Текст книги "Солдат и женщина (Повесть)"

Автор книги: Макс Шульц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Из тех же, кто вернулся после освобождения – а это была примерно половина тех, кто покинул деревню, – остались лишь немногие. При малейшей возможности устроиться у родственников либо друзей в менее разоренных или вообще не разоренных областях люди уезжали. Тетя Марфа вернулась вся седая.

– Как вам жилось? – Тамара много для нас сделала! – Тамару не посылали работать. – Тамара дневала и ночевала у немецкого капитана. – Да, да, порой и ночевала. – Она говорит, капитан заставлял ее играть с ним в шашки.

В подвале под сгоревшим домом был обнаружен сундук капитана, а в нем шахматы, учебник русского языка, домашние туфли, запасная фуражка, французские духи и две пары шелковых дамских штанишек. Тетка с помощью кочерги извлекла шелковые улики, после чего зачитала по учебнику русского языка урок-приговор. Раздел «порядковые числительные»: «Сотая деревня. Семьдесят четвертая пленница. Восемьдесят шестая женщина. Тридцать седьмая девушка – молодая дама. Шестидесятое дерево – дуб»…

– После этого мне уже никто не верил. Даже Ольга и та во мне усомнилась. Еще немного – и они вздернули бы меня на ближайшем дереве. За недостаточные успехи в русском языке. Я понимаю наших людей. Не думай, немец, что ты можешь иметь с нами хоть что-то общее.

– А если бы ты могла от меня избавиться, все равно от живого или мертвого, это оправдало бы тебя в глазах твоих людей?

– Не знаю. И не стану пробовать. Хотя, скажу по совести, идея соблазнительная.

Этой ночью не ширяли под крышей совы. Им мешал свет фонаря. Зато полуодичавшая собака была рада свету из дома. И решила не подпускать к хозяевам непрошеных гостей, для чего заняла караульный пост возле спального ящика. Девушка прогнала собаку прочь, чтоб не напускала блох. Рёдер сперва усмотрел в этом намек на своих вшей. Потом – на свои мысли. Он снова подумал про великий вселенский холод, который стал сильней, чем может вынести человек. Но почему она в этот раз не потребовала у него нож? После злых признаний по дороге?

Собака убралась и неподалеку от овина завыла. В сыром воздухе собачий вой звучал глухо. Девушка уснула, но спала неспокойно, металась, и это доказывало, что она действительно спит. Мужчина встал еще раз, до предела прикрутил фитиль. Когда керосину всего полбидона, с ним надо обходиться бережно. Пузатое стекло фонаря раскалилось. Он положил руки на проволочное ограждение фонаря. Загляделся на огонек. Огонек был зубчатый, желто-красный. Словно первый гребешок у молодого петушка. Если бы девушка сейчас проснулась, она сразу бы подумала, что я высиживаю петушка, как наседка. А я ничего не высиживаю, я просто грею свои растрескавшиеся лапы. Мария не подпускала меня к себе, если у меня были холодные руки. Холодными руками даже тесто не замесишь, а уж ко мне в постель с такими руками – и думать не моги. Боженька, дорогой, дохни своим холодным дыханием на мои руки, не вводи меня в искушение, дорогой боженька.

Человек торопливо повесил фонарь на крюк, чтобы свет падал сверху. Он лег, стараясь лежать строго на спине, потому что эта поза расслабляет и позволяет забыть о многом. Он лежал и неотступно думал: когда-нибудь станет светло, и внушал себе, что с каждой минутой он становится все тяжелее. Но вместо того чувствовал, как с каждой минутой становится все легче, вообще теряет вес. В чем дело, почему одна рука холодная, другая – горячая? У него начинался самый настоящий озноб. Все силы он употребил на то, чтобы не разбудить спящую девушку, чтобы незаметно для нее справиться с этой напастью. Для него болезнь означает отправку в лагерь. Бабам из деревни это будет только на руку. Когда станет светло, я поднимусь и разожгу огонь.

Но раннее утро, равно как и позднее, Рёдер метался в жару. Его стоны и бред заставили девушку вскочить. Перво-наперво она побежала к колодцу. Для начала хорошо попробовать холодные примочки. На лоб – компрессы, вокруг икр – обмотки. Ольга в этом больше разбирается. Она уже вылечила не одного барашка.

Жар проложил свежие борозды в прошлое. Рёдер снова увидел себя в блиндаже, на склоне Мамаева кургана. Снова пережил прямое попадание. Бревна тройного настила разлетелись как перышки. Открылся красивый вид на Волгу. По воде заплясали фонтанчики. Весь склон усыпан красными ромашками. Луна-парк да и только. После всех чудес начинается атака. Парочки, парочки. Заткни свое поганое хайло, господин лейтенант. Все в укрытие. Воронка опрокидывается на нас. Как же нам выйти? Балка придавила ногу. Приходится пожертвовать сапогом. Эка важность! Мюллер и вовсе пожертвовал целой ногой. Фонарь погас. Взрывная волна все перевернула. Дверь блиндажа, господин лейтенант, дверь блиндажа открыта. Рёдер, сейчас к нам придут гости. Накрой стол для кофе. Слышишь, они поют. Я не могу вытащить ногу из этого дерьма. Терпение, мой друг. Спасение близко. Сейчас вниз по склону покатятся гранаты. Хорошо, ты привезла бинты, Тамара. Ты просто ангел. Ой, суп убежал! Все намокло. Господи, это ж надо! Граната закатилась вам под живот. Да оторвите же, наконец, задницу от земли. Не уходи, Тамара, я рано или поздно выберусь из этой давильни. Вот и лейтенант выбрался. И дым поредеет. Будет контратака, и нас отобьют. А сапог – тю-тю. Хорошо хоть, что у тебя есть бинты. В брюхе бурлит и клокочет. Потом остынет, ничего, потом остынет. Не делай, пожалуйста, такие испуганные глаза. Сорняк, он живучий…

Тамара, где ты, Тамара? Неужто она убежала за врачом? Идет весна, пора снимать кассу. Опять до этого дошло. Я уже лежал в больнице как раз об эту пору. В терапевтическом отделении, в пятой палате. Мария тоже, помнится, устроила панику из-за ерундовой температуры. Придется вам недельки три полежать, господин Рёдер. Мое почтение, господин доктор, но только здесь меня и десять лошадей не удержат. Здесь пахнет мочой и покойниками. Пропишите мне лучше свежий воздух, господин доктор, свежий воздух, движение, разминку. Вот и Лазарь, помнится, тоже в два счета размялся. Взвалил постель себе на плечи и давай бог ноги. Тогда считайте, господин Рёдер, что вас вывели на свежий воздух. Только не забудьте по пути домой заглянуть в похоронное бюро заказать себе гроб. Эк разважничался. А Рёдер за разговором накинул куртку и через три дня снова чувствовал себя, как рыба в воде.

Он снял со лба компресс, он размотал обмотки с ног. Льняное полотенце, две половинки льняной дамской сорочки. Вот сумасшедшая баба; сама ведь признается, как соблазнительна для нее мысль избавиться от меня не мытьем, так катаньем. И тут же разрывает пополам свою последнюю рубашку – на компрессы для немца. Ох, если проведает добрая тетечка! Тамара приготовит завтрак. О, девушка, ты еще удивишься, бедный Лазарь натянул сапоги и встал, словно могучий дуб.

Но никакой Тамары нет, и вообще поблизости ни души. Лежит в сыром тумане заброшенная стройплощадка фольварка. Не зажжен огонь, не стоит на огне вода для чая, не оставлено никакой записки. Могучий дуб рухнул на скамейку возле очага. Видно, девушка очень торопилась. Побежала со всей скоростью, на какую только способны ее стройные ноги в толстых чулках. Прямиком побежала в деревню. Ура, тетечка! Немец горит в жару, немца надо в лазарет. Ведь вот как можно обмануться в человеке! Ну, давай возвращайся с дорогой тетечкой и с колымагой для доходяг. А я раскрою свой учебник. Существительные. Прилагательные. Немецкий пленный. Русская девушка. Разорванная девичья сорочка, не забудьте прихватить кочергу. Чтоб подцепить улики.

Жар заглушает голод. Но не жажду. Человек пошел к колодцу и выпил полный котелок ледяной воды. Большими глотками. Какая благодать, какая благодать. Все вы, немцы, свиньи. Ты права, девушка. Трижды проклятая война. Она пробуждает в человеке скотские мысли. Человек вернулся к очагу. Нащепал лучины. Смел золу. Лучина тлела, но вспыхивать отказывалась. У сырого дерева нынче гадкое настроение. Оттепель воздействует на психику.

Итак, начнем! Крепко в землю врыт… Как там дальше? Пусть со лба течет твой горячий пот. Блаженство тому, кто живет в дому. Каменные дома – они самые прочные. А доски пусть идут в деревню. Пусть себе. Я ж не жадина какой, я ж не вырываю у людей кусок изо рта. Я и сам себе пособить сумею. Шесть метров на три. И ни на пядь меньше. Камня здесь хватит. Глина недурно заменяет цемент. На холме почва сырая. Значит, глина есть. А может, и мел где-нибудь сыщется.

С помощью трехметровых досок человек выложил по прямой очертания своей хижины. По углам он прорыл в земле дыры. На толщину ладони почва уже оттаяла. Лишь забив в землю четыре пограничных столба, человек успокоился. Нет занятия прекраснее, чем прикидывать размеры своего будущего дома. Нет вида прекраснее, чем вид готового собственного дома. Мужчина забрался на полурухнувшую печь посередине огороженного участка, чтобы сверху полюбоваться на свое царство. Один из печных углов был в целости и сохранности. Покуда Рёдер стоял на лежанке и видел мысленным взором стол и скамью, кровать, и полку, и даже гвоздь на стене, чтоб вешать скамеечку для снимания сапог, у него вдруг потемнело в глазах, он хотел было вытянуть вперед руки, как вытягивают слепцы, но не смог вытащить их из карманов шинели. Несмотря на теплую погоду, он все еще ходил в тяжелой шинели. Когда у человека небольшая простуда, достаточно не снимать куртку во время работы, и через три дня все пройдет. Словно скованный по рукам и ногам, он рухнул вниз с самой высокой башни своего царства. Камни засыпали участок.

Лишь час спустя явились люди, которые искали его и нашли. Девушка – Тамара, женщина – Ольга Петровна и ребенок, мальчик с винтовкой. Мужчина являл собой достойную жалости картину. Отчасти естественную, отчасти же престранную. Уже после падения, пытаясь как-то облегчить свою участь, он залез на одну из столь высоко им ценимых трехметровых досок, но чтобы уберечься от холода, уложил доску на два подвернувшихся ему кирпича. Теперь сам он лежал примерно на пядь приподнятый над землей, один кирпич лежал ближе к концу доски, под головой, другой – посредине, там, куда пришлись подколенные ямки лежащего. А все же вместе взятое – мужчина на доске и доска на низких каменных козлах – возвышалось подобно катафалку перед полуразвалившейся печкой посреди обмеренного домашнего гнезда. Словом, как уже говорилось, это была картина, достойная жалости, отчасти естественная, отчасти престранная. Смотря на чей взгляд.

Старый Давид Бромбергер, к примеру, доведись ему увидеть эту картину, возможно, сказал бы: Мартин, Мартин, что ты валяешься дурак-дураком перед печкой, будто подгорелый пряник на противне. Мария, та бы, к примеру, бранилась: Господи, тебя ни на минутку нельзя оставить одного. Тамара бранилась еще сердитее: Это что за фокусы! Взгромоздился на стол, как покойник, да еще важничает, как духовная особа, да еще пыхтит, как лошадь. А мальчик, ребенок с винтовкой, тоже ругался: Немец только притворяется. Ольга Петровна некоторое время молча стояла в нескольких шагах от него. Потом она подошла вплотную и сделала нечто неожиданное: она осторожно наступила ногой на свободный конец полупокойницкого катафалка (свободный – если не принимать во внимание лежащие тут же ноги противовеса). Пока один конец доски с мужчиной медленно поднимался кверху, а другой, со стоящей на нем женщиной, медленно опускался, независимо от того, с какой целью был затеян этот опыт, стало ясно, насколько истощен лежащий мужчина. Ведь женщина, со своей стороны, тоже возложила на весы лишь скудные военные килограммы. А мужчина, который оказался легче, ко всему еще был в тяжелой шинели. Достигнув вершины своего чудесного вознесения, немец на мгновение открыл голубые глаза. И снова на тысячную долю секунды встретились взгляды мужчины и женщины под знаком Весов, в созвездии благосклонности.

Девушка прикрикнула на него:

– Ты почему, дрянь такая, встал, хоть я тебе велела лежать?!

– Мне никто ничего не велел!

– Скажешь, я не говорила, что пойду к Ольге Петровне, что она уже не одного барашка вылечила.

Ольга Петровна осторожно сошла с весов. Голос Тамары звучал все так же свирепо:

– Кто это тебя так изукрасил?

– Никто. Я поскользнулся. Перед похоронным бюро. Мне не следовало смеяться. Вот почему я и поскользнулся.

Девушка перевела и добавила, что немец снова бредит. Женщина повернула лицо мужчины разбитой стороной кверху. Потом ощупала его руки, ноги, ребра, отыскивая переломы. Мальчик, наблюдавший это, мог бы подумать, что мать ищет, не спрятано ли где у немца оружие. Как тогда. Он постукал обыскиваемого ложем приклада по наружным карманам кителя. И не безуспешно. Длинные гвозди! Но мать пропустила мимо ушей донесение сына. А гвозди, они всем нужны. И отвергнутые матерью трофеи тотчас перекочевали в карман мальчика. После чего он прислонил винтовку к печке. Его солдатская честь была жестоко уязвлена. Тамара отыскала тем временем ведро подле очага и принесла свежей воды. На скуле и над ухом у немца зияют настоящие раны. Мать протерла края ран какой-то льняной тряпкой. Когда мальчик увидел в глубине раны что-то белесое, он стиснул зубы. Он не видел, как залилась краской Тамара, когда мать, отжав тряпку, встряхнула ее и снова приложила к ране. Мать сказала, что порой удается сбить высокую температуру холодными ваннами. Тогда мальчик тоже вдруг покраснел, неизвестно почему. Должно быть, до немца как-то дошло, что с ним собираются делать. Он застонал. Тут уж Тамара включилась на полную громкость и по-русски закричала на ухо немцу, что они его, болвана, привяжут на веревку, словно телка, и три-четыре раза окунут в колодец, чтобы он прочухался. И тогда все будет в порядке. Тамара прокричала и еще что-то по-немецки. Возможно, то же самое. Но этот болван не понял даже того, что понимают дети. Маленькая сестричка давно бы все поняла, но ее убили немцы.

Барашка, который занемог, они, возможно, тоже на веревке опускают в холодную, как лед, воду. У русских все возможно. Я их знаю. Они в двадцатиградусный мороз ходят без перчаток. Ольга, Ольга, зачем ты вытираешь мне нос. Я сбежал из больницы. Я растянулся перед похоронным бюро. Ты только представь себе. И уж то-то я смеялся, то-то смеялся… Смех его звучал совершенно как плач.

У торфяного склада стояли сани. Женщина указала на них кивком головы. Девушка пошла за ними. Мать велела мальчику помочь Тамаре. Сама она встала и спросила по-русски: «Как дела?»

Мимоходом, как обычно спрашивают знакомых при встрече. «Госпиталь нет», – взмолился мужчина. Дыхание у него было бурным и прерывистым. Женщина взяла мужчину за руку и принялась считать пульс.

Тамара с мрачным видом притащила за оглоблю сани, а мальчик тем временем обнаружил стальные устои ветряного колеса, вполне пригодные, чтобы на них карабкаться и лазать. К чему вся эта петрушка, к чему сани! Почему немец не может пройтись пешочком. Вот сегодня утром, когда ему даже велено было лежать, он все равно встал. Чтобы оборудовать для себя персональное кладбище. Именно возле печки. Когда-то это была Ольгина печка. Потом наша. Он изо всех сил старается, чтобы мы считали его своим. Но между нами нет больше ничего общего. Ни в жизни, ни в смерти. Он говорит, что был крестьянином. Нет, он хуже кулака. Он был кулацким прихвостнем. Когда ты говоришь, Ольга, что он человек, я могу только ответить, что люди бывают разные. Что у немцев люди все вымерли. Они могут умильно посмотреть на тебя, а думают при этом о колючей проволоке. И речи быть не может, чтобы Ольга взяла его к себе и изображала при нем сиделку. Ольга доверчивая женщина. Да и сердце у нее не каменное. На голубые глаза и простодушие она полетит, как бабочка на огонь. Я ведь вижу, что вижу. Если она заведет с ним шашни, тогда ей среди нас больше делать нечего. Тогда жди грозы. Вот, она уже и за ручку его взяла.

Тамара злобно дергала и тащила санки по раскисшей земле. Да она еще вдобавок головку ему завязывает. Чужой рубашкой, между прочим. Ах, ах, какое бескорыстие. Ничего, Ольга, ты погляди, кто к нам идет! Тетечка Марфа с лошадью и телегой, и с твоей свекровью, и еще с кем-то. Значит, старуха сгоняла в деревню и подняла там тревогу. Ольга, вероятно, этого ожидала. Она преспокойно накладывает повязку. Быть беде, быть беде.

Вставай, немец! Эй, немец, вставай! Если ты сию же минуту не встанешь и не начнешь работать, мы тебя сдадим куда следует. Как приняли, так и сдадим. Давай сюда документики. Сейчас к нам препожалует тетя Марфа.

Тамара хотела просто сбросить больного с доски. Ольга не допустила такого варварского обхождения. Но угасающее сознание Рёдера сработало на пароль «Тетя Марфа». Он с мучительным трудом, шатаясь, встал, ощупал повязку, углядел на земле свою шапку, нагнулся за ней. В голове была многотонная тяжесть. Он сумел поднять шапку, надеть ее, закрыть повязку, но встать больше не смог и, тяжело дыша, остался на четвереньках. Мальчик уже засверкал пятками навстречу идущим. Забыв свою винтовку. Неизвестно почему женщина повесила винтовку себе за спину. Ишь ты, Ольга тоже умеет хитрить. Впрочем, мальчик уже начал что-то горячо рассказывать. Дети и глупцы говорят правду. Да от Марфы и без того ничего не укроется. Она способна отыскать иголку в стогу сена. Даже когда никакой иголки там нет. А уж тут будь здоров какая.

– Садись в сани, немец. Скажешь, что вчера переработал. И ничего не будет.

Немец со стоном вступил на предложенный ему золотой мосток. Девушка ему помогала. Когда мужчина уселся наконец в заднем углу саней, прилагая неимоверные усилия, чтобы не упасть, девушка сунула ему в руки кирку. Тем самым он получил якорь на тот случай, если сани захотят унести его вдаль. Прежде чем лошадь тронула с места, женщина на одно мгновение положила руку на плечо девушке. И посмотрела ей в лицо. Не дольше мгновения. Девушка ответила спокойным взглядом. Ну-с, что скажете, Ольга Петровна?

Рёдер увидел неподвижное колесо телеги. Увидел средоточие спиц, ступицу, железные ободья, железную ось, чеку в железной оси. Поскольку все это виделось ему вполне отчетливо, он рискнул поднять взгляд. И увидел валёк, и кольца, и крючья. Увидел путы и задние ноги лошади. Наконец-то они почистили лошадь скребницей. Внимательно разглядывая мелкие предметы, он хотел в этом разглядывании обрести силы, защититься от рослой седой женщины, которая наверняка стоит в передке телеги – хозяйка над жизнью и смертью, власть. Себя Рёдер чувствовал жалким и маленьким. Рабский страх придавливал его к земле. Оттого, что разбитая голова пылала жаром, он казался себе выплюнутой косточкой от вишни. Но, возможно, в первый раз в жизни осознал, что из выплюнутой косточки вполне может вырасти новое дерево. Это открытие потрясло его. Вот какие мысли кружились у него в мозгу, хотя выражены они, возможно, были другими словами.

Я должен встать. Я должен работать. Я должен суметь. Нет ничего невозможного, когда есть твердая воля. Наш мальчик, помнится, читал однажды такую историю. Про одного пирата, который прошел еще семь шагов. Семь шагов без головы. Голову ему только что отрубили на плахе. Ведь куры и петухи тоже способны перелетать без головы через забор. Я должен встать, должен работать. Человек встал. Седая сошла на землю. Его мучительные усилия она удостоила лишь холодным взглядом. Все нормально. Все в порядке. Две другие женщины тоже сошли на землю. Первая – свекровь Ольги. Тоже зубастая бабка. Вторая – изможденная женщина, у которой три девочки и тощая корова. Господи, она разворачивает фартук и достает из него глиняный горшочек. Чтоб я взял. Поесть. Горшочек еще теплый. Тамара с готовностью переводит:

– Потому что дети очень радовались. И потому что каша-размазня очень хороша при высокой температуре.

Ольга перевесила винтовку. Это ведь не детская игрушка. Да и не женская. Ремень давит ей на грудь, она подсовывает под него палец. Мальчишка украл хлеб из кладовой. Женщины этого не видят. А я вижу. И он видит, что я вижу. Ничего, парень, я тебя не выдам. Считай, что я ничего не вижу.

Стоя есть неприлично. Твердая воля удерживает его на ногах ровно столько времени, сколько требуется, чтобы поблагодарить за внимание по всем правилам. Зря вы, мол, беспокоились. После чего он от радости и следуя все тем же правилам приличия, опускается на угол саней. К ячменной размазне дарительница принесла также деревянную ложку. На свете больше добрых людей, чем можно подумать. Они принесли мне горшочек сладкой каши. Каша варится, бежит через край, и, чем ее больше есть, тем ее больше становится. Седая осматривает мою работу. Дверь чуток скрипит. Надо будет ее смазать. И оси тоже надо подмазать. А крепильные брусья можете смело грузить на сани. Все равно постройка завершена. Остальные доски вы со временем тоже получите. Нынче такие доски на вес золота. Вот так-то. «Тамара, скажи ей, что это была не каша, а мечта! Иди сюда, лошадка».

Лошадь взвилась на дыбы, когда он хотел взять ее под уздцы. Такая грубая хватка была ей непривычна. Криками «Балуй! Осади!» Рёдер оттеснил лошадь, так что задок саней ударился о доски. Женщины что-то между собой обсуждали. Говорила Ольга с седой. Ольга говорила, седая мотала головой. Молчала бы ты лучше, Ольга. Это ты ни одному человеку не сможешь объяснить. Это не случайность и не счастье, не провидение и не каприз, это нечто вроде медовой желчи, это то, чего никто не знает. Берегись, ты еще восстановишь против себя родного сына. Вот уже свекровь прижимает его к себе, словно мальчика необходимо оградить от родной матери. Лошадь, у тебя глаза стали будто сапожные гвоздики. Погоди-ка, у меня кое-что для тебя есть. Сегодня утром мне стало плохо. А отрезаны были два куска хлеба. Первый я отложил на потом, другой вообще спрятал. Не съел ни одного. Первый кусок нашел мальчик. Второй получишь ты. Мы с тобой никогда еще так не кутили.

Рёдер начал кормить вечно голодного обжору крошками. Надо было получше распределять, дорогой мой! Пока Рёдер силился вспомнить про себя этот приговор, температура второй раз за этот день дала свечку. И он рухнул наземь, к лошадиным ногам. Когда лошадь увидела, что человек упал, она выбрала мягкими губами остатки хлеба из его рук.

Ни одна из женщин не вскрикнула от страха, ни одна не подбежала, чтобы помочь человеку, потерявшему сознание. Подошла только Тамара. Да и то не спеша. И занялась упавшим так, словно то валялся среди дороги подгулявший кучер у ног своей лошади. Для начала она подняла голову лошади. Потом сделала то же самое с человеком. Видя, что это не помогает, она все так же не спеша принесла ведро. От брызг холодной воды больной хоть и не совсем пришел в себя, но во всяком случае застонал. Остальные женщины не вмешивались. Ольга сердилась. Больной – он всегда больной. А Тамара просто дура. Зачем она внушила ему такой смертельный страх перед Марфой? Просто дура. Спору нет, Марфа нетерпима, и озлоблена, и сурова, и непреклонна, но не зверь же она. Да, Марфа настояла, чтобы никто из нас не давал немцу приюта. Наши солдаты были бы счастливы, будь у них такая крыша над головой. И Марфа же настояла, чтобы ответственность за немца взвалили на Тамару. Она хочет дать Тамаре возможность загладить свою вину. Доказать, что Тамара виновата, не может никто. Думать, что виновата, могут все. Вероятно, и сама Тамара уже так думает. Ну ладно. Хочет оправдаться в глазах людей – ее дело. Только не надо так злиться, если по какой-нибудь причине у нее отнимут эту возможность. Она злится даже на высокую температуру. Она лезет вон из кожи, чтобы доказать, что разбирается в обстановке лучше других. Ее задание состоит в том, чтобы поладить с дьяволом. Но в глубине души она прекрасно понимает: ей достался никакой не дьявол, разве что дьяволенок. Впрочем, она даже себе самой не решается в этом признаться. И Марфе – нет. Вот мне – пожалуйста. Сперва признается, а потом не может простить себе самой, что призналась. Зато награду за признание, фонарь, она приняла из моих рук, сияя от радости. Ах, девочка, девочка, да не дергай же ты его так грубо. Не швыряй его на сани, словно падаль какую. Не попирай свою природу из страха. Из одного только страха сделать что-нибудь не так, как надо. Именно сейчас в войну, такой страх стал для нас непозволительной роскошью.

Свекровь помчалась в деревню, к Марфе, и там вне себя, задыхаясь от возмущения, рассказала, что Ольга намерена взять к себе немца, которого вдруг скрутила жестокая лихорадка, взять, значит, и держать до тех пор, пока он не выздоровеет. Марфа же привыкла действовать без проволочек. И при этом, если выходит, соединять неприятное с полезным. Поставить на место зарвавшуюся Ольгу и заодно привезти досок. Словом, Марфа Ивановна действовала по принципу: сие надлежит делать и того не оставлять. Фура стояла вплотную к штабелю. Женщины грузили на нее доски. Девушка навалила на больного оба одеяла. Аккуратный немец даже сегодня утром не забыл упрятать свои одеяла от мышиных зубов. Женщины не глядели в его сторону. Мальчик исследовал лопасти ветряного колеса, прислоненного к уцелевшей стене склада. Под голову больного Тамара подложила свое собственное одеяло. Приказ тети Марфы гласил: трогать больного с места сейчас нельзя. Пусть отлеживается во временной конюшне, где фашисты расстреляли двух раненых радистов. Тамара пусть за ним ходит. Прокорм больного берет на себя деревня. Ольга Петровна в случае надобности даст консультации. Если только она не ошиблась, мы имеем дело с обыкновенным воспалением легких либо плевритом. Через две-три недели все пройдет. Фашисты – они живучие. Как кошки. Но Ольга Петровна все-таки не врач. И Может быть, мы имеем дело с холерой или тифом. Нет, Марфа Ивановна, не может быть. При холере температура падает и пульс слабый. Кроме того, в марте, апреле и мае холерой не болеют. Тиф, правда, начинается с высокой температуры, но при тифе бывает рвота и понос. И сыпь на коже. И по глазам его тоже можно угадать. Ольга говорит очень уверенно, тетя Марфа еще увереннее: Посмотрим, посмотрим. Время покажет. А законы надо соблюдать. При подозрении на инфекционные заболевания больных помещают в изолятор. Чтоб никаких контактов. Кроме Тамары. Да и Тамара – только в случае крайней необходимости. Ясно тебе? Да, тетя Марфа. Если помрет, ну что ж, мы сделали, что могли. В деревне подтвердят. Если состояние ухудшится или он не сможет больше работать, отправим его в госпиталь. Только без лошади и без телеги. Лошадь нам и самим нужна для весеннего сева. Просто кто-нибудь сгоняет на своих двоих и попросит прислать за ним машину. Лучше всего, чтоб Ольга Петровна. Она у нас знает все ходы и выходы.

Кто «за», прошу…

«За» оказались три женщины из пяти, а именно, Марфа, Ольгина свекровь и Тамара. Женщина, которая принесла больному горшочек размазни, сказала, что не может решить так, сразу, а Ольга Петровна сказала, что весь овин – это сплошной рассадник инфекции и что для грязного белья лучшая стирка – огонь.

– Принято тремя голосами против одного и при одном воздержавшемся.

Итак, Тамаре вдруг вернули право голоса. От радости у нее на глазах заблестели слезы. Свекровь что-то втолковывала мальчику.

Ребенок тоже «за», сказала она под конец.

Тамара перекинула постромку саней через оглоблю груженой фуры, и весь обоз двинулся по направлению к овину. Марфа вела лошадь под уздцы, свекровь шла рядом, а Тамара направляла сани. Ольга взяла за руку сына и вместе с ним замыкала шествие.

Ольга, Ольга, скажи им, чего мне не хватает. Мне не хватает слов, одного слова. Оно вертелось у меня на языке. Уже тогда. Ночью. В степи. На том месте, где ты должна была меня расстрелять. Но не смогла. Когда ты швырнула винтовку в сани. На том месте. Теперь, Ольга, оно снова вертится у меня на языке. То слово. Которого мне не хватает. У него вкус горького миндаля.

Обоз достиг цели. Но больного еще не сгрузили. Тетя Марфа сказала, что желает осмотреть изолятор. Инспекция, говорит свекровь Ольги. А Марфа говорит, что бывают госпитали, которые много хуже, чем этот овин, для людей, которые много лучше, чем этот немец. Ольга говорит, что здесь нужно все продезинфицировать. Керосином. Тетя Марфа говорит, что керосином и так воняет, мочи нет. И чтоб Тамара внесла туда немца. И устроила себе постель в другом конце. Свекровь Ольги говорит, что у нее есть тонкая проволочная сетка. Немного. Для тебя, девочка. Для меня, значит, проволока. Ольга держится позади. Зажигает фонарь. Очень трогательно.

– Ты проиграла, Ольга.

– Да, девочка, теперь будем выигрывать.

Когда женщины вышли из овина, мальчик сидел на лошади и что-то шептал в лошадиное ухо. Бабушка сняла его с лошади. Марфа вдруг заторопилась. Тамара отцепила сани от фуры. Лошадь натянула постромки. Колеса закряхтели, мальчик пустился отыскивать мать, подбежал к входу в овин, но она сама вышла ему навстречу, неся в руке фонарь. Коптил расточительно высокий язычок пламени. Но стекла на нем не было. Ольга решительно взяла мальчика за руку, потом обернулась и швырнула в темное отверстие горящий фонарь. А внутри она, должно быть, разлила керосин. Те самые полбидона. Потому что там сразу зашипел и взвился кверху огромный язык пламени. Ольга не оглянулась. Не спеша, усталой походкой она побрела к саням. Мальчик хотел вырвать свою руку из ее руки, хотел остановиться, поглядеть на огонь, быть может, закричать, он и то уже чуть не свернул себе шею. Но мать не выпустила его. Словно глядеть было ровным счетом не на что. Свекровь пронзительно завопила, сорвала с головы платок, замахала им, как кнутом. Сухая солома жадно притягивала огонь. Юркие язычки уже бежали по наружным стенам. Из крыши валил густой, белый дым. Свекровь явно собиралась отхлестать Ольгу своим платком. Но, подскочив к Ольге и увидев, как спокойно та стоит, как выпустила руку сына, как мальчик тем не менее цепляется за нее, старуха в отчаянии закрыла платком лицо.

Прежде чем перекинуть через плечо лямку саней и со всей силой налечь на нее, Ольга вернула мальчику винтовку. Мальчик пошел за санями, которые тянула его мать. Семенил следом. Тамара стояла, будто окаменев, на том месте, где минутой раньше были сани. Тетя Марфа молчала и глядела на огонь. Из дыма вылетели две большие птицы и со зловещим криком унеслись прочь. Женщина из деревни несколько раз осенила себя крестом. «Птицы смерти», – сказала Марфа. Итак, приговор был произнесен. Она передала Тамаре поводья. Девушка успела еще услышать, как тетя Марфа на прощанье сказала Ольгиной свекрови:

– Ты была с ними в сговоре. Уйди с глаз моих.

Человек на санях по-прежнему силился отчетливо различать взглядом предметы. Но перед ним расплывалось светлое лицо мальчика. За лицом – неподвижный вороненый ствол. И еще он видел следы засохших слез на светлом лице ребенка.