Текст книги "Сан-Блас. Избранное"
Автор книги: М. Ордынцев-Кострицкий
Жанры:
Про индейцев
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
– Скажите девушке, чтобы она приготовила свое кольцо… А сами приготовьтесь к смерти… Они сообразили… Сейчас сюда ворвутся!
Но прежде, чем я успел осмыслить весь ужас этой фразы, двери широко распахнулись, и в образовавшемся просвете показались свирепые лица краснокожих.
Дрожа всем телом, Аннита уже сорвала с пальчика кольцо и поднесла его к губам…
И вдруг толпа остановилась… Вой сразу оборвался, и только наверху, на кровле храма, что-то кричал открывший нас индеец.
Еще минута – и дикари, как стадо перепуганных овец, шарахнулись обратно. С отчаянными воплями, давя друг друга, запрудили они дверную нишу, прорвались дальше и обратились в паническое бегство. Площадь мгновенно опустела…
Я недоумевающе смотрел на Суареса.
Он молча улыбался…
– Родриго! что это такое?
– Мы спасены… Идем отсюда! – и, увлекая нас обоих, он выбежал из храма.
Теперь я понял…
Вверху, отчетливо рисуясь на фоне голубого безоблачного неба, реял спускающийся к земле аэроплан. С каждой секундой отчетливей гудел пропеллер; все больше становилась чудовищная птица, распростершая свои крылья над поселком.
– Какая уверенность в моей особе! – не то насмешливо, не то растроганно заметил Суарес. – Спускается в заранее определенном мною месте, хотя и видит вместо обещанной пустыни несколько сот индейских хижин…
У меня ноги задрожали.
– А вдруг не спустится?..
– Ну, нет!.. Алонзо не охотник думать. Аэронавтика – единственный вопрос, достойный работы его мысли. Все остальное он предпочитает принимать на веру.
– Дай Бог!..
– И даст, будьте уверены, дружище!
Родриго не ошибся…
Равномерное постукиванье мотора прекратилось. Биплан остановился и камнем упал книзу.
В трех-четырех саженях над площадкой он плавно задержался, накренился вперед и на минуту позже уже катился по земле…
Из-за руля виднелась сияющая физиономия Алонзо.
– Buenos dias, señorita! Buenos dias, caballeros! Como estan Ustedes?
– Прескверно! – ответил за всех нас Суарес, но тон, которым он произнес это многозначительное слово, явно противоречил его смыслу. – Нет, нет!.. Сиди на месте, не спускайся! Мы хотим совершить пробный перелет. На скольких пассажиров рассчитана твоя машина?
– На четырех, кроме меня, не больше!..
– Аннита, поднимайтесь!.. Я помогу вам… Еще немного. Так!.. Переступите через эту жердь… Прекрасно!
– Родриго! что это значит?.. Объяснись! – перебил изобретатель Суареса, помогавшего девушке взобраться на сиденье.
– Да так… Курьезный эпизод! Местные обыватели хотели нас прикончить и, появись ты на минуту позже, мы бы уже витали в небесах, т. е. не мы, а наши души. Но это безразлично…
– Но я не опоздал, надеюсь? – и дон Алонзо торопливо извлек откуда-то часы. – Одиннадцать без двадцати!..
– Нет, ты прилетел на сутки раньше.
– Что? – широко раскрыл глаза толстяк. – На сутки?.. Невозможно!
– Однако ж, так… Которое теперь число?
– Четвертое, конечно!
– А я так думаю, что третье… Садитесь, Мигуэль! Наши друзья опомнились и, как мне кажется, готовятся к прощальному салюту.
Через секунду я был на месте…
Действительно, все переулки, выходившие на площадь, были запружены вооруженными толпами индейцев. Подойти ближе они, по-видимому, не решались, но, глядя на них сверху, я заметил, что несколько десятков ружей уже направились в таинственную птицу…
– Родриго! – отчаянно воскликнул я. – Не медлите! Ради всего святого, поскорее!
Он уже начал подыматься, как вдруг раздались выстрелы, и пули в нескольких местах пробили крылья аппарата.
Суарес еле заметно вздрогнул, остановился на ступеньке, и я, не веря собственным глазам, увидел, что он спускается обратно…
– Вспомнил! – раздался неожиданно торжествующий возглас нашего пилота. – Я рассчитал, что мне понадобится двое суток для приведение в порядок крыльев, а сделал это за день… Вот и причина всей ошибки! Но где же ты? Родриго!
– Здесь! – спокойным, но неестественно тихим голосом ответил Суарес. – Пускай пропеллер в ход и улетай, дружище! Я и без твоих объяснений знаю, что ты для коммерческих предприятий не годишься…
– А ты-то как же?.. Родриго! С ума ты сошел, что ли!
– Я ранен и притом смертельно. Спасайтесь, господа, не ждите!..
Я, как безумный, бросился к лесенке, чтобы спуститься вниз, но Суарес, уже полулежавший на золотом троне Мука-Мука, остановил меня движением руки.
– Ни с места, Мигуэль!.. С минувшей ночи вы не принадлежите себе лично. Только Аннита… Одна Аннита имеет право на такую жертву! А мне она к чему?.. Вы помните, у Кальдерона – «lа vida es sueno!»…[8] Теперь я просыпаюсь…
С каждой секундой голос его звучал все тише, лицо бледнело…
Он сделал последнее усилие и еле слышно повторил:
– Я про-сы-паюсь…
И с этими словами благородная голова Родриго откинулась на спинку трона. Глаза его померкли и закрылись… Все было кончено!
Вокруг загрохотали ружья…
Весь содрогаясь от рыданий, Алонзо протянул руку к рычагу.
Завыл пропеллер, биплан качнуло, и он, действительно, как сказочная птица, плавно поднялся над землей…
И золотая глыба, на которой уснул навеки Суарес, и храм, и хижины поселка – все это неслось куда-то в пропасть, безостановочно, неудержимо.
Крохотные фигурки дикарей метались по площадке и стреляли в воздух. Шальная пуля попала в руль и рикошетом задела плачущего толстяка…
– А, так!.. – рассвирепел он. – Дон Мигуэль, пожалуйста, нагнитесь! Там, под сиденьем, бомбы… Швырните одну вниз.
Я с наслаждением исполнил эту просьбу, и блестящий стальной мячик молниеносно прорезал пустоту…
– Ты видишь, бедный мой Родриго! – воззвал куда-то в пространство авиатор. – Ты был неправ, – я знаю толк в коммерческих делах!
Но мнимая осведомленность этого седоголового ребенка произвела совершенно неожиданный эффект…
Вместо короткого сухого треска, который мы могли бы услышать, после взрыва поднялся столб огня, раздался страшный грохот и наш биплан подбросило, как щепку. Мы еле усидели. Мотор остановился. Весь аппарат трещал и содрогался, точно живое существо…
Меня вдруг осенило…
Ведь перед храмом все время оставался ящик динамита, украденный у нас проводником-индейцем!
Теперь все было ясно.
Неведомый «тропический скиталец» был погребен, как древний повелитель Вавилона! Поселок испепелен ужасным взрывом, десятки и сотни дикарей убиты и, вероятно, горы трупов лежат теперь на месте храма, прикрывшего своими обломками их общую могилу…
Вокруг нас, в воздухе, мелькали какие-то бесформенные клочья… Один из них свалился на крыло биплана, и снизу проступило кровавое пятно.
Да, я не ошибался!..
Но теперь наша месть за смерть Родриго готова была обрушиться на нас самих.
Аэроплан почти не слушался руля, не действовал пропеллер, и зеленеющая масса леса неслась навстречу аппарату, как волны океанского прибоя…
Сеньор Алонзо повернул к нам свое растерянное, побледневшее лицо.
– Мы, кажется, погибли, – пробормотал он глухо. – За спуск-то я ручаюсь: ветром нас сносит на опушку…
– Так в чем же дело? – перебил я.
– Взгляните вниз!
Я посмотрел и инстинктивно просунул руку под сиденье, где в специальных гнездах лежали бомбы…
По земле, размахивая ружьями, сплошной толпой бежали дикари. Биплан значительно опередил их, но спуск с каждой минутой становился круче, и ясно было, что нам от них не скрыться.
– Бросайте же!.. Чего вы ждете?
Снаряд прорезал воздух и с треском разорвался…
Три или четыре индейца повалились, но остальные перепрыгнули через распростертые тела убитых и продолжали мчаться за бипланом.
К нам уже долетали их яростные вопли. Раздался выстрел, и пуля со звоном ударилась о лопасти винта…
– Вторую! – скомандовал Алонзо.
Последняя оставшаяся бомба упала на бегущих…
На этот раз они остановились.
Мне посчастливилось, – не меньше десяти индейцев с отчаянными криками свалились на траву, обрызганную их собственной кровью…
Аэроплан уже катился по земле.
И вдруг я с ужасом заметил, что из леса, наперерез ему, несется еще одна вооруженная толпа…
– Погибли!
– Слава Богу!..
Первое восклицание принадлежало мне, второе – вскочившей на ноги Анните.
Я ошибся, – это был наш собственный отряд, предводительствуемый Пачеко и Андре…
На несколько секунд они остановились, чтобы пропустить мимо себя бегущий аппарат. Мелькнули знакомые нам лица, и за спиной у нас раздался залп из магазинок, направленный в ошеломленную толпу индейцев.
Мы были спасены…
Эпилог
Неделей позже я и Аннита стояли рядом на палубе трансатлантического парохода, только что вышедшего из Колона.
Ноябрьские дожди еще не наступили, но накопившаяся в атмосфере влага давала себя чувствовать и заполняла воздух прозрачным, теплым паром, делавшим его каким-то бархатным, густым…
Вдали, окутанные туманной дымкой, виднелись берега Панамы.
Но я смотрел не в сторону покинутого порта, а левее, к югу, где темным облаком вздымалась береговая линия Сан-Бласа…
Сколько тайн, заманчивых и страшных, скрывается в лесах и топях этого неведомого миру уголка! Сколько опасностей мы пережили там и как они невероятны мне кажутся теперь!..
В двадцатом веке, когда все человечество тоскует о непосредственном общении с природой, задыхается в каменных громадах городов, в веке радио, беспроволочного телеграфа и невидимых лучей – и вдруг воскресла фантастическая сказка, которой не поверят даже дети!
Конечно, не поверят! Я сам почти не верю…
Но нет!.. Разве кошмар – смерть благороднейшего из всех людей, каких я только видел в моей жизни? Разве не стоит подле меня Аннита, моя жена, вместе со мной пережившая ночь в храме скорпионов? Разве не у меня в руках уродливый божок страны Сан-Бласа?..
Пускай мне не поверят, никто пусть не поверит, но – ради памяти Родриго – я не остановлюсь перед насмешками моих собратьев по перу, ни перед неизбежным скептицизмом читателей моих записок. Я шаг за шагом опишу все, что пришлось мне испытать с 27 сентября по 3 октября 1913 года, и пусть тогда считают не верящие «сказкам» люди, что рыцарь без страха и упрека, «тропический скиталец» Суарес – плод бесшабашной фантазии журнального корреспондента! Я с ними спорить не намерен, – действительно, на нашей будничной планете нечасто появляются такие легендарные герои духа, как самоотверженный мой друг Родриго, «проснувшийся» для вечной жизни неведомого мира!..
Да, решено!.. Я напишу – и будь, что будет!
Теперь я это сделал…
Передо мной на столе лежит груда исписанных страниц, прикрытых тяжелым скорпионом. Свет электрической лампочки блестит и отражается на золотом божке Сан-Бласа…
Я подымаю голову, и со стены, из темной рамы, на меня смотрит насмешливо-печальное лицо Родриго.
Поверят?.. Не поверят!..
– Не в этом счастье, mi querido! – чудится мне его хорошо знакомый голос. – Не все ли вам равно? Что может быть реального в сем бренном мире? «La vida es sueno…»
Сзади слышатся полузаглушенные ковром шаги Анни-ты.
– Ты кончил, Мигуэль?
– Кончаю, но…
– Но что же, милый? – и рука ее с безмолвной лаской опускается мне на плечо.
– Не знаю, как отнесутся читатели к моему правдивому и вместе с тем к такому невероятному рассказу…
– Зачем об этом думать? И в жизни, и во сне бывают разные минуты… То светлые, то темные, как ночь… Но все они проходят, все исчезают без следа. La vida es sueno!..
Портрет Суареса, казалось, улыбался… Прищуренные глаза смотрели на меня.
Я молча взял перо и подписал свое имя под заключительной строкой…
ПРИВОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ
I.
В прекрасное июльское утро я, в сопровождении моего друга, дона Пачеко Гориа, выехал из Ассунсиона, рассчитывая к вечеру попасть на асиенду его будущего тестя, расположенную где-то за Ягвари.
Тропическая зима была теперь в полном «расцвете», – дожди уже прошли, но земля еще жила под влиянием принесенной ими влаги, а потому вокруг все было зелено и весело, и все усеяно цветами.
Еще задолго до отправления поезда заняли мы свои места на деревянной скамейке вагона первого класса грандиознейшей из парагвайских железных дорог: «Ассунсион-Парагвари», хотя, рискуя разочаровать своих читателей, я все же должен их предупредить, что расстояние между ее конечными пунктами равно всего лишь 72 верстам. Не думаю, чтобы эта цифра в точности соответствовала замыслам предпринимателей и инженеров. Указанная линия, главным образом, была рассчитана на перевозку табака, который является чуть ли не единственным предметом производства местности до Парагвари, но здешние женщины так привыкли пользоваться совершенно бесплатной доставкой его в порт Ассунсиона на своих собственных головах, что и теперь продолжают упорно игнорировать это легкомысленное нововведение. Стоит только взглянуть из окошка – и вы увидите, как по берегу длинного и светлого озера Ибираи, параллельно железнодорожному полотну, тянутся целые вереницы молодых и старых женщин, провожающих веселым смехом несущееся мимо них чудовище.
А там, за ними, среди роскошной зелени банановых садов и стройных групп деревьев, мелькают стены белых домиков, скрываясь по временам за невысокие холмы, блестящие под ярким солнцем свежей зеленью травы; а над холмами подымаются, разбросанные в капризном беспорядке, развесистые, массивные и чуть не черные апельсинные деревья, осыпанные светлым золотом плодов.
Спокойное, точно из расплавленного металла, озеро так и слепит глаза своим огромным зеркалом, которое отражает, освещая окружающий пейзаж снизу, убийственные лучи тропического солнца, обжигающего его с безоблачного неба. Все вокруг точно залито светом, точно купается в огне, принимающем самые неожиданные, самые фантастичные оттенки… Недаром в прежнее время аристократы Ассунсиона имели здесь свои загородные виллы, эстансии и «чакрас», – от которых теперь остались только полуразрушенные стены. Но и те, залитые солнцем, все еще продолжают улыбаться.
Положим, это издали, но и вблизи эти палаццо без окон и дверей, благодаря здешней природе, нисколько не напоминают собою трупы или мумии, а скорее – души, покинувшие свои мертвые тела. Как только человек перестанет заботиться о своем жилище, так сейчас же его оплетают лианы и паразиты в самом фантастичном и капризном беспорядке: гирлянды ползучих роз, глициний, бугенвилий и всевозможных других цветов массивной бахромой цепляются по пошатнувшимся карнизам и по ветвям одичалых померанцев; а на земле поднялся целый лес гардений или поле роскошных тубероз, на фоне которого грациозная латания вдруг выдвинула свой стройный и изящный силуэт…
Апельсинные плантации, сначала разбросанные в одиночку, становятся все гуще и гуще, и наконец мы уже едем по сплошному лесу этих деревьев, покрытых в одно время зелеными и светло-желтыми шарами своих плодов и ароматными цветами.
Я уже давно привык к ошеломляющей роскоши тропической растительности, но все же не мог не подпасть под обаяние этой чарующей картины и невольно задумался о том, каким гениальным мастером оказывается свободная природа по сравнению с жалким искусством человека; но голос дона Пачеко быстро вернул меня к действительности.
– Не уснули ль вы, querido amigo? Вставайте – сейчас приедем…
Поезд, действительно, замедлял уже ход, а еще немного – и совсем остановился у платформы станции Парагвари.
II.
Было уже около полудня, а нам еще предстояло сделать верст 30 верхом, и потому мы, поговорив с сеньором кабильдо[9], получили лошадей и поторопились выехать из городка. Дорога оказалась довольно удобной, так как все время приходилось ехать по густому девственному лесу, переходящему вскоре в сплошные заросли померанцевых деревьев, которые тянутся отсюда далеко к югу, почти на двести верст. Густые, причудливо изогнутые ветви и широкая листва образовали над нами сплошной свод, почти непроницаемый для солнечных лучей, и потому сравнительная прохлада, окружавшая нас теперь, начала благотворно сказываться на общительности моего спутника.
– San Diego! – воскликнул он после получасового молчания, окончательно убедившись, что его коротко остриженная голова совершенно недоступна для солнечного жара. – Не удивительно ли это, mi querido?
– Что?.. Этот лес?.. Да, я думаю, что ничего подобного нигде вы не найдете.
– Лес?.. К черту лес!.. Совсем он меня не интересует… А вот не удивительно ли то, что еду я теперь с вами в Ягвари, а обратно никогда уж не вернусь…
– Это еще что такое?
– Нет, не утешайте меня, сеньор!.. Погиб дон Пачеко-Мария-Хуан и Хосе-Гориа… Погиб безвозвратно!.. До сих пор жил он, где хотел, и любили его все doncellas[10], а теперь приеду, обвенчаюсь с Хуаннитой – и прощай, мой бедный друг Пачеко!..
– Однако, и чудак же вы, amigo myo!.. Разве вас кто-нибудь неволил жениться на сеньорите? Вы же по ней с ума сходили в Ассунсионе…
– Как еще у меня уцелела хоть капля рассудка?!.. Да разве можно ее любить иначе? Ведь это ангел, Мигуэль, сущий ангел!..
– Нет уж, воля ваша, сеньор, а я ничего не понимаю!
– Caramba! И я едва ли больше вас… Но думается мне, что просто тяжело покончить сразу со всей прошлой жизнью; тяжело отказаться от старых привязанностей… – и, не ожидая моего ответа, он без всякого перехода затянул:
Los ojos de mi morena
Se paressen a me malas…
[11]
– Но ведь вы же любите Хуанниту?
– Люблю!.. Madre de Dios! Но и Долорес я тоже любил… а может быть, и теперь еще люблю! – добавил он не совсем уверенно.
– Долорес?..
– Ну да! Разве вы не заметили, Мигуэль, той маленькой лавандера[12], что еще позавчера встретилась с вами у меня?.. Вот-то любила меня!.. Никто так не полюбит.
– Но в таком случае?..
– Вы не знаете, зачем мы поехали в Ягвари?.. Ах, Мигуэль, Мигуэль!.. Это – старая история, как говорит любимый ваш поэт. Я люблю ее… Но что такое Долорес – прачка, поденщица, а я веду свой род еще из метрополии… Не могу, честь идальго не позволяет мне дать ей имя Гориа… И вот – vidalita[13], как поют в пампе… А кроме того, по совести говоря, кажется мне, что будь Долорес знатной senorita – так я не полюбил бы ее. Она хороша только как простая niña; в своем пестром zagalejo[14] и с дешевым веером в немного грязной ручке; ну а Хуаннита – это королева…
Los ojos de mi morena
Se paressen…
– Пачеко, послушайте: как вы, однако, покончили с ней?..
Пение прекратилось.
– С Долорес?
– Да.
– Просто, сеньор кабальеро! Очень просто… Сказал, что я женюсь, посоветовал ей найти другого новио…
– И она ничего?
– Ничего… Посмотрела только на меня… Но как посмотрела! Лучше б мне никогда этого взгляда не видеть…
– Вы боитесь?.. Что же она вам может сделать?
– Quien sabe!..[15] – и дон Пачеко, опустив на глаза свое сомбреро, замолчал с таким видом, что исключалась всякая возможность дальнейших объяснений. Мне оставалось только пожать плечами и тоже замолчать.
III.
Лес становился гуще, а тропинка суживалась с каждым шагом… Теплый, немного сыроватый воздух был пропитан спиртуозным запахом гниющих на земле плодов, – запахом иногда настолько сильным, что он щекотал ноздри, как нюхательный табак. Заинтересованный этим странным ароматом, я спрыгнул с лошади и поднял один апельсин, но съесть его не смог, так как мясо оказалось кислогорьким, а кожура выделяла ядовитый, разъедающий сок, благодаря которому губы мои распухли, и в них начался невыносимый зуд. Но дон Пачеко все молчал и только один раз, когда я уже с отчаянием тер свой рот ладонью, он с неподражаемой вежливостью выразил сожаление о том, что не заметил моего рискованного опыта и потому не предупредил о его последствиях. Я, разумеется, поблагодарил, а затем мы уже не заговаривали друг с другом, пока, через час после захода солнца, не остановились перед воротами асиенды дона Педро Лопеса, отца прелестной Хуанниты.
– Ave Maria! – закричал насколько мог громко дон Пачеко, ударяя молотком в массивные ворота.
– Purissima у sin peccado concibida![16] – последовал ответ, за которым открылась маленькая форточка, и оттуда выглянула какая-то физиономия с начавшими уже седеть усами. – Кто тут?.. А, это вы, дон Пачеко! A los pies de Usted… Сейчас открою…
Оконце захлопнулось, послышались шаги, лязг отодвигаемых запоров, и ворота со скрипом распахнулись, пропустив нас вовнутрь ограды. Несмотря на сгустившиеся сумерки, мне удалось окинуть беглым взглядом всю усадьбу, пока мы галопом подходили к веранде главного дома, совсем похожего на дворец или, вернее, на средневековый замок, хотя он и был построен всего в один этаж. Впрочем, я и не ожидал увидеть ничего иного, так как успел уже привыкнуть к общему типу домов богатых парагвайцев: это обыкновенно очень солидно, очень крепко построенные, с толстыми стенами, с небольшими и редкими окнами, часто очень обширные квадраты, заключающие внутри себя дворы-patio, обнесенные галереями под навесами, покоящимися на толстых колоннах или массивных арках.
На пороге нас встретил сам дон Педро вместе со своей супругой и невестой моего приятеля. На почтительном отдалении позади них виднелись несколько пеонов с фонарями, бросавшими неуверенный красноватый свет куда-то в глубину темного двора. Мы поздоровались, причем меня встретили так, как будто бы я был старинным другом всей семьи, а затем все очутились в обширном «комидоре» за коричневым столом, из какого-то местного дерева, на котором нас давно уже ждал ужин с неизбежным мате во главе.
Завязался общий разговор; в светлой комнате повеяло ароматом местных сигар, а дон Пачеко, казалось, совсем забыл свои сомнения и так смотрел на Хуанниту, что вчуже делалось завидно.
IV.
На следующее утро я проснулся слишком рано, и так как в доме все еще спали, то мне захотелось воспользоваться этим временем, чтобы подробней осмотреть усадьбу дона Педро. Я встал; стараясь не шуметь, оделся и благополучно выбрался из своей комнаты…
– Buenos dias, señor! – раздалось у меня за спиной, как только я сошел с веранды. – Сото esta Usted?
Оказывается – вчерашний обладатель седеющих усов, разговаривавший с нами через бойницу в воротах. Молчать нельзя: невежливо.
– Mil gracias, señor!..
– Señor estranjero[17] рано встает… Сеньору не угодно ли осмотреть наше хозяйство?.. Мариано вам покажет… Это я, сеньор, – добавил он, предупреждая мою попытку отыскать глазами названное им лицо. – Я майордомо Мариано Рокадо…
Оставалось только поблагодарить обязательного сеньора и воспользоваться его услугами, что я и поспешил сделать. Мы осмотрели с ним конюшни, табачный склад, винокурню и погреба; собирались, кажется, заняться машиной для размельчения мате, но тут мое внимание привлек какой-то странный звук, точно медленное хлопанье в ладоши.
– Вы слышите?.. Что это такое, Мариано?
– Lavanderas, senor!.. Там, за стеной, маленькая речка, даже – ручеек, и прачки сегодня полощут в нем белье… У вас на родине это делают не так?
– Должно быть, так, но я все-таки хотел бы посмотреть, можно?
– Concédame Usted esta gracia!..[18]
С этими словами он повел меня к маленькой калитке, по мере приближение к которой звук медленных ударов становился все ясней.
Заскрипели ржавые завесы, – и я поневоле должен был залюбоваться. На дне неглубокого оврага струилась маленькая речка. Спокойная и чистая вода ее настолько была прозрачна, что совершенно ясно виднелся сквозь нее белый песок на глубине сажени. Огромные, с изумрудно-яркой зеленью деревья окаймляли ее излучистые берега. На этой стороне, где широколистные водяные папоротники и камыши вдруг расступались, образовывая ничем не занятый просвет, виднелся целый ряд стоящих на коленях девушек и женщин… Все они, смеясь и болтая, мерно ударяли вальками по лежащему перед ними белью; намыливали его и либо полоскали в ручье, либо же обливали водой из огромных кувшинов самой причудливой формы, расписанных странными, но не лишенными изящества рисунками. Все они были сделаны из высушенных парагвайских тыкв. У некоторых прачек, вместо валька, оказывался в руках обыкновенный белый камень, и нужно удивляться полотну, которое выдерживало его удары, не расползаясь на куски…
– Долорес! – вдруг закричал мой спутник.
Не знаю почему, но я при этом имени весь вздрогнул.
Одна из девушек подняла голову… Я уже и раньше обратил на нее внимание, но не потому, чтобы она была интереснее других, – хорошеньких и даже красивых лиц слишком много среди местных женщин; но мне показалось странным ее поведение: она, как и другие, возилась со своим свертком белья, но, намыливая его даже чересчур усердно, по-видимому, очень мало заботилась о полосканье… Выполоскав одну штуку, она откладывала ее в сторону и принималась за следующую, но, покончив со всеми, снова начинала намыливать первую и, слегка ополоснув ее, переходила к другой…
– Что за глупости!.. Какое это у тебя мыло?.. – снова закричал Мариано, убедившись, что его слышат.
Действительно, в руках у девушки, вместо волокнистой «амола»[19], был пучок какой-то светло-зеленой травы, похожей на связку молодых табачных листьев.
Долорес рассмеялась.
– Это не мыло, дон Мариано! – крикнула она. – Белье уж вымыто…
– Так что ж ты делаешь, рог todos demonios?[20]
– Это индейская трава, сеньор… Чью camisa[21] натру ею, тот уж непременно в меня влюбится… Не взять ли вашу, дон Мариано?
– Нет уж, благодарю, – я и без того готов в тебя влюбиться… А вот ты мне дай свое приворотное зелье…
– Нельзя, сеньор, – всю силу потеряет, – и Долорес швырнула свой сверток на середину речки.
Вероятно, к нему был привязан камень, потому что он сразу потонул.
– Давно ли у вас эта девушка, Мариано? – спросил я у старика, когда уж мы вернулись в асиенду.
– Давно ли?.. Вторые только сутки, сеньор… Она из Ассунсиона; нанялась поденно… Ну, благодаря свадьбе донны Хуанниты, стирки теперь много. Отчего и не взять…
Сомнений больше не оставалось, – это, конечно, та самая Долорес, и потому я, поблагодарив майордома, поспешил к Пачеко. Однако, мой приятель отнесся более чем равнодушно к этой новости.
– Что делать, mi querido?.. Ведь я не виноват, – очевидно, самой ей захотелось еще больше себя помучить, присутствуя на моей свадьбе… А впрочем, быть может, она уже исполнила мой совет… Помните, о другом новио?.. Ведь она при вас же говорила об этой траве?
– Да, при мне… Но я не думаю, чтобы можно было так скоро успокоиться…
– Quien sabe?!.. – ответил Пачеко своей любимой фразой и переменил разговор.
Я замолчал, а так как к нам вскоре присоединилось и остальное общество, то я совершенно забыл о своих утренних тревогах и с удовольствием принял участие в общей верховой прогулке и в проследовавшем за ней веселом завтраке. День, как нарочно, выдался довольно жаркий, и потому поездка порядочно всех утомила, так что к концу завтрака оживленный разговор стал уже заметно ослабевать, а после кофе дон Педро, оказавшийся откровеннее других, сознался, что он чувствует настоятельную потребность в отдыхе и посоветовал нам всем последовать его примеру. Дамы протестовали, но слишком слабо, и через полчаса мы разошлись по своим комнатам для «сиесты».
Не знаю, долго ли я спал; но думаю, что да, так как свежее постельное белье, перемененное, вероятно, утром, оказало самое чарующее действие на мой усталый организм.
Едва только коснулась моя голова подушки, как я уже уснул; а проснувшись, почувствовал, что это произошло помимо моего желания; что что-то потревожило мой сон, но что – я никак не мог понять.
Несколько минут я пролежал с закрытыми глазами, пытаясь забыться снова, но мне это не удалось. Странная тревога постепенно овладевала моим рассудком и дошла до того, что я, наконец, не смог противиться ей дольше. Почти инстинктивно поднялся я с постели и направился прямо в комнату Пачеко; но, по-видимому, моя боязнь оказалась безосновательной, – здесь все было благополучно: мой друг спокойно и крепко спал на своей постели; окно, выходившее в густой зеленый сад, было открыто и, должно быть, ветер внес через него древесный лист, который лежал теперь на лице у Пачеко. Успокоенный, я уже хотел возвратиться в свою комнату, как вдруг столкнулся на пороге с Мариано.
– Сеньорита просит вас, кабальеро, и сеньора… – он указал на спящего. – Думают поехать на лодке; все уже готово.
– Хорошо… Я разбужу его… Вставайте, Пачеко! – произнес я, подходя к постели.
Спящий и не шевельнулся. Я повторил то же громче, – но с таким же результатом, и тогда со страхом, в котором не стыжусь признаться, коснулся его руки. Рука была холодная, окоченелая…
Должно быть, мое слабое восклицание оказалось слишком громким и ужасным, потому что бледное лицо ушедшего было Мариано тотчас же снова появилось у дверей. Он быстрым взглядом окинул комнату и, отстранив меня рукой, подошел к постели и низко наклонился над телом бедного Пачеко. Теперь и я услышал подавленное восклицание, в котором ясно звучал ужас; старик выпрямился, вынул из-за пояса свой нож и осторожно стал разрезать расшитую шелками куртку мертвого.
– Я знаю, что это… Madre de Dios! Сейчас увидите, сеньор… Не подходите близко…
Распоротая ткань раздвинулась, открыв белую грудь рубашки, с которой в то же мгновение скатился какой-то коричневый комок, похожий на молодую птичку. В то же мгновение опустился и нож Мариано, пригвоздивший его к полу. Передо мной в последних конвульсиях лежал исполинский ядовитый паук из породы arana, укус которого причиняет почти мгновенную смерть. Бесформенное тело, покрытое рыжеватой шерстью, передернулось; мохнатые лапы сделали еще несколько движений – и отвратительное существо стало безвредным.
– Бедный кабальеро! Такой молодой и такая смерть! – расслышал я, точно сквозь сон, угрюмый голос Мариано. – Недаром я тогда почувствовал, что что-то будет; недаром я боялся… Помните, там на берегу? Вы не понимаете меня? Да, это удивительно, сеньор: есть трава, – я ее не знаю, только запах мне известен, – и это чудище так на нее падко, как ленивец на мед диких пчел… Индейцы ее собирают… Если есть у вас смертельный враг, – не нужно для него ни винтовки, ни ножа: надушите этой травой его белье – и «он» придет, с часового расстояния придет… Мой отец, – давно это было, – получил вот такую куртку от одной ниньи, которую он бросил. Страшная смерть!.. Бедный сеньор! Бедная Долорес!..
Я наклонился над постелью: действительно, от простыни был слышен острый и сладковатый запах какой-то неизвестной мне травы, – «приворотной травы», при помощи которой Долорес, если и не вернула своего Пачеко, то все же не отдала его другой…
ФАЗЕНДА ДОННЫ МАНУЭЛЫ
I.
Шумная, волнующаяся толпа людей в длинных черных сюртуках и цилиндрах была первым впечатлением, подаренным мне рио-жанейрской набережной, когда я, наконец, после томительного переезда через океан, ступил на берег Южной Америки.
У меня мелькнула мысль, что я попал сюда во время проводов или же встречи какого-нибудь высокопоставленного лица, – но это предположение почти тотчас же и рассеялось…
Все эти господа, то с кривыми, то со сплюснутыми носами на своих донельзя смуглых физиономиях, поголовно, без всяких исключений, были облачены в дурно сшитые и еще хуже сидящие черные или бывшие черными сюртуки и в точно такие же цилиндры, из-под которых виднелись жесткие и курчавые волосы их обладателей. Словом, – толпа, какую менее всего можно было ожидать встретить здесь, под тропиками.
