Текст книги "Солдат и женщина (Повесть)"

Автор книги: Макс Шульц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Макс Вальтер Шульц
СОЛДАТ И ЖЕНЩИНА
Повесть

Перевод с немецкого С. Фридлянд

Несколько слов от автора советским читателям

Мне повезло в жизни. Будучи немцем 1921 года рождения, я впервые вступил на землю легендарного и героического города на Волге лишь в 1974 году. Но в подобном везении нет моей заслуги. Я вполне мог вступить на землю этого города тридцатью двумя годами раньше. Подчиняясь приказу. Как оккупант. Я был солдатом, служил в фашистской военной авиации, был правоверным воякой. И это мое далекое «я» могло уже давно обратиться в прах и порасти травой забвения и справедливости.

По-настоящему мне повезло после войны, когда я получил возможность по-новому, с антифашистских позиций взглянуть на мир, научился этому сам и начал учить других. По-настоящему мне повезло потому, что я помогал строить другую, социалистическую Германию. И тем не менее: здесь, на волжском берегу, где произошло решающее сражение войны, передо мной еще раз мучительным видением встало то мое далекое «я», тот глупый, правоверный вояка. На берегу, перед лестницей, у мельницы, на Мамаевом кургане мне все чудилось, будто я слышу, как немецкие глотки горланят песню:

 
Когда нас флаг зовет вперед,
Плевать, куда наш путь ведет…
 

Ни одному человеку не дано полностью зачеркнуть какую-то часть своей прежней жизни, даже когда его теперешние взгляды диаметрально противоположны прежним. С этими мыслями я спускался с Мамаева кургана, окруженный людьми, для которых эта война была войной за правое дело и которые были приветливы со мной. Я же был одновременно и то, далекое «я» и это, близкое, я был членом делегации зарубежных гостей, приехавших на празднование сорокалетия со дня образования Союза советских писателей. Человек из Москвы, которого я хорошо знаю и который хорошо знает мою жизнь, шел рядом со мной. Возможно, он почувствовал, что творится в душе его немецкого спутника. Он сказал: «Не забудь про ступеньки». А больше ничего не сказал.

Уже перед самым отъездом из города я услышал рассказ – без имен, без подробностей – о женщине из разоренной деревни, которая вытребовала себе немецкого военнопленного как рабочую силу, а впоследствии вышла за него замуж. Должен признаться, этот рассказ избавил меня от внезапно нахлынувших видений прошлого. Но я понимал, что немногие известные мне факты, которые скорее мешают, нежели помогают понять необычные, нетипические судьбы, для советских людей могут прозвучать совсем иначе, чем для меня.

Вернувшись в Москву, я рассказал обо всем Константину Симонову. Он согласился со мной, что эта история и в самом деле может породить двоякие отклики, независимо от литературно-эстетической подачи материала. И посоветовал, если я решусь излагать эту историю, излагать ее вольно, не доискиваясь прототипов. Я последовал его совету, не предпринимая дальнейших изысканий. Я рассказал все так, как это могло бы произойти. Возможно, я руководствовался лишь своими субъективными представлениями. Возможно, я порой сохранял верность действительности, порой вольно с ней обращался.

И все время, пока я писал, в ушах у меня звучали слова моего спутника, сказанные на Мамаевом кургане: «Не забудь про ступеньки».

Июль 1979 года.

МАКС ВАЛЬТЕР ШУЛЬЦ

Соотнесение времен

Среди обычного зимнего дня как-то неожиданно кончилось большое сражение. Едва отгремели последние залпы, так же неожиданно встала из речной долины, спустилась с изрытых холмов, проплыла вместе с облаками по недостижимо высокому небу над исстрелянным городом глубокая тишина.

Еще не ушли с позиций солдаты, а тишина уже затопила окопы, бункеры, огневые точки между развалин. Тот, кто оглядывался, уходя, с удивлением замечал, что за его спиной все переменилось, что глубокая тишина, единственно дающая нам возможность ощутить время, уже бесповоротно обратила в прошлое все, что еще мгновение назад вполне принадлежало настоящему, что можно было потрогать руками, что было тысячекратно до последней мелочи видено и в бинокль и невооруженным глазом. Тот же, кто оглядывался вторично, сразу или немного погодя, кто не довольствовался удивлением, которое вызывает у нас безмолвная власть времени, тот видел лишь, что время, подобно прибою, поднявшемуся из неведомых глубин, бьется о берега нашей жизни, что ни одна волна не похожа на другую, что ни одному чувству, ни одному впечатлению не дано повториться в точности.

Далеко в степи, где скоро уже три месяца, как сомкнулось в конце ноября кольцо вокруг немцев, где за несколько дней немецкий фронт понес на всем протяжении огромные потери, до сих пор в стороне от накатанных дорог лежали под открытым небом или под снегом убитые немцы, Вот сюда-то, в края, пораженные разрухой, голодом и холодом, были направлены поисковые и похоронные команды. Команды эти состояли из военнопленных, охрана при них была минимальная, и по сути дела они были предоставлены самим себе. Каждая отвечала за свой участок. На очистку его отводилось, смотря по размерам, от двух до трех недель. Снабжали их, в зависимости от отведенных сроков, одинаковым пайком и для конвоиров, и для арестантов. Пленные говорили по этому поводу, что у кого дырки в зубах, тому и глотать нечего – все в дырках остается. Закоченевшие трупы часто имели при себе подорожную, порой – это бывало реже – энзе, состоявший из банки свиного жира, чаще кусок заплесневелого хлеба либо позеленевшие крошки соевого шоколада, истлевшие сигареты, потерявшие цвет кислые леденцы. В нагрудных карманах, в заплечных мешках попадались деньги, ни на что уже не годные, кроме как на закрутку. Находили они также ручное оружие, боеприпасы, гранаты. Всякого, кто подбирал оружие и прятал его под одеждой либо где-нибудь в другом месте, конвоиры имели право расстрелять без суда и следствия. Пленных ознакомили с этим правом, и своей подписью они подтвердили, что признают его.

В команде старшины от работы никто не отлынивал, ежедневную норму – пятнадцать километров, независимо от погоды, от большего либо, наоборот, меньшего количества найденных «объектов», – соблюдали строго, все подлежащее отправке отправлялось, все подлежащее дележке точно делилось. Старшина, человек лет сорока, приземистый, подвижный как мальчишка, с лицом, задубевшим от сибирских морозов, был сама справедливость. Он требовал для себя единственной привилегии – ежедневно бриться самым тщательным образом. Его заместитель и единственный солдат, молоденький, долговязый парнишка, чтил старшину как родного отца, а четверых пленных, составлявших команду, хотя те работали не за страх, а за совесть, ненавидел лютой ненавистью, как убежденных фашистов, которые просто вынуждены сейчас подчиняться обстоятельствам. Вот старшина, тот не стриг всех немцев под одну гребенку. Его инстинктивная неприязнь была адресована офицерам и тем людям, в которых он угадывал образованных либо «начальство», пусть даже образованные выглядели жалко и беспомощно, пусть даже «начальство» больше смахивало на рабочих. Эти люди, так рассуждал старшина, должны были лучше во всем разбираться, иначе себя вести, другими словами – выступать против войны. Ведь знание помогает человеку стать хозяином своей судьбы. У четверых ефрейторов, которых старшина отобрал по своему вкусу для своей команды, были, на его взгляд, не «культурные», а простые немецкие лица и, может, даже человеческие души. А впрочем, черт их всех разберет.

В снаряжение команды входила лошадь и фура. Фура на высоких колесах, удлиненная – немцы окрестили ее «кафе-мороженое», – имела над осью прикрепленный гвоздями ящик с замком. Под осью болталось жестяное ведро. В ящике старшина хранил паек: хлеб, соль, чай, крупу, тушенку. Там же взрывчатка для могил: динамитные патроны, запальные шнуры, найденные гранаты. Там же всякая снасть для захоронения и ломы. Там же найденное оружие: пистолеты, автоматы, а от карабинов только замки. Противогазные сумки, набитые подобранными личными знаками. На ящике лежали два мешка с кормом для лошади, прикрытые одеялами и промерзшими, негнущимися палатками, и все это было перехвачено веревкой.

Один из пленных умело обращался с лошадью, косматым тяжеловозом. С легкой руки старшины жеребец отзывался на кличку «Арестант». Может, потому, что все время норовил удрать, а может, и потому, что обладал поистине фантастическим нюхом на все мало-мальски пригодное в пищу и, чтобы ублажить свою ненасытную утробу, готов был без зазрения совести отмахивать десятки километров – что и подтвердилось в один прекрасный день. Утолив до некоторой степени свой голод, Арестант даже обнаруживал известную смекалку: без возницы и без окрика двигался вместе с широко рассыпавшейся группой, огибал заносы, сам останавливался, как только видел, что люди остановились. Тому из пленных, который умел с ним обращаться, достаточно было его окликнуть, и Арестант покорно трусил туда, где был обнаружен «объект», подлежащий погрузке. Но однажды – если точно, это было на девятый день их работы, ранним утром, когда на фуре еще ничего не лежало, – жеребец вдруг свернул с дороги и припустил рысью наискось, через поле, таща за собой пустую фуру. Тому немцу, что разбирался в лошадях, старшина велел задержать Арестанта и коротко подвязать вожжи. Немец и без того уже бежал за лошадью, пытаясь остановить ее свистом. Нечего было и думать о том, чтобы догнать ее, хотя бы потому, что на нем была тяжелая шинель да еще шерстяные лоскутья и всякое тряпье, которым он за неимением белья обмотал тело под кителем и под брюками, скрепив все это телефонным кабелем. Жеребец остановился, подождал человека, позволил даже взять себя за поводья, но на этом все послушание кончилось. Конь уперся, широко расставив передние ноги, и решительно не желал поворачивать. Человек влез на фуру и опустил поводья в надежде, что конь скоро устанет и образумится.

Не такая уж это была откормленная животина. Когда фура дернулась и конь почти сразу припустил рысью, немец услышал мальчишеский голос молодого солдата. Он повернул голову. Солдат гнался за ним, кричал, яростно махал руками, приказывая остановиться. Пленный описал рукой круг. Тогда молодой солдат выстрелил в воздух. Жеребец навострил уши. Теперь с ним вообще нельзя было совладать. Немец не мог больше устоять на ногах, он прислонился к козлам – высокому ящику – и ехал дальше полустоя, полусидя. Молодой солдат выстрелил еще раз. При желании ему бы ничего не стоило попасть. Тем более что мишень не искала укрытия. А тяжеловоз, закинув голову, мчал как одержимый в неизвестном направлении, и копыта весело цокали по смерзшейся, словно камень, земле.

Человеку на телеге чудилось, будто отныне и навсегда он свободен, будто лошадь послушна только его воле, будто никогда впредь не станет он седлать коней и держать стремя для их благородий, не станет натирать целебной мазью толстые задницы и толстые ляжки высокородных сопляков, которые наезжают к ним в имение и любят повторять, что, мол, «счастье для людей – на спине у лошадей».

И сыну моему, так думал человек, этого тоже не придется делать, если, конечно, парень выберется живой из заварухи. Господская печка скоро догорит. Слишком многое они здесь кинули в ее огонь. Трудно сказать, к добру это или к худу, что Мария может больше не тревожиться за сына, хотя сын на фронте, да и по характеру сорвиголова. Мария уже свое оттревожилась. Ядовитые испарения в красильном цеху. Господин барон отлично знал, что у Марии слабые легкие с молодых лет. Он не должен был отпускать Марию на оружейный завод. А груди у Марии всегда были высокие и упругие. Молодая барыня ей даже завидовала. Перед тем как уснуть, Мария всегда просила, чтобы я положил руку ей на грудь. Тогда, говорила Мария, ей привидится во сне гнедой жеребенок, как он к ней подходит и дотрагивается до нее своими мягкими губами.

Выстрел вспугнул его воспоминания. Пуля просвистела мимо головы. Но стреляли спереди. По военной привычке человек бросился ничком на дно телеги и натянул вожжи. Жеребец и здесь не повиновался, а знай себе мчал вперед, туда, откуда прилетела пуля. Перед ними возник кирпичный домик с односкатной жестяной крышей. Из кургузой трубы поднимался белый дым – чадили сырые дрова. Домик был с навесом, а под навесом стояла женщина. Винтовка прижата к бедру, палец на спусковом крючке, дуло нацелено точно в лежащего на фуре человека в немецкой шинели и немецкой кепке, оно так близко, что, когда человек поднял голову, его глаза глянули прямо в дуло. Должно быть, лошадь и побежала на дым. Немного не доходя до хижины, она перешла на шаг, а под навесом вовсе остановилась. Там лежало сено, которое она и принялась хрупать, вытянув шею. Теперь женщина должна бы разглядеть буквы на спине шинели, это ведь русские буквы, большие, написанные масляной краской. Не станет же она бояться военнопленного. Он услышал, как женщина выкрикивает какие-то отрывистые слова, и понял, что она велит ему сойти на землю. Он повиновался охотно, хотя и не спеша. Когда женщина сплюнула перед ним на землю, он заметил, что жеребец не просто так, а с разбором выдергивает из утрамбованного сена травинки. Когда же он поднял руки кверху и женщина начала ложем приклада простукивать его тело в поисках спрятанного оружия, просто и грубо тыча куда придется, без малейших признаков стыдливости, в открытой двери домика возникла фигура другой женщины, постарше, и щуплого парнишки со всклокоченными светлыми волосами. Мальчик тоже целился в него из винтовки, и глаза его казались желтыми от ненависти. Пожилая женщина не могла скрыть страх. Сперва она хотела успокоить мальчика, положить руку ему на плечо, но потом отдернула руку. Человеку вторично пришлось вытерпеть этот бесцеремонный обыск, предварительно расстегнув шинель. По требованию мальчика старуха сдернула шинель у него с плеч. Про себя человек возблагодарил свое толстое «белье». Приклад уткнулся в нагрудный карман его кителя и обнаружил там что-то твердое, металлическое. Ради этого открытия женщина могла бы и не так свирепо тыкать ему прикладом в грудь. Она могла бы увидеть, что карман чем-то набит. Женщина сделала несколько шагов назад, мальчонка – несколько шагов вперед, и оба держали человека под прицелом, пока он выворачивал карманы и демонстрировал их содержимое: жестяную коробку и тяжелую зажигалку, которую смастерил из двухсантиметровой гильзы. Старуха должна была опробовать найденное. Зажигалка так и оказалась зажигалкой, она не выщелкивала, она выбрасывала пламя, большой, дымный язык пламени, тотчас, с первого раза, едва старуха крутанула колесиком. Мальчик с жадностью глядел на все это. Человека удивила женщина помоложе, та не задула пламя, а загасила его подушечкой большого пальца. Ну и баба! В темной, безоконной глубине домика горел огонь, и выглядело это так, словно горит он в кузнечной печи. Не исключено, что домик был раньше полевой кузней. Может, в этих краях когда-то ходили табуны лошадей. Простора здесь хватает. Но откуда тогда взялись женщины? До сих пор их команда не встретила на своем пути ни одной живой души.

В жестяной банке человек хранил остатки табака-сечки, несколько гвоздей различной длины (человек с понятием всегда может смастерить из гвоздей какой-нибудь инструмент) и три завернутых в бумажку куска сахара из кафе в прекрасном городе Праге. От кого-то он слышал, что когда не останется совсем никакой еды, три кусочка сахара могут продлить жизнь еще на три дня. До сих пор человек не проронил ни звука. Женщина помоложе перебросилась несколькими словами с той, что постарше. Быстрые, недоверчивые слова. При этом она указывала на колодец. Затем молодая дала ему в руки один из трех кусочков и жестами потребовала, чтобы он его съел. Она явно думает, что перед ней отравитель колодцев. Человек бережно снял обертку, чтобы ни крошки не пропало даром, потом отправил и кусок, и крошки себе в рот, на язык. Они заставили его раскрыть рот, чтобы посмотреть, не схитрил ли он. Затем молодая на своем резком и малопонятном языке пожелала, судя по всему, узнать, где находится его команда. Человек кивнул на жеребца, который все так же, с разбором, выдергивал сено, потом указал в направлении, откуда он прибыл вместе с жеребцом и фурой. Женщины снова посовещались. Похоже было, что теперь они говорят про лошадь. Уж лучше надеть шинель, не то, кто их знает, еще и до шинели доберутся. Одному богу известно, до чего бы договорились обе женщины, не возникни на горизонте фигура молодого солдата. Тот что-то орал не своим голосом. Время, которое понадобилось солдату, чтобы преодолеть расстояние, их разделяющее, мальчуган – он явно имел какое-то отношение к обеим женщинам – использовал для того, чтобы выцыганить у старшей зажигалку и коробку с табаком. Коробка была как-никак из медной жести. Зажигалка вообще привлекла мальчика с первой же минуты, а что до жестяной коробки, его, надо думать, соблазнила яркая картинка на крышке, изображавшая сбор табака в Бразилии. Старый хозяин любил этот сорт черных бразильских сигарет. В прошлом году, когда человеку дали десять дней отпуска, чтобы похоронить жену, причем на это же время пришелся сорок первый год его рождения, старик самолично презентовал ему коробочку своих любимых.

Чтоб ценил! В наше время это большая редкость. А Мария умерла. Старшая не сразу решилась отдать ребенку скудные пожитки пленного, она поглядела на другую, но другая даже головы не повернула в их сторону. Она поджидала солдата. Человек видел, что сомнения терзают душу старой женщины. Хоть бы табак оставила. Не тут-то было. Мальчишка исчез со своими трофеями в глубине домика. И даже дверь затворил. Открывалась дверь наружу. Если бы в этом кирпичном домике раньше жили люди, дверь открывалась бы внутрь. Выпотрошили, стало быть, пленного. На удивление легко и просто.

Только жалкий новичок позволит отобрать у себя при шмоне огонь и табак.

Дыхание шумно рвалось изо рта у солдата. Он был красный от быстрого бега и от злости, но воздуха его сердцу и легким хватало, потому что он еще на чем свет стоит честил и лошадь, и пленного, это подлое фашистское отродье. Мата в этом словоизвержении тоже хватало. Плишке говорит, что солдат ругается как коренной горожанин. Пленный невольно сдернул с головы шапку вместе с наушниками, похожими на повязку. Голова у него была коротко острижена. Коль скоро барин либо управляющий заговорил таким манером, значит снимай шапку. Так положено. А думать при этом можно что захочешь. Не прерывая потока ругательств, солдат пытался оттянуть жеребца от сена. Но тот коротко фыркнул и продолжал невозмутимо хрупать – по-прежнему с разбором выдергивая стебельки. Солдат резко дернул его за поводья, жеребец взвился. Хорошо, перед ним была стена домика, не то бы он понес. Возможно, обеим женщинам с самого начала не понравились городские замашки солдата, возможно им не понравилось также, что он и не подумал с ними поздороваться. А уж поглядев, как солдат обращается с лошадью, они в две глотки набросились на тощего и долговязого парнишку. Тот хотел огрызнуться, но они не дали ему раскрыть рта. Правда их крик вынудил его поставить винтовку на предохранитель, но когда обе женщины взапуски – особенно усердствовала младшая – принялись его бранить это звучало со стороны как прицельный огонь с ближней дистанции. Конвоир, у которого удирает фашист вместе с лошадью и телегой!

Женщины, конечно, не пожалели красок, расписывая, какого они мнения о подобных конвоирах. Пленный снова прикрыл шапкой стриженную макушку. Теперь непосредственно к нему никто не обращался. Теперь град осыпал того, кто сам накликал грозу. Напротив колодца, по другую сторону домика, пленный увидел сводчатый вход в земляной погреб. Красиво выложенный камнем. Должно быть, в этом погребе у них хранятся всякие припасы. Вон туда и тропка протоптана. Может, там есть и картошка. Горячую бы картофелину! Одну-единственную! А нельзя, так что ж поделаешь! И козу они держат погребе. Это видно по тому, что из погреба вдруг высунула рогатую голову бурая коза и возбужденно замекала. Меканье козы смешалось с криками женщин. Солдат втянул голову в плечи. Наконец его проняло. Он небось думает, что меканье ему почудилось.

Нет, углядел, слава богу, козу. Благо она вышла на свет. Наклонила рогатую голову. Видно, коза заменяет им собаку. Вот она прет на солдата. Но солдат уже по горло сыт перебранкой. Он отскакивает за столб. Старуха ведет себя более разумно. Она загоняет козу обратно, та, что помоложе, вдруг умолкает. Внезапно. Когда женщины внезапно замолкают в разгаре ссоры, у них обычно делается сердитое лицо. У Марии, к примеру, бывало сердитое. И тогда надо чем-нибудь заняться. Подыскать себе дело, все равно какое. Мужской опыт придал человеку немного храбрости. Он подошел к сену и перебросил несколько охапок в фуру. Расхрабрившись, он даже подошел к молодой женщине, которая тем временем взяла лошадь под уздцы, и молча выдернул поводья у нее из рук. Потом он развернул фуру и влез на козлы. Солдат уселся позади. Возница щелкнул языком. Лошадь натянула поводья и припустила рысцой. Солдатик взял автомат, висевший у него через плечо, пронес над головой и уставил дулом в спину пленному, сидевшему перед ним на козлах. Ему хотелось по крайней мере красиво уйти.

Ночью накануне последнего дня работ погода резко ухудшилась. Поднялся колючий, морозный ветер. Пленный, знавший толк в лошадях, выбрался из палатки. Он услышал звяканье жестяного ведра. Жеребец стоял, как и обычно, за поставленной на попа и слегка наклоненной фурой, вожжи были обмотаны вокруг оси. Жеребец тыкался мордой в жестяное ведро, также подвешенное к оси. В этом ведре варили чай и кашу, из него же поили лошадь, из него же она съедала свою ежедневную мерку овса. Чем меньше овса получает умная лошадь, тем медленнее она ест. Если лошадь среди ночи звякала ведром, у нее были на то свои причины. И на этот звук, тот, кто знал толк в лошадях, всякий раз вылезал из палатки. Старшина же всякий раз, когда кому-нибудь из пленных надо было среди ночи выйти, сухо покашливал. Чтоб знали, что он все видит. Старшина мог даже во сне услышать, как чихает комар. Но лошадь заменяла целый наряд дневальных. И поэтому когда звякало ведро и специалист по лошадям вылезал из палатки, старшина не кашлял. По степи гоняли одичавшие, голодные псы, ростом с теленка. Они могли задрать лошадь. В каждой собаке есть волчья кровь. Просто она дремлет до поры до времени, но зато если проснется, такая собака страшней любого волка. А солдатик, хоть и корчит из себя неустрашимого храбреца, панически боится одичавших собак. Но и собаки, в свою очередь, боятся огня. Поэтому солдатик однажды сам себе дал приказ вставать ночью каждые два часа и подбрасывать в огонь свежие полешки. За день набегается, ночи длинные, и парнишка, естественно, спит крепким сном молодости. Тем не менее каждые два часа он сам себя выволакивает из палатки, чтобы поддержать огонь и, пользуясь случаем, пересчитать пленных. Подобного рвения от такого шумливого желторотика, казалось бы, и ожидать нельзя.

Итак, когда специалист по лошадям вылез в эту ночь из палатки, он увидел, что порывистый ветер задул огонь и развеял золу. А солдатик спит. Человек убедился в этом не без злорадства, он и сам понимал, что несправедлив, но ничего не мог с собой поделать. Впрочем, злорадство улетучилось скоро. Человек увидел, почему лошадь громыхала ведром. Ветер задувал сбоку. Лошадь пыталась укрыться от ветра за поставленной на попа фурой. Но ветер задувал и под нее. Человек развернул фуру так, чтобы ветер дул в ее наклонное дно, колеса подпер деревянными чурбаками. Лошадь сунула ему в шинель свою теплую морду. Это она не часто делала. Так оно и лучше. Из-за Марии. Чтобы совсем не рехнуться. Вот почему человек принялся обматывать попоной тело лошади. На минуту оторвавшись от работы, он вдруг испугался. Из безлунной ночи на него двигалась какая-то фигура, за собой эта фигура тащила что-то большое, плоское, переливающееся огоньками. Вдобавок где-то вдали подвывала собака. Лошадь стояла спокойно. Значит, не чужой. Вскоре человек и сам угадал старшину. По быстрой походке, по торчащим в стороны ушам теплой шапки. Никогда, даже при таком ледяном, пронзительном ветре, старшина их не опускал. Старшина завидел пленного еще издали. Подойдя поближе, он что-то пробурчал себе под нос. Так среди ночи приветствуют друг друга старые знакомые. А большое, плоское, переливающееся, которое старшина тащил за собой, – это был, оказывается, здоровенный кусок самолетного крыла с какого-нибудь сбитого, развалившегося при столкновении с землей на части штурмовика. Старшина сгибал блестящую от намерзшего снега жесть до тех пор, пока ему не удалось засунуть ее конец между колесными спицами. Закрепить ее по-другому было невозможно. Пленный сразу понял, чего хочет старшина. Он хочет снова развести огонь за этой жестяной ширмой. Может, ради уснувшего солдатика, потому что солдатик плохо спит без своего огня-костерка. Кинжалом для ближнего боя старшина начал тесать щепки с полена, а пленный искусно сложил их башенкой. У него защекотало в кончиках пальцев – до того хотелось развести огонь. Но зажигалки больше не было. Эта вредная старуха отлично понимала, что ему в его положении нельзя без зажигалки. У них же горел в домике огонь. В самой настоящей печке, под крышей, в четырех стенах, огонь сберечь нетрудно. Ну, давай, давай, поторапливал его старшина. Он ведь знал, какая у пленного зажигалка, он не раз оценивающе поглядывал на нее и говорил – как это по-русски? – «карошо». Стало быть, одобрил. «Капут»! – сказал пленный. Старшина запустил руку в карман шинели и перебросил пленному собственную зажигалку.

Зажигалка у него была примерно тех же размеров, сделана по тому же принципу, только с завинчивающимся колпачком. Невелика хитрость, если есть чем сделать нарезку. Взвился язык пламени. Вдвоем они перетащили обугленные остатки старого костра, выложили из свежих поленьев конек крыши. Огонь разгорелся превосходно, как по инструкции. Быстро разогревшись, оттаяла жесть, на сером фоне проступила краска, белая и черная. Когда языки пламени добрались до конькового бруса, на жести проглянула свастика. Старшина стоял как ни в чем не бывало. Лошадь прянула в сторону задом. Может, именно такие кресты набрызгивала краской Мария. Она ведь писала, что красит по шаблону. Старшина о чем-то спрашивает, в его речи мелькнуло слово «familija». Какое дело старшине до моей семьи? Я хоть бы и знал его язык, все равно не стал бы отвечать. Об это; говорить нельзя. Ни на каком языке. Мария – это касается меня одного. Там, где не хватило попоны, лошадиная шерсть заиндевела. Можно нацарапать тавро ногтем большого пальца.

– Жена, – говорит человек и царапает ногтем крест на лошадином боку там, где не хватило попоны.

Сын – это тоже мое дело. Сын у меня – сорвиголова. Это они сразу углядели. И сделали из него такого ухаря, такого разбедового унтер-офицера. Но у мальчишки хорошие задатки. Он не способен лгать, нигде и никогда. А мне надо бы отлить. Против ветра не положено. Уж лучше на высокий символ. А знаешь ли ты, старшина, какой у меня брат, брат у меня блюдолиз и бравый вояка одновременно.

В Польше он лишился одного глаза. Надо, чтоб человеку везло, так он сказал. Теперь до конца войны – только нестроевая служба. Между тем он при одном своем глазе дослужился до фельдфебеля. Теперь он инспектирует гарнизонные конюшни. Если, конечно, там еще остались хоть какие лошади. Но мой брат своего не упустит. Даже когда на всю конюшню останется одна-единственная кобыла и один-единственный солдат, чтобы ходить за ней, то и тогда этому последнему солдату придется чистым носовым платком протирать под хвостом у последней кобылы, когда у нее течка, чтоб в конюшне был порядок! Чтоб чистота! Тут он способен метать громы и молнии. Но вот чтоб вызволить Марию из красильни, для этого он чересчур злопамятен. Мария его как-то обозвала скотиной, скотина ты, говорит. Старшина неплохой человек. Не спросил, никто не спросил, почему у Плишке со вчерашнего дня разбита губа. У него загребущие лапы. Что найдет у кого съестного, тут же втихаря и слопает. Ну и все помалкивают. Хотел болван задать деру с пистолетом и двумя баночками сала. Семья, семья, это ты, старшина, много захотел. Вежливости ради ограничимся именем.

– Меня звать Рёдер, – сказал пленный.

– Ройдер, – повторил старшина.

Больше он и не желал знать о немце, который разбирается в лошадях, мочится на свою собственную высокую эмблему, а теперь снова полез под низкую, хлопающую на ветру крышу палатки.

За ночь ветер усилился. К утру небо сплошной черно-серой массой облаков тяжело повисло над степью. Легким не хватало воздуха. Темное небо сообщало свои краски земле и ветру. Тонкий снежный покров, весь в проталинах и неровностях, покрывал землю как серая костяная мука. Ветер был тоже серый и звероподобный, он бросался на людей, кусал их и душил. Порой он поднимал снег и гнал перед собой поземку, как низкий туман. Порой на мгновения разрывал пелену, закрывшую небо. И тогда несколько мгновений на землю изливался непереносимо слепящий свет, и снег начинал сверкать разноцветными искрами, и люди бранились и стонали и брели ощупью, как слепые.

Продвигаясь вперед, старшина то и дело поглядывал на карту и сравнивал местность, где глазу не за что было зацепиться, с ее показаниями. Это он первый раз заглянул в карту. Через два часа старшина подозвал солдата. За два часа, прошедшие с побудки, команда ничего не нашла. Они и вчера ничего не нашли. Не вынесло ли их ненароком за пределы заданного участка? Рёдер и хотел этого и в то же время опасался. Старшина неплохой человек. Но он не из тех, кто допустит, чтобы его потом упрекнули в халатном выполнении приказа. Хорошо, что Плишке трется возле них обоих, что у Плишке хватило смекалки именно сейчас выскребать смерзшийся снег из дыр во льду. Начальник команды утром четко распорядился: выскребать снег из дыр. И проверять, что под ним! Плишке перевел. Плишке гораздо лучше понимает по-русски, чем в том признается. Когда старшине надо что-нибудь обсудить с солдатом, он, как правило, отгоняет Плишке. Насчет дыр Плишке, сделав, конечно, при этом глупо-усердное лицо, бойко все перевел, хотя из-за разбитой губы он малость шепелявит, с тех пор как его товарищи подправили ему физиономию. Переведя слова старшины, он добавил от себя. «Господин старшина, – добавил Плишке, – господин старшина изволят предполагать, что в этом холодильнике можно отыскать Снегурочку. Здесь есть не только заледенелые дыры, здесь почти вся земля покрыта льдом. Либо высоко стоят подпочвенные воды, либо бьют из-под земли ключи. Если, конечно, в этой богом проклятой степи вообще есть подпочвенные воды либо родники». Старшина стоит, словно сам себе полководец. И простирает руку вперед. Впереди вытянутый сглаженный гребень. Не выше свекольного бурта. На карте это обычно обозначается как высота или складки рельефа. Если летом здесь тепло и сыро, можно разводить свиней. Вонь никому не помешает, а свиньи нагуляют хорошие мяса. Старшина не отгоняет Плишке. Даже разрешает ему подслушивать. Плишке перестал выскребать снег. Ну, теперь начнет важничать – только держись. Со мной он, видите ли, не разговаривает, точней сказать, разговаривает, когда я могу его слышать, но обиняком, а прямо ко мне не обращается. Хочет со мной поквитаться. В лагерях, мол, бывают несчастные случаи на производстве. И длинные руки меня везде достанут. Перед тем как выйти на задание, старшина сказал: «Кто попробует бежать, тот будет убит». Так это звучало в переводе Плишке.