Текст книги "Варварские нашествия на Европу: германский натиск"
Автор книги: Люсьен Мюссе
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
За неимением настоящей идеологии, нацеленной против римлян, варвары-ариане смогли извлечь из гражданских и религиозных законов Империи элементы покровительственной сегрегации, оградившие их национальное меньшинство от незамедлительного растворения в недрах римской цивилизации, которое постигло большую часть германских групп, получивших разрешение поселиться на имперских землях до 406 г.
Римское законодательство с 370 г. запрещало браки между римлянами и варварами под страхом смерти. Это непомерное требование, противоречащее церковному праву, тем не менее было подхвачено несколькими варварскими королевствами, и прежде всего готскими. Остготы соблюдали его до конца, вестготы отказались от него только при Лео-вигильде, когда идеал испанского единства побудил их к объединению в интересах арианского элемента. Бургундское право, напротив, сняло этот запрет еще в V в. (Lex Burgundionum, XII, 5). Франкское законодательство обошло его молчанием, безусловно, по причине раннего обращения в ортодоксальную веру. Позиция вандалов неясна[299]299
Как этот запрет применялся на практике? Известно, что государи всегда считали себя свободными от его соблюдения. Что же касается частностей, то Томпсон, The conversion [N 199]. P. 32, и Куртуа, Vandales [N 233]. P. 220, собрали эпиграфические примеры смешанных браков.
[Закрыть].
Нравы соответствовали закону. В городах Италии – единственной страны, о которой мы что-либо знаем точно, – римские и варварские кварталы разграничивались достаточно четко. В готскую эпоху, как и в эпоху лангобардов, ариане жили вокруг своих церквей и королевских дворцов. Готская Равенна имела civitas barbarica (варварский квартал) и 6 арианских церквей (называвшихся ecclesiae legis Gothorum (церкви готского права) или legis sanctae (святого права)). На о. Градо и в Салоне было по два центра притяжения в виде ортодоксального и арианского кафедральных ансамблей. В Цивидале дель Фриули, важном гарнизонном городе, лангобардский квартал вокруг церкви Св. Иоанна был отделен от знаменитого в истории искусства Темпьетто и основного квартала маленькой оградой между римской стеной и рекой Натисоне[300]300
Законодательство Империи выносило еретические церкви за городские стены, но оно соблюдалось не в полной мере. Тем не менее некоторые арианские церкви Италии находятся «за стенами» (Аквилея, Милан, Неаполь); ср. Cecchelli. Larianesimo [N 206].
[Закрыть].
В нескольких государствах, например у остготов и лангобардов, военное ремесло и право ношения оружия было закреплено за варварами, однако бургундские короли охотно принимали на военную службу своих римских подданных, и Меровинги сделали то же самое, правда, не столь открыто. Это было связано с дуалистической структурой, положенной в основу государства. Далее мы вернемся к персональное™ законов, еще одной дискриминационной практике, которая также способствовала сохранению самобытности варварских групп[301]301
Ср. стр. 264.
[Закрыть].
Меньшинство охотно верит в свое превосходство; правящий класс в нем не сомневается. Отсюда и презрительное отношение к римлянам, которое проявлялось то здесь, то там. Впрочем, это случалось редко (правда, у нас мало возможностей узнать мнение варваров). В качестве примера можно привести пролог Салической правды, бросающий в лицо римлянам упрек за то, что они были безжалостными господами и предали смерти стольких мучеников (религиозный довод, имеющий мало отношения к делу), а также наивную декларацию баварского глоссатора VIII в. – «римляне глупы, а бавары – мудры» – и некоторые другие позднейшие тексты того же характера. Все это не заходило далеко и плохо сочеталось с проримскими убеждениями Теодориха. О расовой ненависти между варварами и римлянами не было и речи.
Топонимика и археология определенно представляют собой лучшие инструменты исследования, которые позволяют оценить глубину варварского расселения. Однако важно никогда не забывать об ограниченности этих дисциплин. Энергичное предостережение, высказанное Ф. Лотом еще двадцать лет назад, в целом остается в силе. Прежде всего существуют трудности, присущие ономастическому методу: необходимо начинать с древних форм, скрупулезно установленных и датированных, а затем соотносить их с рядом параллельных случаев, ловушек неправильного написания, народных и научных этимологии, переносов имени. Но мы уделим основное внимание проблемам исторической интерпретации ономастических данных, с помощью некоторых галльских примеров.
Прежде всего Лот настаивал на двоякой необходимости[302]302
Чему учат нас по поводу германской колонизации Франции последние работы по топонимии, CRAI, 1945. Р. 289–298; L'antroponymie frangaise // Hommage offert a Ferdinand Lot. Paris, 1946. P. 17–37.
[Закрыть] учитывать демографический ранг населенного пункта, обозначаемого топонимом, и всегда рассматривать полученные результаты в числовом контексте, предлагаемом совокупностью названий аналогичной ценности: название прихода важнее, чем название селения или поля, регион можно считать германизированным, только если о германском влиянии свидетельствует значительная доля его топонимов. Но даже этим благоразумным подходом не следует злоупотреблять: эти пропорции должны высчитываться по отношению не к современной ономастике, а к ономастическому материалу, с уверенностью датируемому эпохой, как можно более близкой к изучаемому феномену (например, столько-то германских названий по отношению к общему количеству названий, засвидетельствованных до тысячного года). Одно название, даже совершенно обособленное, может при наличии установленной лингвистической принадлежности иметь значение для определения границ или маршрутов вторжения или уцелевшего островка.
Лот равным образом подчеркнул (по поводу долатинского – inco, а также готского и бургундского – ingos) серьезную опасность, которую навлекают на целые пласты ономастики совпадения форм в разных языках. Они особенно пагубны, когда речь идет об очень близких языках. Так, сходство старосаксонского и северогерманского затрудняет, если не исключает, точное исследование саксонских поселений Бессена, и, в меньшей степени, возможны серьезные ошибки в различении готского и франкского вклада в Аквитании[303]303
Это излюбленный тезис Броена, Le peuplement germanique [N184].
[Закрыть]. Другая опасность: когда язык Б, близкий к языку А, закрепляется в регионе, где А уже сформировал топонимы, он видоизменяет их согласно собственным правилам и делает их едва узнаваемыми; так, между IX и XI вв. многие английские топонимы в Восточной Англии были более или менее поверхностно «данизированы». В истории одного названия подобное может произойти даже несколько раз: York представляет собой скандинавскую форму JorviK прошедшую через ряд преобразований, начиная со староанглийского Eoforwic, которое, в свою очередь, являлось германской интерпретацией кельтского названия, на латыни переданного как Еbоrаcum…
Роль моды полностью признается специалистами по антропонимике. Она не лишена исторического интереса: изобилие германских имен в меровингской Галлии, как и баскских и иберийских в Гаскони в IX–X вв., не указывает на прямую колонизацию, а раскрывает едва ли менее значимое явление цивилизации: престиж отчасти пришлого правящего класса. Однако в топонимии мы, возможно, слишком пренебрегаем этим. Именно это явление, несомненно, отражается внезапным распространением названий поместий на – curtis и – villa. Некоторые из этих мод не проникли в глубину и оставили после себя только недолговечные топонимы[304]304
Этим, безусловно, объясняется то, что в Пе де Ко топонимы, образованные от имени франка + окончание – iacas, полностью исчезли под влиянием норманнов. Эта мода, конечно, не была воспринята крестьянами, которые одни оставались на месте после 911 г.
[Закрыть].
Во Франции топонимисты слишком мало внимания уделяют микротопонимии, а именно кадастровым названиям (нем. Flurnamen, англ. field names), опираясь на наименования обитаемых мест. Без сомнения, средний возраст таких названий меньше (очень немногие восходят ко времени до тысячного года, если не считать тех из них, которые обозначают исчезнувшие населенные пункты), но их лингвистическое значение часто огромно: они помогли выявлению, с одной стороны, древних островков, а с другой – бельгийской и рейнской лингвистической границы.
В антропонимике, помимо чистой формы имен в данную эпоху, следовало бы чаще принимать во внимание их распределение внутри семей от поколения к поколению. Имя Людовик, данное Карлом Великим одному из своих сыновей, отмечает восприятие Каролингами некоторых меровингских традиций.
Таким образом, доказательная ценность, приписываемая каждому топониму или человеческому имени в области изучения расселения, требует исторической проверки, в дополнение к критике источников и лингвистическому анализу. Каждый случай необходимо рассматривать отдельно, и можно установить только несколько очень общих правил. Они сильно различаются в зависимости от того, стремимся ли мы определить древний лингвистический ареал или границы цивилизации, и слишком много ученых не сумело разделить эти исследования.
Например, само собой разумеется, и Лоту удалось это доказать[305]305
81 F. Lot. Noms de lieux en ville et en court [N 322].
[Закрыть], что бесчисленные топонимы на – ville и – court, образованные от имени какого-нибудь германца в качестве первой или второй составляющей слова, ничего не значат для истории франкского расселения или распространения франкского диалекта; и, напротив, они очень полезны для истории меро-вингской цивилизации, главным образом во второй фазе, когда аристократия, окружающая короля, трансформировалась в класс крупных землевладельцев. Для истории расселения необходимо отобрать только чисто германские названия, особенно состоящие из двух составляющих, соединяющихся в соответствии с германским синтаксисом, или производные от основы-корня согласно германским обычаям. Следует остерегаться простых слов, которые могли перейти в местный романский диалект, а затем из него исчезнуть; часто их помогает обнаружить присутствие артикля: так, La Fere ни в коем случае не доказывает закрепления в данном месте группы носителей франкского языка, а лишь то, что институт под названием fara (ср. стр. 216) был известен местным жителям, которые могли издавна говорить на романском диалекте. Поскольку этот институт типичен для меровингского общества на начальном этапе, этот факт по-прежнему представляет – но в совершенно ином плане – живой интерес для историка.
Топонимисты уже давно привыкли отражать свои главные выводы на карте. Но историк должен настойчиво требовать, чтобы они с помощью соответствующих значков различали относительную значимость пунктов, которые наносят на карту, не только в порядке определенности (происхождение 1) несомненно, 2) вероятно, 3) возможно), но еще и доказательной ценности (1) названия, доказывающие колонизацию или простое влияние; 2) названия новых поселений; 3) названия, появившиеся вследствие переименования).
Подчеркнем еще раз очевидность того, что лингвистическое происхождение названия ничего не говорит о происхождении населенного пункта; факты этой последней категории устанавливаются только путем изучения текстов (редко) или археологического исследования (обычно). Так, известно, что на востоке Франции десятки деревень, носящих германские названия, существуют с галло-римской эпохи.
Можно задать два дополнительных вопроса, порожденных скорее казуистикой, чем историей. Какой должна быть численная пропорция, чтобы какая-то группа населения могла навязать деревне название на собственном языке? Опыт двуязычных зон современной эпохи свидетельствует о том, что для этого совершенно нет нужды находиться в большинстве; достаточно обладать большим социальным влиянием. В какой мере ослабление государства – и особенно гибель римских кадастровых списков – благоприятствовало масштабному обновлению топонимии в период раннего средневековья?
Можно предполагать, что многие домениальные названия на – iacum и – апит были лишь официальными и плохо усваивались крестьянами, а потому исчезли, как только государственная власть перестала их поддерживать.
Что касается археологического исследования, то уже отмечалось, что если оно и не в силах просветить нас относительно национальных вопросов (за исключением случая скелетов, очевидно чуждых европеоидной расе), то взамен оно предлагает самые драгоценные и самые надежные документы по проблемам цивилизации. Лишь благодаря ему мы можем обозначить точными вехами распространение нового образа жизни, формирование меровингского общества, ареалы преобладания франкских, бургундских, аламаннских, готских и лангобардских слоев и пр. Только оно позволяет датировать населенные пункты, определить с точностью их деление и экономический характер. С каждым днем, по мере совершенствования технологий раскопок и лабораторных исследований, множатся уроки, которые оно может нам дать. Короче говоря, именно от археологии в следующих поколениях следует ожидать самого существенного обновления в области, которой посвящена данная книга.
В настоящее время огромное большинство археологических материалов является плодом случайных находок – отсюда и незначительная ценность карт распределения, когда они опираются на слишком ограниченное число. Это соотношение стремительно смещается в сторону организованных раскопок, польза от которых бесконечно выше: только они позволяют методично ставить общие проблемы. В то время как могила, главным образом с захороненным телом, привлекает внимание наименее сведущего землекопа, «остатки хижины», деревянной, плетеной или саманной, заметны только для грамотного специалиста. Так исчезнет дисбаланс, опасный для нашего видения: мы напрямую узнаем жизненную ситуацию галлов эпохи Империи (по крайней мере, высшего класса), в то время как подданные меровингского короля известны только по своим могилам.
В ожидании этой революции необходимо сдержанное отношение к работам, которые по старинке, без пристального рассмотрения даты и контекста, заявляют о проведенном исследовании «варварских захоронений». Из них мы можем извлечь данные лишь в очень грубом приближении: многие могилы, нареченные «меровингскими», принадлежат к VIII, если не IX в., а многие «варварские воины» оказываются местными крестьянами, воспринимавшими франков лишь как новую моду в одежде. Историк будет пользоваться только работами, основанными на критическом рассмотрении, журналами раскопок, достаточно полными, чтобы выдержать любые желаемые проверки, или материалами, которые он сможет лично изучить в музеях.
Оценка роли варваров в эволюции сельских областей, в сущности, выходит за пределы возможностей тех инструментов исследования, которыми мы располагаем, даже там, где историческая работа продвинулась дальше всего, как в Англии, Северной Галлии и Рейнской области. С углублением наших познаний развеиваются упрощенные взгляды, в недавнем прошлом воплощавшиеся в теории. Остается рассмотреть только некоторые археологические и юридические аспекты этой проблемы.
Первое препятствие: мы не знаем точно, каким был аграрный строй Поздней Римской империи. Некоторые крупные виллы были центрами земледелия, но все ли? В действительности не занимались ли нередко обработкой земли жители туземных селений? О севообороте мы знаем только одно, из Плиния: в I в. культура озимых злаков в области Трира еще не была привычной; может быть, она стала таковой до V в., так как можно заметить, что с Империей в Галлию пришло множество нововведений (использование косы и даже жнейки, водяная мельница, распространение виноградарства и пр.)? Нам совершенно неизвестна – если не считать деления на центурии – парцеллярная структура земель и способ их разграничения. Мы даже не знаем, хорошенько, в каких регионах проживание было компактным, а в каких – разбросанным.
Второе препятствие: еще меньше мы знаем о том, как было устроено земельное хозяйство до составления великих полиптихов IX в. (в районах, которых последние почти не коснулись, как, например, Запада; и эта неопределенность доходит до XI в.). В меровингскую эпоху нам доступна только история землевладения, а не эксплуатации земли. Сельская археология до сих пор фиксирует только развалины античных вилл, церквей и кладбищ; мы почти ничего не знаем о новых поселениях и совсем ничего о земледельческих орудиях. Система севооборота и земельного деления от нас ускользает. Методы микротопонимии позволяют дать ответ не раньше X в.
В этих условиях не стоит переносить реалии позднего средневековья или даже современной эпохи на эпоху нашествий. Представления, которые некогда пользовались популярностью, вроде отнесения обязательного тройного севооборота на узкой полосе openfield[306]306
Неогороженный участок, превращаемый после снятия урожая в общий выгон (англ.). – Примет, перев.
[Закрыть] за счет германского влияния, а бессистемно расположенных огороженных участков с двойным севооборотом – за счет галло-римских пережитков, сегодня не имеют никакой ценности для истории. То же верно и для жилища (например, якобы «римских» черепичных кровель на юге и в Лотарингии), и для сельскохозяйственных орудий (например, южной сохи, иногда квалифицируемой как римская).
Историческая работа показала, что «древние» или «характерные для региона» структуры уходят в толщу времен лишь на несколько поколений или снова появляются в самых неожиданных контекстах. В настоящее время известно, что островки двойного севооборота в Северной Франции (Эльзас, Румуа) образовались уже после окончания средних веков, а в Англии тройной севооборот вошел в систему только начиная с XII в. (в парижском бассейне – с IX в.). Как же можно отнести один за счет римских пережитков, а другой – германских новшеств? Более того, на Сардинии и вплоть до Сирии можно обнаружить формы, которые, как сначала полагали, имеют северогерманское происхождение… Не вся проделанная работа была тщетной, но ее вывод, с нашей точки зрения, негативен: «незыблемый сельский уклад» является мифом; в действительности его непрестанно задевали колебания огромной амплитуды, вызываемые демографическим, экономическим и технологическим развитием. Разумеется, нашествия придали некоторым из этих колебаний направление или дополнительный импульс, но мы не в силах определить, каким именно[307]307
Мы видим, как изменились взгляды историков с тех пор, как в 1934 г. Роже Дион, противопоставляя сельский уклад Северной и Южной Франции, написал по поводу линии, разделявшей их в XVIII в.: «Можно говорить о военном фронте, ограничивавшем какое-то мощное немецкое вторжение с юга и запада» (Essai sur la formation du paysage rural frangais. Tours, 1934. P. 150). С тех пор автор пересмотрел свои позиции.
[Закрыть].
Что же нам остается после этого избиения младенцев? Прежде всего некоторые археологические данные. Переустройство многих английских земель при появлении саксов (однако разрушенная система была туземной, а никак не римской). Сохранение, не менее бесспорное, в самых разных районах Галлии и почти до самого limes сельскохозяйственных структур, порожденных кадастром римских agrimensores (землемеров). Непрерывность истории некоторых населенных пунктов и ее отсутствие у стольких других. Короче говоря, каждый регион, может быть, угодья каждой деревни представляют особый случай. Понадобятся еще сотни монографий, прежде чем можно будет отважиться на обобщения, которые, опять же, прояснят лишь небольшое количество аспектов проблемы нашествий в сельской среде.
Что же касается юридических данных, к которым мы вернемся более подробно в другом томе, то относительно их значения не следует обольщаться. Они допускают надежный вывод только тогда, когда касаются очень конкретного института: например, упоминание jus mancianum на табличках Альбертини можно воспринимать как признак сохранения в вандальской Африке римских форм землевладения. Но что подумать об использовании в эпоху Меровингов таких растяжимых понятий, как colonus (колон) или villa (вилла)? Их выбор для обозначения реалий франкского общества подразумевает наличие определенной аналогии с одноименными римскими институтами, но, не имея других указаний, было бы опрометчиво пытаться идти дальше. Можно также сделать наблюдение статистического порядка: если в лексиконе юридических, военных и административных институтов изобилуют германские заимствования, то они почти полностью отсутствуют в применении к сельским, домениальным и сеньориальным институтам в зоне, оставшейся римской. Но какова ценность этого количественного признака для проблемы колонизации?
Следует также остерегаться относить за счет нашествий все волнения сельского населения. Например, в Испании, где во внутренних районах Леванта (Carpetania) наблюдается катастрофическое падение численности населения. Германцы здесь ни при чем – благодаря случайности хроники позволяют увидеть в ней последствие почти непрерывных эпидемий VI и VII вв.
Короче говоря, кажется, надлежит недвусмысленным образом придерживаться тех благоразумных позиций, на которых остановился Марк Блок в конце своей жизни[308]308
Bloch. Les invasions [N 105].
[Закрыть]. Следовало бы чаще совмещать дисциплины (прежде всего археологию, топонимию и историю права) на уровне локальных монографий, прежде чем снова дерзнуть взяться за целостные картины.
Нашли ли варвары себе место в городах? Разумеется, необходимо различать времена и народы.
В целом можно присоединиться к формулировке Тацита (Germania, 16): «Хорошо известно, что народы Германии не живут в городах», при том условии, что это неприятие городской жизни не будет преувеличиваться: в Германии были oppida, обширные площади, огороженные стенами из земли, сухой каменной кладки и дерева, такие же, какие описывает Цезарь в Галлии, служившие убежищем в военное время и иногда полупостоянными населенными пунктами. Но ничто не указывает на то, что в них имела место экономическая деятельность или какой-то особый статус отличал их от окрестной местности. Ни один из них не сыграл роли «доурбанистического ядра» для городов каролингской Германии (зато их расположение с неизбежностью привело к тому, что на их месте появились укрепленные замки). Народы, далекие от Империи, оставались на этой первобытной стадии до конца VIII в. (когда появляются первые emporia (торговые центры) во Фризии и на берегах Балтики): этим объясняется непонимание англов и саксов при встрече с городом в Британии.
Однако большинство германцев уже соприкасалось с Империей вдоль limes, который по военным и экономическим причинам представлял собой цепь городов[309]309
В числе самых заметных назовем Кельн, Майнц, Регенсбург, Carnuntum, Aquincum. Две императорские резиденции, Трир и Сирмий, находились неподалеку от границы.
[Закрыть]. Безусловно, в IV и начале V в. эти города были на пути к утрате своего престижа: великие памятники были разрушены, правящие классы бежали, торговля находилась в упадке. Однако они не менее сильно притягивали германцев. После начальной фазы разгула насилия все германцы выказали готовность сохранять и использовать городской феномен[310]310
Возможно, у франков это предварительное урбанистическое образование продвинулось дальше всего: Нимвеген и Утрехт, расположенные на территории, захваченной ими в середине IV в., как минимум, сохранили свое название. Возможно, это положило начало процессу, в результате которого Хильдерик выбрал своей резиденцией Турне.
[Закрыть].
В Галлии, как и в Италии, прорыв 406 г. имел катастрофические последствия: чтобы в этом убедиться, нужно лишь прочитать знаменитое (и слишком литературное) письмо святого Иеронима к Агерухии или заметить в некоторых местах, например в Страсбурге, слой пепла. Согласно Гида-цию, то же самое происходило и в Северной Испании. Но он ни коим образом не ознаменовал собой паузы в городской истории, сравнимой с провалом в III в.; ураган пролетел, и через несколько лет города Запада вернулись к прежнему ритму жизни в тех же самых топографических рамках, под тем же самым управлением, более или менее успешно восстановленным. Это был косметический ремонт, а не снос. Некоторые города являли взору лишь жалкие «бараки для пострадавших от стихийного бедствия», но в большинстве из них по-прежнему господствовали здания, типичные для города Поздней Римской империи: praetorium (дворец наместника) и епископальная базилика.
Поскольку варвары, оставшиеся на территории Империи, рано или поздно становились федератами, уважение, которое они должны были выказывать Риму, распространялось и на города. Большинство германцев оседало в сельской местности; но их вожди, следуя примеру римских властей, обосновывались в городах. В каждом королевстве у двора имелась городская резиденция[311]311
Эта проблема была великолепно рассмотрена в начале статьи Эвига. Residence et capitale… [N 445].
[Закрыть]. Начало этому было положено вестготами в Бордо и Тулузе в 418 г. (затем в Нарбонне в 508, в Барселоне в 531 и в Толедо в 551 г.); затем короли вандалов поселились в Карфагене (439 г.), бургундов – в Женеве (ок. 443 г.) и Лионе (ок. 470 г.), свевов – в Браге (между 430 и 440 гг.?) и, наконец, франков – в Турне (до 481 г.), а позже, при Хлодвиге, – в Париже. Только остготы в 490 г. дерзнули выбрать для этого имперскую столицу Равенну; другие народы, возможно боясь быть «разложенными» римскими элементами, довольствовались провинциальными метрополиями или второстепенными городами; Трир и Арль были заброшены. Очевидно, эти королевские резиденции служили образцом: тому, что делал в своем городе король, в остальных подражали простые вожди.
Благодаря замечательным работам Л. Блонделя[312]312
Многочисленные статьи кратко изложены в: Praetorium, palais burgonde et chateau comtal. Genava, XVIII, 1940. P. 69–87, и Le prieure Saint-Victor, les debuts du christianisme et la royaute burgonde a Geneve // Bull, de la Soc. de Hist. et" Archeol. de Geneve, XI, 3,1958. P. 211–258.
[Закрыть] мы знаем о том, как происходило внедрение варварского двора в структуру римского города в Женеве – это один из самых ранних примеров. В начале V в. город состоял из четырехугольной укрепленной цитадели на высоком холме, над которой доминировали дворец наместника, кафедральный собор и церковь Св. Германа, и обширного suburbium (пригорода), отводившего большее или меньшее пространство мертвецам и часовням. Этот облик восходил к III в. Бургундские короли сохранили его. Они поселились во дворце наместника и пользовались его удобствами (банями, подземными печами для отопления комнат) и часовней, ничего в нем не изменив за поколение. Около 500 г. пожар в ходе гражданской войны частично его разрушил: вскоре он был восстановлен почти по прежнему плану (он пришел в упадок, только став бесполезным после франкского завоевания 534 г.). Кафедральный собор также без приключений пережил судьбоносный 443 г. Когда около 513–517 гг. король Сигизмунд, перейдя в ортодоксальную веру, реконструировал собор, он вполне сознательно подражал великим церквям имперских метрополий: сбоку к собору был пристроен круглый мавзолей, напоминающий усыпальницы императоров IV в. Наконец, без сомнения, при Гундобаде была реставрирована городская стена. Осевшие в этом городе бургунды, по сути, олицетворяли консервативное начало.
Бургундский король не жил в городе постоянно: в его распоряжении было две огромные виллы, Амберье в Домбе и Ка-руж на Арве. Это последнее поместье также было изучено Л. Блонделем: это была сильно перестроенная римская вилла, где на смену каменным строениям пришли деревянные здания германского типа; ее окружал ров (с палисадом?). Здесь государь наверняка вел жизнь, более созвучную его вкусам, а женевский дворец служил главным образом для церемоний.
Наблюдения, сделанные в Кельне, говорят о том же самом[313]313
См. стр. 157.
[Закрыть]: франкское королевство на Рейне сохранило огромный дворец легатов Германии, и, конечно, именно он стал резиденцией короля. Везде, где это было возможно, происходило то же самое. Только в Британии имела место полная неудача. В Италии город сохранился без изменений, за исключением определенной сегрегации, неизвестной в римскую эпоху[314]314
См. стр. 236. Необходимо подчеркнуть, что даже в варварских кварталах все – архитектура, планы и декор – оставалось верным римской традиции. О более явном уважении нельзя было бы и мечтать.
[Закрыть]. В Африке некоторые разрушения на начальном этапе не получили продолжения[315]315
Большая перестройка африканских городов в VI и VII вв. является делом рук византийских военных инженеров, строивших тесные цитадели из материалов разобранных общественных зданий. Для наследия прошлого эта работа оказалась куда более разрушительной, чем воздействие вандалов.
[Закрыть]. Наконец, в Испании античная обстановка в большинстве случаев сохранялась во всей полноте, однако пришлось видоизменить Толедо, и этот очень маленький город внезапно поднялся до уровня великой столицы[316]316
Символом приобщения варваров к городу стало то, что их короли начали увековечивать память о себе, основывая города, присваивая им свое имя. Около 578 г. Леовигильд заложил Реккополис (в честь своего сына Реккареда) на Тахо, выше Толедо. В Африке Гадрумет (Сузы) был переименован в Гунерихополис. Кур в Ре-ции на короткий период стал Теодорихополисом.
[Закрыть].
Уважение завоевателей к городской жизни не помешало тому, что их победа положила начало ее упадку; но их можно обвинять скорее в том, что они ему не воспрепятствовали, чем в том, что сами же его и вызвали. Чтобы в этом убедиться, достаточно одного мимолетного взгляда на эволюцию институтов. В момент появления варваров муниципальная автономия уже существовала только на бумаге. Курии сделались игрушкой в руках правительственных чиновников Империи, defensor civitatis (дефенсора города) и финансового инспектора, curator (куратора); роль куриалов часто сводилась к регистрации передач земельной собственности в gesta municipalia (городских регистрах). Эта пара антиподов курия – дефенсор надолго пережила завоевания. В Галлии курия Манса существовала еще в 642 г., Орлеана – в 651 г., Пуатье – в 677–678 гг., а дефенсор иногда сохранялся на юге и, главное, в Бургундии до IX и даже X в. Но эти пережитки не имели особого значения: на самом деле в городах лицом к лицу остались епископ и военные власти (герцог, граф), а эти последние охотнее жили в деревне, чем в городе[317]317
Фундаментальные исследования на данную тему, которые будут углублены в следующем томе, это: Chenon. Le defensor civitatis [N 61]; Joseph Tardif. Les chartes merovingiennes de Noirmoutier // RHD, 1898. P. 763–790; Jean Richard. Le defensor civitatis et la curie municipale dans la Bourgogne du VIII siecle // Mem. Soc. Hist. Dr. et Inst. anc. pays bourguignons…, XXI, 1960. P. 141–145.
[Закрыть]. Дух древних институтов полностью умер, в основном от старческой немощи.
