Текст книги "Солдат и женщина (Повесть)"

Автор книги: Макс Шульц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Вечерняя зоря, – сказала поэзия.

Он отвесил ей поклон, который перенял у старого барона.

– Доброй ночи, мадам.

Он сумел сказать это с полной невозмутимостью и потому увидел, что церемонное прощание ее смутило. Она сразу поняла: спать они будут поврозь. Лучшее место – даме. Она – в аду, он – на холоде.

– А мыши? – пролепетала она робко, едва слышно.

Реванш, полный реванш. Благодаря мышам. Кто бы мог подумать. Вот она стоит опустив глаза. Глупая девственница. Пожертвовала хвостатым духам толстый кусок свежего ржаного хлеба. Двести граммов. Не количество, дитя мое, не количество, а вера определяет ценность жертвы. Вера приносит блаженство, хлеб приносит сытость. Щепки, опилки, подложишь шафрана – пирог без изъяна.

– Я тебя отведу. Получишь от меня еще одеяло. С одним одеялом – там верная смерть.

– Ты, выходит, собираешься спать в такой холод под открытым небом?

Свободная вариация на тему: замерзший немец – хороший немец.

– Черт подери! У нас в деревне нет госпиталя. Если ты обморозишься, тебя придется отвезти в лагерный госпиталь. А дорога неблизкая. Даже если ты попадешь туда живым, людей заинтересуют твои бумажки. Редкая к нам птица залетела, скажут они. Редкие птицы всегда выглядят подозрительно. Впрочем, как пожелаешь. Желание для человека порой дороже царствия небесного.

Мужчина молчит. Проходит немало времени, пока внушенное недоверие выразит себя в молчании. Проходит еще больше времени, пока наконец отшумит глупость. И, наконец, проходит совсем много времени, порой вся жизнь, когда подает голос вера:

– Подожди, подожди минуточку, Тамара.

В спальной клетке девушка подложила себе под голову узелок с бельем. Взбила его словно пуховую подушку. Замоталась в два одеяла. Развернулась снова. Потребовала, чтобы он дал ей нож – дверную скобу, длинную, отточенную, заостренную. Он был слишком утомлен голодом, слишком освежен доверием, чтобы еще раз проявлять недоверие. Он не видел, как она воткнула нож между ним и собой в торфяную труху, а хоть бы и видел, ведь не может он лежать так неподвижно, чтобы даже ненароком не задеть символ пограничного столба. При самых светлых, дневных мыслях и то не может. Потрескивали стены их пещеры, били и хлопали совиные крылья, огненно-желтые глаза вспыхивали то здесь, то там. Девушка не двигалась. Он ловил ее дыхание. Порой она тихо вскрикивала. Может, во сне, а может, в бессонном страхе. Когда его начали терзать вши, стыд терзал еще сильнее. Твари-бродяги, ползают с места на место. Они не признают пограничных столбов. Сон глумился над ним. Приходил, чтобы тотчас снова уйти. Во сне проплывали тени. Мария стояла наверху перед входом в земляной погреб. Сложив руки под передником. Когда Мария была в положении, она частенько так стояла посреди двора. Полчаса могла простоять. Была осень. Плыли к земле листья с липы. Плывут по пещере ночные совы. Ты бы сходила к Ольге, Мария, ты бы поговорила с ней… В эту ночь не произошло ничего нового. Все было как уже не раз бывало в эти пещерные ночи. Только чуть теплее с одного боку. Да еще снова пришла Мария. А ведь она долго не приходила.

И все же в эту ночь человек не мог утешаться своей дневной присказкой. На него разом навалилась головная боль и озноб. Он препирался с самим собой. Это кто там вякал днем: от сдельщины раньше сроку помрешь? И кто потом, когда начали пилить, поощрял дикую гонку? Да он же и поощрял. Куражился из чистого гонора. Кто хочет выдержать, тот обязан знать себе цену. Кто бахвалится: счас мы как вдарим, тот должен, замахиваясь молотом, не угодить по собственной голове. Если ты вспотел, надо для начала остыть. Но едва поблизости возникает юбка, ты мчишься как дурак к корыту, и сбрасываешь китель, и снимаешь рубашку, и льешь на себя ледяную воду, и отряхиваешься, как длинношерстная такса. Такой крепкий, такой настоящий мужчина, такая широкая грудь! И даже без полотенца – в эдакий-то холод! Только не проронить ни словечка! Только не спросить: у тебя, Тамара, случайно нет полотенца? Я потом его отстираю. Тамара работящая девушка. И опрятная. В ее узелке наверняка сыщется и полотенце. А на твои красоты она даже и не взглянула ни одного раза. Зато вот теперь ты дрожишь, как осиновый листочек. А работать кто за тебя будет? Мне надо бы выйти. Ну поднимайся! Поставь воду на огонь. Вскипяти себе чаю. Завари вересковый корень. У него, правда, вкус, как у камфоры, но помогает. Да еще бы горячую ножную ванну. Мария снова вернулась. Эта женщина, Ольга, говорит совершенно как Мария. С первым проблеском дня Рёдер встал, стараясь не разбудить девушку, осторожно укрыл ее ноги своим одеялом и тихонько вышел. Идя по твердой, заиндевевшей траве, он вспоминал утреннюю росу на летних лугах.

Девушка обнаружила его у очага. На свежесколоченной скамье. Он спал. В котелке выкипал чай. Она легко коснулась его плеча. Он подскочил спросонок и спросил, который час.

– Триста граммов, – ответила девушка.

На лбу у него выступили крупные капли холодного пота. Он нарезал свой хлеб на маленькие кубики. Вытачивая себе нож из дверной скобы, он оставил на нем петлю. А загнутый конец заменил ему рукоятку. Тамара сказала, что, если сточить петлю примерно до середины изгиба и сделать узкую, длинную зарубку под прямым углом к петле, нож можно будет использовать для вытаскивания гвоздей.

Идея вызвала у него одобрительное удивление. Девушка, а до такого додумалась.

Встречный вопрос о том, где прикажете взять тиски, хотя бы ручные, свидетельствовал, что с его стороны идея запатентована. Когда соберутся вместе два изобретательных ума, получается нечто вроде чехарды на двоих. То ты прыгаешь, то через тебя прыгают. Они притащили доску, положили ее на новую скамейку, засунули лезвие между доской и сиденьем. Она настояла на том, чтобы тот, кто меньше весит, работал напильником, а тот, кто больше, сидел на доске. Стало быть, вот откуда дул ветер! Вся замечательная идея сводилась к тому, чтобы мне, по крайней мере с утра, не надрываться.

Эта хрупкая девушка обвела его вокруг пальца. Но поскольку он прескверно себя чувствовал, ноги были как ватные и все тело покрыто холодным потом, он охотно заглотил приманку и взял на себя роль мастера-наставника.

Осторожненько, вверх-вниз, напильник прижимать подушечкой большого пальца. А что стало с твоим отцом? И с твоей матерью? Таких историй мне слышать не доводилось. У нас был Эрвин Сакс, единственный коммунист в имении, так он рассказывал не такие истории о советских порядках. В его историях крестьянам живется хорошо. Все дружно, рука об руку. Гигантские нивы, гигантские пастбища. Утром с гармошкой на работу. Сплошная механизация. Тамара говорит, что ее отец был здесь первым председателем колхоза. Что он был высокий, широкоплечий человек, добрый и с прекрасным голосом. Только петь ему не много пришлось. В тридцатом году его выдвинули делегатом на партсъезд. Он поехал в столицу вместе с одним из секретарей краевого комитета. Но до железнодорожной станции – три дня пути на лошадях – они так и не добрались. Были убиты по дороге. Обоим перерезали горло. Косой. Тамаре было тогда семь лет. В председатели начали прочить Тамарину мать. Она не хотела. Ее избрали. Потом она вошла во вкус. Скотоводство. Крупный рогатый скот, овцы. Кормовая база! Турнепс, картофель, клевер! Зерновые, следовательно, тоже. В каждом хозяйстве своя корова! Колхоз должен богатеть. По-моему, очень разумно. Но для личного хозяйства лучше всего обычная буренка, а не раскормленная рекордистка. Во всяком случае, тетя Марфа, папина сестра, и еще некоторые другие были не согласны с мамой. Это как так богатеть?! Капиталистические замашки! Нет, они желали выращивать масличные культуры, коноплю, джут! Господи боже мой! Джут растет в Индии! И у китайцев! Сперва сделать богатой всю родину и лишь потом думать про отдельный колхоз. А разница между себестоимостью и закупочной ценой роли не играет. Главное – накапливать передовой опыт. Передовой опыт не просто дорог, он драгоценен. Вот Ольга, та поддерживала маму. Потому что Ольгин муж отвечал за овцеводство в районе. И сама Ольга работала в овчарне на фольварке, А муж тети Марфы был в деревне партийным начальством. Он хотел найти средний путь. Потому что страсти разгорелись нешуточные. Как раз в то время, когда мамина звезда начала близиться к закату, Ольгин муж выстроил себе посреди степи каменный дом. Собирался впоследствии поставить рядом овчарню. Ввести электрострижку. Ольга сказала: мы освободим место на фольварке. Мы не против новшеств. Но баранина и шерсть государству тоже нужны. Маму сместили. Она процарствовала неполных три года. Потом переехала с дочкой на фольварк. В бывший дом Ольги. От которого и по сей день стоит труба. И полуразвалившаяся печь. Все это будет потом восстановлено. Шесть метров на три. Спустя четыре года мама умерла. От горя и от воспаления легких. Тамаре было тогда четырнадцать. Ольга взяла бы девочку к себе, но тетя Марфа отправила ее учиться. На правах опекунши. В сельхозтехникум. Мальчик у нас тоже был не из глупых. И мы бы тоже куда как рады послать его в техникум. Будь у нас деньги. Это здесь обучение бесплатное. Что есть, то есть. Тетя Марфа была права… А кто ж это у нас легок на помине?..

Тетя Марфа явилась с лошадью и с телегой. Незадолго до полудня. И девушка отправила Рёдера с пилой к стропилам. Должно быть, хотела поговорить с глазу на глаз со своей теткой, с той самой высокой и худой женщиной, которая вчера доставила Тамару сюда. Рёдер увидел, что женщина эта вовсе не так уж и стара, хотя волосы у нее совсем седые. У штабеля досок она придержала лошадь. Жеребец с неудовольствием обнюхивал дерево. Седая женщина была не слишком словоохотлива. Она не произнесла при встрече ни единого словаке задала ни единого вопроса, а на девушку глядела без малейших признаков родственного или даже просто дружеского участия. Девушка же своенравно мотала головой. Тут и без слов понятно, о чем они там говорят. Но на лице главной командирши – ни следа чувств. Лишь шарит пытливым взглядом вокруг, и один взгляд задевает мужчину, впрочем, может, и не мужчину, а щепки на земле. Девушка заговорила. Она попеременно кивала то на трубу, то на полуразрушенную печь – основу будущей постройки. Хитра, чертовка, ничего не скажешь. Она показывает площадку три на три. Уж больно жадный взгляд устремила тетушка Марфа на штабель досок высотой в рост человека. Но даже несчастный загончик три на три представляется всемогущей тетке непомерной наглостью. А ведь это всего девять квадратных метров. Если вычесть площадь под печь, кровать, маленький столик, табуретку, умывальник. Тогда свободного места останется на полшага, не больше. Тут бедный специалист, натыкаясь на углы, лишится последнего рассудка. Поди сюда, моя лошадушка, мой старый друг. Брось дерево, тоже мне еда. У меня есть хлеб в кармане. Правда, немного. Сто граммов.

Рёдер видел, как лошадь забеспокоилась. Небось гадает, я это или не я. Нет шинели, сбивает с толку ушанка. Свист, тихий посвист сквозь зубы ставит все на свои места. Рёдер свистнул второй раз, и жеребец осторожно взял с места, и потащил за собой пустую таратайку, и шажком, шажком подошел к мужчине. Уж до чего ж ты смышленый, малыш. Если бы ты рванул, седая подняла бы страшный шум. А так она даже и не оглянулась. Тамара же крикнула, чтобы он покормил лошадь. В таратайке есть сено. И женщины направились к овину, племянница – на полшага поотстав от тетки. Ну и нравы! Да уж ладно, ладно, малыш. Трешься шеей о мое плечо. И обоим хорошо. Без любви нет и жизни. Да, а хлеб? Кусок тебе, кусок мне. Тебя Ольга привела, что ли? У Ольги тебе жилось бы лучше, чем у этой седой тетки. Ладно, не распускайся, брось свои фокусы. Раз ты мой питомец, не подведи меня. Вот только эти доски – они для тебя слишком тяжелая поклажа. Пойми меня правильно: я к ним прилепился сердцем. Ты пить не хочешь? А то похлебай еще разок из своего бывшего ведра. Ах, будь у меня моя старая кофейная чашка. Первосортный фаянс из Бунцлау. Наливаешь в нее кипяток, а язык не обжигаешь.

Седая привезла с собой официальные распоряжения. Как в письменном, так и в устном виде. Когда она вернулась с инспекторского обхода мышиной крепости – так же безмолвно и так же на полшага впереди, – она приказала выдать немцу то особое разрешение, которое выхлопотала для него Ольга Петровна. Печать была лилового цвета, как та, которую ставят на мясе. Девушка держалась чопорно и чинно, будто судебный исполнитель. В момент вручения седовласая тетя Марфа наконец-то заговорила. Краткими периодами. Ее голос звучал устало. В переводе Тамары короткие периоды удлинялись. Причем Тамарин голос поднимался до такой высоты и звонкости, словно она обращалась к глухому. Итак, во-первых, при утере документа виновный будет доставлен в комендатуру. Во-вторых, все трудовые действия, включая сюда добычу и использование стройматериала, могут совершаться лишь по распоряжению временного руководства. В-третьих, рабочий день во все дни недели, включая воскресенье, равняется восьми часам, а во время сева и соответственно уборки урожая – по обстоятельствам. В-четвертых, ежедневный паек в равной мере зависит как от трудовых заслуг, так и от хозяйственно-экономического положения деревни.

Рёдер не слышал ничего, кроме соловьиного щелкания. От недоверия и неприязни к седой тетке в груди у него все клокотало. Впрочем, он злился сейчас на всех женщин чохом! Суют нос в строительные дела. Как это здесь говорится: доверяй, но проверяй. Здесь у них бабье царство. А бабы – народ с размахом. Они задницей думают, а не головой. И ни за что не признаются, что ошиблись. За возможные упущения, отвечает сильный пол. В-пятых, применение огнестрельного оружия; инструментов и физической силы, угрожающих жизни либо нравственности тех или иных личностей, влечет за собой высшую меру наказания. Все ясно. Параграф о нравственности. Прозрачный намек на то, что мне бы всего лучше оскопить себя самого. Немец не человек, тем более не мужчина. Немец – бестия, покрытая чешуей. Дракон. Изрыгает огонь, прячет силу в хвосте. С таким клеймом на лбу жить нельзя. Кто дерзнет поручиться за клейменого, тот и сам становится клейменым, но этого я не желаю, Ольга Петровна, хоть ты и знакома мне не больше, чем придорожный кустик, мимо которого едешь. Всего бы лучше… В-шестых, гражданке Игнатьевой поручается следить за строжайшим соблюдением перечисленных приказов и распоряжений и доносить временному руководству сельсовета о малейшем нарушении. По мне, так лучше испанка. И марш-марш в лазарет. Ну и редкая к нам птица залетела. Разрешите доложить, фрау доктор, у редкой птицы типун. И еще дифтерит.

Грузить доски! По максимуму! Смотри вторую заповедь. Явиться в деревню. Имея при себе пилу и топор. Тоже вторая заповедь. Молись и работай. Телега катится под гору. Тамара остается. Седая ведет лошадь, придерживая ее за голову. Помахивает длинными вожжами. А ты топай, словно за гробом. Тяни, папаша, тяни, пока не упадешь. Эх ты, предатель.

Деревня, которую Рёдер увидел впервые, оказалась довольно большой и вся была сожжена, разрушена, почти стерта с лица земли. За деревней тянулась длинная полоса вскопанной земли. И стоял обелиск. Дощатый. С красной звездой. Те шесть-семь хаток, которые еще сохранились, все лежали за пределами деревни. Окна были лишь в двух, остальные без окон. Сараи, наверно. Либо амбары. Либо баньки. Седая подвела мужчину, и коня, и телегу к одной из безоконных построек. Перед въездом в деревню она велела пленному положить пилу, топор и шапку – все слова говорились по-русски – на телегу. Он не стал делать вид, будто не понимает. Это была не первая разоренная деревня, в которую он вошел уже пленным. Но первая, где он не мог затеряться в серой массе пленных. Дети постарше кричали: «Фашист! Фашист!» Целились в него из палок, как из винтовки. Тра-та-та. Залп. Те, что поменьше, прятались за материнскую юбку. Он услышал пронзительный женский голос. Но не понял слов. Голос сорвался, перешел в рыдания. Рыдание бежало следом. Оно шло рядом. Требовало око за око. Око врага. Оно цеплялось за его рукав, как побирушка. Почему ты отнял у меня все? «Почему?» всегда должно быть адресовано кому-нибудь. Платок на голове. Половина лица. Мертвый глаз. Без ресниц. Без века. Сожженное лицо. Оно остается позади. Седая не оглядывается. Они подходят к строению без окон – без век. Бросает ему взятые у него вещи. Как водрузить на голову пудовую тяжесть шапки? Как ее носить?

В темном бревенчатом помещении стоит изможденная женщина, которая робко целует Марфу в щеку. Стоит корова, на мослы которой вместо гвоздя можно повесить шапку. Сидят три девочки, одна побольше, две поменьше. Сидят, робко прижавшись в уголке на грязной соломе. Бидон из-под керосина и вставленные один в другой снарядные картузы заменяют печь и трубу. В углу, над детьми, на дощечке, воткнутой прямо в паз между бревнами, горит свеча. До чего ж ты богата, женщина. Трое детей, огонь в печи, тепло, свет, крыша, корова, а из моих досок будет вам пол и закут. Стало быть, комната, чулан, кухня, хлев. А ну, пустите меня поближе к детям. Прыг-скок, покидай уголок. Я не волк, а ты, мать, ты не старая коза. Не разевай рот, когда плачешь. Все на выгрузку! Когда настелю пол, извольте его натереть, а когда натрете – но не раньше, – можете обернуться. Перед вами будет трехэтажная кровать, снизу – для матери, в середине – для младших, наверху – для старшей сестры. Ну, чего хнычете? Это я просто говорю с вами по-немецки. Вы поглядите, в моих карманах лежат гвозди со шляпками. Если б вы только знали, чего они мне стоили! Тамара даже подсчитать не могла. А ведь Тамара – инженер.

Возможно, дети поняли слова «Тамара» и «инженер». Они начали таскать доски и брусья. Женщины, те уже давно занимались разгрузкой. Корова таращилась, чуть склонив голову набок. Мужчина поправил ушанку и начал работать как одержимый. Никто ему не объяснял, что надо делать. Седая Марфа уехала. Женщина и три девочки подсобляли, чем могли. Когда во время работы шапка съезжала ему на глаза, девочки прыскали. Само собой, мамаша, вокруг печки мы оставим свободное место. Страхкасса ничего не платит, если крестьянин сам виноват в пожаре. Ты хочешь подкинуть дров и поставить чайник? Подожди, я освобожу место. Эрвин Сакс был, наверно, прав, когда говорил, что русские любят работать сообща.

К ночи Рёдер выполнил свое задание и добровольно взятые на себя обязательства. В старом сарае появился кусок пола размерами для нормальной комнаты. И хотя пол был настлан без ватерпаса, выглядел он хоть куда. А в углу стояла трехэтажная кровать, и девочки выстилали ее сеном и детским визгом. Женщина пригласила его к столу. Столом и шкафом у них служил сундук, принадлежавший раньше немецкому офицеру. На сундуке стояло: «Капитан Кётч». И сверх того стояла миска каши с молоком. А вокруг стола – вращающиеся кресла, из толстого чурбака каждое. Женщина предложила ему скамеечку для дойки. А сама она будет есть потом. Потому что у нее всего четыре ложки. Потому что в миску очень мало налито. Там, где поселился голод, за столом всегда не хватает места для кого-нибудь. Когда миска наполовину опустела, человек встал из-за стола. Женщина поила корову. Он передал ей свою ложку. Она ополоснула ее в коровьем ведре. Давай я напою. Иди ешь. Женщина пошла и с тремя девочками дочистила миску. И еще раз в этот вечер Рёдер невольно вспомнил слова Эрвина Сакса. Жив ли он? Его жена была на похоронах Марии. Пришла в черном платье. Впрочем, на похороны все женщины ходят в черном. Неизвестность порой тяжелее всего.

Девочки резвились. Они кувыркались на барьере. Для целого закута досок не хватило. Но женщина и не хотела, чтоб был целый закут. Не то в комнате стало бы слишком темно. И корова чувствовала бы себя слишком одиноко. А из-за этого нервная корова сразу снижает удой. Пришлось ограничиться барьером. Поперечная доска, три четверти метра над землей. Узкий вход – для людей. Смотри только, женщина, чтобы коровий зад не оказался над барьером, чтоб дерьмо не падало в чистую горницу. Женщина засмеялась. Ей-богу, засмеялась. Слово «дерьмо» понимают все люди.

Женщина положила шинель на доски. Можешь спать здесь. Он этого ожидал. Снова провести ночь под нормальной крышей, возле теплой печки! Снова разуться на ночь. Помыть ноги перед тем, как лечь. После полуночи, когда станет холодно, встать, подбросить в топку несколько полешек. И снова лечь.

Пока он мыл ноги, появилась седая Марфа. Все осмотрела. Выразила удовлетворение. Подивилась на трехэтажную кровать. Порадовалась вместе с детьми, которые уже все лежали на своих местах. Еще раз все осмотрела. Поняла смысл разостланной на досках шинели. Подняла шинель, бросила ее Рёдеру прямо под вымытые ноги. И мать девочек не заступилась за него ни единым словом. Мир полон черной неблагодарности. Мой топор, моя пила. Прощайте! Бестия уходит. Все-таки мой путь самый длинный. Ах, звезды-огоньки… Порой приблизятся они, порой так далеки. Дорога от деревни до фольварка шла прямиком через холм, незаметную высотку, где в свое время солдаты… где сын Рёдера ушел в никуда. Самый длинный путь Рёдера тоже вел в никуда. Ночь была темная. Сырой холодный воздух встретил его и легкий туман. Даже русская зима рано или поздно начинает истекать слезами. На холме пляшет блуждающий огонек. Цель ясна! Огонь! Когда он попадал в дорожные колеи, под его ногой хрустел тонкий ледок. Счастье будто стекло: раз – и вдребезги.

Тогда, в метель, с дороги ничего нельзя было разглядеть. Сегодня, идя в деревню за груженной досками фурой, он ворчал: плетешься, как за гробом. Когда они только ехали туда. Теперь, подойдя вплотную к холму, он вспомнил свою кощунственную воркотню и испугался. Да как же можно, потеряв несколько досок, забыть из-за этого про единственного сына? Испуг пронзил его, когда он искал то самое место. Оно должно быть где-то у подножья холма, на той стороне, что дальше от деревни. Он вовсе не рассчитывал найти его у самой дороги. На подходе к холму ему чудилось, будто он ищет свою команду и в своих поисках уходит от этого места все дальше и дальше. И вдруг он снова ощутил кожей ледяное прикосновение пистолета. И увидел: могила была в полном порядке. Ровный четырехугольник, обложенный мерзлыми комьями земли. Отмеченный в головах прямым березовым суком. Засохшее дерево, где вместо кроны – немецкая стальная каска. Каска висела косо, открывая свое нутро. Ему очень хотелось перевесить каску прямо, но Марфа безо всякого внимания прошагала мимо, и страх перед этой женщиной удержал его. Даже не страх, а просто ее присутствие.

Вниз с холма идти тяжелей. Слабое перемигивание звезд уходит выше в мировое пространство, черные тени на земле сгущаются. Человек угодил в водоворот. То место, словно водоворот, утягивало его на дно. И он остановился перед ним, обнажив голову. В руках – шапка, у ног – могила сына. Для нас, сынок, не сыщешь здесь ни единого цветочка. В этих хатах вымерла вся зелень. У нашей мамы что-нибудь всю зиму зеленело на подоконнике. Алоэ, герань, фикус. Плющ в подвешенном к оконному переплету горшке. Здесь нет окон, нет подоконников, нет места для зимних цветов. А даже где есть окна, все равно не хватает тепла. Люди и сами застыли в этой стуже. Придет весна, настанет лето, для нас лишь горе расцветет. Потому как в деревне было принято соответствующее решение. И единственный голос, поданный против, должен будет подчиниться общему решению. Дрозд смеется, умирая. Когда настанут холода. Давай держаться вместе, мой мальчик. Сорок лет – это в наше время более чем достаточно. Эвакуацией ведает сам господь бог.

Вот в облике дежурного офицера шагает он из казармы в казарму и покрикивает на людей: «Эй вы, сони, засони, вставайте». Только и есть у него радости. Для нашего брата больше ничего не припасено. И это нам уже давным-давно знакомо. Можешь не принуждать себя, боже милосердный. Подсоби мне самую малость. Нож торчит у меня в голенище. Подтолкни меня на этом заветном месте. Тогда я и сам упаду ничком. Когда Радуга Франц закололся, потому что его двор пошел с молотка, он накануне напился в трактире и запел:

 
За голенищем нож живет,
И, всем на удивленье,
Он просит пить, так пусть попьет
Окончим представленье.
 

Пел, а сам поглядывал на закопченные балки потолка. Когда Рёдер, как и положено человеку, принявшему такое решение, поднял взгляд к вершинам, от которых не ждал больше помощи, в глаза ему снова бросился блуждающий огонек на малой высотке. Теперь Рёдер смог дольше задержать на нем взгляд и понял, что огонек движется в определенном направлений, вниз по склону холма, к проезжей дороге.

Блуждающие огоньки и блуждающие духи обычно избегают проезжих дорог. Значит, навстречу тебе идет кто-то живой. Гляди в оба, замыкающий! Кто-то размахивает фонарем! Павшие постеснялись бы размахивать фонарем, вздумай они разгуливать после смерти.

Горящий фитиль выхватывает из темноты подол, подол бьется о голенища валенок. Быстрая походка, справная женщина. Но это не Ольга, это всего лишь Тамара. Совершает контрольный обход. Контролирует пунктуальность заблудших душ. Интересно, где она раздобыла фонарь? Божьи дары вроде с неба не падают. Все надо организовать собственными руками. Молодец девушка.

Тамара, его стража ночью и днем, осталась стоять посреди дороги как раз напротив того места. И свой приход, и появление божьего дара она не объяснила ни единым словом. Она просто подняла фонарь на уровень головы. Хочет ли она мне посветить? Или хочет указать путь домой? Рёдер покрыл голову и снова поднял с земли свой инструмент. В неверном свете фонаря непомерно разросся засохший березовый сук, раздался в стороны могильный венец – косо надетая каска. Только безрассудные смельчаки так лихо сдвигают каску на затылок. Они сами со смехом идут на смерть и других увлекают. До чего надо дойти, чтобы испытывать стыд за своего мертвого сына.

«От рождения, – сказал себе Рёдер, – мальчик был вовсе не из безрассудных смельчаков. Он бы тоже предпочел стать специалистом по сельскому хозяйству». Произнося вслух эти слова – и пусть Тамара думает все, что ей заблагорассудится, – он положил каску на прямоугольник, отмеченный земляными глыбами. Девушка двинулась в путь. Мужчина за ней последовал. Стараясь все время держаться на шаг сзади. Слабый свет фонаря очерчивал шаги обоих.

– Будет оттепель, – сказала девушка.

– Хорошее дело – такой фонарь, – сказал мужчина. Он надеялся узнать, где она раздобыла фонарь, и потому чуть сократил расстояние между ними.

– Одновременно было принято решение, – услышал он в ответ, – что немец не должен ночевать под одной крышей с нашими людьми. Принято единогласно.

Тут он снова приотстал на шаг. Даже больше чем на шаг. Девушка продолжала, чуть понизив голос:

– Это от Ольги Петровны. Плюс полбидона керосину. Один голос против. Голос свекрови, разумеется.

Слушая эти тихим шепотом произнесенные слова, он подошел к ней почти вплотную. Пускаться в подробные объяснения насчет той, которая в эти тяжелые времена безвозмездно отдает другому фонарь и полбидона керосину, девушка, судя по всему, не собиралась.

Мужчина же расценил ее молчание как несправедливость, эгоизм, каприз. И шел теперь, чуть не наступая ей на пятки. Лучший способ защиты – нападение. Оно же и лучший способ узнать больше, чем знаешь.

– Итак, под одной крышей с вашими людьми нельзя. Возникает вопрос: а ты, соседка, ты сама-то из каких людей?

Девушка зашагала быстрей. Казалось, последние слова ударили ее, будто хлыстом. Он решил поднажать. Раз противник дрогнул, поднажать стоит. Чтобы добиться ясности. И вдруг он услышал, что девушка всхлипывает, зажимая себе рот платком и ладонью. Не хочет, чтобы он слышал. В таких случаях под дверью не подслушивают. Не принято. Зря он назвал ее «соседкой». Она ведь рассказывала, что здешние люди ее сторонятся. Значит, по крайней мере я не должен ее обижать.

– Ты прости, Тамара.

– Все вы немцы свиньи, все до единого.

Ну не говорил ли я тебе, мой мальчик: нам надо держаться вместе. Холод стал сильней, вынести его человеку не под силу. И нечего ждать оттепели. Для нас ее больше не будет.

За голенищем торчит нож. Под шинелью на ремне висит топор, пила перекинута через плечо, лезвие и зубья. Бог, который создал железо, хотел, чтоб на земле не было рабов, а тем паче мужчин, которые среди ночи позволяют хрупкой девушке обзывать их свиньями. Пора показать, чего ты стоишь. Проявить достоинство. Все время соблюдать дистанцию. Не менять ее – ни на один шаг, ни на десять шагов. Пора уразуметь слова, которые много раз говорил нам наш лейтенант, когда мы сидели в котле: горе побежденным!

Итак, соблюдая дистанцию, Мартин Рёдер, военнопленный, сельскохозяйственный рабочий, бравый немецкий вояка, следовал за девушкой с фонарем, за своей соседкой и товаркой по несчастью. Шел упоенный и вдохновленный сладким, разбавленным отечественным вином самоуверенности. Степная ночь казалась безотрадной, как темная долина.

– Осторожней, болван! Ты что, хочешь ноги переломать?

Девушка остановилась и упрямо его поджидала. Когда, наконец, решившись сократить бесконечную дистанцию, он подошел на расстояние вытянутой руки, она подняла фонарь.

– Погляди на меня, немец, погляди внимательно. Можешь ли ты сказать, что я похожа на буржуазную дамочку? Что у меня холеная кожа? И заносчивое выражение на нарумяненном лице? Ты сказал, что мое лицо напоминает тебе колючую проволоку. Это ты честно сказал, подло, зато честно. Но ты ошибся. Нашим людям видней. Наши люди называют меня «немецкой дамой».

За оставшуюся часть пути строптивая девушка поведала все, что с ней приключилось в войну. Их деревню эвакуировали слишком поздно. Женщины и дети просто бежали кто куда. На третий день пути их обстреляли в чистом поле немецкие самолеты. Были раненые, были и убитые. Среди убитых – трехлетняя дочь Ольги Петровны. И вот когда поднялась паника, тетя Марфа одна сохранила ясную голову. У нее были тогда красивые черные волосы. Она велела тем, кто ранен либо выбился из сил, а также женщинам с маленькими детьми возвращаться назад, за линию фронта. И возложила на нее, Тамару, ответственность за возвращение. Тамара отказывалась, но ее даже слушать не стали. Во-первых, она говорила по-немецки, во-вторых, была дочерью Игнатьева.

В их деревне расположилась интендантская часть. На фольварке оборудовали авторемонтную мастерскую. Всего в деревню вернулось девять женщин и двенадцать детей. И еще Тамара. Немцы разместили их в трех домах на краю деревни. Вернуться в собственный дом никому не позволили. Женщинам велели стирать белье, чистить картошку, носить тяжести. Кто не работал, все равно мог он работать или нет, тот не получал пайка. За воровство полагалась виселица. Тамара, как переводчица, подчинялась непосредственной коменданту, некоему капитану Кётчу. Это был бравый вояка из резервистов, владелец кукольной фабрики. Несмотря на протесты девушки, он освободил ее от работы и назначил надсмотрщицей и одновременно своей учительницей русского языка. У него был при себе учебник, где еще встречалось обращение «господин». И был приемник, похожий на кукольный шкаф. Приемник весь день играл в канцелярии – бывшем доме правления, а весь вечер до поздней ночи – в квартире капитана, бывшем доме тети Марфы. Там и снаружи, под навесом, шла пьянка и гульба. Когда господа упивались до чертиков, капитан ловил Москву, вызывал Тамару и приказывал ей переводить. Господа катались от хохота, слушая последние известия. Несколько раз капитан вызывал девушку к себе, когда был один. Чтобы вознаградить Тамару за уроки русского, он научил ее играть в шашки. Когда началось контрнаступление, деревня за три дня дважды переходила из рук в руки. При этом погибли четыре женщины и двое детей.