленький огонёк, сказал каким-то детским голосом: «А меня убили…» – и мягко завалился на бок. Его глаза остановились и остекленели. Дориту, державший чангранца за грудки, врезал им о стену так, что барак вздрогнул – и отшвырнул отяжелевшее тело в сторону, как мешок.

– Это что же, – растерянно сказал Винору, – они все мёртвые, что ли? Чангранцы-то?

– Не-ет, нет, их так просто не убьёшь, это они убивают, их – нет! – прошипел Шуху. Хенту услышал в его голосе нестерпимую тоску и такую же нестерпимую злобу. – Ох, Нельгу, братишка, меня собой закрыл в Аязёте, получил мою пулю в плечо, две недели болтался между мирами – вместо меня…

Чикру подошла и обняла, так, как, порой, делают северянки для своих мужчин, но никогда не делают рабыни. Её скуластое лицо с широким носом и раскосыми глазами выражало болезненное понимание. Шуху, словно забыв, что на него смотрят товарищи по оружию, погладил её по щеке – и никто, ровно никто ни единым вздохом не дал понять, что видит нечто отвратительное или непристойное.

– Я шагу не сделаю за Нуллу-Львёнком, – сказал Шуху. Он присел рядом с мёртвым Нельгу, закрыл ему глаза, и попытался уложить поудобнее. – Хоть этого гада послал Лев Львов, хоть Творец там, Владыка гуо, командир ангелов – мне наплевать. Пусть Нуллу язычники на куски рвут – я не то, чтоб спасать кидаться, я его даже не приколю из жалости, чтоб я сгорел…

– И я, – подал голос Дориту. – Ждали Львёнка, чтоб в бой повёл – а пришёл крашеный индюк, притащил с собой свою псарню… За что велел казнить Налису? Приказ Льва Львов – или его дурной взбрык? Не боец, а палач… А других парней? А за что Нельгу убили, гады?

– Вот что я думаю, – сказал Хенту негромко. – На Нуллу-Львёнке мир клином не сошёлся. Есть Анну-Львёнок. Мы ему присягали – и этого слова ещё никто не отменял.

– А на что я один Львёнку Анну? – Шуху злобно усмехнулся. – Нуллу собирается в поход завтра – Творец в помощь. Не пойдёт завтра. Будет выяснять и рассусоливать – да и верблюды полудохлые у половины армии. Ему и в голову не ударило позаботиться – он тут измену искореняет, великий воин… Ну так и пусть себе. Я возьму своих людей. Мы уйдём, когда все угомонятся – и верблюдов мои волчата сами выберут. Тех, что получше.

– Моим оставьте, – усмехнулся Винору. – У меня теперь сотня Хенту. Я тоже Аязёт помню. И Тиджан…

– А я, – сказал Дориту, – скажу своим и скажу людям Нельгу. Скажу, что поганые столичные псы убили Нельгу ни за что, ни про что, между прочим, только потому, что он хотел всех помирить… Я всё скажу, как есть. Знаешь, Хенту, если Анну-Львёнок решит вломить Нуллу между глаз – я с ним.

– Ты не забудь, с Анну – Пятый и Маленький, – сказал Хенту, заставив себя улыбнуться. – Два Львёнка Льва – против одного, который – урод в Прайде…

– А какая разница? – сказал Шуху. – С нами будет около пятьсот волков, если всё выйдет хорошо, если все пойдут и если все дойдут. Тут останутся все прочие… Но… навоюют они Нуллу, помяните моё слово.

– А с этими что делать? – Винору кивнул на неподвижных чангранцев.

– Пусть молчат. Совсем, – сказал Шуху и задул коптящий фитиль светильни. – Поторопитесь, братья.

Запись №147-02; Нги-Унг-Лян, Лянчин, пустыня близ гор Лосми.

Верблюды мне нравятся больше, чем лошади. Такие они шершавые, мохнатые, спокойные ребята – ложатся по команде, послушно, хоть и неторопливо, встают, меня укусить не пытаются, вид имеют изрядно надменный, но снисходительный.

А может, просто у верблюдов нынче сезон не агрессивный.

Верблюды идут ровно и мерно, быстрее, чем я думал – упругим таким, плавным шагом. Не отвлекаются и не пытаются грызться между собой, как жеребцы. И видно с верблюда гораздо дальше. Видна – пустыня.

Мы прошли Чойгурский тракт, не заходя в Чойгур, чтобы не терять времени на стычку, которая непременно бы там произошла, оставили его белые мраморные стены за флагом – и направились караванной тропой к горам Лосми.

Горная цепь Лосми, если верить картам – этакий молниеобразный зигзаг, уходит на юго-восток. Она всё время в поле зрения – то приближаемся, то удаляемся, но на горизонте всё время маячат выветренные вершины, сизые, красноватые, бледно-бурые… Валуны причудливых форм – напоминающие то грибы, изъеденные насекомыми, то какие-то фантастические деревья, то ворота, то башни в духе Гауди – оживляют собой, если можно так сказать про бездушный камень, бесконечную равнину перед горами: выгоревший песок, сухая белёсая каменистая почва, снова песок…

Тут почти ничего не растёт. Только русло давным-давно исчезнувшей реки затянуто, как паутиной из тонких чёрных верёвок или колючей проволоки, странным местным растением. По весне оно даже цветёт: на гибких его усах или жгутах, усеянных колючками – бледно-лиловые мотыльки цветков, нежные и невесомые, с завитыми усиками тычинок. Раскрываются цветки на рассвете, пока ещё прохладно – и закрываются к белокалильному полудню, пряча розоватые крылышки в восковые бурые капсулы чашелистиков. Я почему-то вспоминаю розовую акацию в Тай-Е.

– Там, под верёвочником, вода есть, – говорит Анну, глядя на Юу. – Только глубоко. Корни у него – ты не представляешь, Ар… – и осекается.

– Он вернётся, – говорит Юу. – Если бы его хотели убить, убили бы на месте.

Кажется, Анну это не убеждает. Он не отвечает. Он угрюмо молчит и смотрит вперёд злыми сухими глазами. Я думаю, что синие стражи совершенно напрасно сделали то, что сделали: у Анну желание убивать на лице написано. Дин-Ли тоже опечален: он полагает, что в его задачу входила охрана жизни Господина Ча, и что задачу эту он не выполнил.

Элсу нехорошо. Ему слишком жарко – и его мучает жажда; я снова вижу на его щёках красные пятна лихорадки. Ломаю для него капсулу стимулятора – не хватало ещё, чтобы Маленький Львёнок свалился посреди безводных земель. У Кору – отчаянный вид: она не знает, чем своему командиру помочь – от этого страшно горюет. Элсу улыбается ей через силу потрескавшимися губами. Кору поит его из своей фляги, хоть он и пытается протестовать.

Стимулятор, впрочем, действует. Через пару часов Маленький Львёнок выпрямляется в седле. Кору одаривает меня благодарным взглядом – странно видеть такое в свой адрес от этой угрюмой амазонки.

Ри-Ё тихонько честит пустыню на чём свет стоит. Встречается со мной глазами, виновато улыбается:

– Простите, Учитель. Жарко очень – я мокрый насквозь.

Лотхи-Гро, которую пустыня взбодрила и привела в весёлое расположение духа, улыбается, блеснув яркими зубами на опухшем разбитом лице:

– Ты, белый, соль лизать. Верблюд соль видеть – соль лизать, и ты – соль лизать, – и смеётся.

Удивительная личность – шаоя Лотхи-Гро, старый солдат. Все ужасы рабства и плена с неё – как с гуся вода; синяк и раненая нога – превратности войны и только. Косички лихо отшвыривает за спину, рубаха на ней белая, подарок торговцев их Хундуна, штаны – ковбойские какие-то, на шнуровке – оттуда же, с хундунского базара, тяжёлый меч, прихваченный с собой мясницкий тесак – «счастливый оружие!» – и беззаботная обаятельнейшая улыбочка. И с верблюдом она разговаривает нежно, и ухитряется напевать что-то на своём языке, изрядно отличающемся от лянчинского, и жизнью довольна совершенно честно. Счастливая женщина!

Даёт Ри-Ё и Юу палочки соли – смеётся. Со своей товаркой по несчастью, Нодди, пересмеивается, болтая на совершенно дикой смеси лянчинских слов, слов шаоя и, вероятно, слов народа Нодди:

– Нодди, Творец сущим – отец или мать, а? Что твой варвар говорить?

– Творец – Отец-Мать, Творец – всё, – отвечает Нодди невозмутимо. – Отец-Мать послал удачу, сестра. Мир – добр, жизнь – хороша.

– Мы – всех победить, домой вернуться, – Лотхи-Гро машет рукой на запад, – я – туда, а ты – туда, – и машет на восток. – От варвар детей рожать. Да?

– Нет, – говорит Нодди. – От лянчинец рожать. Только найти лянчинец себе – чтобы красивый, как конь, спокойный, как верблюд.

Лотхи-Гро хохочет, смеются девочки-волчицы. Волки переглядываются, делают вид, что это их не касается.

В вырезе рубахи я вижу часть повязки у Нодди на рёбрах – кровь не проступает, бальзам торговцев сработал хорошо. Похоже, старые бойцы и впрямь не умирают.

Эткуру и Ви-Э обмениваются боевым опытом – он у них первый, у обоих. Со вчерашнего дня обсуждают с горящими глазами непревзойдённую отвагу друг друга и будущие подвиги. Ви-Э сдвигает брови и декламирует куски из эпической поэмы «Западный Перевал», Эткуру слушает воодушевлённо, кивая в патетических местах – он сделал большие успехи в языке Кши-На за последнее время.

После драки на базаре Эткуру вообще подтянулся и воспрял духом: больше не ноет, не брюзжит и не раздражается на всё и вся. Война действует на лянчинцев благотворно – как ни дико это сознавать.

Зной утомляет безмерно. Я чувствую себя, так же скверно, как мои друзья-кшинассцы – сам северянин. Не перестаю удивляться тому, что на этой мёртвой земле кто-то может чувствовать себя хорошо: долговязые пауки, стремительно переставляющие ножки-волоски по раскалённому песку, змеи, ползающие не по поверхности песка, а внутри него, ещё какие-то странные существа… Песчаные сверчки скрипят отвратительным металлическим скрипом, с присвистом – то же самое «вик-вик», только раз в пять громче. Попался песчаный дракон – то ли сухопутный крокодил, то ли смутное подобие варана, чуть не двухметровой длины – интересно, что такие твари жрут… Нас сопровождает птица – крупная, высоко, виден только распластанный в парении тёмный силуэт, а его тень скользит по барханам.

Мы едем целый день в таком темпе, какой действительно не вынесли бы лошади – но на верблюдов палящий зной, похоже, не действует. К вечеру наш отряд подходит к горам сравнительно близко – тут, между камней, если верить лянчинцам, встречаются родники. Вечер отвратителен: закат заливает пустыню запёкшейся кровью, багровое солнце валится за голый горизонт. Свежеет, конечно, зато сразу появляются какие-то крохотные мошки и толкутся в холодеющем воздухе.

Вода – приметна. Крохотный родник, бьющий из скалы и уходящий куда-то под камень – а вокруг, на щербатых валунах зелёная плесень лишайника. Напоить всех верблюдов из этой чайной ложки – невозможное дело, и они, огорчённо вздыхая, ложатся на остывающий песок. Девочки наполняют холодной водой фляги. Ночь, как чёрный занавес, валится на мир – никаких северных нежностей, вроде сумерек, тут не предусмотрено. Звезда Элавиль сияет над пополневшим лунным серпом – лянчинцы смотрят на неё нежно, в своей молитве или медитации без слов.

Я думал, что придётся обойтись без огня, но Анну и лянчинцы, которым случалось воевать в песках, ухитряются найти топливо. Какие-то сухие хворостинки, жёсткие и гибкие, как обрезки медного кабеля, разгораются долго и потом еле тлеют. Анну расставляет караулы, садится около костерка и смотрит на этот огонёк, кусая губы. Никто не рискует к нему соваться.

Даже лянчинцы устали от жары, поэтому праздных разговоров не ведут. Я успеваю заметить, что всё, кроме караульных, засыпают очень быстро – и сам выключаюсь, как только опускаю голову на верблюжью попону.

Меня будит неожиданный шум. Подскакиваю, в первый момент ничего не могу сообразить: темно, только светит луна, и – драка, кажется. Прямо рядом со мной – Ри-Ё сцепился с кем-то, все повскакали с подстилок, кто-то зажигает импровизированный факел из тряпки, намотанной на ножны – в неровном свете волки рассматривают злоумышленника.

Ри-Ё заломил его руку к плечу, шипит:

– Ты хотел убить Учителя?! Кто тебя послал?! – и осмеливается орать по-лянчински. – Госпожа стража, вы – солдаты или кто?!

Подходит Анну. С ним – волки из свиты и Дин-Ли, все – в ярости.

– Караульных – ко мне! – рявкает Анну. – Как этот здесь оказался?!

А я, наконец, тоже рассматриваю «этого». И у меня случается глубокий шок.

«Этот», насколько можно судить по типу лица – пустынный дикарь, нори-оки, соотечественник нашей Нодди. Юн – ровесник Ри-Ё, насколько я могу судить. Кожа тёмная, как у мулата, копна кос в пёстрых пластиковых зажимах в виде звёздочек, футболка с эмблемой КомКона, потрёпанные джинсы и белые кроссовки. На ремне – совершенно варварские ножны из дерева и кожи, а в них – обсидиановый кинжал с деревянной рукоятью.

Мне это снится. У капитана – солнечный удар. Ночью.

Дикарь-галлюцинация – хорошенький, как кукла. Хорошенький, чистенький и холёный. Это – не нги-унг-лянец, а подделка. Киборг. Неудачная подделка.

– Я ничего не понимаю, командир, – говорит Олу. – Он мимо нас не проходил.

– Это правда, – кивает Келсу, его подруга. – Мы бы его увидели.

– Мимо нас тоже не проходил, – откликаются часовые с другой стороны.

Поддельный дикарь смотрит на меня дивными очами, огромными, тёмными и блестящими, как у куклы, в длиннющих ресницах, и говорит по-русски:

– Я не хотел никому зла. Я хотел спросить, как ты сюда попал, чужой… ой, то есть, как ты попал, землянин.

Они его и запрограммировали неудачно!

– Он говорит не по-нашему! – тут же замечает Нодди.

– По-нашему он говорит, – говорю я. – Ри-Ё, отпусти-ка это чудо природы, я с ним побеседую.

Ри-Ё с неохотой выпускает руку галлюцинации. Киборг делает совершенно живое человеческое движение существа, которому больно и хочется потянуться, и говорит Ри-Ё по-лянчински:

– Прости. Я не хотел тебя будить. И убивать твоего учителя тоже не хотел. Это правда.

– Что это значит? – спрашивает Анну подозрительно.

– Чудит тут кто-то, вот что это значит, – говорю я. – Тут, видимо, кто-то из наших живёт, в этих горах. Отшельник. Есть такие, знаешь… безмолвия ищут. Иногда уходят страшно далеко от родных мест. Я вот тоже забрался далеко от дома – ты знаешь…

– Этот, что ли, отшельник? – спрашивает Анну. – Он же нори-оки!

– Да нет, – говорю я, тщательно подбирая слова. – Он, я думаю, ученик нашего… скажем, знахаря. Ты ведь в курсе, Анну, тебе Ар-Нель рассказывал, что я умею кое-что: раны лечить, глаза отводить…

Лицо Анну делается спокойнее. Юу говорит:

– Вот как этот парень прошёл мимо караульных. Ник так мою Сестрёнку… то есть, Государыню с Вассалом Ча во Дворец провёл когда-то – никто из гвардейцев не слышал.

– Я его слышал, – тут же вставляет Ри-Ё.

– Я тебе на ногу наступил, – говорит киборг по-лянчински и хихикает. – Темно…

Ри-Ё фыркает и показывает киборгу рукоять меча. Тот пожимает плечами и обезоруживающе улыбается – его дивные зубы блестят в темноте на тёмном лице.

– Он безопасен, – говорю я. – Веришь мне, Анну? Он так же безопасен, как и я. Просто увидел меня, захотел поговорить – и отвёл глаза нашим людям, чтобы не помешали. Но наступил на ногу Ри-Ё, потому что обалдуй…

Анну вздыхает.

– Идите спать, – говорит он волкам, но в его тоне я слышу несошедшее напряжение. Анну обращается ко мне. – Ник, я не люблю колдунов.

– А я люблю, – говорю я. – Я хочу пообщаться с его наставником, Анну. У нас есть раненые, а у его наставника наверняка есть хорошие травки. И ещё одна причина есть – некоторые старые знахари знают средство от лихорадки… я хочу попросить, чтобы он Элсу заговорил. Ты не беспокойся, Анну, я как был, так и остался за тебя. Ар-Нель мне верит, когда я говорю, что опасности нет.

Анну хватает меня за локоть и оттаскивает в сторону.

– Ник, – говорит он тихо, – а твои знахари умеют гадать? Он может погадать, жив Ар-Нель или нет?

Что я могу сказать ему…

– Я спрошу, – обещаю я, чувствуя себя шулером.

Всё это время киборг стоит рядом с Ри-Ё и разглядывает Ри-Ё в тусклом лунном свете. Как картину – восхищённо и задумчиво, хотя мой паж явно прикидывает, не стоит ли обнажить меч и показать этой пустынной нечистой силе, где раки зимуют.

– Пришелец, – говорю я по-русски, – сейчас мы пойдём туда, откуда ты тут взялся. А по дороге ты мне объяснишь, какого-такого чёрта ты мне работать мешаешь.

Вид у киборга делается виноватый. Он отвечает по-русски:

– Ты работаешь… я не хотел… мне просто… я думал… я уже три года не видел людей, а тут вдруг вижу: люди, ты… я хотел только…

– Пойдём, – говорю я по-лянчински. И останавливаю дёрнувшегося Ри-Ё. – Нет, ты останешься здесь. Никуда я не денусь, приду к утру.

Анну смотрит на меня с надеждой. Его стража провожает нас с киборгом мрачными глазами.

Киборга зовут Кирри, и он – настоящий нори-оки. Только уже около трёх лет живущий с землянами – палеонтологами и ксеноантропологами, изучающими какие-то доисторические кости под горами. Русский парень по имени Илья, палеонтолог или палеогенетик, я не понял, спас Кирри от смерти. Это сам Кирри мне успевает рассказать, пока мы идём по предгорьям к входу на станцию.

И я очень внимательно слежу, нет ли за нами «хвоста» лянчинского. Все любопытны. Впрочем, это уже без разницы. Место дислокации известно аборигенам: станция превратилась в секрет Полишинеля. Палеонтологам придётся собирать манатки и сворачивать работу.

Спасибо Кирри.

– Я знаю, что мне нельзя было выходить, – говорит он с тенью безнадёжности, и мне становится несколько неспокойно. – Но я так давно не видел людей…

– Ну ты ж не один на станции?

– Но вы же – не люди…

Не в упрёк. Констатация факта. Просто – осведомлённый товарищ. Ну да, своего рода дивный социологический эксперимент: нги среди землян. Ему там не очень-то чудесно, я бы сказал… почему?

– Я смотрел на людей. Просто смотрел. Если бы не увидел тебя, не вышел бы.

– И как же тебе удалось солдатам глаза отвести?

– Просто. Переключил камеры в режим ночного видения, посмотрел, где стража, прошёл так, чтобы они не заметили…

Кирри отпирает шлюз: информационная директория сканирует его зрачки и отпечаток ладони. Сделано красиво: если не знаешь, где вход – ни за что не найдёшь.

Мы спускаемся вниз, под горы. Там – исследовательский комплекс. Территория Земли на Нги-Унг-Лян – лет через двести-триста этот комплекс, скорее всего, унаследуют местные жители – дай им Творец и Небеса дорасти до него за это время… В жилом секторе тихо и темно – дежурный свет загорается, реагируя на наше присутствие. Кирри делает шаг к двери в лабораторию, дверь бесшумно отъезжает в сторону – и я наблюдаю рыжее бородатое чудовище лет тридцати от роду, с челюстью, отвисшей до пола. Работой увлёкся, наверное. Припозднился.

Картина Репина «Не ждали».

– Здорово, Илья, – говорю я. – Привет палеонтологии от этнографии. Я – Николай Дуров, прошу любить и жаловать. Однако, шикарно ты тут устроился. Я только не вполне понимаю, что это за робинзонада. Ты на базе единственный землянин, что ли?

– Ты как сюда попал? – выдаёт Илья, протягивая мне руку. – Дуров? Я о тебе слышал, но… Кирька, что это за штучки?!

Кирри виновато улыбается, подходит к Илье, обнимает его за шею, бодается, как котёнок. Вид потрясающий – особенно заметно, сколько в пластике нги-унг-лянцев мягкой грации, нечеловеческой, текучей и гибкой. Я никогда не видал, чтобы аборигены «условно мужского пола» так себя вели – подозреваю, что это специально разработанная для манипулирования землянином стратегия. Илья честно пытается рассердиться.

– Нечего подлизываться. Я говорил тебе, чтоб ты выходить не смел?

– Я вышел поздороваться с землянином, – говорит Кирри на голубом глазу.

– Теперь поздно возмущаться, – говорю я. – Кувшин уже разбит: твой Пятница тебя демаскировал. Кстати – что у тебя делает этот парень? И – это ты его научил так легко болтать по-русски? Крепко, крепко… Куда только КомКон смотрит?

– У! – смеётся Илья. – Мой Кирька – форменный полиглот. Он на трёх языках говорит, легко – на своём, нори-оки, на лянчинском и на русском. Плюс – чуть понимает английский и читает этикетки на латыни. Умница. А КомКон это проглотил. Кирька у нас – покойник. Да, зайка?

Кирри кивает.

– Я же говорил, Николай.

Илья обнимает его за плечи.

– Тут, в горах водятся прыгуны, – говорит он. – Мерзкие твари. Хищные членистоногие, обычно нападают на некрупных млекопитающих, но, видишь, и на человека могут. Вцепляются намертво и впрыскивают жертве нейротоксин – на здешней жаре она минут за сорок умирает. А потом собирается целая масса этих тварей… тошнотворное зрелище: бедной козы бывает под слоем шевелящихся панцирей не видно. И вот такая погань напала на Кирьку. Жалом – в глаз, представляешь? – и отбрасывает волосы Кирри назад. – Смотри, Коль: вот от сих до сих у него – восстановленная ткань. И глаз я сделал. А девочки с орбитальной станции, из госпиталя, всё это вычистили и заполировали, чтоб красиво было…

Работа отменная, профессиональному пластическому хирургу впору – только очень внимательно приглядевшись, я вижу на гладкой коже цвета эбенового дерева несколько тонких шрамов.

– Илья – горное божество, – говорит Кирька с застенчивой и лукавой улыбкой. – Он меня напугал и удивил – знаешь, как? Он может всё. Только запрещает, чтобы я ему молился.

Я смеюсь. Илья качает головой – он что, принимает эти осторожные шпильки всерьёз?

– Зайка, – говорит он, – свари лучше кофейку. Коля, я думаю, уже с год кофе не видел.

Меня проводят в небольшое помещение около лаборатории – комнату отдыха, не иначе. Кирри идёт к кофеварке, достаёт чашки, насыпает кофе – запах, действительно, божественный. Движения нори-оки изысканны, будто он специально тренировался производить на землян впечатление – и это тем сильнее, что нги-унг-лянец, очевидно, ведёт себя совершенно непринуждённо и естественно.

– Правда же, в своём роде – прелесть? – наблюдая за Кирри, спрашивает Илья с тенью самодовольства. – Нори-оки – удивительный народ. Я предполагаю, что это – одна из расовых линий, наиболее полно сохранившая черты архаических предков. Мы назвали их родоначальников ngi losmus, от гор Лосми, где нашли стоянку. Гляди, какая прелесть!

Он берёт со стеклянного стеллажа пластиковый макет черепа – не знай я, что палеонтологи никогда не лапают нестерильными руками генетический материал, ни в жизнь не догадался бы, что это пластик. Череп интересный, без сомнения. Не слишком человеческий, я бы сказал – даже не слишком нги-человеческий.

– Вот, гляди, – Илья приподнимает череп, показывает крупные резцы, острые, как у земных грызунов. – Зубы ещё росли всю жизнь, самозатачиваясь – друг о друга. Раз в десять медленнее, чем у наших крыс – но им хватало. Обусловлено не только пищей – хотя питались они уже довольно разнообразно, а мясо с костей такими зубками резать очень легко. Главное – демонстрация зубов была одним из сексуальных стимулов. Угроза и призыв. Их приматы скалятся, они сами… улыбаются. Да, зайка?

Кирри на секундочку показывает свои прекрасные зубы – наследие тёмного прошлого. Киношная улыбка, угрозу в такой может усмотреть только близко знакомый с нги-унг-лянцами. А Илья, похоже, рад читать лекции в первом часу ночи – то ли ещё от работы не остыл, то ли просто до свежего собеседника дорвался.

– Вот видишь! – говорит Илья самодовольно, возвращая череп на место. – У ngi sapiens зубы перестают расти приблизительно к десяти годам, а ко Времени челюсти окончательно формируются. Зубки выразительные, они ещё демонстрируются – но надобность в них, как в орудии трансформации, уже отпала. Ngi losmus уже использовали те самые обсидиановые ножи, что и Кирькины соплеменники… Положи две ложки сахара, зайка, ладно?

Кирри торжественно подаёт ему чашку – и Илья треплет его по щеке. Мне немного неловко – я понимаю, откуда у нори-оки, воспитанного в строгости, такая кокетливая манера вести себя в земном обществе.

– Ты с ним – как с котёнком, – говорю я. – Нельзя же так…

Илья удивлённо смотрит на меня:

– Почему нельзя? Ему нравится. Насколько я знаю, в племенах нори-оки табу на прикосновения к подросткам, а у Кирьки – что-то вроде тактильного голода. Он и вправду как котёнок – его можно часами гладить, а он будет мурлыкать… Ещё он сам не свой до потасовок в шутку – ценный экспериментальный материал, кстати. Ты бери кофе, чего ты…

Я отхлёбываю и погружаюсь в сплошной экстаз. У Ильи – великолепная кофеварка. Но вообще – пижон он несчастный. И – мне очень интересно, но не нравится, что он общается с аборигеном, как с домашним питомцем… Или – как с лабораторным животным? Или – тут хуже?

– Вот смотри, – Илья, между тем, показывает другой череп. Изрядно других очертаний, чудесный череп нги, похожий на человеческий, рассчитанный на крупный мозг, с челюстями цивилизованного существа, не рассчитанными на разгрызание костей и откусывание кусков тела от ближних своих. Череп юного существа, если судить по зубам и едва заросшим швам. – Эволюционный скачок налицо, но и преемственность очевидна. Вот – челюсти лёгонькие, взгляни ещё на скуловые кости, на лицевой угол… теперь у нас мечта посмотреть на переходные степени…

– А это чей череп? – спрашиваю я. – Ведь не из раскопа же?

– Да нет, конечно. Череп Кирькин. Я же его сканировал вдоль и поперёк, когда мы делали ему пластику. Да и вообще, биологической миссии его местные боги послали, оба-два, – говорит Илья со светлой улыбкой. – Лянчинский Творец и Отец-Мать, бог-гермафродит нори-оки. Кирька в обоих верит.

Кирри задумчиво проводит пальцем по темени макета собственного черепа. Илья смотрит на него нежно.

– Нгишечки – прелесть, – говорит он. – Умнички. Кто бы мог подумать, что зайка из кочевого племени, ну буквально архаичный строй, считай – каменный век, за три с небольшим года станет моим лаборантом фактически?! И смотреть на него – одно удовольствие. Ну картинка же. Недаром на него лянчинцы глаз положили – это его лянчинцы просветили, что он хорошенький.

– Удивительно, как ты его ещё насмерть не загладил, – говорю я. – Он же – парень всё-таки…

– Этнограф, – ухмыляется Илья снисходительно. – Все нгишечки – девочки.

Я в ауте. Чуть не выплёскиваю на себя остатки кофейной гущи.

– Гхм… прости. Это – как?! Новое дело.

– Коля, пойдём в лабораторию, я тебе покажу, как они устроены на самом деле. За кофейком. И вообще – безобразие, что вам этого не объясняют на пальцах. Ксенопсихология, этнография… Господи, прости!

– Не трудись, – говорю я. – Я знаю физиологию нги в общих чертах, а сейчас смотреть на них в разрезе нет настроения.

– Вот же… Мы, значицца, брезгливые, да? Чувствительные? Надо бы тебе показать в тонких частностях… ну да Бог с тобой. Слушай сюда, – Илья наливает ещё кофе, вальяжно разваливается на диване – и Кирька немедленно устраивается рядом. Илья берёт его ногу, снимает кроссовку, показывает мне маленькую ступню – узкую, действительно похожую на девичью в лапищах землянина. – Внешние отличия тебе видны? Кроме зубов – крайняя эластичность соединительной ткани, крайняя, – и тянет носок Кирьки сперва вперёд, потом назад.

Душераздирающее зрелище. Кирька мог бы стоять на пуантах, не напрягаясь, но куда невероятней – его способность вывернуть стопу вперёд под невероятным углом, почти касаясь кончиками пальцев лодыжки. Кирька жмурится и морщит нос.

– Ты ему ногу не сломай! – вырывается у меня само собой. Я знаю, что нги-унг-лянцы гибче людей на порядок, но смотреть всё равно жутковато.

– Да брось! – смеётся Илья и отпускает ногу Кирьки. Тот немедленно натягивает кроссовку и принимается её шнуровать. – Гуттаперчевый мальчик. Каучук, а не соединительная ткань. Везде, на всём теле такая, а в этом возрасте – особенно. Я его могу согнуть в колечко – поэтому в местном цирке, говорят, номер «женщина-змея» не в чести… За счёт этой особенности у них и таз раздвигается. Конструкция на эластичных шарнирах. Меняться неприятно, конечно – но в пределах нормы, понимаешь, к чему клоню?

– Пока не очень.

– Создание тела женщины – столбовая дорога эволюции, – говорит Илья, подняв палец. – А всё остальное – надстройки, декор, гормональные стимулы. Нги до третьего месяца беременности формируется как девочка, а уж потом часть гениталий отводится на всякие сражения и приключения. Пенис с мошонкой – для любого нги предметы вторичные и жизненно не необходимые. Могут быть идеально развиты. Могут быть неидеально развиты. Могут быть вообще недоразвиты. Это в будущей жизни нгишечке не помешает. Фактически любой из них сформирован полноценной женщиной со всей встроенной системой необходимых инстинктов, которые только дремлют до поры – до времени. Их альфы-доминанты с высоким уровнем гормонов рвутся в бой и имеют стимул победить. Беты-гаммы – играют в поединок, как в лотерею. А омеги… они не избегают боя, их же тоже влечёт инстинкт, но они имеют, скорее, стимул проиграть. Обрести собственный абсолют через трансформ…

– Погоди, погоди, – пытаюсь я вставить слово, но Илья уже завёлся.

– Я понимаю, что вам, дилетантам, при виде их обрезания хочется вопить: «Кастрация! Кастрация!» – продолжает он с видом профессора на кафедре. – Ага. Уже. Кастрировать нги – это надо сильно умудриться. Полостная операция требуется, невозможная при их уровне медицины. Обрезание их – это определение естественного пола, понимаешь? Они не воспринимают это, как земляне – кастрацию! Ух, сколько я слышал воплей идиотов о «нестерпимой психической травме» у нгишечек, которые стали «условными девочками»! Травма… Физическая травма – бывает разного уровня, в зависимости от драйва, от гормонального всплеска: бывает, как при дефлорации, бывает, как при родах. Но «нестерпимая психическая травма» – точно в том же диапазоне, понимаешь?!

– Земная девочка во время дефлорации может быть совершенно счастлива, а может быть жестоко травмирована, в том числе и психически – если это, скажем, делает насильник. Ты об этом?

– Вот! Вот именно! – Илья энергично кивает. Кирри с любопытством слушает, облокотясь на его колени. – Нгишечка может быть совершенно счастлива, если после поединка с сильным гормональным выбросом её обрезает сильный партнёр. У них вот тут, – Илья показывает пальцем точку на голове Кирьки, в паре сантиметров от макушки, – есть любопытный центр, возбуждающийся во время поединка и выделяющий стимулирующий гормон и очень своеобразное вещество. Своего рода естественное обезболивающее. И наша лапочка может испытать полноценный оргазм непосредственно после обрезания – если поединок возбудил это местечко. А может сильно страдать, если её не разогрели, резанули по-живому. Конечно, в последнем случае и процесс трансформа идёт медленно и мучительно – настоящей гормональной поддержки-то нет.