Текст книги "Охота за наследством Роузвудов"

Автор книги: Маккензи Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 5

ПОНЕДЕЛЬНИК, 24 ИЮНЯ, 20:04

Окна в машине закрыты, но кажется, будто пронесся порыв холодного ветра.

– Это просто семейное предание, – огрызаюсь я, хотя когда Дэйзи произносит это вслух, сердце начинает биться как бешеное. – К тому же состояние было передано бабушкиной матери, а затем перешло к ней самой. Это не могло произойти, если бы его не было.

– Может быть, по наследству перешла только часть состояния, – парирует Дэйзи. – И, может быть, бабушка растратила его или спрятала там же, где находилось все остальное.

– Держать деньги в тайнике столько лет не имеет смысла, – говорит дядя Арбор, заняв мою сторону. – Находясь в банке или в виде акций, они приносят проценты. Нет причин держать их там, где они не приносят дохода.

– Но вы помните ту статью о ней в «Роузтаун кроникл»? Подождите, я найду.

Дэйзи достает телефон, несколько минут что-то ищет, затем сует мне, открыв «Инстаграм»[5]5
   Принадлежит компании Meta, признанной в РФ экстремистской.


[Закрыть]. Я читаю вслух найденный Дэйзи пост, показывающий верхнюю часть полосы старой газеты с заголовком, помеченным тегом #ностальгическийчетверг. «Не могут ли заработная плата рабочих и другие денежные банкноты быть спрятаны под цветочными растениями? Работники “Роузвуд инкорпорейтед” требуют ответов».

– Кто это написал? – спрашивает дядя Арбор.

Я увеличиваю изображение.

– Теодор Хейворт. – Я хмурюсь. – Погодите, а не родственник ли он того самого мистера Хейворта, которого мы знаем?

Дэйзи с воодушевлением кивает:

– Да, вероятно, это его дед или еще какая-нибудь родня.

– Хейворты постоянно вынюхивают всякие сплетни о нашей семье, и так было всегда, – замечает дядя Арбор. – Это из-за них «Роузтаун кроникл» превратился в сомнительную светскую хронику. К тому же я спрашивал об этом маму много лет назад, и она заверила, что это и впрямь всего лишь легенда. Горожане придумали это про Гиацинту, потому что она платила им зарплату, которой едва хватало на жизнь, да еще срезала ее тем, кто не вырабатывал дневную норму.

– Или же она где-то прятала деньги, которые экономила на заработной плате, – говорит Дэйзи. – Она славилась своей алчностью.

– Говори о своих предках уважительно, – укоряет ее дядя Арбор. – К тому же это неправда. Петуния даже написала в дневнике, что это был всего лишь нелепый слух, обман. Он был разоблачен.

Дэйзи складывает руки на груди.

– Ладно. Тогда есть еще одна теория – денег вообще никогда не было.

Воцаряется тишина.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я наконец. – Ты же слышала Фрэнка. Ведь есть же особняк, «Роузвуд инкорпорейтед», вилла.

Она пожимает плечами.

– Да, осталось вещественное имущество. Но что, если деньги пропали? Фрэнк же сказал, что бабушка изымала их со счетов. И вообще, можем ли мы теперь доверять Фрэнку? Он же только что выставил нас за дверь.

– Он делает свою работу, – защищает его дядя Арбор, хотя мне ясно, что он тоже недоволен семейным адвокатом.

– Я не понимаю, почему никто из вас не хочет рассмотреть теорию о том, что деньги пропали. Иначе почему бабушка не помогла дяде Олдеру в прошлом году, что, вероятно, и привело его к…

– Хватит! – рявкает дядя Арбор, но мы все знаем, что она собиралась сказать.

«Самоубийство», – сообщил нам коронер в июле прошлого года, и воспоминание об этом навсегда выжжено в моем мозгу. Все Роузвуды собрались тогда в гостиной. Мама тоже была там, но мыслями она была уже далеко. Мысленно она уже собиралась уехать. В организме Олдера было обнаружено сочетание фармацевтических препаратов, имеющее токсическое действие.

Он был по уши в долгах, из-за него полгорода оказалось в таком же положении, поэтому полиция с чистой совестью закрыла расследование и согласилась с тем, что он покончил с собой.

Таким образом, он стал еще одним примером трагической смерти в семействе Роузвуд. Петуния умерла от болезни, предварительно чуть не разорив «Роузвуд инкорпорейтед». Мой дедушка заболел да так и не выздоровел. Тетя Дженель бросила семью. Так что смерть Олдера Роузвуда просто прибавили к этому горестному списку.

Главная проблема в том, что в словах Дэйзи есть логика. Прожив с бабушкой почти целый год, я постоянно наблюдала, как она отказывала в просьбах об инвестициях со стороны бизнесменов, которых подставил отец, что явно не способствовало имиджу филантропа. Но я не думаю, что бабушка растранжирила все деньги. Она всегда была деловой женщиной, мыслящей стратегически. Ее главным приоритетом была «Роузвуд инкорпорейтед», и она управляла этой компанией безупречно. Именно при ней масштабы компании стали велики как никогда.

Но иногда я не могу не гадать, был бы сейчас жив отец, если бы бабушка повела себя иначе.

Мы сворачиваем на частную дорогу. Роузвуд-Мэнор – единственный дом в городе, на территорию которого надо заезжать через ворота, но особняк дяди Арбора тоже выглядит внушительно. В нем живут только он и Дэйзи, но он огромен, окружен территорией, занимающей несколько акров, имеет девять спален и задний двор, ничем не уступающий бабушкиному. Бассейн, гидромассажная ванна, чаша для костра и вездесущие кусты роз явно говорят о том, что все это принадлежит Роузвудам. Безукоризненный белый кирпич стен копирует бабушкин особняк, но дом дяди Арбора лишен того элегантного очарования старины, которое окутывает имение, куда путь нам отныне заказан.

Дядя Арбор останавливается перед гаражом на четыре машины. Дэйзи выскакивает из автомобиля еще до того, как ее отец заглушает мотор, и в бешенстве вбегает в парадную дверь.

– Иди в дом, – устало говорит мне дядя Арбор. – А я вернусь туда и посмотрю, не удастся ли вразумить Фрэнка.

Я вцепляюсь в спинку его сиденья.

– Но ведь у тех женщин есть пистолеты.

– Я знаю. – Его голос звучит хрипло. – Я буду вести себя осторожно. Пока этот вопрос не будет улажен, этот дом – это и твой дом, Лили. У тебя всегда была здесь своя комната, но остальная его часть – тоже твоя. Это еще одна тема, на которую мне надо поговорить с Фрэнком. Я знаю, что тебе скоро исполнится восемнадцать и что тебе не нужен будет законный опекун, но я хочу сделать так, чтобы ты была обеспечена всем необходимым.

Я чувствую ком в горле, тянусь к дяде и целую его в щеку.

– Спасибо.

Я вхожу в дом, затворив за собой огромную дверь. Я прислоняюсь к ней спиной, а глаза горят от непролитых слез. А ведь я провела весь минувший год, стараясь доказать бабушке, что умею владеть собой и что я до кончиков ногтей именно та идеальная внучка, которой она хотела меня видеть.

Но сейчас мне хочется одного – что-нибудь разбить.

– Почему ты никогда не поддерживаешь мои идеи – вообще никакие?

Дэйзи стоит в дверном проеме парадной гостиной, уперев руки в бока. Убранство здесь ультрасовременное, совсем не похожее на традиционный стиль, царящий в особняке. На стенах висят абстрактные картины, большую часть комнаты занимает обитый блестящей черной кожей секционный диван. Камин отделан белым мрамором, на полке стоят серебряные канделябры. В черном шелковом платье Дэйзи выглядит так, будто была создана для этого дома, а он – для нее. Все еще стоя в вестибюле, я чувствую себя тем, кем и являюсь – непрошеной гостьей.

– Потому что это всего лишь легенда. – Мой голос тих и насмешлив. Если она хочет ссоры, то я буду только рада ответить тем же.

– Но это чертовски подозрительно, неужели непонятно? Если все ее деньги все еще существуют, то они, должно быть, спрятаны в особняке. Скорее всего, именно поэтому нам теперь туда вход закрыт и поэтому же она недавно уволила весь персонал.

– Она их уволила? – Это объясняет, почему из особняка после вечеринки нас отвез не Стьюи и почему тогда я не узнавала никого из поваров и другой прислуги. Бабушка была привязана к ним. Она бы не уволила их без необходимости. – Но с какой стати бабушке было это делать? С какой стати ей было что-то прятать?

Дэйзи сникает.

– Я не знаю.

– Еще бы. Откуда тебе знать.

Дэйзи пристально смотрит на меня:

– Что ж, я хотя бы пытаюсь это понять. А ты просто впала в прострацию. – Она выходит в вестибюль и приближается ко мне. – Все это здорово злит тебя, да? Ведь в твоих глазах бабушка не могла сделать ничего неправильного, ничего плохого. Во всяком случае, до той самой вечеринки, когда оказалось, что она оплатила поездку в Милан для меня, а не для тебя.

Я ощетиниваюсь, на языке вертится тысяча едких ответов, но ни один из них так и не слетает с губ. Я просто поворачиваюсь к ней спиной и в ярости начинаю подниматься по лестнице.

– Что? Разве ты не думала, что получишь все? – не унимается Дэйзи, преследуя меня до самой комнаты. – Ты думала, что бабушка оставит тебе все деньги, потому что ты жила с ней. Признай, что ты тоже зла на нее.

Дойдя до двери в свою комнату, я резко разворачиваюсь, и в моих глазах читается что-то такое, отчего Дэйзи пятится, пока не утыкается в противоположную стену коридора.

– Ты ничего не знаешь о том, что я думала. Оставь меня в покое. – И я захлопываю дверь прямо перед ее носом.

Она пинает ее с другой стороны, затем захлопывает собственную дверь и через несколько секунд врубает музыку на полную катушку. Я сжимаю зубы, и по щекам текут слезы, которые я сдерживала весь день.

– Ненавижу тебя! – кричу я бледно-голубым стенам и ковру такого же цвета.

Это последние слова, которые я сказала отцу, и воспоминание о том дне обрушивается на меня. Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя! Иногда я не понимаю, почему два самых могущественных слова так легко слетают с языка, хотя могут изменить все. Ненавижу и люблю.

Хотя мне всегда было нелегко произнести последнее.

Я смотрю на себя в зеркало туалетного столика и сдавленно смеюсь. По щекам размазана черная тушь, делая меня похожей на клоуна, что вполне уместно, потому что все происходящее напоминает дурную шутку. Во время оглашения завещания я действительно на секунду подумала, что могу унаследовать все состояние – в возрасте семнадцати лет.

«Почти восемнадцати», – шепчет тихий голосок в голове, что никак не помогает делу.

– Заткнись, – насмешливо произношу я вслух.

Когда прилив адреналина от перепалки с Дэйзи сходит на нет, его место занимает тревога. Я понятия не имею, что будет дальше. Что ждет не только меня, но и всю семью. Исчезновение состояния сделает нас посмешищем для города.

На мгновение мне становится жаль, что я не Дэйзи. Что я не могу погрузиться в музыку, пообщаться с тысячей подписчиков в «ТикТоке», зайти в групповой чат с друзьями или развести на заднем дворе костер. Позвонить последнему любовному увлечению и узнать, чем он сейчас занят. Забыться с ним и отдаться его прикосновениям.

Но я не она. Я не состою ни в каких групповых чатах, и, конечно же, у меня нет парня, который помог бы забыть этот ужасный день. Мне слишком стыдно написать сообщение Майлзу, которого я игнорировала в последнее время. Так что, чтобы отвлечься, у меня остается только один вариант.

И это не слишком хорошая идея.

Письмо, которое оставила мне бабушка, все еще смято в руке. Я переворачиваю его и провожу пальцем по красной сургучной печати. Когда я была маленькой, то наблюдала, как бабушка ставила эту печать на сотни конвертов. Иногда я засовывала в горячий сургуч палец, и тогда она грозилась сбрить мои брови. Но затем она всегда смеялась и целовала меня в макушку.

Я подсовываю под печать палец, пока она не лопается и идеальная роза не ломается. Подняв клапан конверта, я достаю сложенный листок бумаги. Это плотная открыточная бумага, которую бабушка использовала для каждого письма, готовясь к… я даже не знаю к чему. Думаю, к тому, чтобы написать свои последние слова.

Я быстро разворачиваю письмо и пялюсь на страницу.

Она… пуста.

Пуста.

На глаза снова наворачиваются слезы, когда я переворачиваю листок. Другая его сторона тоже пуста. Какого черта, бабушка? После всех наших писем, после всех этих лет я получаю только чистый лист бумаги?

Я бросаю его на лиловое покрывало и заглядываю в конверт, на случай если там есть что-то еще. Пусто. Ничего, кроме моего имени, написанного на обороте. Я снова беру листок бумаги. Почему же ты?..

– О! – восклицаю я.

На улице быстро стемнело, и в комнате воцарился полумрак. Я включаю прикроватную лампу и подношу листок к свету. Вот оно – в левом верхнем углу. Пятно.

– Как же ты любишь игры, – бормочу я и бросаюсь в ванную.

Хватаю мочалку, сую ее под струю воды и выжимаю, чтобы она стала только слегка влажной. Положив пустую страницу на кварцевую поверхность раковины, я провожу намоченной махровой тканью по пятну. И под воздействием влаги на бумаге проступают слова:

Дорогая Лилилав!

Я затаиваю дыхание и провожу мочалкой по остальной части страницы, стараясь не слишком намочить ее. На бумаге проступают слова, написанные изящным почерком бабушки. Ее последние слова.

Дорогая Лилилав!

Я знаю, что того времени, которое мы с тобой проведем вместе к тому моменту, когда ты получишь это письмо, будет недостаточно. Его и не могло быть достаточно, потому что я могла бы провести с тобой целую вечность. Я понимаю, что ты растеряна, возможно, напугана и, если я хорошо тебя знаю, скорее всего, рассержена. Ведь ты унаследовала нрав Роузвудов. Ты имеешь полное право испытывать все эти чувства. Как бы мне хотелось быть рядом, чтобы все объяснить.

Но меня рядом нет, так что тебе придется довериться мне. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Мое сердце принадлежит тебе.

Твоя бабушка

Я хватаюсь за раковину, чтобы не упасть, стараясь запомнить все слова, изгиб букв, представить сделанную на заказ ручку в ее руке с выступающими венами. Все это накрепко отпечатывается в мозгу. Но главное: в нем снова и снова крутится последняя строчка. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Это загадка. Загадка, которую бабушка придумала, зная, что разгадать ее смогу только я, ведь я всю жизнь играла в ее игры. И я точно знаю, про какое место она говорит.

Загвоздка в том, что теперь вход туда мне воспрещен. По ее приказу.

Если я хочу отправиться туда, то это обязательно надо сделать ночью. Я знаю, что камера видеонаблюдения есть только у парадных ворот, но, возможно, там все еще находятся Фрэнк и те две женщины или еще какая-то охрана. И дядя Арбор тоже может быть там. Так что возвращаться в Роузвуд-Мэнор сейчас не вариант. Я не хочу, чтобы меня поймали, когда я попытаюсь незаконно проникнуть в собственный дом.

В одном бабушка права – я действительно рассержена. И напугана, и растеряна, и испытываю еще множество эмоций. Ничто не могло подготовить меня к такому. К тому, что последние слова бабушки, адресованные мне, представляют собой что-то вроде подсказки.

И если это действительно так… Может, Дэйзи права? Неужели состояние и правда где-то спрятано?

Я не знаю, что и думать. Я так устала, что не могу мыслить ясно. Горе сродни болезни, оно забирается под кожу, проникает в кости. Оно давит, как утяжеленное одеяло. Оно тянет меня вниз. И оно мне знакомо, так неизбывно знакомо. Оно – мой старый враг.

Но это письмо подобно солнечному лучу, прорезавшему тьму. И, может быть, это мне и нужно, чтобы горе не захватило меня всю.

Я беру письмо и, вернувшись из ванной в комнату, снимаю черное платье и скидываю с ног туфли на высоких каблуках, так что они отлетают в угол. На прошлой неделе дядя Арбор прихватил кое-что из моей одежды, зная, что какое-то время я поживу здесь, но этих шмоток хватит не больше чем на пару следующих дней. К тому же, как это всегда бывает с мужчинами, играющими роли отцов, он понятия не имел, что мне нужно, и взял самые старые и безликие вещи и пару белых хайтопов, которые я не носила с десятого класса.

Хотя это и немодно, я рада, что могу натянуть мягкие лосины и поношенную футболку. Я выключаю свет и ложусь в кровать, положив письмо рядом.

– Что ты пытаешься мне сказать? – шепчу я, уставившись в темноту усталыми глазами. Ее слова – это просто черная вязь на плотной бумаге цвета слоновой кости.

Я могла бы незаметно пробраться на территорию особняка через просвет в живой изгороди. Я знаю, как нужно двигаться, чтобы не попадать под лучи прожекторов и чтобы меня было не видно из окон. Когда я окажусь в садике, где цветет все, кроме роз, никто не сможет меня увидеть.

Или же я могу остаться здесь. Проспать ночь, приготовиться к траурной мессе, поминкам и похоронам, которые состоятся завтра во второй половине дня. Продолжать ждать, надеяться, молиться, чтобы мое положение изменилось. Чтобы, когда я проснусь, все это оказалось просто ужасным кошмаром, и я смогла посмеяться над ним вместе с бабушкой, поедая пирожные, испеченные из крупчатки с орехами кешью и пряностями, и разглядывая новые фасоны.

Мне больно от осознания того, что я потеряла не только бабушку, но и лучшую подругу.

Наконец музыка в комнате Дэйзи стихает, домой возвращается дядя Арбор, шагая тяжело, как человек, потерпевший поражение, затем дверь его комнаты закрывается, тихо щелкнув. Я смотрю, как в окне по небу медленно движется луна, одновременно поглядывая на время на телефоне. Почти три часа. Вокруг тихо. Мир спит.

Мне тоже следовало бы спать. Но я не могу. В вечер своей смерти бабушка хотела мне что-то сказать. Она хотела, чтобы я что-то узнала, а при нынешнем положении дел мне все равно нечего терять.

«Что бы ты ни пыталась мне сообщить, – думаю я, сбрасывая с себя одеяло, – я готова выслушать».

Глава 6

ВТОРНИК, 25 ИЮНЯ, 3:35

Я смотрю на Роузвуд-Мэнор, залитый лунным светом и незабываемо прекрасный. Хотя он был построен в начале XX века, прежде он никогда не казался мне старым. Ведь он совсем не такой, как эти жутковатые особняки в фильмах, полные тайных проходов и мстительных привидений. Он всегда был полон жизни и восхитительных ароматов, доносящихся из кухни, и музыки, и голосов гостей во время вечеринок. Он никогда не бывал ни пустым, ни страшным.

Но теперь, когда я смотрю на него с подножия холма, ведущего к воротам, сердце пронзает страх. Он выглядит жутко, его белые кирпичные стены похожи на кость на фоне темно-синего неба. Я знаю расположение комнат наизусть: на верхнем этаже находятся двенадцать спален и восемь ванных, к западному крылу примыкает детский домик, где мы с Дэйзи, когда были маленькими, проводили часы, потому что там было полно всевозможных игрушек, любых, какие мы только могли пожелать. Взгляд останавливается на окне комнаты бабушки, и я ясно представляю ее кровать под балдахином. Когда мы с Дэйзи ночевали в особняке, то вбегали к ней по утрам, прыгали на кровать, чтобы разбудить ее, а затем бежали к стенному гардеробу, чтобы поиграть в показ мод. Этот гардероб был размером со среднюю спальню, и мы зависали в нем часами, надевая шикарные платья, спотыкаясь в туфлях на высоких каблуках и смеясь, пока у нас не начинали болеть животы. У каждой из нас есть собственная комната, моя находится всего через несколько дверей от комнаты бабушки, и в ее углу до сих пор стоит швейная машинка «Зингер», которую она подарила, когда мне исполнилось десять лет. Дэйзи тогда получила точно такую же, но, в отличие от меня, никогда не пользовалась ей.

Я знаю этот дом как свои пять пальцев. Знаю, какие клавиши западают на рояле в парадной гостиной. Знаю люк в буфетной, где бабушка всегда пряталась, когда мы играли в прятки. Знаю восьмиугольную библиотеку на третьем этаже, где отец читал мне сказки, сидя перед огнем, пылающим в камине холодными зимними вечерами, когда высокие окна от пола до потолка покрывали узоры инея.

«Он не будет стоять пустым, – мысленно обещаю я себе. – Я не допущу, чтобы он стал похож на фабрику, заброшенную и забытую».

Хотя дядя Арбор живет всего в паре миль отсюда, мне понадобилось полчаса, чтобы добраться сюда, и еще пять минут, чтобы подняться на холм, держась подальше от камеры на воротах. Когда я подхожу к живой изгороди, ее зеленая стена кажется непроницаемой.

Я иду вдоль кустов, молясь о том, чтобы просвет не заделали. Он невелик и расположен прямо напротив дерева со странно выглядящим наростом, где бабушка, бывало, прятала записки с секретными заданиями для меня и Дэйзи, когда мы играли в шпионок. Мы хватали записку, активировали чернила, и каждая из нас по очереди держала ветки кустов, пока вторая проползала через просвет. Мне тяжело это вспоминать, потому что в то время наши матери еще были рядом и мой отец был жив, а его смех был весел и бодр.

Хруст ветки заставляет меня резко повернуться. Тени похожи на чудовищ. Я прижимаюсь к изгороди. Не знаю, что произойдет, если меня поймают, и, если честно, совсем не хочется это выяснять.

Я вглядываюсь в темноту так долго, что зрение начинает затуманиваться. Когда ничего не появляется, я продолжаю идти дальше и наконец нахожу то дерево. Не в силах сдержаться, я сую руку под нарост, ожидая найти там паука или возмущенную белку, но там ничего нет, даже записки от бабушки. С тех пор прошло столько лет, и за это время у нее было столько тайников, что об этом она, скорее всего, давно позабыла.

Опустившись на колени, я шарю ладонью в поисках просвета. Я знаю, что он близко…

– Вот ты где, – шепчу я, когда узловатые корни дерева уступают место кустам живой изгороди. Я развожу их в стороны и открываю просвет. Он намного меньше, чем я помню, или же я стала намного больше. Скорее всего, и то и другое.

Я ложусь на живот и вползаю в просвет; чахлые кусты царапают руки, цепляются за волосы, несмотря на то что я заплела их в двойные французские косы. Это определенно не вход через ворота, к которому я привыкла. Под ногти забивается грязь. На несколько мгновений меня заглатывает полная темнота, и в ушах звучит призрачное хихиканье. Но те дни давно прошли, и, оказавшись на другой стороне, я вдыхаю аромат цветов, который пропитывает воздух, окружающий дом. Я встаю на ноги, и на меня обрушивается ностальгия.

От близости особняка тревога становится еще сильнее. Высокие кирпичные стены, пустые окна, плющ, плотно обвивающий трельяжные решетки, кроваво-красные розы, цветущие под луной. Прекрасный призрак той жизни, которая утекла у меня между пальцев.

Поскольку сад, где цветет все, кроме роз, находится на западе территории особняка, самый короткий путь к нему лежит через патио. Но тогда мне придется очутиться рядом с бассейном. Огни, периодически включающиеся здесь по ночам, омывают все вокруг бирюзовым светом. В сущности, это прожектор. Если охрана находится где-то рядом, идти этим путем слишком рискованно.

Я держусь в тени, огибая патио так, чтобы между нами постоянно стояли деревья. По затылку бегут мурашки.

На этот раз я знаю, что за мной никто не следит. Я думаю о том, что находится за особняком, на самом краю его территории, за теннисными кортами и чащей. Там протекает небольшой ручей, а за ним растет ива, сторожащая могилы всех Роузвудов. Прошлым летом могила отца была такой свежей, что до осенних заморозков на ней даже не успела вырасти трава. С тех пор я не бывала там, но мне хотелось бы знать, что расцвело там сейчас. Может быть, ничего.

Я ускоряю шаг и позволяю ветерку унести мысль об этом прочь. Калитка в сад, где цветет все, кроме роз, слегка приоткрыта. Если Фрэнк собирался нанять охрану, чтобы никого сюда не пускать, думаю, он еще не успел этого сделать. Я беззвучно вхожу в садик.

Когда я оказываюсь под защитой белых каменных стен, плечи расслабляются от облегчения. Я поднимаю взгляд на статую святого Антония, и его пустые глаза упираются в меня.

– Что ты тут видел? – шепчу я в тишине.

Я бы описалась, если бы он ответил, хотя часть меня была бы не прочь получить какую-нибудь информацию. Я прохожу мимо него, достав из кармана лосин бабушкино письмо. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Я останавливаюсь около лилий – моих тезок. Хотя дядя Арбор называет меня Каллой, отец дал мне имя в честь тигровых лилий, потому что они символизируют уверенность, гордость и богатство. Сейчас мне бы это не помешало.

Я осторожно раздвигаю их, но не вижу ничего из ряда вон выходящего. Если я пройду по ним, ведя поиски, будет очевидно, что здесь кто-то побывал. Так что мне надо как следует подумать.

Было бы легче, если бы я знала, что ищу. Алчная часть меня надеется, что я могу наткнуться на все состояние сразу, как бы это ни было невероятно. Но в таком случае здесь должен быть кожаный кейс. И притом большой.

Я отваживаюсь включить фонарик на телефоне, чтобы рассмотреть землю под стеблями. Его яркий свет на миг ослепляет меня, и я прикрываю его низом футболки, пока глаза не адаптируются. Тогда я встаю на колени на землю, и ее влага пропитывает тонкую ткань лосин. Я наклоняюсь вперед и тянусь так далеко, насколько позволяет длина руки. Пальцы касаются земли, переплетенных корней, опавших лепестков и мягких листьев. А затем чего-то гладкого и твердого.

Пластика.

Я сжимаю предмет в кулаке и тяну вверх. Земля плотно охватывает его, но я с силой выдергиваю. От этого резкого движения я приземляюсь на задницу, и голова ударяется о колено святого Антония.

– Ох, – бормочу я, потирая ушибленное место.

В руке зажат пластиковый тубус шириной с мой кулак и длиной с предплечье. Он измазан землей, что маскирует его цвет, похоже, серый. Он… невелик. В нем точно не поместились бы миллионы долларов. Но это все равно нечто особенное, нечто священное. Я не пытаюсь скрыть победоносную улыбку.

Николас Кейдж в «Сокровище нации» отдыхает.

Как бы ни хотелось открыть эту штуку и посмотреть, что внутри, мне надо выбираться отсюда. Скоро уже четыре утра, и если я все еще буду идти по дороге в пять, то привлеку внимание людей, едущих на машинах в другой город на работу. Так что мне надо спешить.

Я выключаю фонарик, выхожу из калитки и иду тем же путем, каким пришла сюда. До бассейна всего несколько футов, но, как и тогда, я держусь тени деревьев. Я стараюсь ступать осторожно и дышать ровно, обходя толстый дуб, и…

Врезаюсь головой во что-то, что точно не является деревом. В твердую грудь. В человека.

Черт.

Я невольно отскакиваю назад и оказываюсь в патио, а тубус и телефон со стуком падают на каменные плиты. Все это происходит так быстро, что я не успеваю разглядеть, на кого наткнулась. Ко мне тянутся руки, и я делаю еще один большой шаг назад, чтобы не дать им схватить меня. Вот только за моей спиной ничего нет, только воздух.

Я взмахиваю рукой, и тот, на кого я наткнулась, хватает ее, но гравитация уже тянет меня вниз. Тянет нас обоих.

Я погружаюсь в воду с головой, она проникает в рот. Хлорка щиплет глаза, из-за подводного освещения все кажется ярко-бирюзовым. Того, кто свалился в бассейн вместе со мной, не разглядеть, он кажется просто большим пятном, и его рука хватает меня за предплечье. Я хочу закричать, но вместо крика из горла вырываются только пузыри, и я освобождаюсь из его хватки. Он пытается схватить меня снова, я отталкиваю его ногой и погружаюсь все глубже, чувствуя, как горят легкие. Может, кто-то поджидал меня в лесу за особняком? И проследил за мной досюда?

Ноги наконец касаются дна, и я изо всех сил отталкиваюсь от него. Когда голова оказывается на поверхности воды, я не позволяю себе роскоши отдышаться, а сразу бросаюсь к краю бассейна и, подтянувшись, вылезаю из него, чувствуя, как руки дрожат от напряжения. В кроссовках хлюпает вода, мокрая одежда тянет вниз, а косы тяжело давят на плечи.

Я хватаю телефон и тубус и поворачиваюсь к воде как раз в тот миг, когда тот, кто напал на меня, выплывает на поверхность. Мокрые темные волосы облепляют лицо, так что его не разглядеть. Он кашляет несколько раз и вылезает из бассейна в патио. Видно, что бицепсы под загорелой, освещенной луной кожей куда больше моих. Я напрягаюсь, понимая, что нужно бежать. Но ноги словно приросли к камню. Если это не охранник – а я уверена, что это не охранник, – значит, кто-то проник сюда без спроса. Я не могу уйти, не узнав, кто это.

Пока он выкашливает воду из легких, я заношу пластиковый тубус, как будто это бейсбольная бита. И готовлюсь ударить незнакомца по голове с такой силой, чтобы проломить ее, когда он наконец откидывает волосы с лица, как отряхивающаяся мокрая собака, поднимает голову и смотрит на меня. Его глаза в панике округляются.

– Погоди, не надо…

В последний момент я успеваю отвести тубус, и он не врезается в голову мокрого парня, который стоит передо мной на коленях. Отплевываясь, я смотрю на него, не веря своим глазам.

– Лео?!

Бабушкин садовник открывает рот, чтобы ответить, но в это мгновение включается освещение патио. Я резко втягиваю ртом воздух и быстро ныряю за ствол могучего клена, прижавшись спиной к его коре и опустившись на корточки, так что колени оказываются прижатыми к груди. Рука крепко стискивает пластиковый тубус.

К моей досаде, Лео прячется за соседнее дерево, тоже сев на корточки, и мы оба затаиваем дыхание. Я прислушиваюсь, не раздадутся ли чьи-то шаги, но ничего не слышно. Похоже, нам повезло, мы только активировали автоматически включающиеся прожекторы.

– Что ты тут делаешь? – шепчет Лео слишком громко.

Я с силой тычу его локтем в бок, чтобы он заткнулся, затем, когда он стонет, отваживаюсь заглянуть за ствол. Поверхность воды в бассейне снова стала гладкой, освещение патио, к счастью, выключилось. Я жду еще несколько секунд, прежде чем выпрямиться и повернуться к Лео.

– Что я тут делаю? – зло шепчу я. Показываю на дом, потом на себя. – Я Роузвуд. Я тут живу. Вопрос в другом – что тут делаешь ты?

Он встает на ноги и, достав из кармана ключи, трясет ими перед моими глазами.

– Занимаюсь двором и садом. И попал я сюда через заднюю калитку.

Выходит, у него есть ключи? Даже у меня нет ключей. Они никогда не были мне нужны: передо мной все и так всегда было открыто. Я смотрю на мою одежду, мокрую и грязную от земли, в которой я испачкалась, чтобы попасть сюда. Он глядит на меня сверху вниз, и в его серых глазах читается намек на удовлетворение.

– Не думаю, что ты подстригаешь кусты в… – Я смотрю на телефон. – В четыре часа утра.

Он пожимает плечами.

– Я ранняя пташка, тут уж ничего не попишешь.

Я закатываю глаза, заходя все дальше во двор, чтобы убраться подальше от дома, но продолжаю говорить тихо. Он идет за мной.

– Тебе не положено здесь находиться, – говорю я.

– Тебе тоже.

Я поворачиваюсь, вытянув вперед руку, чтобы он не налетел на меня. У него длинные ноги, он высок, выше шести футов, и у него накачанные мускулы, потому что он и некоторые другие парни из хоккейной команды прогуливают уроки, чтобы тренироваться.

Но я тоже рослая, и несколько дюймов, на которые он возвышается надо мной, не заставят меня сдать назад.

– Откуда ты знаешь? – Двенадцать часов назад даже я сама этого не знала.