Текст книги "Аграрная история Древнего мира"

Автор книги: Макс Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

МАКС ВЕБЕР
АГРАРНАЯ ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО МИРА

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Двухтомник, включивший в себя три работы Макса Вебера по истории хозяйства явился результатом естественного развития простой идеи о необходимости опубликования последнего курса лекций великого социолога, изданных в Германии под названием «История хозяйства: Очерк всеобщей социальной и экономической истории». Окончательная концепция настоящего издания изложена во вступительной статье Ю. Н. Давыдова, здесь же мы предлагаем читателям краткую информацию о помещенных в данном двухтомнике работах. Опубликованная в первом томе «Аграрная история Древнего мира» «…представляет собой точный перевод статьи Макса Вебера «Agrar-verhaltnisse im Altertum», напечатанной в первом томе третьего издания (1909 г.) известного Handwdrterbuch der Staatswissenschaften, издаваемого под редакцией Conrad’a, Elster'a и Loening'a, – пишет редактор русского издания «Аграрной истории Древнего мира» 1923 года Д. М. Петрушевский. – Для того, чтобы сделать работу Макса Вебера более удобной для чтения и изучения, редактору казалось вполне естественным обозначить как части и главы те подразделения, на которые разбил ее сам автор, и, кроме того, напечатать весь текст кроме подстрочных примечаний одним шрифтом, не прибегая к мелкому шрифту, которым так неумеренно часто вынужден был пользоваться автор, по-видимому, чувствовавший себя очень стесненным необычными для словарной статьи размерами своей работы. В виде дополнения к книге Макса Вебера редактор счел нелишним напечатать в качестве приложения статью профессора М. И. Ростовцева «Колонат», помещенную в том же Handw6rterbuchder Staatswissenschaften, тем более, что сам Макс Вебер часто отсылает к ней читателя».

Мы тоже включили в наше издание (в качестве приложения к первому тому) статью М. И. Ростовцева.

Второй том составлен из двух работ Макса Вебера: «История хозяйства» и «Город». «История хозяйства» «…составлена в настоящем виде на основании записей автора его учениками: профессором истории в Мюнхенском Университете С. Геллерманом и доцентом Высшей Коммерческой Школы в Берлине М. Палием, – пишет редактор русского издания профессор И. М. Гревс. – Вопрос, которому посвящена настоящая книга, составлял предмет последнего прочитанного Максом Веб ером курса в зимнем семестре 1919–1920 гг. по настоятельной просьбе слушателей. Сначала он неохотно соглашался на это, так как мысль его за последние годы жизни была посвящена тем широким проблемам социологии, только часть которых вошла в состав его трехтомного труда – «Gesammelte Aufsatze zur Religionsociologie». Но раз согласившись, он отдался делу, по обычаю своему, не щадя сил и напряжения, влагая в работу всю свою личность. Когда же автор принялся в последовавший летний семестр за новый курс под заглавием – «Общее учение о государстве и политике», его постигла смерть (…) Составители и редакторы долго колебались, выпускать ли в свет книгу так, как она могла быть подготовлена к печати. Автор не оставил законченного текста, а только неполный набросок, который надлежало обработать путем сличения записей лучших слушателей и собственного их близкого знакомства со взглядами учителя, его терминологией и манерою изложения. Отлично зная, каким строгим судьей был М. Вебер прежде всего к самому себе, они боялись, что сам автор не разрешил бы выпустить в таком виде свой курс. Но когда сама вдова и близкая сотрудница покойного, Марианна Вебер, предложила им взять на себя опубликование его последнего опыта, они нашли, по зрелом размышлении, действительно желательным к оставленному Максом Вебером научному наследию присоединить и эту, так сказать, «лебединую песню».

Что касается публикации «Города», то мы решили включить в наше издание старый перевод этой работы, выполненный Б. Н. Поповым под редакцией известного русского ученого Н. И. Кареева, позволив себе, правда, выполнить определенную сверку перевода.

Работа над текстами «Аграрной истории Древнего мира» и «Истории хозяйства» ограничилась лишь их редактированием, хотя иногда и весьма глубоким, что было вызвано желанием опубликовать столь необходимые сейчас работы одного из классиков мировой социологии в обозримое время, поскольку серьезная работа над текстами всех трех работ (к которой ЦФС и издательство «Канон-пресс-Ц» уже приступили) требует значительного количества времени и затянется на многие годы. Кроме того, мы ставили перед собой задачу представить в настоящем издании каждую из трех работ Вебера в том виде, в каком она была выпущена на русском языке в своем первом издании. В связи с этим все новые комментарии вынесены нами в конец каждого тома, поскольку в качестве подстрочных примечаний оставлены лишь комментарии автора, переводчиков, и первых издателей (редакторов).

Для облегчения восприятия весьма сложных и перенасыщенных малоизвестными фактами и редко встречающимися (а также специальными) терминами текстов мы снабдили оба тома обширными комментариями, которые не претендуют на глубину и аналитичность, но единственно, позволяют читателю работать с книгой не окружая себя со всех сторон различными справочниками и энциклопедиями. К большинству греческих слов даются лишь переводы, так как их значение подробно разбирается в прилагаемой к первому тому статье М. Ростовцева «Колонат».

Юрий Давыдов.
ВЕБЕРОВСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ ИСТОРИИ

I

Чтение работ М. Вебера в сегодняшней России, совсем недавно пережившей нечто вроде собственного «веберовского ренессанса», не лишено своих специфических трудностей. В первую очередь они связаны с иллюзорным ощущением «понятности» целого ряда терминов, введенных в социологический оборот этим классиком социологии, однако нами полученных, что называется, из «вторых» и даже «третьих» рук, благодаря чему они приобрели своеобразный «брезжащий» смысл – результат диссонанса их многочисленных интерпретаций на Западе, где вебероведение вместе со всей западной социологией успело пережить ряд глубоких потрясений и кризисов, расколовших социологическое сообщество на несколько противоборствующих течений и групп, утративших общий язык.

Замысел западных провозвестников «веберовского ренессанса», стремившихся найти выход из этой кризисной ситуации, опираясь на аутентичное прочтение М. Вебера, не осуществился. И хотя в русле этого устремления были достигнуты в высшей степени плодотворные результаты – «Полное собрание» веберовских текстов, работа над которым близится к концу – основная (хоть и подспудная) цель не была достигнута: консолидации социологического сообщества, пусть не мирового, но хотя бы немецкого на почве современного веберианства не произошло. Что же тогда говорить о российском сообществе социологов, где «веберовский ренессанс» способствовал такому росту «известности» М. Вебера, которая оказалась обратно пропорциональной его «познанности». Едва ли не каждый социолог (а то и «политолог» – выходец из среды недавних «историков КПСС) считает своим профессиональным долгом лишний раз употребить какой-нибудь веберовский термин – «например, «харизма» (которому у нас явно повезло), хотя, результатом подобных ритуальных жестов, как правило, оказывается лишь его когнитивная девальвация.

В итоге мы имеем сегодня дело с тем, что, пользуясь емким солженицинским выражением можно было бы назвать социологической «образованщиной», способной скорее вызвать у молодежи привычный для нее негативизм по отношению если не к самому М. Веберу, то уж, во всяком случае к высоколобому веберианству, а у зрелого поколения – скепсис и растерянность перед лицом столь же необозримой, сколь и неприступной «веберианы», успешно наступающей с Запада, зато в «наших палестинах» способной породить лишь веберианствующих графоманов. Перед лицом этой удручающей угрозы трезвомыслящим социологам ничего не остается, кроме надежды на «социологическое просвещение», но уже не «первичное», о каком мечтал недавно умерший Н. Луман, и даже не «вторичное», с которым мы уже опоздали, а скорее «третичное», когда пришла пора задуматься о просвещенности наших самозваных просветителей.

Однако в нашем случае совсем не подходит чапаевское «Наплевать и забыть». В чем в чем, а в склонности к «напливизму» (даже в виде березовского «пофигизма») и к постоянной «забывчатости» нам, россиянам никак не откажешь. В нашем случае «социологическое просвещение» должно предполагать разумную избирательность – способность найти в захлестывающем нас потоке социологической литературы (и «литературщины») то, за что можно было бы ухватиться, чтобы всплыть на поверхность и оглядеться. И здесь – в противовес самоупоенно-шапкозакидательскому: «Мы успели сорок тысяч всяких книжек прочитать, // И узнали что почем и очень точно» – мы должны вспомнить об идее «медленного чтения», сформулированной Ф. Ницше-античником (вопреки Ницше-«дионисисту»). Речь идет о новом, – о медленном и медлительном прочтении, – веберовских текстов, в особенности тех, которые в нашей прежней спешке мы прежде не столько прочитывали, сколько проскакивали глазами в поисках чего-то «невероятного», чего при «скоростном» чтении мы, конечно же, не могли в них обнаружить, хотя оно, это «невероятное», буквально лежало на поверхности, ожидая лишь одного-единственного: неторопливого, а значит, внимательного и вдумчивого прочтения.

Речь идет в данном случае о необходимости медлительного – а, значит, совершенно нового – прочтения трех веберовских работ, казалось бы, далеких от современной социологической «Теории» (включая веберовскую), а потому раньше либо просто «просматривавшихся» нашими «методологами», либо прочитанных по методу «скоростного чтения» исключительно в интересах «Эрудиции», скорее поражающей воображение (причем, наповал) слушателей и почитателей, чем дающей пищу их уму, еще не научившемуся отличать насущность знаний, от необязательности «сведений». А именно о «Городе», «Аграрной истории Древнего мира» и курсе лекций по «Истории хозяйства», прочитанном М. Вебером незадолго до его безвременной кончины, настигшей его буквально в период «акме» – исполненного зрелой мудрости расцвета творческих сил.

Разумеется, помочь нам понять «неясности», встречающиеся в этих работах, должны комментаторские тексты, опубликованные в «Полном собрании» веберовских сочинений и других текстов М. Вебера, в которых, кстати сказать, присутствует глубоко родственный ему самому исследовательский пафос, стремление вникнуть в то, что есть (а не воображается «искушенным читателем»), присутствует в непосредственной данности исследуемого предмета, явлено непосредственно, а не скрывается в мистических глубинах «непостижного уму». Однако никакие комментарии веберовских текстов не могут заменить самого главного и решающего для их аутентичного восприятия. А именно читательского сотворчества, возможного лишь в самом «акте» медлительного чтения работ М. Вебера, особенно тех, что исполнены смиренной прозы исторических фактов, не написаны ни «шершавым языком плаката», ни туманным языком надуманной многозначительности, этой вчерашней плакатности, но только, что называется, «наоборот», остающейся таковой даже в том случае, когда она выдается за – совсем уж «чисто теоретическую» – социологию.

Именно такого рода «сверхтеоретичности» и противополагал М. Вебер свой вариант социологии, которую он называл «эмпирической» вопреки ее ярко выраженной теоретичности, каковая – опять-таки не в духе нашей «постмодерновой» эпохи – не очень-то торопилась выставить напоказ свою (уже тогда порядком «фрейдизированную») наготу. Язык фактов – прежде всего исторических, то есть «культурно нагруженных» – явно был для него предпочтительнее туманных намеков «девственно чистой теории». Вот почему М. Вебер остается «эмпириком» даже тогда, когда он работаете, казалось бы, «сугубо теоретическим» (либо «культурно нагруженным») материалом, находя в нем такие аспекты, которые можно, что называется «попробовать на-ощупь» или «на вкус». И в то же время остается подлинным теоретиком даже тогда, когда оперирует вполне конкретной «эмпирией» предстающей как «непосредственная данность», поскольку она берется в таких – на первый взгляд, неожиданных – ракурсах, которые обнажают ее (этой «данности») сугубо интеллектуальный «под»– и «за»-текст.

Однако именно в такой, можно сказать «кентаврической», двузначности и двуединости, позволяющей объединить «чисто эмпирический» и «сугубо теоретический» аспекты социологии, изначально предстает в веберовских исследованиях действительно человеческая, то есть историческая реальность. Реальность, сотканная из осмысленых, то есть исполненных смысла, смысловым образом ориентированных, человеческих действий, совершаемых, что называется, «в здравом уме и трезвой памяти». Действий, фиксируемых эмпирически, но в то же самое время заключающих в себе нечто более-чем-эмпирическое. А именно – смысл, постижение которого необходимо предполагает подключение сверхэмпирической – интеллектуальной, «умопостигающей» – способности, сколь бы «автоматически» и «нерефлектированно» оно, это постижение, ни совершалось.

Непосредственное, изначально целостное восприятие этого двуединства человеческой природы, сказывающееся как в простейших, так и в сложнейших «социальных действиях» индивида и было глубинным источником исследовательского интереса и Вебера-историка, каким он предстает уже в самых ранних своих работах, и Вебера правоведа-экономиста, каким он очень быстро становится, и Вебера религиоведа-социолога, каким он заявил о себе в классической «Протестантской этике», и, наконец, Вебера правоведа и экономиста, социолога и культуролога, каким он обнаруживал себя во всех последующих трудах, включая и те, что представлены в предлагаемых книгах.

Уже сам перечень тех научных областей, на которые простирался исследовательский интерес М. Вебера, свидетельствовал далеко не только о его энциклопедической образованности, ставящей его в один ряд с мыслителями эпохи Ренессанса, но и об изначальной «синтетичности» его исследовательского подхода, которая в век углубляющейся научной профессионализации и специализации не могла найти для себя другой «крыши», кроме социологической. Ибо только в достаточно широких рамках уже состоявшейся, но еще не «устоявшейся» и не «отстоявшейся» социологии еще оставались дозволенными широкие «синтезы», которые могли позволить себе такие универсально мыслящие исследователи как М. Вебер или Э. Дюркгейм, унаследовавшие системосозидательскую устремленность от основоположников социологии XIX столетия.

* * * 

Стоит только попытаться всерьез ввести итоговые теоретико-методологические размышления М. Вебера в универсально-исторический контекст предшествовавших им либо следовавших за ними исследований западноевропейского города, культур-философски углубленных эксурсов в аграрную историю Древнего мира, и, наконец, всеобщую историю хозяйства, как начинает проявляться действительный фундамент и реальный подтекст веберовской социологии, в свете которых она предстает не столько как отвлеченно «теоретическая», сколько как синтетическая[1]1
  В дальнейшем веберовские курсивы будут выделяться разрядкой, а мои собственные – курсивом.


[Закрыть] научная дисциплина. Отсюда и «неожиданность» М. Вебера, чья социология встает обновленной его животворным видением «большой» – всемирной – истории. Отсюда и актуальность «специальных исследований» М. Вебера – историка хозяйства и права – «полузабытых» именно потому, что мы все еще пытались (если пытались вообще) читать их с помощью довеберовской «оптики», обособляющей друг от друга названные выше дисциплины, – вопреки его постоянному стремлению перебросить мосты между ними.

Сегодня, когда социологи читают веберовские тексты, так сказать «с конца», «отталкиваясь» от «достигнутых результатов» (забывая мудрое предостережение Гегеля, говорившего, что «голый результат» есть не более чем «труп», оставивший позади себя животворную «тенденцию», изначальную движущую пружину), мы зачастую просто проскакиваем самое существенное в сравнительно-исторической социологии М. Вебера, к чему он вновь и вновь возвращался, но каждый раз, как говорится, «на новом витке спирали». А именно – его синтетическицелостное видение исторических реалий, которое именно в силу этой объемности и синтетичности представало одновременно и как социологическое. Ибо социология, в конце концов, есть не что иное, как постижение общественной реальности в ее целостности, в каковой и заключается социологическая «суть дела».

А то, что М. Вебер называл «идеально-типическим» подходом, было фактически особого рода оптикой, используемой для того, чтобы, вычленив с помощью этого способа типологизации существенно важные связи и сопряжения общественной «тотальности» (как сказал бы Гегель), совершить затем то же самое «восхождение от абстрактного к конкретному», Которое рассматривали как конечную цель научного исследования не только Гегель и Маркс, но, в чем мы сможем еще и еще раз убедиться, также и Вебер.

И в этом нам поможет «медленное чтение» прежде всего его историко-правовых и историко-экономических исследований, таких как «Город», «Аграрная история Древнего мира» и лекции по «Истории хозяйства», – то самое «медленное чтение», которое настоятельно рекомендовал своим читателям и почитателям еще Ф. Ницше, но которое, быть может, еще важнее для нашей околосоциологической «образованщины», каким-то чудом «сумевшей» (согласно ее несколько завышенной поэтической самооценке), «сорок тысяч всяких книжек прочитать». Быть может, эта рекомендация не вполне «релевантна» (несмотря на все усилия нынешних постмодернистов дерридистского призыва доказать обратное) в «случае Ницше», но вот что касается названных веберовских исследований, – впрочем, не только их, – ее следует воспринимать, что называется, «на полном серьезе». Кавалерийским наскоком здесь не обойтись. Чем медленнее будет чтение веберовских текстов, тем дальше продвинется – за тот же промежуток времени – читательская мысль.

* * *

Как видим, называя свою социологию «эмпирической» М. Вебер противополагает ее не теоретической социологии, которая вовсе не исключается его пониманием социологического исследования, но именно абстрактной, отвлекающейся от «материи» социальной жизни, работающей с формализованными понятиями, создаваемыми с помощью «генерализующего» метода естествознания. Веберовская работа с социологическими понятиями предполагает их далеко идущую содержательность, учитывающую неповторимую индивидуальность каждого из исследуемых с их помощью «объектов», извлеченных из многообразных «сцеплений» общественной жизни, что и делает необходимой особого рода типизацию исследуемой действительности, существенно отличную от ее чисто логической формализации, работающей с понятиями «рода» и «видовых отличий». Ибо понятие «типа», с которым работает веберовская социология, принципиально отличается от формально-логически полученного «рода» уже тем, что вырабатывается на путях углубленного противопоставления его другим «типам» исследуемого явления, предполагающего особый способ теоретической рефлексии: учет альтернативных возможностей типологического конструирования, которому никогда не дано постичь всю уникальность самого этого явления.

Работая с идеально-типическими понятиями, то есть понятиями, учитывающими принципиальную неисчерпаемость исследуемых исторических явлений, связанную именно с их уникальностью и неповторимой «однократностью», М. Вебер никогда не забывал, что «постичь» каждое из них можно лишь с учетом принципиальной гипотетичности каждого из упомянутых понятий, представляющих собой «мыслительные конструкции», создаваемые на путях сопоставляющего противопоставления другим аналогичным конструкциям (или противопоставляющим сопоставлениям с ними). Там, где формальная логика – вполне справедливо! – искала и ищет «видовые отличия», веберовская типология, умудренная неокантиански-риккертовским «идиографизмом», то есть учением о принципиальной неповторимости всего индивидуального, фиксирует социологические (если не онто-логические), исторические, то есть событийные (если не метаисторически-«бытийные») различения и противоположности. Иначе говоря, речь идет о гораздо более глубоком понимании отличия и различия, учитывающем неустранимую историческую дистанцию между сопоставляемыми и различаемыми явлениями, каждое из которых имеет не логически, а «событийно» – неповторимый характер, так что даже там, где, казалось бы, фиксируется одно и то же, оно, на самом деле – в исторической действительности – вовсе не то же самое.

В данном случае не постулируется заранее принципиальное тождество одного экземпляра данного вида другому (что и позволяет идентифицировать их по принадлежности к одному и тому же виду), но скорее предполагается их изначальное различие, которое оказывается, таким образом, одновременно и видовым и индивидуальным, как, например, различие типов капитализма, каждый из которых одновременно есть неповторимый индивидуум, отличный от других «экземпляров» данного типа. Речь идет об исторической уникальности, то есть несравнимости явления, которое не может рассматриваться как «экземпляр» вида, самотождественный именно в силу его уникальности. Отсюда и необходимость конструирования идеального типа явления, подлежащего сопоставлению, в качестве какового оно (это явление) только и может быть сравниваемо с другими, подлежащими той же сопоставительной процедуре.

Иначе говоря, уникальное, то есть несравнимое, если и может быть сопоставляемо с другими «несравнимостями», так только после его предварительной – типологизирующей – обработки. Сопоставляются ее результаты – исторические типы (общества, экономики, города, сословия, класса и т. д.), а не сами явления, взятые во всей их уникальности. Речь идет о предварительной типизации, отборе и комбинировании аналитически выделенных сторон явления, делающих его доступным сопоставлению с другими явлениями того же «ряда». Это и есть метод исторической конкретизации явления, предваряющий процедуру сравнения одного идеального типа явлений с другими, подвергшимися аналогичной обработке.

Но это значит, что в основе веберовски понимаемой процедуры, составляющей главное содержание сравнительно-исторического подхода, лежит методика и техника формирования «идеального типа» явления, подлежащего такому сопоставлению. Так что уже одно это обстоятельство решающим образом трансформирует привычное представление о сравнительно-историческом методе, упускающем, как видим, едва ли не самое существенное, внесенное М. Вебером в эту методологию, которую он далеко идущим образом революционизировал, превратив в «элемент» своего метода анализа культурно-исторических явлений. Речь идет об идеально-типическом конструировании (вернее, реконструировании) исследуемого исторического явления, которое – уже затем, на следующем этапе аналитической работы, – подвергается сопоставлению с другими «идеальными типами», позволяющему ставить вопрос о сходстве или различиях, близости или удаленности соответствующих общественных процессов и форм.

И совсем не случайно, развивая ту же мысль в самом конце «Аграрной истории…», уже после основного текста, в последнем из библиографических примечаний к нему, М. Вебер пишет, возвращаясь к обсуждаемой нами проблеме: «Действительно критическое сравнение стадий развития античного полиса и средневекового города (ср., например, замечания об этом в «Wirtsch. Gesch. des Schwarzwalds» E. Gothein'a., стр. 61 и след.) было бы благодарным делом и плодотворным, конечно, только в том случае, когда оно не является целью и (на манер теперь модных построений общих схем развития) не охотится за «аналогиями» и «параллелями», но, как раз наоборот, только тогда, когда его цель заключается в выяснении особенностей каждой из обеих, в конечном счете столь различных эволюции и в установлении причин различного их хода. Что для него при этом необходимо в качестве необходимой предварительной работы изолирование (следовательно, абстракция) отдельных составных частей явления и затем для каждой отдельной части ориентирование на правила опыта и образование ясных понятий (см. выше во Введении), без которых нигде не может быть достигнута какая-либо достоверность в установлении причинных связей, конечно, остается при этом правильным и должно быть принято во внимание как раз для экономического явления, в области которого отсутствие точности понятий может создать самые превратные, какие только можно представить себе, суждения» (2, 406). Итак, снова и снова: «охота» за поверхностными параллелями и аналогиями, в которую уже при М. Вебере вырождалась сравнительно-историческая методология, не имеет ничего общего с ее подлинной целью – выяснением неповторимых особенностей сравниваемых явлений, в котором он видел задачу, в частности, и своего собственного радикального историзма, отстаивающего сущностную (если не онтологическую) неповторимость действительно исторических явлений.

Однако именно такого рода историзм, смыкающийся, как видим, с радикально последовательным идиографизмом, приводит М. Вебера в конфликт не только с поверхностно толкуемым сравнительно-историческим методом, но и с марксовым учением об «общественно-экономических формациях», нанизываемых на шампур просветительской концепции прогресса, унаследованной социологией XIX века как в ее контовском, так и в марксистском вариантах. Отказываясь от «прогрессизма» классической социологии и тем самым открывая перспективу ее неклассического развития, М. Вебер начинает с того, что меняет общую философско-историческую перспективу, предполагая такую последовательность эволюции социальных форм, в русле которой допускается образование более развитых форм одновременно с менее развитыми или даже прежде менее развитых, и толкуя такого рода факты не как аномалии «понятных сдвигов» на «восходящей линии поступательного развития человечества», а как свидетельство независимости течения реальной истории от каких-либо априорных принципов, в том числе и «закона Прогресса».

Единственным критерием «развития» общественных форм (утрачивающих при этом онтологическую фундаментальность марксовых «общественных формаций») становится у М. Вебера эмпирически фиксируемое «приближение» исследуемого явления (например, города, или какой-нибудь «частичной» структуры, входящей в состав этого синтетическицелостного образования) к соответствующему «идеальному типу», либо, наоборот, «удаление» от него. Эта исследовательская процедура позволяет М. Веберу рассматривать те или иные социальные процессы, не присягая на верность таким ценностно нагруженным категориям как «прогресс» или «реакция», вынуждающим исследователя делать поспешные заключения о заранее данном «смысле процесса», каковой на самом деле складывал как итог деятельности и зачастую весьма и весьма драматического противоборства самых различных общественных сил, каждая из которых вносит в него свой собственный «смысл». В столь решительном отказе М. Вебера от идеологического «глобализма», одержимого стремлением предписать человечеству априорные цели его эволюции, и заключается пафос веберовского «эмпиризма», побуждавший будущего автора «Хозяйства и общества», достаточно далекого от того, что в наше время называют «эмпирической социологии», все-таки определять свою версию социологической науки именно с помощью этого словосочетания.

Все это не помешало М. Веберу внести свой особый вклад в философию истории, заострив одну из центральных ее проблем – проблему трехчленной периодизации исторического процесса: «античность – Средневековье – Новое время (или «современность»)». Причем заострил он ее именно в результате своей попытки поставить на рельсы «эмпирического исследования» вопросы, доступные, как до него казалось, лишь «отвлеченно-теоретическому» (если не вовсе умозрительно-спекулятивному) рассмотрению. И сделал это М. Вебер, в частности (а, быть может, прежде всего) как раз в таких работах, как «Город», Аграрная история Древнего мира» и «История хозяйства», сама «материя которых исключала, казалось, культур-философскую и философско-историческую постановку вопроса, заранее отмежевываясь от нее. Причем одной из центральных проблем оказалась в них (особенно в первых двух) как раз «сфинксова проблема» феодализма у к который мы еще вернемся.

* * *

«Синтетичность» социологии М. Вебера, предполагаемая спецификой ее предмета особенно остро обозначилась уже в самом начале его «Города», когда автор книги задался вопросом об определении понятия этого многосложного объекта, подлежащего всестороннему исследованию. «Полноправный гражданин античности, – начинает он свой анализ с того, что можно было бы по примеру К. Маркса назвать «клеточкой» данного объекта, – был жителем города, обладающим землей (Ackerbürger)», причем, как дает понять автор, не только на территории самого города, но и за ее пределами, а подчас, только за городской чертой. (1, 314). А это значит, что понять социальный «статус» типичного горожанина невозможно, не выходя за формально-правовые рамки его «гражданства» в имущественную сферу, где чисто юридические отношения переплетаются с экономическими, а те, в свою очередь, с административно-политическими, поскольку условием «гражданства» полноправного жителя «античного полиса», был экономический факт обладания определенным участком земли, имевший в глазах его сограждан, кроме всего прочего, и политическую значимость, ибо только обладание землей, так или иначе «принадлежащей» городу, обеспечивало ему право участия в городской политике, включая военную, поскольку каждый горожанин должен был участвовать в вооруженных формированиях, имеющих целью защиту городских территориальных интересов.

Вот какой комплекс разнопорядковых отношений был связан в античности с простым фактом удостоверения «гражданства» горожанина, который скрывается в наши дни за бюрократически звучащим словом «прописка». Для нас же важно пока что констатировать, насколько тесно история античного, а еще теснее – средневекового города была сопряжена с аграрной историей античности и Средневековья. Так что в одних случаях история города включала в себя – по крайней мере частично – историю городских земель, теснейшим образом связанную с аграрной историей «городской округи», а в других – брала ее целиком; и тогда судьба городских и соседствующих с ним внегородских территорий оказывалась вплетенной в аграрную историю как античного, так и средневекового обществ. Не случайно книги М. Вебера, посвященные этим двум, казалось бы, достаточно далеким друг от друга сюжетам – судьбам античных и средневековых городов, с одной стороны, и аграрной истории античности и Средневековья – с другой – оказались так тесно связанными друг с другом и чисто хронологически, и содержательно (первая из них вышла в 1905–1906 гг., а вторая – в 1909 г., причем многие сюжеты буквально «перекочевали во вторую).