Текст книги "История Энн Ширли. Книга 3"

Автор книги: Люси Монтгомери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– А ты ревел, плакса-вакса! – насмешливо воскликнул Энди. – Ты не парень, а плаксивая девчонка, мамин любимчик…

– На, откуси яблочка. – Билл протянул Уолтеру полусъеденное яблоко. – И хватить кукситься. Твоей маме небось уже лучше… если только у нее есть сопротивляемость. Папа говорит, что миссис Флэгг давно бы уже умерла, если бы не ее сопротивляемость. У твоей матери есть сопротивляемость?

– Конечно, есть, – ответил Уолтер. Он не знал, что такое сопротивляемость, но если она есть у миссис Флэгг, то у его мамы и подавно.

– Миссис Сойер на прошлой неделе умерла, – сказал Энди, – а на позапрошлой – мать Сэма Кларка.

– Они умерли ночью, – добавила Кора. – Мама говорит, что люди чаще всего умирают ночью. Я не хочу умереть ночью! Мне не хочется явиться на небо в ночной рубашке.

– Дети! Дети! – позвала миссис Паркер. – Пора спать!

Мальчишки еще немного потешились над Уолтером, притворяясь, что хотят задушить его полотенцем. В общем, решили они, не такой уж он плохой малышастик. Уолтер схватил Опал за руку.

– Опал, это же неправда? Мама вовсе не больна? – умоляюще спросил он. Он не мог остаться наедине со своим страхом.

Опал не была злой девочкой, но так интересно рассказать дурную новость!

– Нет, она правда больна. Тетя Джен нам сказала… только велела не передавать тебе. А я считаю, что тебе надо знать. Может, у нее рак.

– Неужели все умирают, Опал?

Для Уолтера это было страшным открытием. До этого он ни разу в жизни не задумывался о смерти.

– Конечно, глупыш. Но они на самом деле не умирают… а отправляются в царство небесное, – утешила его Опал.

– В царство небесное попадают не все, – зловещим шепотом добавил Энди, который стоял в дверях, слушая их разговор.

– А где это… царство небесное? Это дальше Шарлоттауна? – спросил Уолтер.

Опал рассмеялась.

– Какой же ты и в самом деле чудак! Царство небесное от нас за миллионы миль. Знаешь, что тебе надо делать? Молиться! Молитва помогает. Я раз потеряла десять центов и долго молилась. И потом нашла двадцатипятицентовик. Так что это точно помогает.

– Опал, ты слышала, что я сказала? – крикнула из спальни миссис Паркер. – И задуй свечу в комнате Уолтера. Как бы не случился пожар. Ему давно пора спать.

Опал задула свечу и убежала. У тети Джен покладистый характер, но лучше ее не сердить. Энди сунул голову в комнату Уолтера и прошипел напоследок:

– Эти птицы ночью слетают с обоев. Смотри, чтобы они не выклевали тебе глаза!

После этого все разошлись по комнатам и легли-таки спать, чувствуя, что отлично провели день. Уолт Блайт – неплохой малыш, и дразнить его очень весело. Вот завтра…

«Милые крошки», – умиляясь, подумала миссис Паркер.

На дом спустилась непривычная тишина, а в шести милях от Лоубриджа, в Инглсайде, новорожденная Берта-Марилла Блайт моргала карими глазами, глядя на склонившиеся над ней радостные лица. Она появилась на свете в такую холодную июльскую ночь, какой на острове Принца Эдуарда не было уже восемьдесят семь лет.

Глава девятая

Оставшись в темноте, Уолтер никак не мог уснуть. Он никогда в жизни не спал один в комнате – рядом всегда слышалось успокаивающее дыхание Джима или Кеннета. Постепенно комнату осветил слабый лунный свет, и он смог различать окружающие его предметы, но этот полумрак был хуже полной темноты. Картина, висевшая на стене в ногах кровати, казалось, зловеще ухмылялась. Картины вообще ночью совсем другие, чем днем, подумал Уолтер. Смотришь на картину и вдруг видишь там такое, о чем и не подозревал. Кружевные гардины напоминали высоких худых женщин, плачущих по обе стороны окна. В доме раздавались какие-то непонятные звуки – потрескивания, вздохи, шепот. А что, если птицы и впрямь слетят с обоев и захотят выколоть ему глаза? Уолтеру стало жутко… но потом все эти мелкие страхи вытеснились одним большим: мама больна! Раз Опал это подтвердила, значит, это правда. Что, если мама умирает? А вдруг она уже умерла?! Как же они будут жить без мамы?

И тогда Уолтер понял, что не в силах больше терпеть. Надо идти домой. Прямо сейчас. Он должен увидеть маму до того… как она… умрет. И не станет он никого будить и просить, чтобы его отвезли домой. Они не согласятся… они только посмеются над ним. До дому страшно далеко, но за ночь он дойдет.

Уолтер тихонько встал с кровати и оделся. Ботинки он взял в руки. Мальчик не знал, куда миссис Паркер положила его шапку, но это было неважно. Главное – чтобы его не услышали… Ему надо убежать и повидать маму. Жаль, что нельзя попрощаться с Алисой… она бы поняла. Он вышел в темный коридор… затаив дыхание, шаг за шагом, спустился по лестнице… когда же кончатся эти ступеньки? Ему казалось, что даже мебель прислушивается к его шагам… Ой!

Уолтер уронил один ботинок, который покатился вниз по лестнице, громко прыгая со ступеньки на ступеньку, вылетел в прихожую и с оглушительным, как показалось Уолтеру, грохотом стукнулся о входную дверь.

Мальчик прижался к перилам. Наверное, этот грохот разбудил весь дом… сейчас они все выбегут… ему не дадут уйти домой… Отчаяние сдавило Уолтеру горло.

Прошло, наверное, несколько часов, прежде чем он осмелился поверить, что никто не проснулся, и опять стал красться вниз по лестнице. Наконец она кончилась. Уолтер нашел свой ботинок и нажал на ручку двери. Паркеры никогда не запирали входную дверь. Миссис Паркер говорила, что у них в доме нечего украсть, кроме детей, а на них никто не позарится.

И вот Уолтер осторожно прикрыл за собой дверь. Надев ботинки, он пошел по улице. Дом Паркеров стоял на краю деревни, и Уолтер вскоре очутился на дороге, идущей через поля. На мгновенье его охватила паника. Позже она сменилась боязнью одиночества и темноты. Мальчик еще никогда в жизни не был ночью на улице один. Он всего боялся. Кругом такой огромный мир, а он такой маленький! Даже холодный ветер, казалось, нарочно дул ему в лицо, чтобы помешать идти вперед.

Мама умирает! Уолтер судорожно сглотнул и пошел. Мальчик шел и шел, храбро стараясь подавить страх. Светила луна, в ее неверном свете все казалось незнакомым и страшным. Когда папа однажды взял его кататься вечером, ему казалось, что нет ничего красивее освещенной луной дороги, поперек которой лежали тени деревьев. Но сейчас тени были такие черные и острые! Вдруг вскочат и набросятся на него? И поля стали какими-то странными. И деревья на обочине казались враждебными. Они словно подкарауливали его. Из придорожной канавы вдруг сверкнули два горящих глаза, и огромный черный кот перебежал ему дорогу. Неужели коты бывают такие большие? А может… Ночь была холодной, Уолтер дрожал в своей тонкой рубашке, но он сумел бы пренебречь холодом – лишь бы ему не было так страшно. Он боялся теней, непонятных звуков и неизвестных тварей, которые, наверное, притаились в роще, через которую шла дорога. Вот было бы хорошо ничего не бояться, как Джим!

– А я возьму и притворюсь, что мне совсем не страшно, – вслух сказал Уолтер и еще больше задрожал от ужаса, услышав свой одинокий голос, замиравший в ночи.

Но все равно надо идти – раз мама умирает, значит, надо к ней идти. Он упал и больно ударился коленом о камень. Потом услышал, что его догоняет тележка, и спрятался за деревом: вдруг это доктор Паркер обнаружил, что его нет, и бросился вдогонку? Потом остановился как вкопанный, увидев у обочины что-то большое и лохматое. Нет, мимо этого он пройти не посмеет… ни за что! Но все-таки прошел. Это была большая черная собака… собака ли?., но она уже осталась позади. Уолтер не осмеливался побежать – вдруг она за ним погонится! Он со страхом оглянулся: собака не торопясь трусила в противоположном от него направлении. Уолтер потрогал лицо: оно было покрыто каплями холодного пота.

Он увидел падающую звезду и вспомнил, как старая тетя Китти говорила: если упала звезда, значит, кто-то умер. Неужели мама?! Уолтеру за минуту до этого казалось, что ноги совсем не слушаются его, но страшная мысль придала мальчику новые силы. Он так замерз, что уже почти не чувствовал страха. Когда же он дойдет до дома? Он ведь так давно ушел из Лоубриджа!

Действительно, мальчик шел уже три часа. Из дома Паркеров он ушел в одиннадцать, а сейчас было два. Увидев, что он уже на дороге, спускающейся к Глену, Уолтер чуть не расплакался от облегчения. Спотыкаясь, он прошел через деревню, и даже здесь спящие дома казались чужими и далекими. Они уже забыли его. Вдруг за изгородью раздалось мычание, и Уолтер вспомнил, что у мистера Риза очень злой бык. Он запаниковал и бросился бежать. От страха мальчик даже не заметил, как оказался у ворот Инглсайда. Наконец-то он дома… дома!

И тут он остановился, весь дрожа от тоскливого чувства разочарования. Он ожидал, что в окнах будет гореть приветливый свет. Но в Инглсайде не было ни огонька!

Вообще-то одно окошко светилось, но Уолтер его не видел, потому что оно выходило на задний двор. Это была комната, где нянька спала рядом с кроваткой, в которой лежала новорожденная. Уолтер пришел в полное отчаяние. Он даже не представлял себе, что ночью Инглсайд может быть таким темным.

Значит, мама умерла!

На дрожащих ногах Уолтер прошел по подъездной аллее, пересек мрачно-черную тень от дома и подошел к двери. Мальчик тихонько постучал – до дверного молотка он дотянуться не мог, – но никто не отозвался. Да Уолтер этого и не ожидал. Прислушался: из дома не доносилось ни одного живого звука. Значит, мама умерла, а все остальные уехали.

Уолтер к этому времени так промерз и устал, что у него даже не было сил плакать. Он добрел до сарая и взобрался по лестнице на сеновал. Он уже ничего не боялся – ему только хотелось где-то укрыться от ветра, где-то прилечь до утра. Может быть, когда маму похоронят, кто-нибудь вернется домой.

К нему подкрался тигровый котенок, которого кто-то подарил доктору. Уолтер радостно его обнял. Он был теплый и живой. Но котенок услышал, как в сарае шуршат мыши, и убежал охотиться на них. Сквозь затянутое паутиной окно на мальчика глядела луна, но она была холодной и безразличной. Огонек, горевший в одном из домов Глена, гораздо больше согревал Уолтера. Пока этот огонек горел, он мог терпеть и не плакать.

Но заснуть Уолтеру не удалось. Сильно болела коленка, и в животе было какое-то странное ощущение. Может быть, он тоже умирает? Хорошо бы – все равно все умерли или уехали. Неужели эта ночь никогда не кончится? Другие ночи ведь всегда кончались. Уолтер вспомнил, что капитан Флэгг, который живет на мысе, однажды сказал, что если он сильно разозлится, то не позволит утром взойти солнцу. Может быть, он наконец сильно разозлился?

Потом потух одинокий огонек в Глене. Уолтер издал тихий стон отчаяния. И тут заметил, что уже светает.

Глава десятая

Мальчик спустился по приставной лестнице и вышел из сарая. Инглсайд был освещен странным потусторонним светом. Небо над березами в Лощине слегка розовело. Может быть, можно попасть в дом сквозь боковую дверь? Иногда Сьюзен не запирает ее на случай возвращения папы с ночного вызова.

Дверь действительно была не заперта. Всхлипывая от радости, Уолтер зашел в дом. Внутри все еще было темно, и он стал осторожно подниматься по лестнице. «Пойду сейчас и лягу в свою кровать, и, если никто не вернется, так там и умру и отправлюсь к маме в царство небесное. Вот только…» Уолтер вспомнил, что сказала Опал – до царства небесного миллионы миль. Охваченный новым взрывом горя, Уолтер не заметил спящего на повороте лестницы Шримпа и наступил ему на хвост, вопль Шримпа прозвучал на весь дом.

Сьюзен, которая только недавно задремала, проснулась от этого жуткого звука. Она легла в постель в двенадцать часов ночи, совершенно измученная волнением и беготней. А тут еще мисс Мария Блайт стала приставать к ней со своим «колотьем в боку» как раз в то время, когда напряжение ожидания достигло предела. Пришлось наполнять водой грелку, натирать ей бок мазью да еще и положить на глаза смоченное холодной водой полотенце, потому что у нее, видите ли, разыгралась мигрень.

В три часа утра Сьюзен проснулась со странным ощущением, что ее кто-то зовет, что она кому-то очень нужна. Она встала с постели и на цыпочках прошла к двери миссис доктор. Там все было тихо… она слышала ровное дыхание Энн. Сьюзен обошла дом и вернулась к себе, решив, что ей померещилось. После этого случая мисс Бейкер до конца дней своих верила, что с ней произошло то, над чем она всегда насмехалась и что Эбби Флэгг, которая баловалась спиритуализмом, называла «зов другой души».

– Уолтер звал меня, и я его услышала, – утверждала она.

Сьюзен встала и вышла из комнаты. На ней была только фланелевая ночная рубашка, которая села от многочисленных стирок и едва прикрывала колени, но бледному дрожащему ребенку, который с мольбой и страхом смотрел на женщину с лестничной площадки, она показалась прекрасным видением.

– Уолтер!

Сьюзен кинулась к мальчику и с нежностью прижала его к себе.

– Сьюзен, а мама умерла? – спросил Уолтер.

Через несколько минут все переменилось как по мановению волшебной палочки. Уолтер был накормлен, обласкан, успокоен и уложен в теплую постель. Мисс Бейкер разожгла огонь в камине, принесла ему чашку горячего молока, золотистый тост и тарелку его любимого печенья, смазала ободранную коленку, укрыла его одеялом, положила в ноги грелку и поцеловала. Как же это было приятно: кто-то за тобой ухаживает… кто-то тебя любит…

– Ты точно знаешь, что мама не умерла, Сьюзен?

– Твоя мама спит у себя в комнате, мой родной, и с ней все благополучно.

– Разве она совсем не болела?

– Как тебе, сказать, детка. Вчера она себя и вправду чувствовала неважно, но теперь уже все позади, и на этот раз никакой опасности не было. Давай поспи, а утром увидишь маму… и еще кое-кого. Попадись мне в руки эти дьяволята из Лоубриджа! Просто не могу поверить, что ты прошел пешком шесть миль в такую ночь!

– У меня душа разрывалась, Сьюзен, – серьезно сказал Уолтер. Но все это уже кануло в прошлое. Он был дома… все было хорошо…

Мальчик уснул.

Проснулся он только к полудню и увидел солнце, светившее в окна его комнаты. Прихрамывая, он вышел в коридор и пошел в мамину комнату. Ему уже начинало казаться, что он вчера вел себя очень глупо. Может быть, маме вовсе не понравится, что он убежал из Лоубриджа? Но мама обняла его и прижала к себе. Она уже знала о произошедшем от Сьюзен и много чего готовилась сказать Джейн Паркер.

– Мамочка, ты не умрешь, да? И ты меня все еще любишь?

– Миленький, у меня и в мыслях не было умирать, и я тебя очень люблю, так люблю, что даже вот тут болит. – Энн показала на грудь. – Как же ты смог пройти пешком шесть миль ночью?

– Да еще на пустой желудок, – содрогнувшись, добавила мисс Бейкер. – Просто чудо, что он остался цел и невредим. Нет, чудеса все же случаются и в наше время, это святая правда.

– Молодец, храбрый малыш, – рассмеялся папа, который вошел в комнату, держа на плече Джефри. Он погладил Уолтера по голове, и тот схватил руку отца и прижался к ней щекой. Как приятно, когда тебя хвалит папа! А как ему было страшно, он никому не скажет.

– Ты меня больше не будешь усылать из дома, мама?

– Только если ты сам захочешь, – обещала она.

– Нет уж, я никогда… – начал было Уолтер и замолчал. В общем-то он был не прочь как-нибудь повидать Алису.

– Ну-ка посмотри, миленький, кто у нас есть, – сказала Сьюзен, впуская в комнату розовощекую девушку в белом фартучке и чепчике, которая несла на руках… маленького ребеночка.

Младенец! Полненький, розовый, с шелковистыми волосиками на голове и такими крошечными ручками.

– Ну, разве не красавица? – с гордостью спросила Сьюзен. – Посмотри, какие у нее ресницы… сроду не видела таких ресниц у новорожденных. А какие хорошенькие ушки! Я всегда первым делом гляжу на уши.

– Хорошенькая, – одобрил Уолтер. – Ой, смотри, какие у нее миленькие пальчики на ножках! Только… только она не слишком маленькая?

Мисс Бейкер рассмеялась.

– Восемь фунтов – это совсем не мало. И смотри, она уже глядит по сторонам. Когда этой малышке не было еще и часу от роду, она подняла голову и посмотрела на доктора. Да-да, посмотрела! Я в жизни такого не видела!

– У нее будут рыжие волосы, – довольным голосом произнес Джильберт. – Красивые волосы медного цвета, как у ее мамы.

– И карие глаза, как у ее папы, – радостно подхватила Энн.

– Жалко, что ни у кого из нас нет золотистых волос, – вздохнул Уолтер, опять вспомнив об Алисе.

– Желтых? Как у Друков? – с невыразимым презрением воскликнула Сьюзен.

– У нее такой смешной вид, когда она спит, – сказала няня. – Я никогда не видела, чтобы младенец жмурился, когда спит.

– Чудо, а не ребенок! Все наши дети были милашками, Джильберт, но эта лучше всех.

– Господи, Анни, – фыркнула тетя Мария, которая тоже зашла в комнату. – Можно подумать, что до этого ребенка на свете не было детей!

– Такого ребенка на свете никогда не было, тетя Мария, – с гордостью заявил Уолтер. – Сьюзен, можно я ее поцелую… один только разик?

– Конечно, можно, – разрешила мисс Бейкер, с негодованием глядя вслед выходившей из комнаты тете Марии. – Ну, а я пошла вниз. Испеку на радостях пирог с вишней. Мисс Блайт вчера испекла какой-то пирог – если бы вы только его видели, миссис доктор, голубушка! Словно кошка что-то притащила из подвала. Я постараюсь съесть сколько смогу – не пропадать же добру! – но уж доктору я такого пирога, пока жива и держусь на ногах, никогда не подам.

– Не все же умеют делать такое тесто, как ты, Сью, – сказала Энн.

– Мама, – спросил Уолтер, когда за разомлевшей от комплимента Сьюзен закрылась дверь. – Правда, у нас очень хорошая семья?

«Замечательная семья! – удовлетворенно думала Энн, обнимая лежавшую рядом с ней малютку. – Скоро я встану на ноги и опять буду заниматься своими детьми, учить их, любить их, утешать их. Они будут делиться со мной всеми своими маленькими радостями, надеждами, страхами и проблемами, которые кажутся им неразрешимыми, и своими маленькими бедами, которые кажутся им такими горькими. Я буду держать в руках все нити жизни в Инглсайде и ткать из них прекрасный ковер». И у тети Марии не будет оснований говорить Джильберту, как несколько дней тому назад:

– У тебя очень усталый вид, Джильберт. Неужели в этом доме о тебе некому позаботиться?

Тем временем внизу тетя Мария заметила Сьюзен, уныло покачав головой:

– Конечно, у всех новорожденных кривые ножки, но у этой девочки они просто колесом! Только не говори этого бедняжке Анни, Сьюзен.

Впервые в жизни мисс Бейкер потеряла дар речи.

Глава одиннадцатая

К концу августа Энн совершенно оправилась и от осени ожидала только приятного. Маленькая Марилла с каждым днем все хорошела, и братья и сестры ее обожали.

– А я думал, что младенец кричит с утра до вечера, – сказал Джим, протягивая Марилле палец, за который та не замедлила радостно ухватиться. – Берти Друк мне так говорил.

– Ничего удивительного, что у Друков дети вопят целыми днями, – отрезала Сьюзен – От одной мысли, что родился Друком, уже взвоешь. Но наша Марилла родилась в Инглсайде!

– Мне так жалко, что я не родился в Инглсайде, – грустно вздохнул Джим. Этим его часто дразнила Ди.

– Тебе не скучно жить в этой дыре? – как-то снисходительно спросила Энн одна из ее одноклассниц по Куинс-колледжу, которая жила в Шарлоттауне.

Скучно! Энн чуть не засмеялась в лицо посетительнице. Скучно жить в Инглсайде? Когда с каждым днем появляется что-то новое в малышке… когда сюда скоро приедут Диана, и Элизабет, моя маленькая соседка из Саммерсайда, и Ребекка Дью… когда у Джильберта на руках миссис Эллисон, у которой такая болезнь, которой болели только три человека за все время существования медицины… когда Уолтер в этом году пойдет в школу… когда Нэнни выпила целый флакон духов с материнского туалетного столика – они все были в ужасе, но с ней ничего не сделалось… когда на заднем крыльце чья-то черная кошка принесла неслыханное число котят – целых десять штук!., когда Джефри захлопнул дверь в ванной и никак не мог оттуда выбраться… когда Шримп вздумал поваляться в клейкой бумаге для мух и облепился ею с головы до ног… когда тетя Мария, отправившись глубокой ночью бродить по дому со свечой, потому что ей показалось, что пахнет дымом, каким-то образом ухитрилась поджечь гардину и своими душераздирающими воплями подняла на ноги весь дом. Нет уж, у них в доме не соскучишься!

Да, тетя Мария все еще жила в Инглсайде. Время от времени она говорила жалким голосом: «Когда я вам надоем, так и скажите, и я уеду. Я привыкла жить одна». На это, разумеется, можно было дать только один ответ, и, конечно, Джильберт каждый раз говорил, что она может у них жить, сколько ей захочется. Но надо сказать, что он это говорил уже не так радушно, как раньше. Родственники родственниками, но даже доктор начинал понимать, что от тети Марии хорошо бы избавиться, но не мог придумать, как это сделать. («Одно слово – мужчина!» – насмешливо заметила бы миссис Корнелия.) Один раз он даже осмелился намекнуть ей, сказав, что дом, в котором никто не живет, потихоньку приходит в упадок, с чем тетя Мария с готовностью согласилась и сказала, что подумывает: не продать ли свой дом в Шарлоттауне?

– Прекрасная мысль, – одобрительно отозвался Джильберт. – А у нас тут как раз продается очень миленький коттедж… Один мой приятель уезжает в Калифорнию. Он очень похож на тот, в котором живет миссис Сара Ньюмен и который вам так понравился…

– Да, но она живет там одна, – вздохнула тетя Мария.

– Ей нравится жить одной, – с надеждой в голосе сказала Энн.

– А я не могу понять человека, которому нравится жить одному, Анни, – ответила тетя Мария.

Сьюзен с трудом сдержала стон.

В сентябре у них неделю гостила Диана. Потом приехала Элизабет… которая уже не была маленькой, а превратилась в высокую стройную красивую девушку. Ее отец опять возвращается в Париж, и она будет вести там у него хозяйство. Они с Энн подолгу гуляли по берегам бухты, возвращаясь домой под тихими зоркими сентябрьскими звездами. Они без конца вспоминали жизнь в «Звонких Тополях» и карту волшебной страны, которую Элизабет бережно хранила и с которой не собиралась расставаться до конца своих дней.

– Куда бы я ни приехала, я первым делом вешаю ее на стену в своей комнате, – сообщила она.

Но вот как-то ночью задул холодный ветер, и все вдруг заметили, что лето на исходе. Пришла осень.

– С какой это стати осень началась так рано? – оскорбленным тоном спросила тетя Мария.

Но и осень была очень красивой. В Лощине цвели астры, а дети рвали душистые плоды с яблонь. Небо нежно серебрилось, и по нему проносились темные стаи улетающих птиц. Дни становились короче, и с бухты на берег наползали змейки тумана.

С давно обещанным визитом приехала Ребекка Дью. Она хотела побыть в Инглсайде неделю, но ее уговорили остаться на две. Больше всех ее уговаривала мисс Бейкер, которая с первой минуты открыла в Ребекке Дью родственную душу, возможно, потому, что они обе любили Энн и терпеть не могли тетю Марию.

И вот в один стылый осенний вечер, когда за окном дождь шуршал по палым листьям, а ветер завывал под крышей, Сьюзен излила все свои горести сочувственно слушающей ее Ребекке Дью. Доктор с женой уехали в гости, детей Сьюзен уложила спать. А тетю Марию, слава Богу, мучила мигрень, и она рано удалилась к себе, стеная, что ей «словно железный обруч сжимает голову».

– Я так скажу – если съесть на ужин столько жареной ставриды, то поневоле заболит голова, – начала Ребекка Дью, удобно устроившись в кресле и положив ноги на край открытой духовки. – Я, конечно, тоже ела рыбу… потому что так, как вы, мисс Бейкер, рыбу жарить никто не умеет – но я же не съела четыре куска!

– Мисс Дью, дорогая, – сказала Сьюзен, опуская на колени вязанье и умоляюще глядя в черные глаза Ребекки, – за то время, что вы у нас гостите, вы, конечно, поняли, что за человек Мария Блайт. Мисс Дью, дорогая, я чувствую, что вам можно довериться. Разрешите излить вам свою душу.

– Конечно, мисс Бейкер.

– Эта женщина приехала к нам в конце июня и, по-моему, она намерена остаться здесь на всю жизнь. Ее ненавидят все в доме… даже доктор, как он это ни скрывает, терпеть ее не может. Но мистер Блайт считает, что родственников надо привечать и что кузину его отца нельзя выставить из дому. Сколько раз я просила миссис доктор сказать мужу, что она больше не намерена терпеть в доме Марию Блайт. Но у нее доброе сердце… и мы ничего не можем поделать, мисс Дью… абсолютно ничего.

– Моя бы воля, – призналась Ребекка Дью, которая сама уже выслушала от тети Марии не одно обидное замечание, – я бы высказала ей всю правду в глаза, что бы там ни говорили про законы гостеприимства.

– Да и я нашла бы что ей сказать, мисс Дью, если бы не знала свое место. Но я ни на минуту не забываю, что я не хозяйка в этом доме. Иногда я спрашиваю сама себя: «Сьюзен Бейкер, долго ты будешь позволять вытирать о себя ноги, как о половую тряпку?» Но вы же понимаете, что у меня связаны руки. Я не могу покинуть миссис доктор, и я не имею права добавлять ей забот, ссорясь с Марией Блайт. Так что придется терпеть. Потому что я живот готова положить за доктора и его жену. Как мы хорошо жили, пока она сюда не заявилась! А сейчас нам всем тошно, и, не будучи предсказательницей, я не знаю, чем все это кончится, мисс Дью. Вернее, могу предсказать, что мы все загремим в сумасшедший дом. К чему только она не придирается! Каждый день придумывает сотни жалоб. Укус одного комара можно стерпеть, мисс Дью, но представьте себе, что их миллионы!

Ребекка Дью представила себе миллионы комаров и скорбно покачала головой.

– Она все время учит миссис доктор, как ей надо вести дом и что ей надо надевать. За мной следит неусыпно, а про детей говорит, что они не ладят друг с другом. Но вы же сами видели, мисс Дью, что наши дети никогда не ссорятся – почти никогда…

– Дети у вас замечательные, мисс Бейкер.

– И вечно-то она бродит по дому, подслушивает разговоры и сует нос в то, что ее не касается…

– Я сама ее за этим застала, мисс Бейкер.

– И вечно она на всех обижается и ноет, но никогда не обижается настолько, чтобы от нас уехать. Сидит с эдаким несчастным видом, а бедная миссис доктор не знает, как ее умаслить. Все не по ней. Если окно открыто, она жалуется на сквозняк. Если закрыто – говорит, что ей не хватает свежего воздуха. Не любит лука… даже запаха не выносит. Тошнит ее, видите ли! И миссис доктор запретила мне класть в кушанья лук. А я вот что скажу – может, это и плебейский вкус, но мы в Инглсайде любим еду с луком.

– Я сама во все кладу лук, – призналась Ребекка Дью.

– Кошек она тоже не выносит. От них у нее, видите ли, мурашки по коже идут. Даже если она ее не видит, но знает, что в доме есть кошка. Бедняжка Шримп уже не смеет носа в доме показать. Я сама никогда особенно не любила кошек, но все же считаю, что и они имеют право на существование. Только и слышу: «Сьюзен, не забудь, что я не ем яиц!» «Сьюзен, может, кому-нибудь и нравится перестоявшийся чай, но я к числу таких людей не принадлежу». Перестоявшийся чай, мисс Дью! Да когда в жизни я кому-нибудь подавала перестоявшийся чай?

– Я и представить себе этого не могу, мисс Бейкер.

– Если есть вопрос, которого лучше не задавать, она обязательно его задаст. Она ревнует доктора к его собственной жене – почему, дескать, он жене рассказывает о своих делах раньше, чем ей? И всегда допрашивает его о пациентах. А он этого просто терпеть не может, мисс Дью. Доктор должен уметь держать язык за зубами, вы сами это прекрасно понимаете. А какие она закатывает сцены из-за того, что боится пожара. «Сьюзен, – говорит как-то мне, – надеюсь, ты не разжигаешь огонь с помощью минерального масла? И не разбрасываешь по дому жирные тряпки? Они самовозгораются. Тебе понравится смотреть, как горит этот дом, зная, что беда произошла по твоей вине?» Ну, мисс Дью, тут я над ней посмеялась. В ту же ночь она подожгла свечой гардины и вопила как зарезанная. И это как раз когда бедный доктор, не спавший две ночи, наконец уснул! И представьте – каждое утро она является ко мне в кладовку и пересчитывает яйца – вот это меня злит больше всего! Знали бы вы, чего мне стоит сдержаться и не сказать: «Заодно уж и ложки пересчитайте». Дети ее, конечно, ненавидят. Миссис доктор измучилась, стараясь их сдерживать. А однажды мисс Блайт посмела дать Нэнни пощечину – когда дома не было ни доктора, ни его жены – и всего лишь за то, что девочка назвала ее миссис Мафусаил – это она от Кена Форда услышала.

– Я бы ей самой дала пощечину, – зверским голосом проговорила Ребекка Дью.

– Я ей так и сказала: если она еще раз тронет детей, я сама ей дам пощечину. «По попке мы их иногда хлопаем, но пощечин не даем никогда – так и запомните!» Она неделю на меня дулась, но по крайней мере с тех пор не трогает детей. Зато обожает, когда их наказывают родители. «Если бы я была твоей матерью…» – сказала она как-то Джиму. «Нет уж, никогда вы не будете ничьей матерью», – ответил бедный ребенок. Вы же сами понимаете, что она его довела. Доктор послал его спать без ужина, но как вы думаете, кто потом принес ему кое-чего покушать?

– Действительно, кто? – хохотнула Ребекка Дью.

– Я не одобряю, когда дети неуважительно относятся к старшим, мисс Дью, но должна признаться, что когда Берти Друк однажды запустил в нее шариком из жеваной бумаги – только малость промазал, – я дала ему домой пакетик пончиков, хотя, конечно, не сказала, за что. Он был рад до смерти – пончики ведь не растут на деревьях, а эта жадина миссис Друк никогда не печет детям ничего вкусного. Нэнни и Ди – я об этом ни одной живой душе, кроме вас, не говорила – назвали свою старую куклу с треснутой головой тетей Марией и, когда старуха их выбранит, топят ее в бочке с дождевой водой – куклу, конечно, а не старуху. Сколько раз они это делали – не сосчитать. Но вы не поверите, мисс Дью, какой номер она выкинула позавчера вечером!

– Я про нее чему хочешь поверю.

– Она опять на что-то обиделась и не стала есть ужин. Но поздно вечером забралась в кладовку и съела ужин, который я приготовила для доктора – все до последней крошки, дорогая мисс Дью. Как только Господь Бог такому попустительствует?

– Не надо богохульствовать, мисс Бейкер, – твердо заявила Ребекка Дью. – Сохраняйте чувство юмора.

– Да я отлично понимаю, что у всего есть смешная сторона, мисс Дью, смешна даже жаба, попавшая под борону. Вот только смешно ли самой жабе? Извините, что я вам все это рассказала, мисс Дью, но знаете, насколько мне полегчало. Миссис доктор я ничего этого сказать не могу, и в последнее время мне стало казаться, что если я не выговорюсь, то не иначе как лопну.