Текст книги "Аня из Инглсайда"

Автор книги: Люси Монтгомери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

40

Ребенок, на которого она надеялась, появился слишком рано. За Гилбертом послали в понедельник в девять вечера. Аня плакала, пока не уснула, а проснулась в три. Раньше это было восхитительно – проснуться в темноте, лежать и смотреть в окно на красоту обнимающей Инглсайд ночи, слышать ровное дыхание спящего рядом Гилберта, думать о детях, от спален которых ее отделяет лишь холл, и о прекрасном новом дне, который должен наступить. Но теперь!.. Аня все еще не спала, когда рассветное небо на востоке стало ясным и прозрачно-зеленым и Гилберт наконец вернулся домой. «Близнецы», – сказал он глухо, бросившись в постель, и через минуту уже спал. Близнецы! Вот уж действительно! Рассвет пятнадцатой годовщины вашей свадьбы, и все, что ваш муж может сказать вам: «Близнецы». Он даже не помнил, что это годовщина.

Гилберт, очевидно, не помнил о годовщине и тогда, когда в одиннадцать спустился в столовую. Впервые за годы их брака он не упомянул об этом, впервые у него не было для нее никакого подарка. Очень хорошо, он тоже не получит подарка. Она приготовила этот подарок несколько недель назад – карманный ножик с серебряной ручкой; на одной стороне – дата, на другой – инициалы Гилберта. Конечно, Гилберту пришлось бы купить его у нее за цент, чтобы не сбылась примета и нож не «разрезал их любовь». Но раз он забыл, она забудет тоже – забудет совершенно.

Весь день Гилберт был словно в каком-то оцепенении. Он почти не говорил и сидел в одиночестве в библиотеке. Погрузился ли он, забыв обо всем на свете, в пленительные мечты, ожидая новой встречи со своей Кристиной? Возможно, все эти годы он тосковал о ней в глубине души. Аня прекрасно знала, что это предположение абсолютно нелепо, но когда ревность была разумной? И было бесполезно пытаться взглянуть на дело философски. Философия не могла повлиять на ее настроение. Они должны были ехать в город пятичасовым поездом.

– Можно мы придем пошмотреть, как ты одеваешься, мама? – спросила Рилла.

– О, если хотите, – сказала Аня, но тут же одернула себя. До чего ворчливым становится ее голос! – Приходи, дорогая, – добавила она с раскаянием.

Для Риллы не было большего наслаждения, чем смотреть, как мама одевается. Но даже Рилла подумала, что самой маме этот процесс не доставлял особого удовольствия в тот вечер.

Аня слегка задумалась, какое платье ей следует надеть. Не то чтобы было так уж важно – говорила она себе с горечью, – что именно она наденет. Гилберт теперь ничего не замечал. Зеркало больше не было ее другом, она выглядела бледной, усталой и нежданной. Но она все же не должна выглядеть слишком провинциальной и старомодной в присутствии Кристины. («Не хочу, чтобы она жалела меня».) Надеть ли ей ее новое платье из яблочно-зеленого тюля на чехле с розовыми бутонами? Или другое – из кремовой шелковой кисеи с короткой курточкой из кружев? Она примерила оба и остановила свой выбор на тюле, а затем, попробовав несколько причесок, заключила, что новый «приспущенный помпадур» ей очень к лицу.

– Мама, какая ты красивая! – ахнула Рилла с круглыми от восхищения глазами.

Что ж, считается, что устами детей глаголет истина. И разве Ребекка Дью не сказала ей однажды, что она «сравнительно красива»? Что же до Гилберта, он делал ей комплименты в прошлом, но произнес ли хоть один в последние месяцы? Аня не могла припомнить ни единого.

Гилберт прошел мимо нее на пути в свою туалетную комнату и не сказал ни слова о ее новом платье. С минуту она стояла, обиженная и возмущенная, затем нетерпеливыми руками сняла платье и бросила его на кровать. Она наденет свое старое черное платье – его считали «исключительно элегантным» в Четырех Ветрах, но оно никогда не нравилось Гилберту. Платье с вырезом – что ей надеть на шею? Жемчуг, подарок Джема, хоть она и берегла его как сокровище, давно осыпался. У нее не было ни подвески, ни ожерелья. Подумав, она достала маленькую коробочку, в которой хранилось красное эмалевое сердечко, подаренное ей Гилбертом в Редмонде. Она редко носила его – красное не очень хорошо сочетается с рыжими волосами, – но она наденет его сегодня. Заметит ли это Гилберт? Ну вот, она готова. Почему не готов Гилберт? Что задерживает его? О, без сомнения, он бреется очень тщательно! Она резко постучала в дверь.

– Гилберт, мы опоздаем на поезд, если ты не поторопишься.

– Тон у тебя совсем как у школьной учительницы, – сказал Гилберт, выходя из туалетной. – Что-нибудь не в порядке с твоими плюснами?

О, он еще мог шутить! Она прогнала мысль о том, как хорошо он выглядит во фраке. Современные мужские моды просто смехотворны! Совершенно лишены очарования! Как великолепен, должно быть, был долгий век великой Елизаветы[19]19
  Елизавета (1533 – 1603) – королева Англии с 1558 г. Вторая половина XVI века была в Европе периодом влияния испанской моды с ее манерностью, вычурностью, броскостью украшений; вместе с тем это была эпоха крупных географических открытий.


[Закрыть], когда мужчины могли носить белые атласные камзолы, красные бархатные плащи и кружевные плоеные воротники. И вместе с тем они не были изнеженными. Это были самые отважные и любящие приключения мужчины, каких только видел мир.

– Ну, идем, если ты в такой спешке, – сказал Гилберт рассеянно. Он всегда казался теперь рассеянным, когда говорил с ней. Она была для него лишь частью домашней обстановки, мебелью… да, просто предметом мебели!

Джем отвез их на станцию. Сюзан и мисс Корнелия – она зашла, чтобы спросить Сюзан, может ли благотворительный комитет рассчитывать, как обычно, на ее помощь в деле приготовления картофельных блюд для церковного ужина, – провожали их восхищенными взглядами.

– Аня отлично выглядит, – сказала мисс Корнелия.

– Да, – согласилась Сюзан, – хотя мне иногда казалось в эти последние несколько недель, что печень у нее пошаливает. Но она сохраняет свою красоту. А у доктора, как и прежде, прекрасно подтянутый живот.

– Идеальная пара, – заключила мисс Корнелия.

Идеальная пара очень мило молчала почти всю дорогу до Шарлоттауна. Разумеется, в связи с предстоящей встречей с прежней возлюбленной Гилберт был слишком взволнован, чтобы разговаривать со своей женой! Аня чихнула. Не начинается ли у нее насморк? Как отвратительно это будет – сопеть и вытирать нос весь обед на глазах миссис Доусон, урожденной Кристины Стюарт! Пятнышко на ее губе горело – может быть, появится отвратительная болячка. Джульетта когда-нибудь чихала? Вообразите Прекрасную Елену икающей! Или Клеопатру с мозолями!

Когда в доме Фаулеров Аня спустилась из комнаты для гостей, где оставила пальто и шляпу, она споткнулась о голову расстеленной в передней медвежьей шкуры, ввалилась, едва удержавшись на ногах, в дверь, пронеслась, шатаясь, по невероятно загроможденному мебелью и позолоченными канделябрами помещению, которое миссис Фаулер называла своей гостиной, и упала в мягкое кресло, приземлившись, к счастью, не вверх ногами. В ужасе она огляделась, ища глазами Кристину, затем с радостью осознала, что та еще не появилась. Как это было бы ужасно, если бы Кристина сидела здесь и с усмешкой в глазах наблюдала, как жена Гилберта Блайта входит точно пьяная! Гилберт даже не спросил, не ушиблась ли она. Он уже увлеченно беседовал с доктором Фаулером и каким-то незнакомым доктором Мурреем, родом из Нью-Брансуика, который являлся автором замечательной монографии о тропических болезнях, возбуждавшей большой интерес в медицинских кругах. Но Аня заметила, что, когда вниз, сопровождаемая легким ароматом гелиотропа, спустилась Кристина, монография была тут же забыта. Гилберт встал, его глаза явно зажглись интересом.

Кристина остановилась на один впечатляющий миг в дверях. Уж она-то не спотыкалась о медвежьи головы! Кристина, вспомнила Аня, издавна имела эту привычку – приостановиться в дверях, чтобы показать себя во всем блеске. И сейчас, без сомнения, она видела в этом отличную возможность показать Гилберту, что он потерял. На ней было отделанное золотым кружевом платье из фиолетового бархата с длинными, свободными рукавами и шлейфом, раздвоенным на конце. Золотой обруч охватывал ее ниспадающие, по-прежнему темные волосы. Длинная, тонкая золотая цепочка со звездочками бриллиантов свисала с ее шеи. Аня мгновенно почувствовав себя провинциальной, безвкусно одетой, лишенной понятия об изяществе и на полгода отставшей от моды. Она жалела, что нацепила на себя это глупое эмалевое сердечко.

Кристина, бесспорно, была, как и прежде, очень красивой. Может быть, немного слишком холеной и хорошо сохранившейся… и заметно более дородной, чем прежде. Ее нос, как можно было с уверенностью сказать, не стал короче, ее подбородок явно был подбородком женщины средних лет. Когда она стояла так в дверях, можно было видеть, что ступни у нее… солидные. И не начинала ли ее претензия на исключительность немного терять свой, так сказать, товарный вид? Но ее щеки были все еще как гладкая слоновая кость, а ее большие темно-голубые глаза все еще сверкали из-под чуть заметной интригующей складки на лбу, которую все в Редмонде находили такой зачаровывающей. Да, миссис Доусон была очень красивой женщиной и совсем не производила впечатления, что ее сердце окончательно погребено в могиле ее супруга.

Кристина заполнила собой всю комнату в тот момент, когда вошла в нее. Аня чувствовала себя так, словно ее самой здесь совсем нет. Но она села прямо. Кристина не должна видеть никакой расслабленности и сутулости среднего возраста. Она, Аня, вступит в битву с развернутыми знаменами. Ее серые глаза стали вдруг очень зелеными, и слабый румянец окрасил ее щеки. («Помни, у тебя есть нос!») Доктор Муррей, не обративший на нее прежде особого внимания, подумал в некотором удивлении, что у жены Блайта весьма необычная внешность. Эта рисующаяся миссис Доусон выглядела рядом с ней совершенно заурядной.

– Ах, Гилберт, ты все такой же красавец, – говорила Кристина игривым тоном. Кристина игрива! — Так приятно видеть, что ты ничуть не изменился.

(«И говорит она, как и прежде, растягивая слова! Как я всегда ненавидела этот ее бархатный голос!»)

— Когда я смотрю на тебя, – сказал Гилберт, – кажется, что не существует такой вещи, как время. Где ты узнала секрет вечной юности?

Кристина засмеялась.

(«Не кажется ли звук ее смеха немного металлическим?»)

— Ты всегда умел сделать красивый комплимент, Гилберт. Вы, возможно, не знаете, – она обвела всех лукавым взглядом, – что доктор Блайт был предметом моей страсти в те дни, которые, как он любезно пытается нас уверить, остаются недавним прошлым. И Аня Ширли! Ты не так сильно изменилась, как мне говорили… хотя думаю, я не узнала бы тебя, если бы мы случайно встретились на улице. Твои волосы немного темнее, чем прежде, не правда ли? Разве не чудесно опять встретиться вот так? Я очень боялась, что твой прострел не позволит тебе приехать.

– Мой прострел!

– Ну да; разве ты не страдаешь этим? Я думала, что ты…

– Я, должно быть, что-то перепутала, – сказала извиняющимся тоном миссис Фаулер. – Кто-то сказал мне, что вы слегли с очень сильным прострелом…

– Это миссис Паркер из Лоубриджа. У меня никогда в жизни не было прострела, – сказала Аня глухо и невыразительно.

– Как это хорошо, что у тебя его нет, – продолжила Кристина с какой-то едва уловимой дерзостью в тоне. – Это такая ужасная болезнь. Моя тетя – настоящая мученица из– за вечных прострелов.

Своим видом она словно показывала, что относит Аню к поколению теток. Аня сумела улыбнуться губами, но не глазами. Если бы она только могла придумать какой-нибудь остроумный ответ! Она знала, что, проснувшись в три часа ночи, вероятно, придумает блестящую колкость, которую могла бы сказать, но от этого было ничуть не легче сейчас.

– Мне говорили, у вас семь детей, – сказала Кристина, обращаясь к Ане, но глядя на Гилберта.

– Только шесть живы, – сказала Аня. Ее лицо дрогнуло. Даже теперь она не могла думать о маленькой беленькой Джойс без боли.

– Какая семья! – сказала Кристина.

Мгновенно стало казаться неприличным и нелепым иметь большую семью.

– У тебя, я полагаю, нет ни одного, – заметила Аня.

– Ты знаешь, я никогда не любила детей. – Кристина пожала своими великолепными плечами, но ее голос звучал немного резко. – Боюсь, я не из тех, у кого есть этот материнский инстинкт. Я, право, никогда не думала, что единственное предназначение женщины – приносить детей в этот и так уже переполненный мир.

Затем они пошли в столовую. Гилберт повел Кристину, доктор Муррей – миссис Фаулер, а доктор Фаулер, маленький толстый мужчина, который не мог вести беседу ни с кем, кроме коллеги-доктора, повел Аню. Аня чувствовала, что в комнате довольно душно. Ощущался какой-то таинственный, немного дурманящий запах. Возможно, миссис Фаулер жгла какие-то благовония. Меню было великолепным, но Аня ела машинально, без всякого аппетита, и улыбалась, улыбалась, пока не почувствовала, что от нее не осталось ничего, кроме этой улыбки. Она не могла отвести глаз от Кристины, которая не переставала улыбаться Гилберту. Ее зубы были так красивы… даже слишком красивы. Они выглядели как реклама зубной пасты. Кристина очень выразительно играла руками, когда говорила. У нее были прелестные руки, довольно, впрочем, крупные.

Она говорила Гилберту что-то о циклических скоростях жизни. И что она только имела в виду? Знала ли это она сама? Затем они как-то неожиданно перешли к мистериям, представляющим Страсти Господни.

– Ты когда-нибудь была в Обераммергау?[20]20
  Обераммергау – одно из мест в Центральной Баварии (Германия), славящееся изготавливаемыми там распятиями и фигурками святых.


[Закрыть] – спросила Кристина Аню, хотя она отлично знала, что Аня там не была! Почему самый простой вопрос звучал как дерзость, когда его задавала Кристина? – Конечно, семья ужасно связывает тебя, – сказала Кристина. – Ах, как ты думаешь, кого я встретила в прошлом месяце, когда была в Галифаксе? Ту твою маленькую подружку, которая вышла за ужасно некрасивого священника… как это его звали?

– Джонас Блейк, – сказала Аня. – Филиппа Гордон вышла за него. И я никогда не считала его ужасно некрасивым.

– Неужели? Конечно, о вкусах не спорят. Ну, короче, я встретила их. Бедная Филиппа!

В устах Кристины слово «бедная» звучало весьма впечатляюще.

– Почему бедная? – спросила Аня. – Я думаю, она и Джонас очень счастливы.

– Счастливы! Моя дорогая, если бы ты видела, где они живут! В жалкой рыбачьей деревушке, где большое событие, если свиньи заберутся в сад! Мне говорили, что этот Джонас имел хороший приход в Кингспорте, но оставил его, так как счел, что его долг переехать к рыбакам, которые нуждаются в нем. Терпеть не могу таких фанатиков! "Как можешь ты жить в таком отрезанном от мира месте?" – спросила я Филиппу. Знаешь, что она сказала?

Кристина выразительно взмахнула своими красивыми, со множеством колец, руками.

– Возможно, то же самое, что я сказала бы о Глене святой Марии, – ответила Аня. – Это единственное место в мире, где я хотела бы жить.

– Подумать только, что ты так довольна своей деревней, – улыбнулась Кристина. («О, этот ужасный рот, полный зубов!») Неужели у тебя действительно никогда не возникает желания расширить горизонты твоей жизни? Ты была довольно честолюбива, если я правильно помню. Разве ты не писала довольно талантливые вещи, когда была в Редмонде? Немного фантастические и причудливые, конечно, но все же…

– Я писала их для людей, которые все еще верят в сказочную страну. Их на удивление много, и они любят получать известия из той страны.

– И ты совсем забросила это занятие?

– Не совсем, но теперь я пишу «живые послания»[21]21
  Цитата из стихотворения Г. Лонгфелло «Дети».


[Закрыть], – сказала Аня, думая о «Джеме и компании».

Кристина удивленно взглянула на нее, не узнав цитаты. Что Аня Ширли имела в виду? Впрочем, она славилась в Редмонде своими туманными речами. Она удивительно хорошо сохранилась, но, вероятно, она из тех женщин, что, выйдя замуж, перестают думать. Бедный Гилберт! Она подцепила его раньше, чем он поступил в Редмонд. У него никогда не было ни малейшего шанса освободиться от нее.

– Хоть кто-нибудь еще ест в наши дни миндаль-двойчатку? – спросил доктор Муррей, только что расколовший двойной орех.

Кристина обернулась к Гилберту.

– Помнишь, какой миндаль однажды ели мы? — спросила она.

(«Кажется, они обменялись многозначительным взглядом».)

— Ты полагаешь, я мог забыть это? – спросил Гилберт.

Они нырнули в поток разных «а помнишь», а в то время как Аня сидела, остановив взгляд на натюрморте с рыбой и апельсинами, висевшем над буфетом. Она и не предполагала, что у Гилберта и Кристины так много общих воспоминаний. «А помнишь наш пикник на берегу узкого морского залива?.. А помнишь вечер, когда мы зашли в негритянскую церковь?.. А помнишь вечер, когда мы отправились на маскарад?.. Ты была испанкой в черном бархатном платье с кружевной мантильей и веером».

Гилберт явно помнил все и во всех подробностях. Но он забыл про годовщину своей свадьбы!

Когда после обеда они вернулись в гостиную, Кристина бросила взгляд в окно на восточную часть неба, где за темными тополями уже появилось слабое серебристое свечение.

– Гилберт, давай пройдемся по саду. Я хочу опять постичь значение восхода луны в сентябре.

(«Разве восход луны значит в сентябре что-то такое, чего не значит ни в каком другом месяце? И что она хотела сказать своим „опять“? Она когда-то „постигла“ его прежде… с Гилбертом?»)

Они вышли. Аня чувствовала, что ее очень ловко и мило отодвинули в сторону. Она села на стул, с которого ей был виден сад, хотя она не призналась бы даже себе, что выбрала его по этой причине. Она видела, как Кристина и Гилберт идут по дорожке. Что они говорят друг другу? Говорит, как кажется, в основном Кристина. Вероятно, Гилберт онемел от нахлынувших на него эмоций. Улыбается ли он там, в свете луны, воспоминаниям, в которых ей нет места? Она вспомнила те вечера, когда она и Гилберт бродили по освещенным луной садам в Авонлее. Неужели он забыл?

Кристина слегка запрокинула голову, глядя на небо. Конечно, она знала, что показывает свою прекрасную полную белую шею, когда так поднимает лицо. Когда-нибудь луне требовалось так много времени, чтобы взойти?

Когда они наконец вернулись в дом, в гостиной уже появились новые гости. Были разговоры, смех, музыка. Кристина пела, пела очень хорошо. Она всегда была музыкальна. Она пела для Гилберта о «дорогих минувших днях очарованья». Гилберт сидел в кресле, откинувшись на спинку, и был необычайно молчалив. Смотрел ли он с грустью в прошлое – на те «дорогие минувшие дни очарованья»? Рисовал ли он в воображении свою жизнь, какой была бы она, если бы он женился на Кристине? («Раньше я всегда знала, о чем думает Гилберт. Голова начинает болеть. Если мы не уедем совсем скоро, я, наверное, запрокину голову и взвою. Как хорошо, что наш поезд уходит рано».)

Когда Аня, надев пальто и шляпу, спустилась вниз, Кристина стояла на крыльце с Гилбертом. Она подняла руку и сняла лист с его плеча: жест был точно ласка.

– Ты правда здоров, Гилберт? У тебя ужасно усталый вид. Я знаю, ты переутомляешься.

Аню охватил ужас. Гилберт действительно выглядел усталым, очень усталым, а она не видела этого, пока на это не указала Кристина! Никогда она не забудет чувство стыда, которое испытала в этот момент. («Я воспринимала Гилберта как нечто само собой разумеющееся и винила его за то, что он делает то же самое».)

Кристина обернулась к ней:

– Было так приятно снова встретить тебя, Аня. Почти как в прежние времена.

– Почти, – сказала Аня.

– Но я сейчас говорила Гилберту, что у него немного усталый вид. Тебе следует лучше заботиться о нем, Аня. Знаешь, одно время я была очень увлечена твоим будущим мужем. Я думаю, он был самым приятным поклонником, какого я имела. Но ты должна простить меня, раз я все же не отобрала его у тебя.

Аня мгновенно вновь стала холодна и высокомерна.

– Возможно, он жалеет, что ты этого не сделала, – сказала она с тем своим «королевским» видом, который не был незнаком Кристине в редмондские дни. С этими словами Аня села в экипаж доктора Фаулера, который должен был отвезти ее и Гилберта на станцию.

– Какая ты шутница! – сказала Кристина, пожав красивыми плечами. Она смотрела им вслед так, будто что-то ее чрезвычайно позабавило.

41

– Ну как, хорошо провела вечер? – спросил Гилберт, как никогда рассеянно, помогая ей войти в вагон.

– Прелестно, – сказала Аня, которая чувствовала, что «провела вечер под пыткой».

– Зачем ты сделала эту прическу? – спросил Гилберт, по-прежнему рассеянно.

– Это новая мода.

– Тебе не идет. Может быть, для каких-нибудь других волос она хороша, но не для твоих.

– О, конечно, жаль, что мои волосы рыжие, – сказала Аня ледяным тоном.

Гилберт счел, что будет разумнее оставить опасную тему. Аня, подумал он, всегда болезненно относилась к разговорам о ее волосах. Да и он слишком устал, чтобы разговаривать. Он откинул голову на спинку вагонного сиденья и закрыл глаза. Впервые Аня заметила легкие проблески седины на его висках. Но это не разжалобило ее.

Они молча шли коротким путем от станции Глена к Инглсайду. В воздухе был аромат хвои и пряный запах папоротников. Над мокрыми от росы полями сияла луна. Они миновали старый заброшенный дом с печальными, разбитыми окнами, в которых когда-то танцевали яркие огни. «Этот дом как моя жизнь», – подумала Аня. Все казалось ей теперь исполненным какого-то мрачного смысла. Бледный белый мотылек, что пропорхнул мимо них на лужайке, был – так подумала она с грустью – призраком угасшей любви. Затем она зацепилась ногой за воротца для крокета и чуть не полетела головой вперед в клумбу флоксов. И как это детям пришло в голову оставить их здесь! Она скажет им завтра все, что об этом думает!

Гилберт только сказал: «Оп-ля!» – и поддержал ее. Был бы он так же небрежен, если бы это Кристина споткнулась, когда они разгадывали значение восходов луны?

Едва они вошли в дом, Гилберт бросился в свой кабинет, Аня же молча пошла наверх в их спальню, где на полу лежал лунный свет, неподвижный, серебряный и холодный. Она подошла к открытому окну и выглянула. Очевидно, в эту ночь выть было положено собаке Картера Флэгга, и она отдавала всю себя этому занятию. В лунном свете листья тополей блестели как серебро. А в самом доме все вокруг нее как будто шепталось в этот вечер – шепталось зловеще, словно дом не был больше ее другом.

Аня чувствовала себя больной, озябшей, голодной. Золото жизни превратилось в увядшие листья. Ничто больше не имело никакого значения. Все казалось чуждым и нереальным.

Вдали прилив пришел на свидание с берегом, как делал это всегда со времен сотворения мира. Она могла теперь, когда Норман Дуглас срубил свои ели, видеть маленький Дом Мечты. Как счастливы были там они с Гилбертом, когда им хватало для счастья того, что они вместе в их собственном доме, с их мечтами, их ласками, их молчанием! Гилберт, смотревший на нее с той улыбкой в глазах, которую берег для нее одной, находивший каждый день новый способ сказать: «Я люблю тебя», деливший с ней смех и печаль.

А теперь… Гилберт устал от нее. Мужчины всегда были такие, всегда будут. Раньше она думала, что Гилберт – исключение, но теперь знала правду. И как она приспособит свою жизнь к этой правде?

"Конечно, есть дети, – думала она утомленно. – Я должна продолжать жить ради них. И никто не должен знать… никто. Я не хочу, чтобы меня жалели".

Что это? Кто-то поднимался по лестнице, шагая через две ступеньки, как это делал Гилберт когда-то в Доме Мечты, как он уже давно не делал. Это не мог быть Гилберт… это был он!

Он ворвался в комнату, бросил на стол маленький пакетик, схватил Аню за талию и закружил ее в вальсе по комнате, как веселый школьник, и остановился наконец, запыхавшийся, посреди серебряного пруда лунного света.

– Я был прав, Аня, слава Богу, я был прав! Миссис Гэрроу будет здорова – так сказали специалисты!

– Миссис Гэрроу? Гилберт, ты сошел с ума?

– Разве я не говорил тебе? Конечно, говорил. Впрочем, нет, это была такая больная тема, что я просто не мог ни с кем говорить об этом. Я до смерти волновался эти последние две недели, не мог думать ни о чем другом ни наяву, ни во сне. Миссис Гэрроу живет в Лоубридже и была пациенткой Паркера. Он пригласил меня для консультации. Я поставил диагноз, отличный от его, мы почти поссорились… Я был уверен, что я прав, я настаивал, что есть шанс. Мы послали ее в Монреаль, но Паркер твердил, что живой она не вернется. Ее муж клялся, что застрелит меня, если увидит. Когда она уехала, я места себе не находил, вдруг я все-таки ошибся… быть может, я подверг ее напрасным мучениям. И вот я нашел письмо в моем кабинете, когда вошел. Я был прав, они оперировали, у нее отличные шансы на выздоровление. Девочка моя, я мог бы перепрыгнуть через луну! Я сбросил двадцать лет!

Аня должна была засмеяться или заплакать, и она принялась смеяться. Как прелестно снова чувствовать, что можешь смеяться, хочешь смеяться! Все вдруг встало на свои места.

– Вероятно, именно поэтому ты забыл, что сегодня была годовщина нашей свадьбы? – насмешливо сказала она ему.

Гилберт отпустил ее ровно на те две секунды, что потребовались ему, чтобы подскочить к пакетику, брошенному им на стол.

– Я не забыл. Две недели назад я послал в Торонто заказ вот на это. Но посылка задержалась в пути. Мне было так стыдно сегодня утром, когда у меня не оказалось никакого подарка для тебя, что я решил не упоминать о годовщине, думал, ты забыла, надеялся, что ты забыла. Когда я несколько минут назад вошел в кабинет, там рядом с письмом Паркера лежал и мой подарок. Взгляни. Тебе нравится?

Это была маленькая алмазная подвеска. Даже в тусклом лунном свете она играла и искрилась как живая.

– Гилберт… а я…

– Примерь. Жаль, что она не пришла утром. Тогда у тебя было бы что надеть на этот обед вместо старого эмалевого сердечка. Хотя оно выглядело довольно мило, уютно устроившись в хорошенькой белой ямочке на твоей шейке, дорогая. Но почему ты не осталась в том зеленом платье? Мне оно понравилось… Оно напомнило мне то платье с розовыми бутонами, которое ты носила в Редмонде.

(«Значит, он заметил платье! Значит, он все еще помнил то, старое, редмондское, которым так восхищался!»)

Аня чувствовала себя как птица, выпущенная на свободу, она снова летела. Руки Гилберта обнимали ее, его глаза смотрели в ее глаза в лунном свете.

– Ты действительно любишь меня, Гилберт? Я не просто «привычка» для тебя? Ты так давно не говорил мне, что любишь меня.

– Моя дорогая, дорогая и любимая! Я думал, ты знаешь это без всяких слов. Я не мог бы жить без тебя. Ты всегда даешь мне силы. Есть стих в Библии, который о тебе: «Она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей»[22]22
  Библия: Притчи, гл. 31, стих 12.


[Закрыть].

Жизнь, казавшаяся такой серой и глупой несколько минут назад, опять была золотой и розовой, в великолепных радугах. Бриллиантовая подвеска скользнула на пол, забытая на этот миг. Подвеска была красива, но было так много о того, что еще прекраснее – доверие и мир в душе, смех и доброта… И давнее спокойное чувство уверенности в том, что любовь неизменна.

– О, Гилберт, если бы мы могли сохранить этот миг навсегда!

– У нас еще будет немало прекрасных мгновений. Пора бы нам провести второй медовый месяц. В феврале в Лондоне пройдет большой съезд врачей. Мы поедем на него, а после его окончания немного поколесим по Старому Свету. Так что у нас будет отпуск. На время мы станем опять только влюбленными. Это будет все равно что снова пожениться… В последние месяцы ты сама не своя. («Значит, он заметил».) Ты устала и переутомилась, тебе нужно переменить обстановку. («Тебе тоже, дорогой. Я была так ужасно слепа».) Я не хочу, чтобы меня упрекали, напоминая, что жены докторов умирают молодыми. Мы вернемся отдохнувшими и бодрыми, с совершенно восстановившимся чувством юмора. Ну, примерь подвеску, и ляжем спать. Я до смерти хочу спать, несколько недель не мог выспаться… и близнецы, и эта тревога за миссис Гэрроу.

– О чем, скажи на милость, вы с Кристиной так долго говорили в саду сегодня вечером? – спросила Аня, гордо и важно выступая перед зеркалом со своим бриллиантом на шее.

Гилберт зевнул:

– Даже не знаю. Кристина просто трещала. Но вот один факт, который она сообщила мне. Блоха может прыгнуть на расстояние в двести раз больше своей длины. Ты знала это, Аня?

(«Они говорили о блохах, когда меня терзала ревность. Что за идиотка я была!»)

– Да с чего вы вдруг заговорили о блохах?

– Не помню… возможно, перешли к ним от доберман-пинчеров.

– Доберман-пинчеров? Что это такое?

– Новая порода собак. Кристина, похоже, знаток в этом деле. Меня так мучила мысль о миссис Гэрроу, что я не особенно обращал внимание на ее болтовню. Пару раз я уловил слова «комплексы» и «бессознательное подавление», что-то такое о новой психологии, что входит в моду, и об искусстве, и о подагре, и о политике, и о лягушках.

– О лягушках!

– Да, какие-то опыты, которые проводит один исследователь в Виннипеге. Кристина всегда была не слишком интересной собеседницей, а теперь стала еще более скучной особой. И злобной! Раньше она никогда не была злопыхательницей.

– Что уж такое особенно недоброжелательное сказала она? – спросила Аня невинно.

– Ты не заметила? О, я думаю, ты просто не поняла – в тебе самой нет ничего от такого рода чувств. Впрочем, это неважно. Этот ее смех немного действовал мне на нервы. И она растолстела. Как хорошо, что ты совсем не толстеешь, моя девочка.

– Мне она не показалась такой уж толстой, – сказала Аня снисходительно. – И она, несомненно, очень красивая женщина.

– Так себе. И ее лицо стало как-то грубее. Она твоя ровесница, но выглядит лет на десять старше.

– А ты говорил ей о вечной юности!

Гилберт виновато усмехнулся:

– Надо ведь было сказать что-нибудь любезное. Цивилизация не может существовать без некоторого лицемерия. Хотя, конечно, Кристина – неплохой старый товарищ, даже если она не принадлежит к племени знающих Иосифа. Не ее вина, что в ней нет изюминки… Что это?

– Мой подарок тебе на память о годовщине нашей свадьбы. Но я хочу цент за него… я не собираюсь рисковать. Какие муки я испытала сегодня! Меня терзала ревность к Кристине.

Гилберт взглянул на нее с искренним удивлением. Ему никогда не приходило в голову, что Аня может его к кому-то ревновать.

– Ну, моя девочка, я никогда не думал, что у тебя есть эта способность.

– Есть. Много лет назад я безумно ревновала к Руби Джиллис – из-за твоей переписки с ней.

– Я переписывался с Руби Джиллис? Не помню. Бедная Руби! Но как насчет Роя Гарднера? Если уж на то пошло, горшку перед котелком нечем хвалиться – оба черны!

– Рой Гарднер? Филиппа недавно писала мне, что видела его и что он стал явно тучным. Ах, Гилберт, может быть, доктор Муррей – весьма выдающийся специалист в своей области, но выглядит он как щепка, а доктор Фаулер – как пончик. Ты выглядел таким красивым и элегантным рядом с ними.

– О, спасибо, спасибо. Это должна говорить любая жена. Отвечу комплиментом на комплимент. Ты выглядела необыкновенно хорошо сегодня, Аня, несмотря на то платье. У тебя был легкий румянец, а глаза сверкали… А-х-х, как хорошо! Нет ничего лучше постели, когда совсем выбьешься из сил. Есть еще один стих в Библии – удивительно, как эти старые стихи, которые учил в воскресной школе, вспоминаются потом всю жизнь! «Спокойно ложусь я и сплю»[23]23
  Библия: Псалтырь, псалом 4, стих 9.


[Закрыть]. В покое… и усну… спокойной ночи.