Текст книги "Льюис Кэрролл: Досуги математические и не только (ЛП)"

Автор книги: Льюис Кэрролл

ДВОЕ ВОРИШЕК

(Трём мисс Друри)

 
Два вора влезли в чей-то дом,
       А кража ведь – не шутки.
И подучили их, притом,
       Три девочки-малютки.
 
 
На кражу взрослых подучить
       Способны ли детишки?!
Другие – вряд ли, может быть,
       Но эти три малышки...
 
 
В сердцах сказал однажды им
       Их взрослый друг: «Хотите
Увидеть Вредность?» – «Да, хотим!» —
       «Так в зеркало взгляните».
 

                               11 января 1872 г.

ПИЩАЛКИ СЛАВЫ

 
Смелей! Во всю трубите мочь,
       Людишки с мелкою душой!
А лопнут трубы – бросьте прочь
       И жрите Злато всей толпой!
 
 
Пусть полнит ширь голодный крик:
       «Награды! Мыслим и строчим!»
Питаться ваш народ привык
       Не Знаньем – Золотом одним.
 
 
Где мирной мудрости приют
       Нашли и Ньютон и Платон,
Нечистые копыта бьют,
       Гудит свинарник-Вавилон.
 
 
Делите славу наших дней,
       Ваш пай мы выплатим сполна,
Но с именами тех теней
       Не ваши ставить имена!
 
 
Их слава – вашей не чета;
       Им поклоненье ни к чему.
Они сгорели б от стыда,
       На эту глядя кутерьму.
 
 
Тот о Любви в слезах вопит
       И проповедует Закон,
Но чувства в нём не пробудит
       Замученной собаки стон;
 
 
Тот Мудрость хвалит. Нет, постой!
       Не клич на голову свою:
Тебя безжалостной стопой
       Раздавит Мудрость как змею!
 
 
В салонах скройтесь, мудрецы,
       Играйте в клику и вождя,
Надев заёмные венцы,
       Своих пищалок не щадя.
 
 
Скрывать сподручно вздор речей
       Клочками пройденных наук
И друг на дружку лить елей,
       Светя улыбками вокруг.
 
 
О вы, глядящие с высот,
       В эфире Славы воспаря,
Кто свой заполучил доход,
       Пробился, проще говоря,
 
 
Знамёна в руки! Марш на пир!
       Своей победе гряньте песнь!
О свечки! Да зажжёте мир
       И бросите на солнце тень!
 
 
Оно струит чистейший свет,
       Дарит им Запад и Восток,
Покуда в сете сует
       Дрожит ваш чахлый огонёк [73]73
  Подробнее о мотивах, связанных с этим стихотворением, см. примечание 23 к моему переводу «Охоты на Снарка». Наряду с прочими мотивами стихотворение содержит выпад в сторону «вивисекционистов» (см. известный памфлет), а также на случай Джоветта и ему подобных (см. примечания к памфлету «Новый метод получения численных значений»).


[Закрыть].
 

ЦАРСТВО ГРЁЗ

 
       Как ляжет ночь глухая
       От края и до края —
Черты теней минувших дней
       Плывут передо мной.
 
 
       Герои и пророки,
       Жильцы веков далёких,
Чей ровен шаг, чей светел зрак,
       Приходят в мир пустой.
 
 
       И мягкий луч рассвета,
       И яркий полдень лета
Лишь малый час ласкают глаз
       Линяющей красой.
 
 
       Но в средостенье Сказки
       Не потускнеют краски,
Здесь каждый луч расцветкой жгуч,
       Наполнен теплотой.
 
 
       И вновь свои владенья
       Хотят принять виденья —
Черты теней минувших дней
       Плывут передо мной.
 

                               1882 г. [74]74
  Стихотворение, одно из наиболее известных нашего автора благодаря особенной мелодичности и образности, написано на «сказочную мелодию», которая прозвучала в сне приятеля Кэрролла, некоего Хатчинсона из Брейзноуз-колледжа. Хатчинсону привиделись во сне герои древности, шествующие мимо него под эту музыку, которую он по пробуждении записал.


[Закрыть]

ПОДРАЖАНИЕ

 
      Леди Клара Вир де Вир!
      Лет ей восемь, может быть;
Кудрей каждое колечко – злата свёрнутая нить.
 
 
      Мисочку мне подала;
      Не воздам такой хвалу.
Что за утварь! Проржавеет – так испортит и халву.
 
 
      «Братья, сёстры, моя мисс?
      Здесь инспектор: как сова,
Схватит тех он, кто не знает, сколько будет дважды два!»
 
 
      На меня она взглянула:
      «Знаешь, добрые сердца
В этом мире поважнее и учёбы и венца!» [75]75
  Стихотворение является перепевом либо прямой пародией стихотворения Альфреда Теннисона «Леди Клара Вир де Вир» (1842), а также стихотворения Уильяма Вордсворта «Семеро нас» (1798, в составе «Лирических баллад»). Стихотворение Теннисона пользовалось всеобщей известностью благодаря сочетанию неизменно актуальных в ту эпоху морально-этических рассуждений о человеке и социальных мотивов (достаточно сказать, что Кэрроллово «Подражание» написано спустя сорок один год: «Леди Клара Вир де Вир» всё не потеряло популярности), и не единожды переводившегося на русский язык ещё при жизни автора. Вторая строка второй строфы Кэрролловой «Леди Клары» (здесь, в отношении мисочки для каши: «Не воздам такой хвалу») дословно повторяет вторую строку первой строфы Теннисонова оригинала. Приведём эту первую строфу в переводе Плещеева, цитированную строку выделим курсивом (перевод, в духе того времени, несколько волен):
О леди Клара Вер-де-Вер!Простите! к вам я равнодушен, Не в силах вы меня пленить.От скуки сердцем деревенскимВам захотелось пошутить;Но как ни страстны ваши взоры,Не обожгут меня они.Не вы мне счастье подарите,Хоть двадцать графов вам сродни!  Последняя реплика «леди Клары» представляет собой «дополненную» девочкой пословицу, частую в детских прописях: добрые сердца важнее венца.
  Что касается стихотворения Вордсворта, то оно сентиментально. Суть его в том, что рассказчик встречает сельскую девочку («Лет ей восемь, может быть», дословно перенесено в «Подражание»), которая на вопрос о том, сколько у неё братьев и сестёр («Братья, сёстры, моя Мисс», что так же перенесено дословно), отвечает «Семеро нас». Когда рассказчик просит перечислить всех, она охотно рассказывает: двое в Конвее, двое за морем, сестрёнка с братом покоятся на кладбище, да она сама; всего семеро. Рассказчик попытался разъяснить девочке, что их уже не семеро, раз двоих унесла смерть, но ребёнок, который, по мысли автора, ещё не понимает, что такое смерть, так и не смог с ним согласиться.


[Закрыть]
 

ИГРА ВПЯТЕРОМ

 
Пять девочек-малюток, от года до пяти:
Резвятся у камина – играть им да расти.
 
 
Пять девочек-милашек, с шести до десяти:
Учитесь пенью-чтенью, да как себя вести.
 
 
Пять девушек растущих, одиннадцать меньшой:
На классы да питанье расход уж пребольшой.
 
 
Пять девушек-красавиц, и младшенькой шестнадцать:
С юнцами им построже пристало объясняться.
 
 
Пять дев нетерпеливых, и старшей двадцать пять:
Коль предложений нету, придётся пропадать.
 
 
Пять девушек эффектных, да только в тридцать лет
От этого эффекта уже не тот эффект.
 
 
Пять девушек, пять модниц от тридцати и дале
Уж с робкими юнцами приветливыми стали.
 
 
*          *          *          *          *          *
 
 
Пять девушек поблекших... Их возраст? Всё равно!
Тащиться им по жизни как прочим суждено.
 
 
Но, к счастью, знает каждый «беспечный холостяк»
Решение проблемы, «где денег взять и как».
 

УРОК ЛАТЫНИ

 
Латынь к столу зовёт. Итак:
       Серьёзный Цицерон,
Затем Гораций-весельчак;
Но есть глагол один – костяк
       Познаний наших он.
Всех выше как ему не быть?
Amаre, учим мы, – ‘любить’!
 
 
Ещё цветок – ещё глоток:
       Мы жизни пьём нектар.
Но туч нагонит ветерок,
А в блеске глаз, в румянце щёк —
       Грядущих стычек жар.
Урок нас к выводу привёл:
«Amаre – горечи глагол!»
 
 
Был вечер, тьмы давил покров,
       И волновал вопрос:
Ну есть ли розы без шипов?»
Но утро, мир; ответ готов:
       «Ведь нет шипов без роз!»
Ура! Пошёл урок на лад:
Любовь есть горький шоколад!
 

                               Май 1888 г. [76]76
  Стихотворение, предполагающее дать своеобразный урок латинского языка, написано специально для учениц Бостонской классической (т. н. латинской) гимназии для девочек и выпускаемого ими журнала «The Jabberwock», которым Кэрролл неизменно интересовался (см. прим. h на с. 127 Академического издания). Этой весёлой безделкой Кэрроллу захотелось компенсировать свой предыдущий неблагоприятный отзыв о публикации в журнале некоей заметки. И стихотворение и сопроводительное письмо были, к неожиданности для редколлегии журнала, уже привыкшей к красивому почерку своего адресанта, отпечатаны на пишущей машинке. «Этот способ писания является, конечно же, американским изобретением. Здесь у нас новых устройств не изобретают; всё, что мы делаем, так это вовсю используем те устройства, что поступают от вас. За то из них, которое я использую в настоящую минуту, примите мою искреннюю благодарность», – так заканчивал Кэрролл свой письмо.


[Закрыть]

ПОЕЗДКА МЭГГИ В ОКСФОРД

(9—13 июня 1889 г.)

 
«Малышкой Бутлеса» она
       Как бы с гастрольным туром
Явилась. «Видеть всё должна,
       Будь даже небо хмурым!»
 
 
Приятель, знающий места,
       Водил её немало.
В Крайст Чёрч на кухню неспроста
       Свернули для начала.
 
 
А повара стоят и ждут,
       Как будто с уговором;
Шагнула Мэгги к ним – и тут
       Они как грянут хором
Свободы Боевую Песнь!
 
 
«Жарьте и варите,
Мэгги угостите;
Сочная котлета —
Лучшая диета!
Мэгги объеденье —
Нам на загляденье;
Тоненькая слишком
Бутлеса малышка!»
 
 
Затем – то улочка, то двор:
       Бродили и глазели.
Вот Трапезная, вот Собор,
       Аж ноги заболели.
 
 
По Ворстер Гарден к озерцу
       Ступали под листвой,
К Сент-Джону, старцу-молодцу
       Окольной шли тропой.
 
 
Лужайка колледжа  Сент-Джон
       Всегда к себе влечёт.
«Гляди! – вскричала  Мэгги. – Вон!
       Какой чудесный Кот!»
 
 
Бродила  Мэгги взад-вперёд
       По дворику Сент-Джона.
Ходил за ней Чудесный Кот
       И пел неугомонно
Свободы Боевую Песнь:
 
 
«Мяу, мяу, Кошки!
Мэгги на дорожке:
Ну-ка, не ленитесь —
Мэгги поклонитесь;
Хвосты распушите,
Мэгги помашите.
Бросьте „кошки-мышки“,
Все бегом к Малышке!».
 
 
Но вот пора в Крайст Чёрч назад —
       За ужин без забот;
Уж чашки чайные стоят,
       Студент особый ждёт.
 
 
Назавтра вновь идут гулять —
       Из парка в парк теперь.
А в Ботаническом-то – глядь:
       Стоит свирепый Зверь.
 
 
Да только  Мэгги нипочём
       Свирепость невсерьёз:
Из камня Вепрь – не бьёт хвостом
       И крепко в землю врос.
 
 
Вот Модлен-колледжа крыльцо;
       Высокая стена.
На ней огромное лицо,
       И Мэгги сражена.
 
 
Но тоже, видно, неспроста
       Какой-то ученик
Загнул повыше угол рта —
       И улыбнулся лик!
 
 
Девчушка – в смех: «Ему везёт!
       Пускай бы мне друзья
Всегда вот так тянули рот,
Когда весёлость пропадёт,
       Чтоб улыбалась я».
 
 
Олени к ней бегут гурьбой
       Во всю оленью прыть,
Ведь Мэгги хлеб взяла с собой
       Милашек покормить.
 
 
Она их кормит с рук, смеясь;
       Олени знай жуют;
Вкруг Мэгги скачут, не боясь,
       И, чавкая, поют
Свободы Боевую Песнь:
 
 
«Преклоним колени
Перед ней, олени!
Славная девчушка —
Будет нам подружка;
Мэггин голосочек
Точно ручеёчек,
Меггина ручонка
Точно у зайчонка.
Ласковая слишком
Бутлеса малышка».
 
 
Епископ там любил гулять
       Огромный, точно слон.
«Нельзя ли в жёны  Мэгги взять?» —
       Как видно, думал он.
 
 
Себе решила Мэгги: «Нет!»
       Вот с этим в брак вступить?
Так много господину лет,
       Как только может быть.
 
 
«Малышка Бутлеса, милорд, —
       Её представил друг. —
Мы просто ходим взад-вперёд
       И смотрим всё вокруг».
 
 
«И как вам?» – спрашивает тот.
       А девочка на это:
«Во всей провинции, милорд,
       Красивей места нету!»
 
 
Назавтра утром – в путь, домой!
       Уж Оксфорд вдалеке.
Все мысли Мэгги до одной
       Об этом городке.
 
 
Состав спешит, и пар шипит,
       Качается вагон;
Состав стучит, а Мэгги спит...
       И слышится сквозь сон
Свободы Боевая Песнь:
 
 
«Оксфорд, до свиданья!
Нелегко прощанье.
Старый город милый,
Башенки и шпили,
Дворики, садочки,
Лужайки, цветочки,
Главный колокол Фомы —
В общем, всё видали мы.
Спит, устала слишком
Бутлеса малышка!» [77]77
  В стихотворении рассказывается про посещение Оксфорда и лично Кэрролла маленькой девочкой Мэгги Боумэн, младшей сестрёнкой более известной Изы Боумэн. Иза, прославившаяся как первая исполнительница роли Алисы на сцене, посетила Кэрролл в Оксфорде годом ранее (1888), для неё Кэрролл также написал юмористический дневник совместных экскурсий, только в прозе. Мэгги Боумэн также с раннего возраста выступала на сцене, что нашло отражение в начальной строфе стихотворения. «Малышка Бутлеса» – название знаменитого в то время романа английской писательницы Джон Стрендж Винтер (наст. имя Генриетта Элиза Воэн Стеннард, 1856—1911) о маленькой девочке-подкидыше по имени Миньон, нашедшей приют в казарме у офицера Бутлеса. Роман этот почти сразу же получил сценическое воплощение; исполнительницей роли Миньон и стала Мэгги Боумен. В Крайст Чёрч на кухню неспроста свернули для начала. В то время Кэрролл занимал должность куратора профессорской колледжа Христовой Церкви (Крайст Чёрч); в его ведении находились также кухня и всё связанное с питанием. Кэрролл, сам равнодушный к еде, с поварами был строг до тирании, желая поддерживать кулинарию в Колледже на высоте. Главный колокол Фомы – «Большой Том», колокол на «Том Тауэр», или башне св. Фомы, надвратной башне Большого квадрата Крайст Чёрч (архитектором которой был великий Кристофер Рен, бывший студент из колледжа Христовой Церкви и строитель собора св. Павла в Лондоне). Большой Том ежевечерне в 21.05 отбивает по сто одному удару (столько было в колледже студентов в эпоху его основания). Разница во времени между Оксфордом и Гринвичем составляет пять минут, вот почему колокол бьёт в пять минут десятого (т. е. ровно в девять по гринвичскому времени).
  Кроме коледжа Христовой Церкви в стихотворении упоминаются также колледжи Сент-Джон (колледж Святого Иоанна) и Модлен (колледж Магдалины).


[Закрыть]
 

К М. Э. Б.

 
Мятеж ли фей тому виной,
       Но  Мэб, с венцом простясь,
Нашла приют в земле иной,
       В ребёнка обратясь.
О девица, мне ясно сразу:
Когда сидишь над книжкой сказок,
А вялый пальчик не стремится
Переворачивать страницы,
Твои мечтательные взгляды
Виденьям издалёка рады
И возрождают между строк
Родного царства уголок [78]78
  Стихотворение посвящено Мэрион (Мэри Энн Бесси) Терри, дочери Эллен Терри (1848—1928), выдающейся актрисы, тепло описывающей встречи с Кэрроллом в книге «История моей жизни». Мэб (в русской передаче также Маб) – сказочная королева из английского фольклора.


[Закрыть].
 

РАССКАЗЫ

НОВИЗНА И РОМАНТИЧНОСТЬ

Поначалу я испытывал большие затруднения, назвать ли описываемый период моей жизни «Причитанием» или же «Хвалебной песнью», так много содержится в нём великого и восхитительного, так много мрачного и жестокого. Но в поисках чего-нибудь среднего между этими двумя обозначениями я, наконец, остановился на приведённом выше заглавии – разумеется, неверном; я всегда поступаю неверно, но позвольте эту тему не продолжать. Настоящий оратор, как правило, никогда не поддаётся наплыву чувств при зачине; всё, что он может себе позволить, взяв слово, – это банальнейшие общие места, а распаляется он уже потом и постепенно. Как говорится, «vires acquirit eundo» [79]79
  [Молва] набирает силу по мере своего распространения («Энеида», кн. 4, ст. 175).


[Закрыть]. Поэтому пока достаточно лишь сказать, что зовут меня Леопольд Эдгар Стаббс. Я умышленно заявляю об этом, предваряя свой рассказ, с тем чтобы читатель по какой-либо случайности не спутал меня со знаменитым сапожником с Потл-стрит, Кэмберуэлл, носящим такое же имя, или с моим менее достойным уважения, но более известным однофамильцем, комедийным актёром Стаббсом из Канады. Какие-либо отношения с ними обоими я отвергаю с ужасом и презрением, но ведь нет преступления в том, чтобы зваться так же, как эти два вышеупомянутых человека, которых я никогда в глаза не видел и, надеюсь, никогда не увижу.

Но покончим с общими местами.

Ответь же мне ныне, человече, мудрый в разгадывании снов и знаков, как случилось, что в некую пятницу вечером, круто свернув с Грейт Уотлс-стрит, я внезапно и без особой радости столкнулся с отзывчивым малым нерасполагающей наружности, но с глазами, сверкавшими натуральным огнём гениальности? Ночью я размечтался, что великая идея моей жизни на пороге осуществления. Какова же великая идея моей жизни? Я тебе расскажу. Расскажу со стыдом и скорбью.

С мальчишеских лет моим томлением и страстью (преобладавшими над увлечением игрой в мраморные шарики и беготнёй голова в голову и сравнимыми разве что с любовью к ирискам) была поэзия – поэзия в самом широком и неопределённом значении слова, поэзия, не сдерживаемая законами смысла, рифмы или ритма, а воспаряющая над миром и звучащая отголосками музыки небесных сфер! Ещё с юности – нет, с самой колыбели жаждал я поэзии, красоты, новизны и романтичности. Когда я говорю «жаждал», я использую слово, мало подходящее для описания своих переживаний в минуты душевного умиротворения; оно так же способно обрисовать безудержную импульсивность моего вдохновения, как те далёкие от анатомической достоверности картинки, украшающие наружные стены театра Адельфы и представляющие Флексмора во всех мыслимых положениях, никогда доселе не удававшихся человеческому телу, дают склонным порассуждать посетителям партера действительное понятие о мастерстве и ловкости этого замечательного симбиоза живой плоти и каучука.

Но я отклонился в сторону, – вот странность, если мне позволено будет так выразиться, характерная для жизни; а как я обнаружил однажды (время не позволяет мне рассказать об этом случае поподробнее), на мой вопрос «Что же такое жизнь?» никто-таки из присутствующих (а наша компания насчитывала девятерых, включая официанта, и вышеозначенное наблюдение было сделано уже после того, как убрали суп) не был в состоянии дать мне рассудительный ответ.

Стихи, которые я писал в ранний период моей жизни, отличались совершеннейшей свободой от общепринятых норм и, таким образом, не соответствовали существующим литературным требованиям, – лишь будущие поколения станут их читать и восхищаться, «когда Мильтон, – так частенько восклицал мой почтенный дядюшка, – когда Мильтон и ему подобные будут забыты!» Если бы не этот благожелательный родственник, я бы твёрдо уверовал, что поэзия моей души никогда не выберется в свет; я до сих пор не забыл то чувство, что проняло меня, когда он протянул мне шестипенсовик за рифму к слову «тирания». И правда, успех никогда не сопутствовал мне в подборе рифм, но в следующую же среду я занёс на бумагу свой известный «Сонет к умершей кошке», а в течение последующих двух недель начал сразу три эпические поэмы, названия которых я теперь и не упомню.

За свою жизнь я подарил неблагодарному миру семь томов поэзии; они разделили судьбу всякого истинно гениального творения – безвестность и презрение. И не из-за того, что в их содержании можно было обнаружить те или иные нелепости; каковы бы ни были их недочёты, ни один рецензент пока не отваживался их критиковать. Таковы факты.

Единственное моё произведение, возбудившее в свете хоть какой-то шум, было сонетом, адресованным одному из членов муниципалитета Магглтона-кум-Суилсайд по случаю его избрания мэром этого города. Сонет широко ходил по рукам и некоторое время вызывал многочисленные разговоры; и хотя его герой в силу типичной неразвитости ума не сумел оценить по достоинству содержащиеся в стихотворении тонкие комплименты и, по правде говоря, отзывался о нём скорее невежливо, я склонен думать, что моё творение обладало всеми признаками великого произведения. Заключительная строфа была добавлена по совету одного друга, который уверил меня в необходимости завершить мысль. Я прислушался к его зрелому суждению.

 
«Когда беда рвала плоды скорбей
В разбитом царстве безнадёжных дней,
Иллюзий мрак ловил лучи извне,
Чтоб пробудить росток в гнилом зерне;
Когда монархи, измельчав душой,
Посыпались, пропав во тьме ночной,
Была пята убийства гнётом плеч,
Дымился кровью ненасытный меч;
В тот час ты власть являл нам не вотще
(Коль час такой мы зрели вообще);
В тот час к тебе взывают неспроста
Уста мои и лучшие уста,
И люди ждут героя своего —
В такой вот час, не ранее того!»
 

Альфред Теннисон, конечно, поэт-лауреат [80]80
  Так называлась должность придворного поэта, на которую назначали за незаурядный талант и литературные заслуги. В обязанности поэта-лауреата входило сочинять стихи на события придворной жизни и по торжественным случаям. В своё время поэтом-лауреатом был, например, Вальтер Скотт.


[Закрыть], и не мне обсуждать его притязания на этот высокий титул, но вот я всё думаю, что если бы только правительство выступило в то время непредвзято и объявило всеобщий конкурс, предложив кандидатам для проверки их способностей какую-нибудь задачу (скажем, «Пилюли здоровья от Фремптона, акростих»), то результат мог бы оказаться совершенно иным.

Но вернёмся к нашим баранам (как совершенно неромантично выражаются наши благородные союзники [81]81
  Имеется в виду – союзники по так называемой Восточной (Крымской) войне. Рассказ написан в 1856 году; мирный договор между Российской империей и союзными державами был подписан в этом же году, в марте.


[Закрыть]) и к мастеровому с Грейт Уотлс-стрит. Он вышел из маленького магазинчика – ну и топорно тот был сколочен, впридачу чрезвычайно обветшал и вообще выглядел жалко! Что же я увидел такого, из чего можно было бы заключить, что в моём существовании наступает великая эпоха? Читатель, я увидел вывеску!

Да. На этой ржавой вывеске, одним-единственным шурупом привинченной к потрескавшейся стене и ужасно скрипевшей, была надпись, от которой всего меня с головы до пят охватило необычное возбуждение. «Simon Lubkin. Dealer in Romancement» [82]82
  «Саймон Лубкин. Торговля романтичностью».


[Закрыть].

Была пятница, четвёртое июня, половина пятого дня.

Я перечитал эту надпись трижды, затем достал записную книжку и не сходя с места всё списал; тем временем мастеровой таращился на меня с глубочайшим и (как я тогда подумал) уважительным удивлением.

Я повернулся к мастеровому и вступил с ним в разговор. Проходившие с той поры годы страданий всё глубже выжигали эту сцену на моём корчившемся в муках сердце, так что я в состоянии повторить всю беседу слово за словом.

Может быть, мы с мастеровым (был мой первый вопрос) родственные души?

Мастеровой понятия не имел.

Знал ли он (сказано с дрожащим ударением) смысл этой восхитительной надписи на вывеске?

А то нет, – мастеровой всё прекрасно знал.

Не согласился бы мастеровой (невзирая на внезапность приглашения) сделать перерыв и заглянуть в ближайшую пивную, чтобы потолковать более свободно?

Нет, мастеровой от рюмочки не отказался бы. Совсем напротив.

(Перерыв вылился в бренди с водой на двоих и продолжение разговора.)

Хорошо ли продаётся товар, особенно здесь, среди простонародья?

Мастеровой бросил на спрашивающего взгляд добродушного сострадания; да, товар продаётся хорошо, простонародье и покупает.

А почему бы к надписи не присовокупить «Новизну»? (Это был критический момент: я задавал свой вопрос с трепетом.)

Неплохая мысль, счёл мастеровой.

А что, мастеровой один разрабатывал эту золотую жилу, или ещё кто-нибудь имел в этой области серьёзное дело?

Мастеровой бы таких пустил по ветру, никого больше не было.

А для чего такой товар можно употребить? (Я выговорил вопрос задыхаясь – от возбуждения у меня почти отнялась речь.)

С его помощью можно скреплять вместе почти всё на свете, полагал мастеровой, и делать прочным, как камень.

Это заявление понять было трудно. Я некоторое время поразмышлял над ним, а затем нерешительно сказал: «Похоже, вы имеете в виду, что он служит для соединения порванных нитей человеческой судьбы? Или, скажем, для наделения сумасбродных плодов буйного воображения своего рода жизненной реальностью?»

Ответ мастерового был краток и совсем не обнадёживал. «Может и так, я, прошу прощенья, говорю без премудрости».

С этого момента разговор уже определённо не клеился; я не шутя пытался решить, а было ли всё это на самом деле осуществлением моих заветных грёз, столь плохо согласовывалось происходящее с моими представлениями о романтичности и столь болезненно ощущал я недостаток у своего собеседника сочувствия к моему воодушевлению – воодушевлению, до сей поры находившему выход в действиях, которые безмозглая толпа так часто приписывала простому чудачеству.

Как-то (один раз – это точно, а может и больше) я поднялся с жаворонками – «сладкоголосыми провозвестниками дня» – благодаря патентованному будильнику, и в этот неурочный час отправился, к немалому изумлению подметавшей у двери уборщицы, «смахнуть росу травы стремительностью шага» [83]83
  Цитата из одного старого стихотворения, «Речь к Здоровью». Первая известная нам его публикация – в одном альманахе 1773 года, где его автор скрыт под инициалами «H. S.».


[Закрыть] и встретить золотой рассвет ещё полуслипшимися со сна веждами. (При малейшем намёке на это приключение я всегда заявлял своим друзьям, что пережил в то утро такие приступы восторга, что уж больше не отваживаюсь подвергать себя воздействию столь опасного возбуждения. Признаюсь откровенно, однако, что действительность не дотягивала до тех представлений, которые я насочинял о ней ночью, и не оправдала усилий, затраченных мною на то, чтобы так рано подняться с постели.)

Однажды вечером я бродил по сумрачному лесу и склонился над заросшей ряской криницей, желая смочить в её кристальной струе свои спутанные локоны и горящее чело. (Что из того, что в результате я свалился с жесточайшей простудой, а мои волосы с неделю не вились кудряшками? Могут ли подобные пустяковые соображения, спрашиваю я, принизить поэтичность этого приключения?)

А однажды я распахнул двери своего убежища – маленькой, но изящно обставленной хижины, расположенной близ рощи святого Иоанна, – и зазвал престарелого нищего «присесть у моего очага и пробеседовать ночь напролёт». (Это произошло буквально сразу по прочтении мною «Заброшенной деревни» Голдсмита. По правде говоря, этот нищий не сказал мне ничего интересного, вдобавок отправляясь утром восвояси прихватил с собой часы из гостиной, но, тем не менее, мой дядя часто говорил мне, что он желал бы тоже тогда поприсутствовать и что этот случай высветил всю свежесть и незрелость моего воображения (или «расположения», точно не помню), совершенно для него неожиданные.)

Чувствую, однако, что должен полнее осветить последний предмет – личную историю моего дяди: когда-нибудь мир изумится способностям этого чудесного человека, хотя в настоящее время недостаток средств препятствует опубликованию выдающейся философской системы, коей он изобретатель. Между делом я осмелюсь выбрать один впечатляющий образчик из всего количества бесценных рукописей, которые он завещал неблагодарной стране. И в тот день, когда моя поэзия получит всемирное признание (как ни далёк он кажется ныне!), – тогда, я уверен, и дядиному гению наградой будет слава.

Среди бумаг моего уважаемого родственника я нашёл одну, оказавшуюся на поверку листом, вырванным из какого-то философского труда той эпохи. На ней был помечен следующий абзац. «Это ваша роза? Она моя. Она ваша. Это ваши дома? Они мои. Дай мне (от) хлеба. Она дала ему пощёчину». Против этих слов на полях была запись рукой дяди: «Некоторые называют эти фразы несвязными, я же имею собственное мнение». Последние слова были его любимым выражением, скрывавшим нравственную проницательность, столь глубокую, что о ней напрасно было бы даже строить предположения. В самом деле, язык этого великого человека был прост до однообразности, поэтому никто кроме меня никогда не заподозрил бы, что дядя обладает чем-то большим, чем разум обычного человека.

Могу ли я, однако, отважиться изложить, каков, по моему мнению, был ход дядиной мысли при интерпретации этого замечательного отрывка? Думается, писатель намеревался разграничить области Поэзии, Собственности Недвижимой и Собственности Личной. Спрашивающий вначале коснулся розы, и какую же струю великодушия излил на него ответ! «Она моя. Она ваша». Вот красота, правда и благо, к которым не примешивается мелочное деление на «meum» и «tuum» [84]84
  «Моё» и «твоё» (лат.).


[Закрыть], ведь цветы – это коллективная собственность всех людей. (Именно руководствуясь сходной идеей, я внёс знаменитый некогда законопроект, озаглавленный «Закон об освобождении фазанов от действия Законодательства об Охоте, на основании Красоты» – законопроект, который, без сомнения, с триумфом прошёл бы обе палаты, если бы, к несчастью, члена парламента, взявшего на себя заботу о его продвижении, не засадили в психиатрическую лечебницу ещё до второго чтения.) Ободрённый ответом на свой первый вопрос, наш спрашивающий перешёл к «домам» (Недвижимая Собственность, как понимаете), но здесь он встретил твёрдый, охлаждающий ответ: «Они мои» – и ни следа тех благородных понятий, которые продиктовали предыдущий отклик, а вместо них – величественное утверждение права собственности.

Будь это настоящий сократический диалог, а не простая современная имитация, спрашивающий, несомненно, вмешался бы словами «По-моему, всё же...», или «Я бы добавил...», или «Но как с другой стороны?», либо каким-нибудь ещё из тех своеобычных выражений, действием которых Платон вынуждал своих персонажей немедленно выказать неохотное согласие с мнением их учителя и обнажить абсолютную неспособность выражать свои мысли грамотно. Но автор избрал иную линию. Дерзновенный спрашивающий, не испугавшись холодности предыдущего ответа, перешёл от вопросов к просьбе: «Дай мне (от) хлеба»; и здесь диалог прерывается, а моральный вывод изложен повествовательно: «Она дала ему пощёчину». Это уже не позиция отдельного человека или народа; это отношение, если можно так сказать, европейское; моё мнение подкрепляется тем фактом, что данная книга, как ясно видно, была отпечатана тремя параллельными колонками с текстами на английском, французском и немецком языках.

Таков был мой дядя; ободрённый этим человеком, я решился встретиться лицом к лицу с подозрительным мастеровым. Я назначил себе следующее утро для переговоров и личного обследования «товара» (право же, не могу использовать другое, дорогое для меня слово). Ночь я провёл беспокойную и лихорадочную, обуреваемый предчувствием надвигающегося перелома.

Наконец час настал – тот час муки и отчаяния, которого не избежишь, сколько ни откладывай. Ведь и к стоматологу на визит, как свидетельствует суровый опыт моего детства, невозможно добираться вечно; роковая дверь неотвратимо надвигается на нас, и наше сердце, за последние полчаса опускавшееся всё ниже и ниже, так что даже возникало сомнение в его существовании, внезапно проваливается в пропасть, какая и во сне не приснится. Итак, повторяю, наконец час настал.

Когда я с колотящимся сердцем стоял перед дверью этого подлого мастерового, случилось так, что мой взгляд опять упал на его вывеску, и я снова вгляделся в странную надпись на ней. О, роковая ошибка! О, ужас! Что я увидел! Был ли я обманут своим разгорячённым воображением? Между буквами N и С зиял отвратительный пробел, превращая одно слово в два [85]85
  Т. о., вместо «Dealer in Romancement» (что можно понять как «Торговля романтичностью», хотя слово «romancement» неупотребительно) на вывеске значилось «Dealer in Roman cement» («Торговля портлендским цементом»).


[Закрыть]!

Сон рассеялся.

На углу улицы я обернулся, чтобы с печалью и нежностью взглянуть на призрак зыбкой надежды, которая была мне так дорога. «Прощай!» – прошептал я; это было моё последнее слово. Я опёрся лбом о свою трость и залился слезами. На следующий день я вступил в деловые отношения с фирмой «Дампи и Спагг, оптовая торговля вином и спиртом».

Вывеска всё ещё скрипит на потрескавшейся стене, но этот звук никогда не прозвучит в моих ушах музыкой – нет, никогда!