Текст книги "Охота за наследством Роузвудов"

Автор книги: Маккензи Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 9

ВТОРНИК, 25 ИЮНЯ, 16:52

Самое худшее в прощании с усопшими – это надгробные речи. И в прощании с бабушкой тоже. Идя к алтарю, я прохожу мимо Дэйзи. Она рассказывала о том, как ела с бабушкой пирожные из крупчатки с орехами кешью и пряностями – когда-то это было нашим общим воспоминанием. Но в своей речи она даже не упомянула меня.

Когда я поднимаюсь на кафедру церкви Святой Терезы, мне приходится вцепиться в нее, чтобы скрыть дрожь в руках. На меня смотрит множество людей, их лица сливаются в одно зловещее пятно. Когда я видела большую часть жителей города вместе в прошлый раз, я вся была измазана глазурью торта. После этого я старалась держаться от большинства из них подальше, если не считать посетителей кулинарии и тех, кто приходил попрощаться с бабушкой в особняк. После смерти отца я не могу не испытывать чувства вины из-за их финансовых потерь. Но под этим чувством вины таится гнев. Я понимаю, что те, кто последовал советам отца, были злы на него, более того, они были сокрушены из-за того, что потеряли. Но большая их часть не пришли на траурную мессу по нему и поминки, хотя при его жизни они были с ним дружны.

Но больше всего меня заполняет печаль. Печаль оттого, что отца с нами нет, а теперь нет и бабушки. Я смаргиваю слезы и прочищаю горло. Утром я написала несколько слов на листке бумаги, но я знаю, что хочу рассказать, наизусть, поэтому бумага остается в кармане перешитой юбки. Я выбрала зеленую юбку, потому что этот цвет, цвет плюща, всегда был у бабушки самым любимым.

– Привет, – говорю я и внутренне сжимаюсь, потому что привет кажется чересчур, прямо-таки катастрофически неофициальным. Я еще раз прочищаю горло. – Как большинство из вас знают, последний год я жила с бабушкой. То есть почти год. Мы с ней всегда были близки, но, живя с ней, я стала лучше понимать то, что она делает и что собой представляет.

Я с усилием делаю вдох, пытаясь найти место, куда можно было бы устремить взгляд, и в конце концов смотрю на ее гроб, стоящий перед алтарем и покрытый белым покрывалом, на котором вышиты золотые ирисы.

– Одно из моих самых ранних воспоминаний – это воспоминание о фабрике. Когда я была маленькой, отец нередко привозил меня туда, потому что бабушка всегда находилась именно там. Однажды я приехала туда расстроенная, потому что, получив костюм для школьного спектакля, обнаружила, что он мне мал. – От этого признания мои щеки вспыхивают. – Бабушка сразу поняла, что что-то не так, когда мы встретились. Мне тогда было шесть лет, и, надо думать, я не умела скрывать свои чувства.

Со скамей доносятся смешки. Я делаю глубокий вдох и продолжаю:

– Она подвела меня к одному из рабочих столов, и я отдала ей костюм, который, кстати говоря, был ужасно безобразен. Кажется, я играла дерево.

Еще несколько человек смеются. Что ж, может быть, я все-таки смогу это выдержать.

– Она посадила меня к себе на колени, дала иголку и нитку. Потом распорола швы костюма и нашла ткань похожего цвета. И научила меня шить. Отец был этим очень недоволен, ведь мне тогда еще не разрешалось даже резать еду, но бабушка не отобрала у меня иглу. Я уколола палец, выступила кровь, но она просто сказала мне попытаться еще раз. И я так и сделала. – Я и теперь могу ясно представить бабушку с ее блестящими рыжими волосами и ямочками на щеках, ее зеленые глаза, взгляд которых был строгим, но одобряющим. На этот раз я сама смеюсь. – Швы костюма были ужасны, но большую часть работы я проделала сама. Я померила его, и теперь он был мне впору. Я никогда не забуду, как она тогда смотрела на меня.

У меня так сжалось горло, что приходится буквально выдавливать слова, как остатки зубной пасты из тюбика.

– Она так гордилась мной, что на ее глазах выступили слезы. Честное слово, после этого я видела их только еще один раз. – Это было тогда, когда умер отец. – Благодаря этому я почувствовала себя такой особенной. Как будто я была… – Я замолкаю, подыскивая нужные слова. – Чем-то редким.

Когда я поднимаю глаза на этот раз, зрение становится ясным. Я сглатываю ком в горле.

– С тех пор я хотела только одного – чтобы бабушка всегда мной гордилась, чтобы она всегда видела меня такой, как в тот день. Мне просто… – Слова застревают в горле, и я не знаю, как закончить. – …будет очень ее не хватать.

Я схожу с кафедры и возвращаюсь на свое место в оглушающем молчании. Сегодня утром, перешивая юбку, я чувствовала себя ближе к бабушке. Как будто я все еще была той маленькой девочкой, которая впервые научилась шить, с трясущимися руками и исколотыми иголкой пальцами.

А теперь я чувствую себя опустошенной, как будто от меня осталась только скорлупа, и если кто-то слишком сильно ткнет меня пальцем, я упаду на каменный пол и разобьюсь на тысячу кусков.

На остальную часть мессы я отключаюсь, уставившись на массивное распятие, которое однозначно раздавит любого, если на кого-то упадет. Мне кажется, что проходит несколько часов, прежде чем мы наконец встаем и отец Мартинес сообщает нам, что поминки пройдут в апартаментах священника при церкви.

Поминки должны были проходить в Роузвуд-Мэнор. Я уверена, что на тамошнем кладбище была вырыта могила рядом с могилой отца, и все должны были сгрудиться вокруг нее и бросать розы на гроб бабушки, когда его будут опускать в землю. Затем мы все должны были собраться в гостиной для поминок. Так было с отцом. Но поскольку в особняк никого не пускают, нам пришлось внести изменения в последнюю минуту.

Когда я направляюсь в апартаменты священника, свет, проходящий сквозь высокие витражные окна, отбрасывает на присутствующих яркие блики всех цветов радуги. От этого людей становится труднее отличать друг от друга, но я замечаю Куинн, неподвижно стоящую рядом с матерью. Я ищу глазами Лео и не удивляюсь, увидев его с компанией, кучкующейся вокруг Дэйзи.

Теперь мне надо найти Майлза.

– Лили, мне так жаль.

Я поднимаю глаза и вижу Элл. Ее взгляд ласков и полон печали. Как и на вечеринке, мне сразу же хочется ощетиниться, но я понимаю, что это несправедливо. Она тоже потеряла дорогого человека.

– Айрис правда была для меня как бабушка, она учила меня всему, что надо знать о «Роузвуд инкорпорейтед». Мне так жаль. Правда, Лили. Это просто… – Она делает глубокий судорожный вдох. – Ужасно.

Я смотрю на нее, и от зависти не остается и следа. Я всегда так ревновала из-за того, что весь последний год бабушка обучала Элл, а не меня. Но теперь не все ли равно? Все пошло наперекосяк, семейное состояние куда-то пропало, и кто знает, что теперь будет с «Роузвуд инкорпорейтед»? К тому же, судя по ее виду, она так же сокрушена, как и я. Ее глаза красны, а ногти с французским маникюром так обкусаны, что от их белых кончиков ничего не осталось.

К своему и ее удивлению, я сжимаю ее руку.

– Я знаю, – говорю я. – Ты усердно работала в «Роузвуд инкорпорейтед», и бабушка всегда была тебе за это благодарна. Как и я.

– Спасибо. Я люблю эту компанию. Это большая честь – работать в ней. – Она вымученно улыбается, как и я, и тоже сжимает мою руку. – И Лили, я хочу, чтобы ты знала…

– О! – перебиваю я, увидев в толпе знакомую светловолосую голову. – Извини, мы не могли бы продолжить этот разговор через несколько минут? Я скоро вернусь.

Элл кивает, достает из сумочки марки «Гермес» бумажный носовой платок и прикладывает его к глазам. Я иду сквозь толпу, и на каждом шагу меня встречают натянутые сочувственные улыбки, пока я наконец не добираюсь до человека, которого ищу.

– Майлз! – Я сжимаю его предплечье. Он стоит вместе с родителями и младшей сестрой в очереди за угощением, но выходит из нее и обнимает меня.

– Господи, Лили, мне так жаль.

– Все в порядке, – говорю я, хотя уверена – теперь уже ничего никогда не будет в порядке. Но если мы разберемся с картой, это, возможно, будет какое-никакое начало. Я прижимаюсь щекой к его плечу и чувствую, как самообладание дает трещину.

Апартаменты священника забиты под завязку, в них слишком мало места для почти всего населения города.

– Мы не могли бы выйти в коридор? Мне нужна передышка.

– Конечно. – Он берет меня за руку и выводит в коридор через двустворчатые двери. – Я даже представить не могу, как ты пережила эту неделю.

– И не говори. – Я вспоминаю, как сегодня утром мы с Лео упали в бассейн.

– Я знаю, как близка ты была с бабушкой. И вся эта история с пропавшими деньгами… Это просто жесть.

– И еще какая. – Мои следующие слова осторожны, и я произношу их тихо: – Вот только я думаю, что они не пропали. Во всяком случае, не все.

Светлые брови Майлза взлетают вверх.

– Это звучит зловеще.

– Я не знаю, в чем дело, но кое-кто говорил мне, что получил письмо от бабушки. – Майлз – мой друг, но, несмотря на то что я ему доверяю, я не могу спросить его о карте напрямик. Я все еще помню, как от меня отвернулись так называемые друзья.

– Это странно. Ты думаешь, это имеет какое-то отношение к пропавшим деньгам?

Хм. Это не тот ответ, которого я ожидала от того, кого считала одним из получателей этих писем.

– Не знаю, – признаюсь я. – Все это пока очень… странно.

Словно почувствовав мое разочарование, он сжимает мою руку.

– Ты же понимаешь, если бы я что-то получил, я бы сразу сказал. Даже если бы бабушка по какой-то причине, скажем, отправила мне записку по поводу… я даже не знаю… моих не дотягивающих до стандарта навыков нарезания салями.

Я невольно улыбаюсь.

Он отвечает обычной непринужденной улыбкой.

– Ты была бы первой, кого я бы поставил в известность.

– Ну, если бы ты и впрямь получил такую записку, я бы сказала, что давно пора, чтобы кто-то сделал тебе за это втык. Ты всегда нарезаешь салями слишком толсто, – дразню я его, пытаясь подавить панику. Если обладатель четвертого куска карты – не Майлз, то кто?

Но я также испытываю некоторое облегчение. Майлз – мой друг, и я не хочу его потерять. А когда вы занимаетесь поисками спрятанных денег, все очень быстро может пойти не так. Я не хочу рисковать нашей дружбой из-за странных игр бабушки.

С Лео и Куинн все по-другому. Мы ничего не значим друг для друга. Мы не враги, но уж точно не друзья. Мы находимся где-то в нейтральной зоне.

Он притягивает меня в объятия, и я наслаждаюсь тем, как его руки круговыми движениями поглаживают спину. На эту минуту я позволю себе просто быть. Быть усталой. Быть грустной. Ощущать безнадежность. Дать волю всем тем чувствам, которые скрывала весь этот чертов день.

Он отстраняется – слишком быстро – и кивком показывает на закрытые двери, за которыми толпится народ.

– Ты готова вернуться?

– Ты иди, – говорю я. – А мне надо еще пару секунд побыть одной.

Майлз кивает:

– Делай то, что тебе нужно. А я тебя поддержу. – Он снова улыбается и исчезает за дверями.

К глазам подступают слезы. Я опускаюсь на корточки, и локти упираются в обнаженную кожу бедер, потому что юбка задралась. Если бы кто-то сейчас вышел сюда и увидел меня, то подумал бы, что я не в себе, но мне все равно. Как долго я еще смогу притворяться, прежде чем окончательно расклеюсь? Если бабушка хотела оставить мне послание или деньги, или вообще что бы то ни было, это можно было сделать по-другому.

Возьми себя в руки. Вдох-выдох. Я резко выпрямляюсь, убираю волосы с лица и смаргиваю слезы. И вижу, что я не одна.

Кто-то смотрит на меня.

– Эй? – кричу я парню, стоящему в тени на противоположном конце коридора.

Поняв, что я заметила его, он отступает в зал для репетиций церковного хора. Похоже, последовать за ним – плохая идея.

Но я все равно это делаю.

Он исчезает за углом, хотя и не переходя на бег, но идя слишком быстро, чтобы выглядеть случайным посетителем. Я ускоряю шаг, и балетки скользят по потертому ковру. Завернув за угол, я снова вижу этого парня. Он одет в мешковатое бордовое худи с капюшоном, натянутым на голову, и брюки цвета хаки – наряд, не очень-то подходящий для траурной мессы и поминок.

Когда он заворачивает за следующий угол, я перехожу на бег.

– Эй! Ты можешь подождать? Стой!

Прямо перед ним находятся двери пожарного выхода. Он колеблется, а затем распахивает их.

И сразу же включается сирена пожарной тревоги.

От неожиданности он спотыкается – и этого времени мне хватает, чтобы врезаться в него. Мы оба вылетаем наружу и кубарем катимся по асфальту парковки. Он стонет, перевернувшись на спину, и я пользуюсь этой возможностью, чтобы взгромоздиться на него верхом и прижать к земле.

– Подожди! – ору я, как будто у него есть выбор.

Капюшон сползает, и я вижу его лицо. И его широко раскрытые, полные смятения глаза за стеклами перекосившихся очков в квадратной черной оправе.

Я резко втягиваю ртом воздух, и он, воспользовавшись моим удивлением, выползает из-под меня и, пошатываясь, встает на ноги. Пожарная тревога все еще ревет. Кто-нибудь может выйти в любую минуту. Я встаю, открыв рот, но не произношу ни звука.

– Ты могла сломать мне руку! – восклицает Калеб из Криксона – тот самый парень, с которым Майлз не без моего подзуживания заговорил на вечеринке бабушки, – прижимая руку к боку и задрав рукав. – У меня идет кровь.

Я смотрю на тонкую струйку крови, стекающую по его предплечью.

– Ты здесь из-за… – Во рту у меня пересохло, колени оцарапаны. – Ты здесь из-за Майлза?

Его глаза раскрываются еще шире.

– Ты знакома с Майлзом?

Я открываю рот, чтобы ответить, но он качает головой:

– Это не важно. Нет, я здесь не из-за него. Я здесь из-за тебя.

– Из-за меня? – Мой голос теряется в реве сирены.

Он кивает, сгибая и разгибая пальцы на ушибленной руке.

– Ты же Лили, верно?

Я тупо киваю.

Он отряхивает одежду.

– Тебе обязательно было сбивать меня с ног?

– А тебе обязательно было выманивать меня из здания таким дурацким образом?

Он хмурится.

– Я не хотел, чтобы нас кто-то увидел или последовал за тобой. И надеялся, что сирена пожарной тревоги не включится. – Он нервно смотрит на церковь. У него честные глаза – я помню, что подумала об этом на вечеринке. Из кармана худи он достает конверт. – Я не хочу в этом участвовать.

Он сует конверт мне в руки. Плотная шершавая бумага – такая знакомая. Прежде чем я успеваю что-то сказать, он начинает быстро-быстро тараторить, и из-за сирены его слова кажутся еще более сбивчивыми:

– Возьми его. Оно должно принадлежать тебе. Я пришел сюда, просто чтобы отдать его.

– Что…

– Три цветка, – быстро произносит он, глядя поверх моего плеча.

Голоса. Сюда кто-то идет.

– Это картина в музее изобразительного искусства Роузтауна, третий этаж. Просто поверь мне, ладно? Она имела в виду именно это. Я знаю.

У меня к нему тысяча вопросов, но я задаю только один:

– Как ты познакомился с ней?

– Лили? – Это дядя Арбор.

Я поворачиваюсь и вижу, как он выходит из парадных дверей церкви. Рядом с ним шагают начальник полиции Клэрмон и отец Мартинес, чьи старческие седые брови удивленно подняты. И только тут до меня доходит, что сирена пожарной тревоги смолкла.

– Что ты делаешь здесь одна?

– Но я не… – Я снова поворачиваюсь к Калебу и обнаруживаю, что он исчез. Издалека доносится затихающий топот бегущих ног. Должно быть, он спрятался за мусорными баками и пробежал через кладбище.

Я сую конверт в карман и поворачиваюсь к дяде.

– Простите, – выпаливаю я, пытаясь понять что к чему. – Мне просто… нужен был воздух, и я не знала, что сработает пожарная тревога.

Начальник полиции расслабляется, кивнув отцу Мартинесу.

– Я дам пожарным отбой, – говорит он, достав телефон.

– Ты в порядке? – спрашивает дядя Арбор, обняв меня за плечи и ведя обратно в церковь.

– Да, мне просто нужен был воздух, – повторяю я, чувствуя, как горят щеки.

– Я понимаю, что сегодня тяжелый день. – Дядя Арбор старается говорить по-отцовски, успокаивая меня, словно я испугавшийся зверек. – Просто потерпи еще час или два, и мы сможем вернуться домой. У тебя усталый вид.

У него тоже, но я этого не говорю. Моя усталость вполне объяснима, ведь я как-никак не спала почти тридцать шесть часов.

Он хлопает меня по спине.

– Я поговорю с отцом Мартинесом, чтобы все уладить. Ты же еще не ела, не так ли? Возьми что-нибудь из угощений.

Я киваю и вхожу в опустевшую церковь.

– Что это было?

Я вздрагиваю при звуке резкого голоса Куинн. Она и Лео выходят из ризницы, в которой есть окно, выходящее на парковку.

– Вы что, следили за мной? – спрашиваю я, прижав руку к груди.

Лео пожимает плечами.

– Мы долго искали тебя, а когда сработала сирена, сразу поняли, что что-то не так.

– Кто был этот парень? – спрашивает Куинн, сразу перейдя к делу.

Я достаю конверт из кармана и сглатываю.

– Его зовут Калеб. Он дал мне вот это.

Они смотрят на конверт.

– Ну и чего мы ждем? Открой его, – говорит Куинн.

Я открываю конверт. Сургучная печать с гербом Роузвудов уже сломана. Внутри лежат два листка бумаги: один сложенный несколько раз и один сложенный только вдвое. Дрожащими пальцами я разворачиваю второй листок – листок открыточной бумаги.

Дорогой…

Имя несколько раз зачеркнуто ручкой, а затем еще и маркером. Как будто Калеб не хотел, чтобы я узнала адресата.

Я получила огромное удовольствие, разговаривая с тобой в тот день, когда мы разглядывали стили разных художников. У тебя доброе сердце, поэтому-то ты и нужен мне. Надеюсь, ты справишься с задачей, потому что это не может начаться без тебя. Когда ты получишь это, найди Лили. А для того, чтобы узнать мое мнение, загляни за три цветка.

Бабушка

– Кажется, я его знаю, – говорит Лео. – Как, ты сказала, его зовут?

– Калеб. – Я делаю паузу, пытаясь припомнить фамилию. – Кажется, Джонсон. Я его не знаю.

– Зато твоя бабушка его, видимо, знала, – замечает Куинн. И, достав из конверта второй листок, разворачивает его. – Черт побери!

– Нельзя чертыхаться в доме Иисуса, – укоряет ее Лео, но в его голосе звучит благоговейный трепет, когда мы все смотрим на четвертый кусок карты. – Мать оторвала бы мне за это голову.

– Твоя мать могла бы оторвать тебе голову за многое, – замечает она.

– Это точно.

– Это северо-западная часть города, – говорю я, водя пальцем по обозначениям самых значимых зданий – музея изобразительного искусства Роузтауна, закусочной «Трельяж», школ, «Оранжереи Гиацинты».

– Это здесь, да? – спрашивает Куинн, показав на оранжерею. – В письме говорится, что надо заглянуть за три цветка. Но ведь здесь тысячи цветов.

Я качаю головой.

– Он сказал, что это находится в музее. Это картина.

– И мы поверим этому чужаку, потому что?..

– Потому что ему доверяла бабушка. – Лео пожимает плечами. – Поэтому давайте…

– Лео!

Мы вздрагиваем, и я, взяв письмо и карту, засовываю их обратно в карман, глядя на Энтони ДиВинченци, быстро шагающего к нам по проходу между скамьями. Он похож на Лео, каким тот, как мне кажется, станет через тридцать лет, но выражение лица Энтони сурово, его седеющие темные волосы зачесаны назад, и он недовольно хмурится.

– Мы уходим.

– Я еще не поел, – возражает Лео.

Энтони останавливается перед нами, и видно, как на его лбу вздувается вена. Мимо него, направляясь к дверям парковки, идет мать Лео – тоже с напряженным лицом.

– Мы. Уходим. – Он повторяет это, нарочито выговаривая каждое слово, как будто Лео слишком глуп, чтобы понять с первого раза. – Ты понял? Пошли.

Энтони не смотрит на меня, быстро пройдя мимо. Он даже не выразил соболезнований. Когда Лео не двигается с места, он поворачивается и опять выкрикивает имя сына.

– Одну секунду! – кричит в ответ Лео, и его голос эхом разносится по пустой церкви. Он поворачивается к нам, закатив глаза, и шепчет: – Мне надо идти. Давайте встретимся завтра утром в десять часов на нашем заднем дворе у большого дуба. К тому времени родители уже уедут. Оттуда я доставлю вас к музею.

– Как? – спрашиваю я. – Ведь твой дом находится на противоположной стороне города.

Он самодовольно ухмыляется:

– Об этом не беспокойтесь. Просто приходите.

Куинн показывает на мой карман:

– А что насчет Калеба?

– Я знаю эту картину, – говорю я. – Если он хочет выйти из этого дела, то так тому и быть. Значит, нам не придется из-за него беспокоиться.

Брови Куинн взлетают вверх.

– Жестко.

– Лео! – доносится с парковки голос Энтони.

– Завтра, в десять утра. До встречи. – И Лео уходит. Через несколько секунд слышится визг шин.

– Его отцу определенно надо капитально остыть, – бормочет Куинн.

Я поворачиваюсь, и у меня падает сердце. В коридоре стоит Нонна и смотрит на двери, через которые ушли Лео и его родители. Она вытирает глаза, не заметив нас, и возвращается в апартаменты священника.

– Куинн! Где ты была?

Куинн тяжело вздыхает и встряхивает головой, когда из-за двери, в которую вошла Нонна, появляется Лиз Чжао в эффектном красном брючном костюме, сложив руки на груди и вопросительно подняв бровь.

– Да вот, молилась Иисусу, – невозмутимо отвечает Куинн. – Я давно этого не делала, так что мне надо было о многом с ним поговорить. Ну ты понимаешь, особенно о том, кто мне нравится. Я хотела убедиться, что это ништяк.

– Куинн! – шипит Лиз. Затем смотрит на меня с извиняющейся улыбкой. – Я думала, мы уйдем пораньше и поедем в «Плющ». Там надо столько всего сделать перед балом-маскарадом, который должен состояться в эту пятницу. Мне бы очень пригодилась твоя помощь.

– Зашибись. Мне ужасно хочется узнать, салфетки какого оттенка выглядят лучше – цвета полыни или цвета плюща. Как будто это не одно и то же.

– Куинн!

– Извини-извини. Пошли. – Куинн закатывает глаза и, растопырив два пальца, показывает мне букву V.

Лиз коротко кивает:

– До свидания, Лили. Я очень сочувствую твоей утрате.

– Спасибо, – бормочу я, глядя им вслед.

Меня вдруг пронзает острая тоска по матери. Я скучаю по ней не так часто, как по отцу, в основном потому, что если бы она хотела, то осталась бы со мной. Но она этого не сделала.

Я направляюсь обратно в апартаменты священника, но останавливаюсь как вкопанная, увидев в коридоре Дэйзи.

– Что ты тут делаешь?

Дэйзи держит телефон в режиме селфи.

– А на что это, по-твоему, похоже? Я фоткаюсь. Здесь хорошее освещение, к тому же мне надоело там торчать.

Я заглядываю в церковь, где мы с Лео и Куинн читали письмо и рассматривали карту, пытаясь оценить, могла ли Дэйзи слышать нас.

Она вскидывает брови.

– Тебе что, нужен эскорт? Или ты задумала опять активировать сирену пожарной тревоги, чтобы привлечь к себе внимание?

Я показываю ей средний палец и толкаю двустворчатые двери апартаментов священника.