Текст книги "Аня из Инглсайда"

Автор книги: Люси Монтгомери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

31

– Почему ты ничего не ешь, лапочка? – спросила Сюзан за ужином.

– Не была ли ты сегодня слишком долго на солнце, дорогая? – спросила мама встревоженно. – У тебя болит голова?

– Да-а, – сказала Нэн. Но у нее болела не голова. Неужели она солгала маме? А если так, то сколько еще раз ей придется лгать? Ведь она знала, что никогда больше не сможет есть, никогда, пока ее мучает то, что ей известно. И она знала, что никогда не сможет рассказать об этом маме. Не столько из-за обещания – разве не сказала Сюзан однажды, что плохое обещание лучше нарушить, чем выполнить? – но потому, что этим она причинила бы маме боль. Почему-то Нэн знала, что маме, вне всяких сомнений, было бы ужасно больно. И папе тоже.

Однако была еще Касси Томас. Она ни за что не станет называть ее «Нэн Блайт». То ужасное чувство, которое испытывала Нэн, когда думала о Касси Томас как о настоящей Нэн Блайт, невозможно описать. Ей казалось, что эта мысль совершенно стирала ее с лица земли. Если она не Нэн Блайт, она никто! Она ни за что не станет Касси Томас.

Но мысль о Касси продолжала преследовать ее. Неделю Нэн не могла отогнать от себя призрак рыжей девочки с серо-зелеными глазами. Это была ужасная неделя, когда Аня и Сюзан очень волновались за ребенка, который не хотел ни есть, ни играть и «лишь хандрил по углам», если употребить выражение Сюзан. Неужели она так грустна потому, что Дови Джонсон уехала домой? Нэн сказала, что дело не в этом. И вообще ни в чем. Она просто устала. Папа осмотрел ее и прописал какое-то лекарство, которое Нэн послушно приняла. Оно было не такое противное, как касторка, но даже касторка ничего не значила бы теперь. Ничто не значило, кроме Касси Томас и ужасного вопроса, который всплыл в ее смятенном уме и завладел всем ее существом.

Не должна ли Касси Томас получить то, что принадлежит ей по праву рождения?

Было ли справедливо то, что она, Нэн Блайт, – Нэн отчаянно цеплялась за свое имя – имеет все, чего лишена Касси Томас, но на что именно Касси имеет законное право? Нет, это было несправедливо. Нэн испытывала глубочайшую уверенность, что это несправедливо. Честность и чувство справедливости были очень сильны в Нэн. И день ото дня крепло ее убеждение, что будет только справедливо, если Касси Томас узнает всю правду о себе.

В конце концов, никто, вероятно, не будет особенно огорчен. Папа и мама сначала немного расстроятся, но как только узнают, что Касси Томас – их дочка, вся их любовь обратится на Касси и она, Нэн, не будет ничего значить для них. Мама станет целовать Касси Томас и петь ей в летних сумерках, петь колыбельную, которая нравилась Нэн больше всех других песен:

Я видела кораблик, что плыл в морской дали,

И вез он мне подарки со всех концов земли.

Нэн и Ди часто мечтали о том дне, когда придет их кораблик. Но теперь подарки – ее доля их, во всяком случае, – будут принадлежать Касси Томас. Касси Томас отдадут ее роль королевы фей на предстоящем концерте воскресной школы и ее ослепительный пояс из золотой мишуры. Как Нэн ждала этого концерта!.. Сюзан будет печь фруктовые слойки для Касси Томас, а Заморыш тереться о нее и мурлыкать ей. Касси будет играть с куклами Нэн в домике для игр в кленовой роще и спать в ее кровати. Понравится ли это Ди? Будет ли Ди любить Касси как сестру?

Настал день, когда Нэн поняла, что больше не в силах выносить это. Она должна сделать то, что правильно и справедливо. Она пойдет в рыбачью деревню и скажет Томасам всю правду. А уж они пусть скажут папе и маме. Нэн чувствовала, что просто не может сама сказать им.

Когда Нэн пришла к этому решению, ей стало немного легче, но очень, очень грустно. Она попыталась съесть хоть что-нибудь за ужином, так как знала, что ест в Инглсайде в последний раз.

"Я всегда буду называть маму мамой, – сокрушенно думала Нэн. – И я не буду называть Шестипалого Джимми папой. Я буду просто говорить «мистер Томас», очень почтительно. Я думаю, это не вызовет у него возражений".

Но что-то душило ее. Подняв глаза, она прочла слово «касторка» в глазах Сюзан. Сюзан и не догадывается о том, что ее не будет здесь перед сном. Глотать касторку придется Касси Томас. Только здесь Нэн не завидовала Касси Томас.

Нэн ушла из дома сразу после ужина. Она должна сделать это, пока не стемнело и пока смелость не покинула ее. На ней было ее клетчатое полотняное платье, в котором она обычно играла, – переодеться она не решилась, опасаясь, что Сюзан и мама спросят зачем. Кроме того, все ее красивые платья в действительности принадлежали не ей, а Касси Томас. Но все же она надела новый передничек, который сшила ей Сюзан, – нарядный маленький передничек с фестончиками, обшитыми ярко-красной ниткой. Нэн очень нравился этот передничек. Конечно, Касси Томас не пожалеет для нее такую мелочь.

Она прошла через деревню, по дороге мимо пристани и вышла на прибрежную дорогу – смелая, гордая маленькая фигурка. Нет, Нэн не приходило в голову считать себя героиней. Напротив, ей было очень стыдно за себя, поскольку оказалось так трудно сделать то, что было и правильно, и справедливо, так трудно преодолеть свою ненависть к Касси Томас, так трудно не бояться Шестипалого Джимми, так трудно удержаться от того, чтобы не повернуться кругом и не убежать назад в Инглсайд.

Вечер был пасмурный. Над морем висела тяжелая черная туча, похожая на громадную темную летучую мышь. Мерцающие молнии играли над гаванью и дальними лесистыми холмами. Рыбачья деревня была залита красным светом заката, пробивавшимся из-под тучи. Тут и там вдоль берега сияли, как огромные рубины, бухты. Безмолвный белопарусный корабль дрейфовал мимо тускло освещенных туманных дюн в сторону таинственного, манящего океана, и чайки кричали как-то странно.

Нэн не понравился запах рыбачьих домиков и стайка грязных детей, которые играли, дрались и вопили на песке. Они с любопытством посмотрели на Нэн, когда она остановилась, чтобы спросить у них, где дом Шестипалого Джимми.

– Вон тот, – сказал мальчик, указывая рукой. – Что у тебя к нему за дело?

– Спасибо, – сказала Нэн, отворачиваясь.

– Ты чего такая невоспитанная? – завопила одна из девочек. – Слишком важная, чтоб ответить на вежливый вопрос?

Мальчик встал перед Нэн и загородил ей дорогу.

– Видишь тот дом за Томасами? – сказал он. – В нем сидит морской змей, и я запру тебя там, если не скажешь мне, зачем тебе Шестипалый.

– Отвечай, ты, мисс Гордячка! – насмешливо крикнула большая девочка. – Все вы там в Глене думаете, что вы большие шишки. Отвечай Биллу!

– Смотри, ты, задавака, – сказал еще один мальчик. – Я собираюсь топить котят и скорее всего спихну тебя в воду вместе с ними.

– Если у тебя есть при себе десятицентовик, я продам тебе зуб, – сказала, широко улыбаясь, чернобровая девочка.

– У меня нет десятицентовика, и твой зуб мне совсем ни к чему, – отвечала Нэн, немного собравшись с духом. – Оставьте меня в покое.

– Не дерзи! – сказала чернобровая.

Нэн бросилась бежать, но мальчик – тот, что пугал ее морским змеем, – подставил ей ножку, и она растянулась во весь рост на разглаженном приливом песке. Остальные завизжали от смеха.

– Теперь не будешь задирать нос! – сказала чернобровая. – А то ходит тут важно со своими красными фестонами!

Но тут кто-то крикнул:

– Лодка Черного Джека подходит! – и все они бросились к причалу. Черная туча опустилась ниже, и все красные бухты стали серыми.

Нэн встала. Ее платье было облеплено мокрым песком, чулки замараны. Но ее мучители наконец оставили ее. Неужели им предстоит быть ее товарищами для игр?

Она не должна плакать – не должна! Она поднялась по шатким дощатым ступеням, ведущим к двери Шестипалого Джимми. Как все дома в рыбачьей деревне, его дом стоял на массивных деревянных столбах, вне пределов досягаемости любого необычно высокого прилива. Пространство под ним представляло собой свалку битой посуды, пустых жестянок, ржавых ловушек для омаров и всевозможного мусора. Дверь была открыта, и Нэн бросила взгляд в кухню, ничего подобного которой еще никогда не видела, – грязный голый пол, закопченный потолок в пятнах, в раковине гора грязной посуды. На колченогом деревянном столе стояли остатки трапезы, и над ними роем вились отвратительные большие черные мухи. Женщина с неопрятной копной седоватых волос сидела в кресле-качалке и нянчила толстую малютку, серую от грязи.

«Моя сестра», – подумала Нэн.

Не было видно ни Касси, ни Шестипалого Джимми – последнее обстоятельство очень обрадовало Нэн.

– Кто ты и чего тебе надо? – спросила женщина довольно неприветливо.

Она не пригласила Нэн войти, но та все же вошла. На улице начинался дождь, и дом задрожал от первого раската грома. Нэн знала, что должна войти и сказать самое главное прежде чем мужество покинет ее, иначе она повернется и убежит от этого ужасного дома, этого ужасного младенца, этих ужасных мух.

– Я хотела бы видеть Касси, – сказала она вежливо. – Мне надо сказать ей что-то очень важное.

– Ох уж! Важное! – фыркнула женщина. – Очень, должно быть, важное, если судить по твоему росту. Касси нет дома. Отец взял ее в Глен – проехаться. А тут такая буря приближается. Кто ж теперь скажет, когда они вернутся? Садись.

Нэн села на сломанный стул. Она знала, что люди в рыбачьей деревне бедны, но не представляла, что они так бедны. Говорили что миссис Фитч в Глене бедна, но в ее доме царил такой же порядок и было так же чисто, как в Инглсайде. Конечно, все знали, что Шестипалый Джимми пропивает все заработанное… И этому дому предстояло отныне быть ее домом!

– «Я все же постараюсь привести его в порядок» – думала Нэн в унынии. Но сердце налила свинцовая тяжесть. Порыв высокого самопожертвования, который увлек ее, уже прошел.

– Зачем тебе Касси? – спросила миссис Томас с любопытством, вытирая грязное лицо младенца еще более грязным передником. – Если это насчет того концерта воскресной школы, так она не может пойти – вот и весь сказ. У нее нет никакой приличной одежки. Ну на что я куплю ей платье? А? Я тебя спрашиваю.

– Нет, это не про концерт, – сказала Нэн печально. Она вполне может рассказать миссис Томас свою историю – ей в любом случае предстоит все узнать. – Я пришла сказать… сказать ей, что… что она это я, а я это она.

Вероятно, миссис Томас можно простить за то, что она не нашла это сообщение исключительно ясным и понятным.

– Да ты, видать, не в себе! – воскликнула она. – Что, скажи на милость, ты имеешь в виду?

Нэн вскинула голову. Худшее было теперь позади.

– Я хочу сказать, что я и Касси родились в одну ночь и… и… нянька подменила нас, потому что была зла на маму, и… и… Касси должна жить в Инглсайде… и иметь преимущества.

Это последнее выражение она когда-то слышала от учительницы воскресной школы и теперь сочла, что оно поможет с достоинством завершить очень нескладную речь.

Миссис Томас в изумлении уставилась на нее.

– Я сошла с ума или ты? То, что ты говоришь, лишено всякого смысла. Да кто тебе сказал такой вздор?

– Дови Джонсон.

Миссис Томас слегка откинула назад свою всклокоченную голову и рассмеялась. Она, возможно, была не очень чистой и не очень опрятной, но смех у нее был очаровательный.

– Ну конечно! Я могла бы сама догадаться. Я все лето стирала у ее тетки, а эта девка – зелье! Думает, что это хорошая забава – дурачить людей! Ну, маленькая мисс – как тебя там? – тебе лучше не верить всему, что городит Дови, а то она заставит тебя поплясать.

– Вы хотите сказать, что все это неправда? – ахнула Нэн.

– Да конечно! Боже мой, ты, должно быть, совсем простушка, коли попалась на эту удочку. Касси наверняка на год старше тебя. Да кто ты хоть такая, скажи на милость?

– Я Нэн Блайт. – О как это прекрасно! Она действительно Нэн Блайт!

– Нэн Блайт! Из инглсайдских двойняшек! Да я помню ночь, когда ты родилась. Мне случилось забежать тогда в Инглсайд с каким-то поручением. Я тогда еще не была замужем за Шестипалым – жаль, что я вообще за него вышла, – а мать Касси была жива и здорова, и Касси уже начинала ходить. Ты похожа на мать твоего отца – она тоже была там в ту ночь. Как она гордилась своими внучками-двойняшками! И подумать только, что у тебя хватило ума поверить такой нелепой выдумке!

– Я привыкла верить людям, – сказала Нэн, поднимаясь со стула с некоторой величественностью в манерах, но слишком безумно счастливая, чтобы желать осадить миссис Шестипалую особенно резко.

– Ну, это привычка, от которой тебе лучше отучиться в этом мире, – цинично заметила миссис Томас. – И не водись с детьми, что любят дурачить людей. Садись, садись, детка. Ты не сможешь пойти домой, пока этот ливень не кончится. Льет как из ведра, и темно как в могиле. Ох, да она убежала… убежала!

Нэн уже скрылась за пеленой ливня. Ничто, кроме безумного восторга, порожденного заверениями миссис Томас, не могло бы дать ей силы для того, чтобы добежать до дома в такую бурю. Ветер хлестал ее, дождь лил на нее потоками; раскаты грома были ужасны – ей казалось, мир раскалывается на части. Только холодный голубоватый блеск вспыхивающих одна за другой молний освещал ей дорогу. Снова и снова она скользила и падала. Но наконец она, промокшая насквозь, шатаясь, вошла в переднюю Инглсайда.

Мама подбежала и схватила ее в объятия.

– Дорогая, как ты нас напугала! Где ты была?

– Надеюсь только, что Джем и Уолтер не простудятся насмерть под этим дождем, разыскивая тебя. – Голос Сюзан звучал резко после пережитого волнения.

Нэн была почти без сил и не могла отдышаться. Она сумела лишь с трудом выговорить, чувствуя, как мамины руки обнимают ее:

– Ox, мама, я – это я… вправду я. Я не Касси Томас… и никогда больше не буду никем, кроме меня самой.

– Бедная лапочка бредит! – воскликнула Сюзан. – Она, должно быть, съела что-нибудь, что плохо на нее подействовало.

Аня вымыла Нэн и уложила в постель, прежде чем позволила ей говорить. Затем она выслушала всю историю.

– Мама, я вправду твоя дочка?

– Конечно, дорогая. Как ты могла думать иначе?

– Мне никогда и в голову не приходило, что Дови может меня обмануть. Кто угодно, только не Дови! Мама, да можно ли хоть кому-то верить? Дженни Пенни тоже рассказывала Ди всякие небылицы.

– Это всего лишь две девочки из всех маленьких девочек, каких ты знаешь. До сих пор ни одна из твоих подружек никогда не говорила тебе неправду. Хотя есть люди на свете, которые лгут – не только дети, но и взрослые. Когда ты немного подрастешь, тебе будет легче отличить золото от мишуры.

– Мама, я думаю, что Уолтеру, Джему и Ди не обязательно знать, какой глупой я оказалась,

– Не обязательно. Ди уехала в Лоубридж с папой, а мальчикам мы скажем только, что ты ушла слишком далеко по прибрежной дороге и попала под дождь. Ты была глупа, что поверила Дови, но было очень благородно и мужественно с твоей стороны пойти и предложить бедной Касси Томас то, что ты считала ее законным местом. Я горжусь тобой.

Буря улеглась. Луна смотрела вниз на прохладный, счастливый мир.

"Ах, как я рада, что я это я!" — было последнее, что подумала Нэн, засыпая.

Поздно вечером Гилберт и Аня зашли в спальню, чтобы взглянуть на лица спящих девочек. Диана спала, втянув уголки своего плотно сжатого маленького ротика, но Нэн уснула, улыбаясь. Гилберт уже выслушал всю историю и был так сердит, что Дови Джонсон не поздоровилось бы, не будь она за добрых тридцать миль от него. Но Аня испытывала угрызения совести.

– Мне следовало выяснить, что тревожит ее. Но я была слишком занята другими делами на этой неделе – делами, которые в действительности были ничто в сравнении с муками ребенка. Подумай, сколько выстрадала бедняжка!

Она склонилась над ними – с раскаянием, с любовью, с восхищением. Они все еще были ее – целиком ее, чтобы ласкать их, любить, защищать. Они все еще спешили к ней с радостью и горем их маленьких сердец. Еще несколько лет будет так. А потом? Аня содрогнулась. Материнство – это так сладко, но и очень страшно.

– Хотела бы я знать, что готовит им жизнь, – прошептала она.

– Будем, во всяком случае, надеяться и верить, что каждая из них получит такого же хорошего мужа, какого получила их мать, – поддразнил ее Гилберт.

32

– Так, значит, дамское благотворительное общество на этот раз собирается шить свои стеганые одеяла в Инглсайде, – сказал доктор. – Выставляйте на стол все ваши великолепные блюда, Сюзан, и приготовьте несколько веников, чтобы выметать обломки репутаций после окончания этого собрания.

Сюзан слабо улыбнулась, как женщина, терпимо относящаяся к полному отсутствию у мужчин всякого понимания того, что так важно и существенно, но ей было не до улыбок, по меньшей мере до тех пор, пока все необходимые приготовления к ужину благотворительного общества не были завершены.

– Вареная курица, – бормотала она на ходу, – картофельное пюре и пюре из горошка – это будет основное блюдо. И представляется такая удобная возможность воспользоваться вашей новой кружевной скатертью, миссис докторша, дорогая. Такой еще не видали в Глене, и я уверена, она произведет сенсацию. Я с удовольствием посмотрю, какое лицо будет у Аннабелы Клоу, когда она увидит эту скатерть. А для цветов вы возьмете вашу синюю с серебром корзинку?

– Да, и заполню ее анютиными глазками и желто-зелеными папоротничками из кленовой рощи. И я хочу, чтобы вы поставили где-нибудь поблизости те ваши три великолепные герани – в гостиной, если мы сядем шить там, или на перилах крыльца, если будет достаточно тепло, чтобы работать на воздухе. Я рада, что у нас осталось так много цветов. Сад никогда еще не был так красив, как в это лето. Но я говорю это каждую осень, не правда ли, Сюзан?

А сколько всего надо было обдумать! Кого посадить рядом с кем… к примеру, никак нельзя было предложить миссис Миллисон место рядом с миссис Мак-Крири, поскольку они никогда не разговаривали друг с другом – причины вражды были неизвестны, но, как кажется, она возникла еще в школьные годы. Затем встал вопрос, кого пригласить, ибо хозяйка пользовалась привилегией приглашать, наряду с членами благотворительного общества, двух-трех гостей.

– Я собираюсь пригласить миссис Бест и миссис Кембл, – сказала Аня.

Сюзан выразила взглядом некоторое сомнение в правильности такого выбора.

– Они новые люди здесь, миссис докторша, дорогая. – Таким тоном она могла бы сказать: «Они крокодилы».

– Доктор и я тоже когда-то были здесь новыми людьми, Сюзан.

– Но ведь дядя доктора жил здесь до вас много лет. А об этих Бестах и Кемблах никому ничего не известно. Но это ваш дом, миссис докторша, дорогая, и кто я такая, чтобы возражать против приглашения тех, кого вы хотите пригласить? Я помню, как однажды мы шили одеяла у миссис Флэгг много лет назад и она тогда пригласила чужую женщину. Та пришла во фланелевом платье, миссис докторша, дорогая! Сказала, будто не предполагала, что на собрание благотворительного общества надо идти нарядившись! Но такого явно можно не опасаться со стороны миссис Кембл. Она очень любит красиво одеваться, хотя я никогда не смогла бы представить себя в платье цвета морской волны в церкви.

Аня тоже не смогла, но не посмела улыбнуться.

– Мне показалось, что с серебряными волосами миссис Кембл то платье выглядело прелестно, Сюзан. И кстати, она просила ваш рецепт маринованного крыжовника. Она сказала, что пробовала его на празднике урожая и пришла в восторг.

– Конечно, миссис докторша, дорогая, не каждый умеет мариновать крыжовник. – И платье цвета морской волны больше не вызывало никакого неодобрения. Отныне миссис Кембл могла явиться куда угодно в костюме жительницы острова Фиджи, и Сюзан нашла бы оправдание для нее.

Осень все еще напоминала лето, и день, выбранный для шитья одеял, скорее походил на июньский, чем на октябрьский. Каждая из дам-благотворительниц, какая только могла прийти, пришла, предвкушая приятную болтовню и инглсайдский ужин наряду с возможностью увидеть кое-что из самых модных вещиц, так как жена доктора недавно ездила в город.

Сюзан, которую не устрашали и не тяготили даже кулинарные заботы этого дня, величественно шествовала по дому, проводя дам в комнату для гостей, безмятежная в сознании того, что ни у одной из них нет передника, украшенного вязаным кружевом в пять дюймов шириной из нитки номер сто[15]15
  5 дюймов составляет около 13 см; нитка номер сто – одна из самых тонких хлопчатых ниток.


[Закрыть]. На прошлой неделе Сюзан получила первый приз за это кружево на сельскохозяйственной выставке в Шарлоттауне, где она и Ребекка Дью назначили встречу, и вернулась домой самой гордой женщиной на острове Принца Эдуарда.

Сюзан строго следила за выражением своего лица, но ее мысли принадлежали только ей и имели иногда легкий оттенок недоброжелательства.

«Силия Риз здесь, ищет, как всегда, над чем бы посмеяться. Ну, за нашим столом она ничего такого не найдет, в этом можете не сомневаться! Майра Муррей в красном бархатном платье, слишком роскошная, по моему мнению, для шитья одеял, но не спорю, что выглядит она в нем хорошо. Во всяком случае, это не фланель. Агата Дрю… и очки, как обычно, завязаны на затылке веревочкой. Сара Тейлор – возможно, это последнее собрание, на котором она присутствует, доктор говорит, что у нее ужасно плохое сердце, но какая сила воли! Миссис Риз, хвала небесам, не привела с собой свою Марианну, но нам, без сомнения, предстоит немало услышать о ней. Джейн Бэр из Верхнего Глена. Она не член благотворительного общества. Я пересчитаю ложки после ужина, в этом можете не сомневаться! В их семье все нечисты на руку. Кандейс Крофорд нечасто появляется на собраниях благотворительного общества, но шитье одеял – удобная возможность показать хорошенькие ручки и бриллиантовое кольцо. Эмма Поллок… и нижняя юбка, конечно же, торчит из-под платья, красивая женщина, но легкомысленная, как все в их семействе. Тилли Мак-Алистер, только посмей опрокинуть вазочку с вареньем на скатерть, как ты это сделала за ужином у миссис Палмер! А вы, Марта Кротерс, хоть на этот раз поедите как следует. Жаль, что вы не могли взять с собой своего мужа, я слышала, ему приходится питаться одними орехами или чем-то в этом роде. Миссис Бакстер… я слышала, ваш муж, наш церковный староста, наконец отвадил Харолда Риза от Мины. Харолд всегда был робок, а трус, как говорится, никогда не завоюет красавицу. Ну, швей хватит, чтобы сесть сразу за два одеяла, а еще одна-две будут вдевать нитки в иголки».

Одеяла разложили на широком крыльце, и вскоре у всех были заняты и руки, и языки. Аня и Сюзан с головой ушли в завершение приготовлений к ужину в кухне, а Уолтер, у которого в тот день немного болело горло, из-за чего его не пустили в школу, сидел на ступеньках крыльца, скрытый от глаз швей зеленым занавесом плюща. Ему всегда нравилось слушать разговоры старших. Их рассказы были такими удивительными и таинственными – рассказы, которые можно было потом обдумывать, вплетая их в яркую картину жизни, рассказы, отражавшие победы и поражения, комедии и трагедии, шутки и печали каждого из семейных кланов Четырех Ветров.

Из присутствующих женщин Уолтеру больше всего нравилась миссис Майра Муррей, с ее легким заразительным смехом и веселыми маленькими морщинками вокруг глаз. Она могла рассказать самую простую историю так, что та становилась драматичной и полной глубокого смысла, она зажигала радостью жизнь везде, где появлялась, и выглядела она так хорошо в вишнево-красном бархате, с гладкими волнами черных волос и маленькими красными серьгами в ушах. Меньше всего ему нравилась тощая как щепка миссис Чабб, возможно потому, что однажды он слышал, как она назвала его «болезненным ребенком». Он подумал, что миссис Милгрейв выглядит точь-в-точь как гладкая, откормленная серая курица и что миссис Клоу – настоящая бочка на ногах. Молодая миссис Рэнсом, с ее волосами цвета патоки, была очень красива – «слишком красива для фермерши», сказала Сюзан, когда Дейв Рэнсом женился на ней. Другая новобрачная – миссис Мак-Дугал казалась ему похожей на сонный белый мак. Эдит Бейли, гленская портниха, с ее серебристыми локонами и насмешливыми черными глазами вовсе не казалась окончательно обреченной на существование старой девы. Уолтеру очень нравилась миссис Мид, самая старая женщина из присутствующих, – у нее были ласковые спокойные глаза и слушала она гораздо больше, чем говорила, – и не нравилась Силия Риз с ее лукавым взглядом – казалось, она смеется над каждым.

Швеи еще не приступили к настоящему разговору – они обсуждали погоду и решали, как стегать – «крылышками» или «ромбами», – так что Уолтер сидел и думал об очаровании клонившегося к вечеру погожего дня, о большой лужайке с окружающими ее величественными деревьями и о мире, выглядевшем так, словно какое-то великое доброе Существо заключило его в свои золотые объятия. Слегка окрашенные в цвета осени листья деревьев медленно падали на траву, но рыцарски смелые штокрозы были все еще ярки на фоне кирпичной стены сада, а тополя и осины ткали свой волшебный гобелен вдоль дорожки, ведущей к конюшне. Уолтер так погрузился в созерцание окружающей красоты, что беседа швей уже вошла в привычное русло, прежде чем его внимание вновь было привлечено к ним заявлением миссис Миллисон.

– Это семейство славилось своими сенсационными похоронами. Сможет ли кто-нибудь из вас, кто присутствовал на похоронах Питера Кирка, когда-нибудь забыть их?

Уолтер навострил уши. Это звучало интересно. Но, к его большому разочарованию, миссис Миллисон не рассказала, что же произошло тогда. Все, должно быть, либо были на похоронах, либо уже слышали эту историю. (Но почему у них всех при этом такой смущенный вид?)

— Без сомнения, все сказанное о Питере Кларой Уилсон было правдой, но он в могиле, бедняга, так что давайте там его и оставим, – сказала с добродетельным видом миссис Чабб, словно кто-то предлагал его эксгумировать.

– Моя Марианна всегда говорит такие забавные вещи, – вставила миссис Риз. – Знаете, что она сказала на днях, когда мы собирались на похороны Маргарет Холлистер? «Мамочка, – сказала она, – а на похоронах будет мороженое?»

Несколько женщин обменялись чуть приметной улыбкой. Большинство из них не обращали внимания на миссис Риз. Это был единственный способ отделаться от нее, когда она начинала вставлять Марианну в разговор, что она делала неизменно, кстати и некстати. Стоило ее хоть чуть-чуть поощрить, как она могла свести с ума. «А вы знаете, что сказала Марианна?» – было дежурной шуткой в Глене.

– Кстати, о похоронах, – сказала Силия Риз. – Помню одни очень странные похороны в Моубрей-Нэрроузе, когда я была девушкой. Стэнтон Лейн уехал на запад, и оттуда пришло известие, что он умер. Его родня телеграфировала, чтобы тело прислали домой. Но когда оно было прислано, Уоллес Мак-Алистер, гробовщик, отсоветовал им открывать гроб. Похоронная церемония уже началась, когда в дом вдруг вошел Стэнтон Лейн собственной персоной, крепкий и бодрый. Так никогда и не выяснилось, чей там был труп.

– Что они сделали с ним? – поинтересовалась Агата Дрю,

– Похоронили. Уоллес сказал, что нельзя откладывать. Но никто не назвал бы это похоронами – все так радовались возвращению Стэнтона. Мистер Доусон даже заменил последний гимн – вместо «Утешьтесь, христиане» пропели «Дар нежданный», – хотя большинство людей сочли, что все же было бы лучше соблюсти традицию.

– Знаете, что Марианна сказала мне на днях? Она сказала: «Мамочка, неужели священники знают абсолютно все?»

– Мистер Доусон всегда терял голову в трудной ситуации, – заметила Джейн Бэр. – Верхний Глен раньше был частью его прихода, и я помню, в одно воскресенье он, уже распустив паству, вдруг сообразил, что не были собраны пожертвования. Так что бы вы думали, он сделал? Схватил блюдо для пожертвований и побежал с ним по двору. Конечно, – добавила Джейн, – в тот день деньги дали даже те, кто не давал ни до, ни после. Им было трудно отказать священнику. Но такое поведение было едва ли достойно его сана.

– Чем мне не нравился мистер Доусон, – сказала мисс Корнелия, – так это своими немилосердно длинными молитвами на похоронах. Люди, которым приходилось их выслушивать, говорили порой, что завидуют покойнику. Но он превзошел сам себя на похоронах Детти Грант. Я видела, что ее мать уже близка к обмороку, так что мне пришлось хорошенько ткнуть его в спину моим зонтиком и сказать ему, что он молился достаточно долго.

– Он хоронил моего бедного Джарвиса, – сказала миссис Карр, роняя слезы. Она всегда плакала, когда говорила о своем муже, хотя он умер двадцать лет назад.

– Брат мистера Доусона тоже был священником, – сказала Кристина Марш. – Он приезжал в Глен, когда я была девушкой. Однажды вечером у нас в клубе проходил концерт, и брат мистера Доусона, так как ему тоже предстояло выступать, сидел сбоку на сцене. Он был такой же нервный, как сам мистер Доусон, и все отклонял свой стул назад – дальше и дальше – и вдруг упал вместе со стулом прямо через бортик сцены на цветы в вазах и горшках, которые мы поставили возле сцены. Все, что было видно в тот момент, это его ступни, торчащие над помостом. Почему-то после этого происшествия меня никогда не трогали его проповеди. У него были такие большие ступни.

– Похороны неизвестно кого, вместо Стэнтона Лейна, возможно, кого-то разочаровали, – сказала Эмма Поллок, – но это, во всяком случае, было лучше, чем если бы похороны вообще не состоялись. Помните, как перепутали Кромвелей?

Все разразились смехом.

– Давайте послушаем эту историю, – предложила миссис Кембл. – Не забывайте, миссис Поллок, я чужая здесь, и ваши семейные саги мне совершенно неизвестны.

Эмма не знала, что значит слово «саги», но рассказывать она любила.

– Эбнер Кромвель жил возле Лоубриджа на одной из самых больших в тех местах ферм и был в те дни членом парламента. Он всегда считался одной из самых больших лягушек в пруду тори и был знаком со всеми сколько-нибудь влиятельными людьми на нашем острове. Женился он на Джулии Флэгг, чья мать в девичестве была Риз, а бабка – Клоу, так что они вдобавок приходились родней чуть ли не каждой семье в Четырех Ветрах. В один прекрасный день в «Дейли энтерпрайз» появилось объявление: мистер Эбнер Кромвель скоропостижно скончался в Лоубридже, и его похороны состоятся в два часа пополудни на следующий день. Случилось так, что никто из домашних Эбнера не видел этого объявления, а телефонов в те времена в деревнях, конечно, не было. На следующее утро Эбнер уехал в Галифакс на партийный съезд. А к двум часам люди начали прибывать на похороны – пораньше, чтобы захватить хорошие места, так как думали, что приедет ужасно много народу, ведь Эбнер такой видный человек. И действительно народу было полно, уж поверьте мне. На целые мили вокруг его фермы по дорогам тянулись вереницы экипажей, и до трех часов люди все продолжали подъезжать к дому. Миссис Кромвель выбилась из сил, пытаясь убедить их в том, что ее муж не умер. Некоторые сначала не хотели ей верить. Она рассказывала мне потом со слезами, что они, похоже, думали, будто она куда-то спрятала труп. Но даже когда они наконец поверили ей, каждый вел себя так, словно считал, что Эбнеру следует умереть. И они вытоптали перед домом все клумбы, которыми она так гордилась. Вдобавок явилась куча дальних родственников, рассчитывающих на ужин и ночлег, а у нее почти ничего не было приготовлено… Джулия, надо признать, никогда не отличалась предусмотрительностью и бережливостью. Когда Эбнер вернулся домой два дня спустя, он нашел ее в постели в нервной прострации, и ей потребовался не один месяц, чтобы оправиться. Она шесть недель ничего не ела… ну, почти ничего. Я слышала от других, будто она говорила, что ее страдания не могли бы быть больше даже в том случае, если бы это в самом деле были похороны. Но я никогда не верила, что она действительно сказала это.