Текст книги "Арабская петля (Джамахирия)"

Автор книги: Макс Кранихфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– А сам ты? – тут же услужливо спросил кто-то сидящий глубоко внутри. – Тоже уже привык к роли палача и карателя?

– А я здесь не воюю, – вскинулся было Стасер. – Я здесь деньги зарабатываю, за конкретное дело. За охрану нефтебазы. И все! Понятно?! Я просто сторожем работаю!

– Ага, – неприятно засмеялись в ответ. – Хороши сторожа! Малолетку чуть насмерть не затрахали. Спасибо немец вовремя приехал. А в России ты бы за это срок получил и не малый.

– Я этого не делал! Это не я! – мысленно выкрикнул Стасер.

Ответом был лишь тихий издевательский смех. «Кажется, я схожу с ума…» Стасер помотал головой, пытаясь вытрясти из ушей отзвуки этого несуществующего смеха, и ловко запрыгнул на подножку нетерпеливо урчащего мотором автобуса, двери с шипением закрылись за ним и маленькая колонна, уверенно шурша литыми пуленепробиваемыми шинами, безжалостно давя усиленными протекторами вездесущую пустынную пыль, двинулась в обратный путь к нефтебазе.

Казанский Кадетский Корпус

Засек их Стасер слишком поздно – сыграла злую шутку воскресная послеобеденная расслабленность, да и пышная молодая зелень училищного парка, мягко говоря, не способствовала дальнему обнаружению противника. Поэтому вывернувшая с неприметной боковой стежки парочка второкурсников успела заметить его раньше. Видимо возвращались из самохода в город, в той стороне откуда они появились как раз находится специально подготовленный перелаз через забор. Стасер и сам не раз им пользовался, чтобы выскочить на полчасика в город за сигаретами или дополнительными калориями так необходимыми растущему организму. Вот и эти, похоже, тоже из города. Этакие франты – ушитые фуражки топорщатся специально выгнутыми тульями на манер гитлеровских офицеров, ботинки горят черным огнем, наглаженная форма как влитая сидит на подтянутых легких фигурах, на груди у каждого целая россыпь значков, свидетельствующих о недюжинных спортивных успехах, сразу видно – старший курс, краса и гордость… Встреча теперь уже была неминуема, свернуть можно только прямо в густые заросли кустарника, окаймлявшие узкую натоптанную тропу, однако, сделать так значило сразу же расписаться в собственной трусости и беспомощности. После такого если даже не кинуться в погоню, самому будет так стыдно и противно на душе, что хоть застрелись. У человека в любой ситуации всегда есть очень простой выбор – умереть стоя, или позорно бежать. Убегать не хотелось, нет уж, пойдем с высоко поднятой головой на сближение, что уж теперь, убить не убьют, а глядишь и обойдется, вдруг торопятся и не захотят время тратить.

Не обошлось. В принципе и сразу было понятно: по быстрому обмену взглядами, еще в самом начале, когда его только увидели, по тому, как неуловимо изменилась, напружинившись и приобретя опасную целеустремленность их походка, по запрыгавшим в глазах веселым и злым искрам, короче ясно все было сразу, по одному внешнему виду – просто так мимо не пройдут.

– Эй, шмот, а ты чего это без присмотра по парку шляешься? В самоволку собрался, или как?

Шмот – на местном языке, это любой первокурсник. Не важно отличник ты, или двоечник, сильный физически, или слабый. Если ты первокурсник, значит, ты шмот и номер твой девятый, не взирая на любые достоинства и недостатки. Будь ты хоть гений военной мысли, хоть вундеркинд, все равно ты человек второго сорта, если вообще человек…

Вопрос был задан нарочито ленивым и небрежным тоном со скучающей интонацией, однако обмануть она здесь никого не могла. Стасер весь сжался, приготовившись к драке, все уже было предрешено, чтобы он сейчас не ответил, итог окажется один, и он сам, и оба старшекурсника это прекрасно знают, просто добросовестно разыгрывают стандартную прелюдию к предстоящему избиению. Чувствуя, как в животе начинает ворочаться неприятный холодный ком, а колено правой ноги мерзко подрагивает, хорошо хоть брючина достаточно широкая – со стороны незаметно, он, тем не менее, упрямо вскинул голову:

– А что случилось? Новый приказ по училищу? В парковую зону ходить запрещено? Извините, не знал, а вы то сами тогда что здесь делаете? Зеленый патруль?

Невысокий, на голову ниже Стасера второкурсник, стоявший напротив него саркастически хмыкнул и кивнул своему спутнику – чернявому здоровяку:

– Смотри, Боб, оно еще и разговаривает… Перед нами невиданное чудо природы – говорящий шмот. Ты когда-нибудь такое встречал?

Боб что-то одобрительное, но не слишком членораздельное пробурчал в ответ, что именно Стасер толком не понял, все это время он с тоской рассматривал значок боксера-перворазрядника на груди мелкого. Плохо, совсем плохо… Вообще набор спортивных заслуг оппонентов весьма впечатлял: тут было и стандартное многоборье, и первая степень ВСК, куда же без нее родимой, и подвески «Воин-спортсмен», а у здоровяка еще и значок кандидата в мастера спорта и голову можно отдать на отсечение, кандидатствовал Боб отнюдь не в шахматах. Конечно, безоговорочно верить в заслуженность этих регалий не стоило, многие носили подобные «ордена» что называется понта для, но… Лозунг «Москва – умные, Казань – сильные!» впервые услышанный еще при сдаче вступительных экзаменов, за проведенное здесь время нашел столько подтверждений, что ничего невозможного в сочетании значков, украшавших второкурсников не было, особенно если вспомнить коронную фразу преподавателя физической подготовки: «Те из вас, соплежуев, что доживут до весны, получат разряд по многоборью, остальные умрут! Причем я даже не буду их добивать, мешки сдохнут сами!» Он, конечно, оказался прав, мудрый преподаватель, провожавший уже седьмой выпуск – сейчас была середина мая, и грудь Стасера украшал единственный скромненький значок третьеразрядника по многоборью. Честно заслуженный потом, а порой и кровью, каковой факт немало удивлял его самого, никогда раньше серьезно не занимавшегося спортом домашнего книжного мальчика из интеллигентной семьи, пришедшего в училище, для того чтобы стать другим человеком.

Порой он думал, что это у него получилось… Сейчас его даже звали по-другому: жесткое, отдающее металлическим свистом Стасер – производное от имени и отчества Станислав Сергеевич, совсем не вяжущееся с мягким домашним Стаськой. Он сам придумал себе это новое имя, и сам же тщательно разработал для себя новую биографию, вообще изобрел себя нового. Каким-то удачным наитием, или просто обостренным чутьем он сообразил, что поступление в находящееся в другом городе училище, где тебя никто не знает, и раньше не встречал, дает уникальный шанс стать для новых товарищей не тем, кто ты есть, а тем, кем быть бы хотел… Они будут судить о тебе по тому, что увидят и по твоим собственным рассказам. Они не знают твоего прошлого, не в курсе заслуг и промахов, все былые подвиги и наоборот, поступки, за которые до сих пор стыдно, будто старая змеиная кожа сейчас слезли с тебя и остались сморщенным пустым мешком валяться в стороне, они не будут влиять на мнение о тебе. Если ты был последним трусом, но здесь возьмешь себя в руки и решишь быть смелым, окружающие поверят, что ты смельчак. Если ты был пай-мальчик, но здесь расскажешь о себе пару вычитанных в книгах историй и будешь вести себя как король шпаны, все поверят в то, что ты настоящий шпан. В общем, полный простор для фантазии, без разницы кем ты был, здесь ты можешь быть кем хочешь, лишь будь готов соответствовать до мельчайших деталей избранной роли, зритель у тебя очень взыскательный…

– Ты посмотри, и ремень у него опущен, так что бляха того гляди, яйца отрубит! Опаньки, а это что? Смотри, Боб, у него на ремне тренчик… Сынок, а что только один?! Ты бы уже сразу два нацепил, как господа кадеты!

Стасер нервно сглотнул, по здешним неписанным законам тренчик – серьезная предъява, «Тренчик или у шмота в кармане, или у кадета на ремне» и никак иначе. Показатель статуса как-никак, своеобразный знак отличия. По идее здесь остановившие его были совершенно правы, почти весь первый курс старательно прятал свои тренчики по карманам, одевая их лишь на строевые смотры и дожидаясь выпуска старшекурсников. Однако некоторые «особо борзые» взвода продолжали нагло носить «неположенную» деталь туалета, взвод Стасера в том числе. Теперь выручить могли только нахрапистость и наглость. Бывали случаи, когда с уверенными в себе и готовыми дать отпор первокурсниками связываться не желали, ограничиваясь словесными угрозами, то есть удавалось «съехать на базаре», как это звалось на местном сленге.

– А ты сам то кто такой, что спрашиваешь, товарищ суворовец? Хочешь что-то предъявить, вначале сам обзовись, как принято. Я весь второй курс в лицо знать не обязан.

Мелкий аж дернулся, будто от пощечины, и даже до сих пор флегматично считавший ворон здоровяк укоризненно покачал головой. «Товарищ суворовец», если кто понимает, серьезное оскорбление. Так обычно называли тех второкурсников, взвода которых по каким-либо причинам в свое время не были переведены в кадетские. Такое бывало часто, и Стасер точно знал, что их второй курс в этом плане вовсе не является исключением, как минимум треть взводов старшего курса официально не имели кадетского статуса, и, следовательно, их личный состав никоим образом не имел права учить жизни первокурсника. Хотя эти-то явно к «товарищам суворовцам» не относятся – уж больно уверенно подрулили.

– Ты, шмот, хайло свое прикрой и следи за речью! – мелкий боксер буквально прошипел эти слова, уже характерно развернувшись вперед левым боком и опустив к плечу подбородок.

– А ты мне рот не затыкай! Я за свои слова всегда ответить готов! – выдохнул ему в лицо Стасер, чувствуя, как что-то внутри оборвалось, стеклянно зазвенев и защемившись под ложечкой и понимая, что вот сейчас его ударят.

Самого удара он не заметил, хотя и ждал. Привыкшее за последний год к подобным ситуациям тело среагировало без его участия, резко отшатнувшись корпусом назад. Не самая лучшая реакция, на занятиях по рукопашке всегда учили уходить от удара вперед и в сторону, но хоть что-то, на сознательном уровне он вообще ничего не успел. Так что спасибо рефлексам, мысленно он еще раз порадовался за себя – раз проявились такие навыки, значит, он кое-чего достиг на пути своего перевоплощения, у маменькиного сынка Стаськи подобных инстинктивных действий сроду не наблюдалось, разве что инстинктивное впадание в ступор при любой серьезной угрозе. Однако впечатавшийся под ложечку носок ботинка здоровяка быстро вернул его мысли из дебрей психоанализа к более насущным и практичным проблемам. Натужно всхрипнув Стасер вяло отмахнулся правой при этом сбив фуражку ловко нырнувшего под удар мелкого.

– Ах ты, урод! – взвыл тот, в ярости забыв все боксерские уловки и по-крестьянски от плеча размахиваясь.

«А вот это ты зря, братишка…» – неожиданно холодно и четко подумал Стасер, лишь смутно вспоминая, показанное инструктором по рукопашному бою капитаном Карцевым, движение. Дальше тело казалось, зажило своей собственной жизнью – легкий пружинистый шаг навстречу и чуть вбок, нырок под нелепый размашистый удар и четкая насадка противника на резко, как из пушки выброшенное вперед колено. Дальше по логике следовал добивающий удар локтем между лопаток, вот только его провести Стасеру не дали. Жесткий кулак с громким костяным стуком ударил в затылок, в мозгу будто взорвалась мгновенно вспухшая багровым пламенем сверхновая, а обмякшие ставшие вдруг будто ватными колени наотрез отказались и дальше поддерживать расслабленное безвольное тело.

В себя он пришел оттого, что здоровяк довольно деликатно хлопал его по щекам. Боксер, покрасневший и всклокоченный, стоял в стороне, пытаясь засунуть назад в фуражку, выскочившую во время потасовки пружину.

– Ну, земеля, давай очухивайся, хорош тут валяться, – добродушно гудел здоровяк.

Стасер, мотнув головой, увернулся от очередного хлопка и, рывком приподнявшись, принял сидячее положение, голова была тяжелая и тупая, слегка подташнивало и двоилось в глазах, а так вполне терпимо.

– Ну вот и ладушки, живой значит. А то мы уж испугались. Я не рассчитал слегка, сильно слишком тебя ударил. А ты молодец, от души Гошке врезал.

– Так уж и врезал, – задиристо вступил боксер. – Просто я на фуру упавшую отвлекся, он меня и подловил, а так бы разукрасил я его как бог черепаху.

– Можем повторить, – едва разлепляя непослушные губы, выдавил Стасер.

– Сиди уж, герой! – махнул рукой Гошка. – Нечего повторять, все ништяк, ты себя правильно показал! Борзовато немного, но это нормально. Взвод какой?

– Пять-два…

– Хорошо, мы второй роте передадим. Как сам то? Башка в порядке?

– Да вроде нормально.

– Значит, разучился, – грустно вздохнул здоровяк. – Раньше бывало, как хлопну кого разок, так сотрясение мозга. У тебя, пацан, наверное, череп крепкий…

– Или мозга нет, трястись нечему, – снова встрял Гошка. – Но вообще Боб правду говорит, у него удар смертельный, быка наповал. Так что ты внимательно подумай, может тебе к доктору надо?

– Да нет, парни, на самом деле все ништяк…

– Может до расположения проводить?

– Да нет, спасибо. Я лучше здесь посижу, покурю, воздухом подышу.

– Ну, как знаешь, бывай тогда…

Они уже отошли на десяток шагов, когда Стасер вспомнил одну важную деталь, он так и не удосужился узнать, откуда были сами второкурсники, пришлось их окликнуть. Общаться с ними снова не хотелось, но это было необходимо.

– Эй, парни, погодьте секунду.

– Ну, чего тебе? – оба резко, как по команде, развернулись.

– Забыл спросить, сами то вы откуда?

– Да уж не товарищи суворовцы! – язвительно улыбнулся мелкий.

– Три-три, – прогудел здоровяк.

Стасер аж рот открыл от удивления, три-три – третий взвод третьей роты, легендарный взвод – «господа кадеты», высшая ступень в неписанной иерархии, таких взводов на старшем курсе было всего два, и рекомендация кого-то из них дорогого стоила. Прямо скажем, удар по голове не был за нее слишком высокой ценой, даже если он обернется всамомделишным сотрясением мозга. Несколько секунд господа кадеты наслаждались произведенным эффектом, с видимым удовольствием наблюдая за ошарашенным Стасером, потом Гошка весело ему подмигнул, а Боб добродушно махнул рукой, и парочка скрылась за поворотом тропинки.

Стасер же вздохнув, и с трудом подавляя глупое желание придержать кружащуюся голову руками, двинулся в противоположную сторону. Пройдя каких-нибудь пятьдесят метров, он вышел к обрывистому склону холма, на котором стояло училище. Отсюда открывался удивительной красоты вид на неспешно текущую внизу речку Казанку, узкие пляжики и клинья березовых рощиц по ее берегам. Это было его любимое место, он часто приходил сюда, чтобы побыть в одиночестве, не спеша, обстоятельно покурить, не опасаясь бдительных офицеров-воспитателей, просто подумать о чем-то своем. В этом дальнем заброшенном уголке парка удивительно хорошо думалось. Здесь он впервые начал ценить одиночество. Казалось бы наоборот, люди животные общественные, стремятся к тому, чтобы их постоянно окружали другие люди, даже заключенных в одиночные камеры сажают в виде наказания. Одиночество – тяжкая пытка, от одиночества сходят с ума. Однако, проводя в казарме месяц за месяцем, оставаясь постоянно на виду днем и ночью, будучи все время со своим взводом, Стасер понял, что в малых дозах одиночество необходимо. Оно вовсе не было страшным или скучным, надо сказать, что ему вообще редко бывало скучно с самим собой, так повелось еще с раннего детства, когда общество дворовых друзей ему с успехом заменяла богатая домашняя библиотека. Он даже улыбнулся, представив, как удивились бы его сокурсники, узнав об этом, а если бы они знали, что большинство ярких страниц своей «биографии» поведанных им за сигаретой после отбоя, Стасер почерпнул как раз из прочитанных книг, пожалуй, одним удивлением бы не обошлось.

«Да, батенька, – думал он, с наслаждением втягивая горький дым мятой родопины. – Внешне вы, конечно, поменялись радикально. Вот с внутренним миром посложнее…» Действительно, здесь и крылась главная загвоздка. Он великолепно научился подстраиваться под любовно вылепленный для себя образ крутого парня. Научился изо дня в день, не снимая носить эту маску и действовать в соответствии с ней. Однако был в этом мире один человек, которого ему никогда не удавалось обмануть напускной крутизной, и этот человек был он сам. Стасер кашлянул, подавившись не в то горло проглоченным дымом, курил он недавно и редко, все же курение в училище было под строгим запретом, поэтому практики было маловато. Он усмехнулся, вспомнив, как началась его курительная эпопея.

Еще на абитуре, когда они жили в натянутых на стадионе палатках и усердно пыхтели над учебниками, готовясь к вступительным экзаменам, заваливший впоследствии физику и так и не поступивший в училище сосед по палатке, сбежав самовольно в город, вернулся с красивой вкусно пахнущей табаком зеленой пачкой «Герцеговины Флор». На сроду не курившего Стасера пачка почему-то произвела грандиозное впечатление, то ли оттого, что курение было категорически запрещено, а запретный плод, как известно, сладок, то ли он посчитал сигареты очередной вехой на пути обретения своей новой личности. Короче когда после отбоя, хозяин сигарет и еще двое, примкнувших к нему курильщиков вкусно задымили прямо в палатке, Стасер очертя голову притиснулся к их кружку и, попросив себе сигарету, храбро, как бывалый, затянулся. Он готовился к судорожному кашлю и уже придумал реплику, мол, крепок табачок, но к его удивлению ничего подобного не случилось. Табак мягко пощипывал горло, оставляя во рту непривычный горьковатый привкус. На всякий случай Стасер все же старался особо дым не глотать, так как из книги о приключениях Тома Сойера помнил, что с непривычки никотин может вызвать тошноту и прочие неприятные эффекты. Тем не менее, в этот раз практика опровергла книжную теорию, и ему удалось вполне достойно докурить сигарету без каких-либо эксцессов. С этого момента он решил всерьез овладеть этим «престижным» искусством и начал упорно тренироваться. Однако в условиях училища в день удавалось выкуривать две-три сигареты, не больше, так как требовалась строжайшая конспирация. Пойманный даже просто с табачным запахом, вполне мог рассчитывать на тройку внеочередных нарядов с периодичностью через сутки.

Прикурив от дотлевающей сигареты новую, Стасер заметил, что его руки мелко подрагивают, видимо сказалось нервное напряжение только что происшедшей стычки, с ним всегда так бывало. В момент самой экстремальной ситуации он бывал непробиваемо спокоен, а вот после накатывал отходняк и поделать с этим ничего было нельзя, еще с полчаса точно будет трясти, так что лучше пересидеть это время здесь, благо искать никто не должен, а в расположение вернуться уже в полном порядке, этаким героем, в одиночку схватившимся с двумя второкурсниками. Само собой Стасер прекрасно понимал, что схваткой произошедший инцидент, можно было назвать лишь с большой натяжкой, так обычная проверка на вшивость, какие здесь случаются сплошь и рядом. Таковы уж неписанные законы Казанского Кадетского Корпуса, или попросту трех К. Стасер даже подозревал, что эти подпольные традиции во многом поощряются командованием, по крайней мере, начальник училища, настоящий генерал с рубленными тяжелыми чертами лица, из обуви признававший лишь начищенные до блеска хромовые сапоги и даже на шестом десятке выглядевший грозно и внушительно, как-то заявил с трибуны, что он свою задачу видит в переделке гражданских сопляков в настоящих мужчин, а второй курс должен ему оказывать в этом помощь и поддержку. Вот они и оказывают.

«В самом деле, если бы не было этой системы неписанных традиций и правил, ее следовало бы создать, – лениво размышлял Стасер. – Уж чего-чего, а в настоящих мужчин с ее помощью тут превращают быстро и эффективно, правда, те, кто не выдерживают подобной переделки, весь этот отработанный шлак, а обычные нормы отсева до четверти состава, уходят на гражданку с тяжелыми психическими травмами и, вполне возможно, непоправимо искалеченными судьбами. Но тут уж каждому свое. Зато остальные почти на сто процентов идеальные бойцы». Начиналось все обычно с простого на первый взгляд и естественного правила: твой взвод – твоя семья. Вроде бы все хорошо и ясно, как у мушкетеров – один за всех, и все за одного. Прекрасный девиз, пока не доходит до дела. Простой пример – растяжка взвода на марш-броске 25 метров. То есть когда первый добегает до финиша, последний должен быть в 25 метрах от него и не дальше. А если во взводе завелся «мешок» который не может бежать в общем темпе? Бросить его нельзя – незачет и повторный забег после короткого отдыха, и никому не объяснишь, что «мешок» один, а остальные вполне нормально справляются с нормативом, перебегать будут все. Взвод должен прибыть к месту выполнения задачи в полном составе. И то время, которое необходимо на преодоление дистанции последнему военнослужащему взвода и есть взводное время, и никак иначе. И вот на дистанции ты забираешь у «мешка» автомат, «замок» навешивает на себя его вещмешок, а еще двое тянут под руки его самого, периодически пиная, чтобы не отставал. Тяжело? А что сделаешь? Помните: не только один за всех, но и все за одного…

Это в официальном мире, а есть еще теневой, кадетский. Здесь тот же закон, но с другими последствиями. Кадетские взвода старшего курса внимательно присматриваются к младшим, периодически устраивая проверки на вшивость, вроде той, на которую только что угодил Стасер. Пусти он сопли, упади на колени, запроси пощады, и его взвод сразу потерял бы десяток очков в том незримом счете, что ведется старшим курсом, по итогам которого кадеты решат какие из младших взводов достойны принять их кадетскую эстафету, а каким так и ходить в товарищах суворовцах до самого выпуска. Любой кадетский взвод может передать кадетство хоть всем взводам младшего курса, но обычно кандидат находится лишь один, а то и ни одного уж больно тяжело пройти весь год первого курса взводу без серьезных косяков. Кто-то дал слабину – взводу минус балл, кто-то показал себя стукачом – еще минус балл, завелась во взводе крыса, кто-то ворующий у своих, не вычислили, не наказали – о кадетстве даже не мечтайте. И никого не волнует, что паршивая овца во взводе лишь одна, а остальные нормальные парни, ваши проблемы, сделайте так, чтобы он ушел, потом будем решать вопрос с остальными. И делают, затравливают провинившегося до такой степени, что он пишет рапорт на отчисление. Ну да про подростковую жестокость целые тома написаны, ни к чему повторяться. Одно только сказать стоит, скорее уж не жестокость это, а просто максимализм, нежелание видеть полутона. Все только белое или черное, как кадетская форма, других цветов нет. Это потом с возрастом поймут кадеты, что на самом деле этих красок в жизни в чистом виде не встретить, лишь оттенки серого вокруг. А пока лишь два полюса: плюс, или минус, добро, или зло, свой, чужой… Отсюда и жестокость, как не жаль последнюю рубашку для своего, так любое насилие применимо к чужому. Черно-белый мир он прост и яростен, компромиссов не допускает. Так что первый курс сплошное испытание, ни на шаг от понятий: не предай, не подведи, не обещай если не уверен, не укради, не пожалей для своего, не трусь… И не просто живи так, чтобы не нарушить принятых запретов и правил, а еще и второй курс постоянные подлянки, да мутиловки подкидывает, реакцию проверяет. Теоретически ротой младшего курса должна параллельная рота старшего заниматься: шестой ротой – третья, пятой – вторая, четвертой – первая. Это разделение вытекает из того, что так эти роты на этажах живут напротив друг дружки, только в разных крыльях здания, общим коридором соединенные. Но на практике любой кадет может первокурснику очередную проверочку устроить, просто потом ответственную роту о результатах оповестит. А уж «господа кадеты», как в случае со Стасером было, и вовсе в своем праве. Тем сам бог велел любого первокурсника испытывать независимо от принадлежности к роте. Господами кадетами называют взвод, которому кадетство передать независимо друг от друга решили сразу два или больше взводов старшего курса. Бывает такое крайне редко, но все же иногда случается. И слово господ кадетов при подведении итогов на тему, достоин тот или иной взвод кадетства, очень много значит.

Вот такими традициями и кует Корпус год за годом спаянные взвода настоящих мужчин, в рядах которых нет места трусам, стукачам, ворам, жадинам. Эти пороки возведены здесь в ранг недопустимых и в этом качестве искореняются беспощадно. Здесь безраздельно правят идеалы чести, мужской дружбы и взаимовыручки, причем отнюдь не только на словах как в большинстве случаев бывает у взрослых. Кадет действительно способен отдать товарищу из своего взвода последнюю сигарету, поделиться на марше неимоверным усилием воли сбереженным глотком воды, или честно разделить на всех сэкономленную банку тушенки. При этом он не будет считать свой поступок чем-то выдающимся или требующим благодарности, он даже не задумается над этим, поступить по-другому просто не придет ему в голову, потому что взвод здесь твоя семья, и даже больше, чем семья в обычном понимании. Ведь даже товарищ Сталин в свое время считал, что сын за отца не отвечает, здесь же каждый в ответе за всех и все за каждого.

* * *

Обтянутые тонкой черной паутиной колготок бедра маняще притягивали взгляд, мягкие нежные линии казались настолько совершенными, что оставляли на кончиках пальцев некий мираж осязания, напряженные подушечки будто бы ощущали их упругую мягкость, рождая где-то в глубине груди невыносимо сладкое томление, непреодолимое едва сдерживаемое желание крепко прижать эти высоко обнаженные совершенной формы ноги к себе. Жадно тискать теплые ляжки, покрывая их поцелуями. Зарыться лицом прямо в их основание туда, где надежно укрытое от нескромных взоров непроницаемой для глаз тенью от подола черной кожаной юбки, скрывается самое потаенное женское естество, прикрытое нежными складками кожи, поросшими жесткими курчавыми волосами. Интересно, бреется ли она там? Вот она закинула левую ногу на правую, вызывающе уставив прямо ему в лицо, белеющее сквозь тугой нейлон, такое круглое, такое соблазнительное колено. Чуть задравшийся подол юбки едва-едва лишь слабым намеком приоткрыл нечто воздушно-кружевное, до невозможности изящное, заставив сердце подскочить куда-то к самому горлу, и бешено забухать кровью в виски в этом не характерном для него положении.

– Cadet Mironov!

Резкий, с четко выраженной командной интонацией, пусть и женский голос, подкрепленный, на всякий случай, дружеским тычком под ребра от соседа по парте мгновенно развеивает очарование от созерцания плавных изгибов женского тела.

– I am! – бравое рявканье в ответ и вытянутая в струну строевая стойка с нарочито тупым немигающим взглядом направленным точно в переносицу сидящей за учительским столом «англичанке».

Какое-то время преподаватель тянет время, с интересом разглядывая замершего без движения суворовца.

– You look very shaken, – наконец произносит она уже своим обычным отдающим легкой бархатной хрипотцой голосом.

Стасер думает, что она курит, хотя никто никогда не видел ее за этим занятием, что впрочем, неудивительно – курение на территории училища категорически запрещено и это правило касается всех, не только суворовцев. Но вот эта милая, чуть грассирующая грудная хриплость голоса, наверняка появилась от ароматного табачного дыма невероятно дорогих дамских сигарет. Он даже ясно представил себе на какую-то мучительно долгую секунду, как она в чем-то воздушном и полупрозрачном лежит, удобно раскинувшись посреди убранной алым шелком постели, и тянется пухлыми хищно-карминовыми губами к изящно витому длинному мундштуку с тлеющей сигаретой. От этой ярко и правдоподобно нарисованной подсознанием картины мысли едва вновь не приняли совсем нежелательного направления, и лишь недюжинным усилием воли удалось их обуздать и вновь вернуть на грешную землю к вовсю идущему уроку английского языка и собственно преподавателю Кисляковой Елене Михайловне…, Лене…, Леночке…, Ленусику…, стройной следящей за своей внешностью женщине лет примерно тридцати, красивой яркой броской красотой по типу роковой брюнетки Кармен. Благодаря пробуждающейся как раз в этот период первой настоящей сексуальности, вынужденному затворничеству с чрезвычайно редкими выходами в город, практически полной изоляции от сверстниц противоположного пола абсолютное большинство суворовцев было безоглядно влюблено в Елену Михайловну и ей это наверняка было отлично известно.

– Ну, так что, Миронов, что же вы молчите, как рыба об лед? – Елена Михайловна весьма удачно передразнила любимое выражение их ротного, и взвод тут же вознаградил ее шутку дружным хохотом.

– Вы ведь не задали никакого вопроса, вот я и молчу, – еле выдавил из себя Стасер, мучительно краснея.

– Действительно, – она тонко улыбнулась, лукаво ему подмигнув, а в ее серых, совсем не типичных для брюнетки глазах заплясали, он готов был в этом поклясться, веселые бесенята. – Сейчас я исправлюсь. На прошлом уроке мы разбирали с вами допрос военнопленного. Вот и проверим, как вы усвоили пройденный материал. Итак, я военнопленная, вы командир разведывательно-диверсионной группы и обязаны меня допросить. Одета я в полевой камуфляж, а на рукаве ношу вот такую эмблему. Кстати, какой части она принадлежит?

Ребус сложностью не отличался, и Стасер лишь мельком глянул на предъявленный для опознания круг с вписанными в него стилизованными буквами «АА».

– Судя по этой эмблеме, Вы военнослужащая 82 воздушно-десантной дивизии армии США. Другое название дивизии – «All American», «все американцы» возникло благодаря тому, что на момент ее формирования во времена Второй Мировой в ней служили представители всех американских штатов, что было довольно редким явлением.

– Правильно. Ну что ж, начинайте допрос.

Стасер глубоко вздохнул, собирая в кучу упорно разбегающиеся мысли и откашлявшись, приступил к первой стандартной фразе:

– What is you name, rang and position?

– Меня зовут Мэри Джейн, я капитан медицинской службы, начальник медицинского пункта второго батальона третьего парашютного полка, – пулеметной скороговоркой выдала Леночка.

– Какова численность вашего батальона и где он в настоящее время расположен?

Стасер ничуть не напрягался, языки всегда давались ему легко, а учить английский в суворовском училище и подавно было гораздо веселее и интереснее, чем в школе, ведь здешние уроки включали в себя в основном освоение специфических военных терминов, а заодно уж структуры и типовой тактики подразделений вооруженных сил государств – вероятных противников. В скором времени их обещали слегка натаскать по основным ключевым фразам в немецком – Федеративная Республика Германия, наряду с США занимала почетное место наиболее вероятного врага, и обойти ее язык вниманием было бы несправедливо. Годом раньше в училище изучали еще и основы дари, но к настоящему времени уже стало совершенно ясно, что перспектива успеть исполнить интернациональный долг в Афганистане для нынешних суворовцев насквозь нереальна в связи с полным и окончательным выводом войск. Так что язык строптивых афганцев был выведен из программы обучения, а освободившиеся часы пустили на дополнительные занятия по физической и огневой подготовке.