Текст книги "Льюис Кэрролл: Досуги математические и не только (ЛП)"

Автор книги: Льюис Кэрролл

 
«Вспомни вечер один, вспомни тот магазин,
       Где впервые увидел ты Хлою;
Ты сказал, я проста и чертовски пуста, —
       Поняла я: любуешься мною.
 
 
Покупала муку я тогда к пирогу
       (Я затеяла ужин обильный);
Попросила чуток подержать мой кулёк
       (Чтоб увидеть, насколько ты сильный).
 
 
Ты рванулся бегом вместе с этим кульком
       Прямо в омнибус – помнишь, повеса?  —
Про меня, мол, забыл, – но зато сохранил
       Ты ни много ни мало три пенса.
 
 
Ну а помнишь, дружок, как ты кушал пирог,
       Хоть сказал, он безвкусен и пресен;
Но мигнул ты – и мне стало ясно вполне,
       Что тебе не пирог интересен.
 
 
Помню я хорошо, как услужливый Джо
       Нам на Выставку взял приглашенья;
Ты повёл нас тогда „срезав угол“ туда,
       И в неё не попала в тот день я.
 
 
Джо озлился, смешной, – вышел путь, мол, кружной;
       Но пришла я тебе на подмогу.
Говорю: таковы все мужчины, увы! —
       Вечно смыслу в делах не помногу!
 
 
Ты спросил: „Что теперь?“ (Заперта была дверь —
       Мы, смеясь, постояли перед нею.)
Я вскричала: „Назад!“ И извозчик был рад:
       На тебе заработал гинею.
 
 
Сам-то ты повернуть и не думал ничуть,
       А придумал ты (верно, в ударе):
Раз откроется вновь завтра в десять часов, —
       Подождать. И мудрец же ты, парень!
 
 
Джо спросил наповал: „Если б кто помирал,
       Тут и ты бы проткнул его пикой —
Сам-то будешь казнён?“ Ты сказал: „А резон?“ —
       И ко мне с той загадкой великой.
 
 
Я решила её, – вспоминай же своё
       Удивленье: „Во имя закона“.
Ты подумал чуть-чуть, ты поскрёб себе грудь
       И сказал с уважением: „Вона!“
 
 
Этот случай открыл, как умишком ты хил
       (Хоть на вид и годишься в герои);
Позабавится свет, больше пользы и нет
       От тебя – так не бегай от Хлои!
 
 
Впрочем, плох ли, хорош, а другой не найдёшь,
       Кто тебя выгораживать рада.
Ох, боюсь, без меня не протянешь и дня;
       Так чего же ещё тебе надо?» [59]59
  Один из мотивов данного стихотворения – посещение первой Всемирной промышленной выставки, располагавшейся в лондонском Гайд-парке. Хлоя и Дамон – частые для викторианской поэзии обобщённые имена персонажей любовной лирики.


[Закрыть]
 

ЭТИ УЖАСНЫЕ ШАРМАНКИ!

Погребальная песнь, исполняемая жертвой

 
«Мне косу плесть велела мать...» —
       И снова верченье органа.
Ужасно! Я тоже, всем прочим под стать,
       Всё делать, что хочется, стану.
 
 
«Мой дом – кусты да буерак», —
       Достигло оконцев подвала.
Когда ж поспешил я сбежать на чердак,
       То понял, что разницы мало.
 
 
«Один  ты можешь мне помочь!» —
       Опять он снаружи затренькал.
И тут застонал я в отчаянье: «Прочь!
       Усвоил уж это давненько!»
 
 
«Запомните, сударь, мой скромный орган...» —
       Довольно, приятель, довольно.
Не бойся, негодник: тебя, хулиган,
       Уж я не забуду невольно! [60]60
  Шарманка в этом стихотворении играет весьма популярную в XVIII—XIX столетиях балладу Гайдна. Строки баллады выделены курсивом.


[Закрыть]
 

ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ

Написано после того, как автор увидел картину Хольмана Ханта «Иисус, найденный в храме».

 
       Я был у самых врат
В огромный храм; к нему живой прилив
Толпы величественней был стократ,
       Мой разум поразив.
 
 
       Там злато и парча
Внутри горели, мрамор плит сиял;
Лучами, словно струнами звуча,
       Пестрел огромный зал.
 
 
       Но некий был порок
В убранстве храма, что манил толпу.
Так осеняет праздничный венок
       Лежащую в гробу.
 
 
       Мудрейшие страны
Сошлись туда для спора на три дня,
А прочий люд приткнулся у стены,
       Молчание храня.
 
 
       Но старцев вид уныл;
У этих зол, у тех задумчив взгляд:
Их доводы мальчишка разгромил
       Минуту лишь назад.
 
 
       Свидетелей толпа
Глаза отводит; в них и стыд, и гнев.
Но вижу вдруг: один не хмурит лба —
       Стоит, оцепенев.
 
 
       Видать, в его мозгу
Зажглось сомненье в догмы мудрецов;
Он важную узрел в них мелюзгу,
       Поводырей-слепцов;
 
 
       Провидел тени туч
В тот смертный день, притихшие сады,
Когда погас последний светлый луч
       Рождественской звезды.
 
 
       Над чёрной глубиной
Поверхность блещет солнечным огнём.
Так вновь картина встала тьмой ночной,
       Увиденная днём.
 
 
       И чудится кругом
Жужжанье раздражённых голосов
В пространстве храма, этот вязкий ком
       Из неразумных слов.
 
 
       «Всего лишь паренёк!
Где голова, что только ждёт венца?
Где соразмерность членов, стройность ног?»
       Ах, мелкие сердца!
 
 
       А этот твёрдый взгляд!
Любовью светел, правдой неба чист;
Он проникает в сердце без преград
       Стрелой, пронзившей лист.
 
 
       Кто встретил этот взгляд —
Борьбы дыханьем к жизни пробуждён,
И нетерпеньем дух его объят
       Воспрять и сбросить сон.
 
 
       И в нём сомнений нет:
К святым стопам он склонится челом
И умолит: «Господь! Яви мне свет,
       Веди Твоим путём!»
 
 
       А вот вбегает мать,
Пробился и родитель... Голосок,
Почти что детский, начал укорять:
       «Сыночек, как ты мог...
 
 
       Три дня и твой отец
И я искали; не придумать нам...
Но люди подсказали наконец
       И привели нас в храм».
 
 
       Теперь ему черёд
«Зачем же вам искать?» у них спросить.
Но жаворонок мне в окно поёт
       И рвётся мыслей нить.
 
 
       И снова тишина
И пустота бесцветная кругом.
Так пропадает замок колдуна,
       Возникший волшебством.
 
 
       Рассветный час пришёл,
Но глаз раскрыть не пробую ничуть:
Всё словно ночь хватаю за подол
       В желанье сон вернуть.
 

                               16 февраля 1861 г. [61]61
  Стихотворение написано под впечатлением от картины Хольмана Ханта (1827—1910), английского художника, одного из основателей «братства прерафаэлитов». Кэрролл познакомился с Хольманом Хантом в 1857 году, в один год с получением степени магистра. Сюжет картины Ханта и, соответственно, данного стихотворения основан на евангельском рассказе: двенадцатилетний Иисус задержался в Храме после ухода оттуда Иосифа и Марии, так что они долго искали его по Иерусалиму. «Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их» (Лук., 2:46.).


[Закрыть]

ТРИ ЗАКАТА

 
Очнулся он от дум слегка,
       Взглянул на встречную едва —
И в сердце сладкая тоска,
       И закружилась голова:
Казалось в сумерках ему —
Сияет женственность сквозь тьму.
 
 
В его глазах тот вечер свят:
       Звучала музыка в ушах
И Жизнь сияла как закат,
       А как был лёгок каждый шаг!
Благословлял он мир земной,
Что наделял такой красой.
 
 
Иной был вечер, вновь зажглись
       Огни светил над головой;
Они проститься здесь сошлись,
       И шар закатный неживой
Покрыла облака парча,
Как будто в саван облача.
 
 
И долго память встречи той:
       Слиянье уст, объятья рук
И облик, полускрытый мглой, —
       Из забытья всплывали вдруг,
Тогда божественный хорал
Во тьме души его звучал.
 
 
Сюда он странником потом
       Вернулся через много лет:
Всё те же улица и дом,
       Но тех, кого искал, уж нет;
Излил он слёз и слов поток
Пред теми, кто понять не мог.
 
 
Лишь дети поднимали взгляд,
       Оставив игрища в пыли;
Кто меньше – прянули назад,
       А кто постарше – подошли,
Чтоб тронуть робкою рукой
Пришельца из страны другой.
 
 
Он сел. Сновали люди тут,
       Где зрел её печальный взор
В последний раз он. Тех минут
       Жила здесь память до сих пор:
Не умер звук её шагов,
Раздаться голос был готов.
 
 
Неспешно вечер угасал,
       Спешили люди по домам,
Им слово жалобы бросал
       Он в забытьи по временам
И ворошил уже впотьмах
Отчаянья никчёмный прах.
 
 
Не лето было; длинных дней
       Уже закончился сезон.
Но в ранних сумерках в людей
       Упорней вглядывался он.
Прошёл последний пешеход;
Вздохнул несчастный: «Не придёт!»
 
 
Шло время, горе через час
       Как будто стало развлекать.
Страдал он меньше, научась
       Из мук блаженство извлекать
И создавая без конца
Видения её лица.
 
 
Вот, вот! Поближе подошла,
       Хоть слышно не было шагов;
На миг лишь облик обрела,
       Но плоти он не знал оков,
Как будто горний дух с небес
Слетел – и сразу же исчез.
 
 
И так в протяжном забытьи
       Он оживлял фантазий рой,
Лелеял образы свои
       И наслаждался их игрой,
Не выдавая блеском глаз
Ту жизнь, что разумом зажглась.
 
 
Во тьму бесчувственного сна
       Вгоняет нас подобный бред,
Чья роковая пелена
       От глаз скрывает белый свет;
Теряет разум человек
В узилище закрытых век.
 
 
Мы с другом мимо шли вчера,
       Вели весёлый разговор;
Мы были радостны с утра,
       А он не радостен – позор!
Но, впрочем, кто из нас поймёт,
Кого какая боль гнетёт?
 
 
Да как же нам предположить
       Беду счастливою порой?
С той мыслью терпеливо жить
       Сумеет ли какой герой?
Мы ждём спокойных дней и лет,
Которых в книге судеб нет.
 
 
Кого так ждал страдалец – та
       Пришла, не призрак и не сон.
Её лицо – его мечта —
       Над ним склонилось. Что же он?
Сидит незряч и недвижим,
Хоть счастье прямо перед ним.
 
 
В ней скорбь и жалость – узнаёт
       Она страдальца бледный лик;
Темнея, алый небосвод
       Ещё на лоб бросает блик,
И голову склонённой вдруг
Сияющий объемлет круг.
 
 
Проснись, проснись, глаза открой!
       Неужто явь не стоит сна?
Она всплакнула над тобой,
       Но распрямляется она...
Ушла. И что теперь, глупец?
Закат сереет, дню конец.
 
 
Погас последний огонёк,
       Сменились звуки тишиной,
Потом зажёгся вновь восток,
       Воспрянул к жизни круг земной,
А он, непробуждённый, тих —
Уже покинул мир живых.
 

                               Ноябрь 1861 г. [62]62
        Стихотворение впервые было опубликовано в третьем выпуске альманаха «College Rhymes» (1862, под другим заглавием), затем вошло в состав второй, «серьёзной», части сборника «„Фантасмагория“ и другие стихотворения», после чего (в 1889 году) дало название сборнику «„Три заката“ и другие стихотворения», составленному преимущественно из стихотворений этой второй части предыдущего сборника. В последний авторский сборник, «Rhyme? and Reason?», стихотворение, по причине свое серьёзности, уже не вошло. Вот, вот! Поближе подошла. Ср. сходное место в трагедии знаменитого драматурга-елизаветинца Джона Уэбстера «Белый дьявол» (слова Франческо Медичи из первой сцены четвёртого действия):
Чтоб лучше мне о мести рассудить,Припомню я лицо сестры умершей.Портрет достать ли? Нет. Глаза закроюИ воссоздам её в печальной грёзе.  (Появляется призрак Изабеллы.)
И лик передо мной. Сестра! СильнаВоображения работа. ПришлаИз ниоткуда и стоит, как быСотворена искусством мыслить…………………………..Я будто болен,Безумен и с мечтою спор веду.Кто ж грезит наяву?..                                           (Пер. И. А. Аксёнова.)


[Закрыть]

ЛИШЬ ПРЯДЬ ВОЛОС

После смерти декана Свифта среди его бумаг был найден маленький пакетик, содержащий всего только локон; пакетик был подписан вышеприведёнными словами.

 
Та прядь – в стремнине жизни пузырёк;
       Она – ничто: «лишь прядь волос»!
Спеши следить, как ширится поток,
       Её же смело брось!
 
 
Нет! Те слова так скоро не забыть:
       В них что-то беспокоит слух —
Как бы стремится снова подавить
       Рыданье гордый дух.
 
 
Касаюсь пряди – образы встают:
       Струи волос из дымки сна;
О них поэты неспроста поют
       В любые времена.
 
 
Ребячьи кудри – приникает к ним
       Ехидный ветер на лету;
Вот облаком покрыли золотым
       Румянца густоту,
 
 
Вот нависают чёрной бахромой —
       Блестит под нею строгий взгляд,
А вот со лба смуглянки озорной
       Отброшены назад;
 
 
Затем старушка в круг венцом седым
       Косичку заплела свою…
Затем... Я в Вифании, пилигрим,
       Бреду сквозь толчею
 
 
И вижу пир. Вся горница полна.
       Расселась фарисеев знать.
Коленопреклонённая жена
       Не смеет глаз поднять.
 
 
Внезапный всхлип, и не сдержала слёз —
       Познал отчаянье порок
И вот стирает пыль струёй волос
       С Его священных ног.
 
 
Не погнушался подвигом простым
       Святой их гость, смягчил свой зрак.
Так, не гнушась, почти вниманьем ты
       Былых сочувствий знак.
 
 
Уважь печали сбережённый след;
       Ему пристанище нашлось.
Погас в очах, его любивших, свет, —
       Осталась прядь волос.
 

                               17 февраля 1862 г. [63]63
  В стихотворении (со слов «Я вижу пир…») содержится аллюзия на рассказ евангелиста Луки о том, как некая грешница приблизилась к Иисусу, сидящему с фарисеями за трапезой, и «начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром». (Лук., 7:36—39, 44—50.) Лука, однако, не называет города, а про Вифанию говорит Иоанн, где ноги Иисуса помазала миром и отёрла своими волосами Мария, сестра Марфы и Лазаря (Иоанн, 11:1—2 и 12:1—3.). Декан Свифт. Кэрролл называет Свифта по его официальной должности декана, или главы собрания каноников (настоятеля) собора Св. Патрика в Дублине, которую тот занимал с 1713 года и почти до конца жизни.


[Закрыть]

МОЯ МЕЧТА

 
Я деву юной представлял —
       Семнадцать лет едва.
Ну что ж, прибавить к ним пришлось
       Ещё десятка два.
Я представлял каштан волос,
       Лазурь в глазах – а тут
Каштан какой-то рыжий, глаз —
       Какой-то изумруд!
 
 
Вчера моих касалась щёк,
       А заодно ушей.
Но ждал я всё же, признаюсь,
       Касаний понежней.
Пополнить можно ли ещё
       Её достоинств ряд?
Добавить нечего к нему,
       Убавить только рад.
 
 
Медвежья грация во всём,
       Подвижность валуна,
Жирафа шея, смех гиен,
       Стопа как у слона.
Но – верьте! – я её люблю
       (Хоть прячу страсть от всех):
«В ней всё, что я в ней видеть рад»,
       Но слишком много сверх! [64]64
  В последней строфе данного стихотворения Кэрролл цитирует первую строку «Алисы Грей», чувствительной песни Уильяма Ми («В ней всё, что я в ней видеть рад»). Стихотворение «Моя мечта» впервые появилось в третьем выпуске оксфордского и кембриджского альманаха поэзии «College Rhymes» в 1862 году (под названием «Disillusionised»; этот выпуск альманаха особенно богат на Доджсоновы сочинения), но ещё за семь лет до того, в 1855 году, Кэрролл написал комический перепев названной песни Уильяма Ми (см. Приложение, главу 3 «Стихотворение, прочитанное Белым Кроликом в суде...»), который спустя три года (1865) в несколько переработанном виде вошёл в печатный текст «Алисы в Стране чудес» (глава XII «Алиса даёт показания»). В комментариях Мартина Гарднера на с. 95—97 русскоязычного Академического издания (Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье. М., «Наука». 1978) читатель найдет продолжение разговора об этих стихах.


[Закрыть]
 

ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

 
Был светлый вечер, тишина,
       Вдали  смутнел туман;
Была та девушка стройна,
       Несла свой гибкий стан
       С предерзкой грацией она.
 
 
Хватило взгляда одного,
       Улыбки, что лгала, —
Пошёл я следом. Для чего?
       Она ли позвала,
Но я подпал под колдовство.
 
 
Плоды мелькали средь ветвей,
       Цветочки напоказ,
Но всё не так с душой моей
       В проклятый стало час.
 
 
Как бы сквозь сон меня достиг
       Девицы голосок:
«Что наша юность? Всякий миг
       С подарками мешок».
       Я возразить не смог.
 
 
Пригнула ветвь над головой,
       Достала дивный плод:
«Вкусите сока, рыцарь мой;
       Я после, в свой черёд».
 
 
Ужели я в тот миг оглох?
       Ужель утратил зренье?
Ведь был в словах её подвох,
       В её глазах глумленье.
 
 
Я впился в плод, вкусить стремясь;
       Мой мозг как пук соломы,
Как факел вспыхнул. Разлилась
       В груди волна истомы.
 
 
«Нам сладок лишь запретный плод, —
       Промолвила девица. —
Кто пищу тайно запасёт,
       Тот вдоволь насладится».
 
 
«Так насладимся!» – вторил я,
       Как будто горя мало.
Увы, былая жизнь моя
       С закатом умирала.
Вздымалась чёрная струя.
 
 
Девица руку неспроста
       Мне сжала. Будто отлегло:
Поцеловал её в уста,
       Потом в лилейное чело —
Я начал с чёрного листа!
 
 
«Отдам всё лучшее! Гляди! —
       Схватил я за руку её. —
Отдам и сердце из груди!»
       И вырвал сердце самоё —
       И мне она дала своё...
Но вот и вечер позади.
 
 
Во тьме я лик её узрел,
       Но с наступленьем темноты
Он весь обвял и посерел,
       И обесцветились цветы.
 
 
Смятенье овладело мной.
       Я как затравленный олень
Сбежал. И мнилось, за спиной —
       Безжалостная тень,
Летящий зверь ночной.
 
 
Но только странно было мне,
       Иль это я воображал,
Что сердце смирно, как во сне,
       Себя вело, хоть я бежал.
 
 
Она сказала: сердце ей
       Теперь моё принадлежит.
Теперь, увы, в груди моей
       Осколок льда лежит.
А небо сделалось светлей.
 
 
Но для кого на косогор
       Упал победный свет,
И древних милых звуков хор
       Кому принёс привет?
       Меня былого нет.
 
 
Смеюсь и плачу день за днём;
       Помешанным слыву.
А сердце – огрубелый ком,
       Уснувший наяву,
Во тьме хранимый сундуком.
 
 
Во тьме. Во тьме? Ведь нет: сейчас,
       Хотя безумен я,
Но вновь на сердце пролилась
       Прозрачного ручья
       Живая светлая струя.
 
 
Недавно на исходе дня
       Я слышал чудо-пенье.
Исторглись слёзы у меня,
       Слепое наважденье
Из глаз и сердца прогоня.
 
 
           «Поющее дитя
И вторящие сада голоса!
       О счастье, радость пенья,
       Цветы на загляденье,
Вплетённые неловко в волоса —
       Простая радость бытия.
 
 
            Усталое дитя,
Глядящее на солнечный заход
       И ждущее, что Вечность,
       Нелживая беспечность,
Мучительные цепи разорвёт,
       Что дать покою не хотят.
 
 
            Небесное дитя;
Лицо мертво, и только взгляд живой,
       Как будто с умиленьем
       Не тронутые тленьем
Глаза следят за ангельской душой,
       Любуясь и грустя.
 
 
            Будь как дитя,
Чтоб радуясь дыханию цвести,
       Из жизни быстротечной
       С душою неувечной
В одеждах незапятнанных уйти,
       К блаженству возлетя».
 
 
Вернулись краски бытия,
       И разгорелось чувство
В моей душе. Безумен я?
       Мне сладко то безумство:
Печаль и радость – жизнь моя.
 
 
Печален – значит, я признал:
       Лихим возможностям конец —
И представляю, как бы сжал
       Чело сверкающий венец,
Когда б желанью угождал.
 
 
Я светел – значит, снова смог
       Я вспомнить лет обетованье:
Чело получит свой венок,
       Хотя бы я, испив страданья,
Ушёл за жизненный порог.
 

                               9 мая 1862 г.

БЕАТРИС

 
Свет нездешний в её очах,
       Не земной она росток:
В звёздных ей витать лучах.
       Пять годочков здесь жила,
       Пять годочков. Жизни мгла
Её не съела. Не зачах
       Небесный уголёк.
 
 
То не ангел ли так глядит?
       Вдруг в единый миг она
В дом небесный улетит?
       Беатрис! Не знай забот!
       Образ двух девиц встаёт,
Он в облике твоём сквозит;
       Пора их пройдена.
 
 
Вижу бледную Беатрис:
       Сжаты губы в немой тоске,
Уголки опущены вниз
       И в глазах печаль до слёз:
       Было время сил и грёз —
О весеннее счастье, вернись, вернись!
       Но оно, увы, вдалеке.
 
 
Вижу ясную Беатрис:
       Из её весёлых очей
Голубая лучится высь.
       Этих глаз полдневный свет
       Воспоёт не раз поэт,
Хотя бы месяц – его девиз
       В тишине безмолвных ночей.
 
 
Но виденья стали дрожать,
       Истончились за слоем слой,
Хоть пытался их удержать.
       Снова девочка она —
       Ни лучиста, ни бледна,
Только прелестью им подстать
       И души своей чистотой.
 
 
Если, выйдя из недр берлог,
       Бросив глушь своих болот,
Свой тропический Восток,
       Зверь тайком придёт сюда —
       Смерти сын, отец вреда —
Забывшись, он щенком у ног
       Малышки припадёт.
 
 
Шёрстку зверя сжав кулачком
       И в кровавый глаз поглядев,
Та серебряным голоском
       Спросит, светло удивясь,
       Спросит смело, не таясь,
Далеко ли у зверя дом,
       И закроется страшный зев.
 
 
Или если отродье зла,
       Что, под маской людской таясь,
Замышляет свои дела,
       К ней, от прочих вдалеке,
       Подойдёт с ножом в руке,
В миг в душе его злая мгла
       Просветлеет от чистых глаз.
 
 
А, случись, с голубых высот,
       Из заоблачных полей
Светлый ангел снизойдёт
       И на ту, чей облик свят,
       В умиленье бросит взгляд —
Остановит он свой полёт:
       Он сестру распознает в ней.
 

                               4 декабря 1862 г.

КОМПЛЕКЦИЯ И СЛЁЗЫ

 
Я сел на взморье сам не свой,
       Уставясь на прилив.
Солёный породил прибой
       Пролить слезу порыв.
Но чувствую немой вопрос
Насчёт причины этих слёз.
 
 
Тут нет секрета: коль опять
       Меня отыщет Джон,
То снова станет приставать,
       Обидный взявши тон.
Опять дразнить начнёт: «Толстяк!»
(Что злит меня, не знаю как).
 
 
Ах, вот он, лезет на утёс!
       Меня трясёт озноб!
А если он с собой принёс
       Несносный телескоп!
Я от него сбежал на пляж,
И он, мучитель мой, сюда ж!
 
 
Когда к обеду я иду,
       И он со мной за стол!
Когда б с девицей на беду
       Я речи не завёл,
Меня (он тощий, я толстяк)
Спешит он срезать хоть бы как!
 
 
Девицы (в этом все они)
       Твердят: «Милашка Джон!»
Причиной этой болтовни
       Я просто поражён!
«Он строен, – шепчутся, – и прям.
Отдохновение глазам!»
 
 
Но заволок сигарный дым
       Видение девиц.
Удар мне в спину! – был я им
       Едва не брошен ниц.
«Ах, Браун, друг мой, ну и ну!
Всё раздаёшься в ширину!»
 
 
«Мой вид и вес – мои дела!»
       «Удачней нету дел!
Тебя фортуна берегла,
       Ты явно преуспел.
Секрет удач твоих, видать,
Любой захочет разузнать!
 
 
Но отойду-ка я, прощай;
       Всё лучше налегке.
С тобой увязнем невзначай
       По шею мы в песке!»
Я оскорблён, хоть впрямь толстяк;
И пережить такое как?
 

ВЕЛИЧИЕ ПРАВОСУДИЯ

Оксфордская идиллия

 
Покинув Колледж вечерком,
       Шагали в город напрямик
Дородный Дон с Учеником.
       Разговорился Ученик:
«Как говорят, Закон – король;
       Ему Величество под стать.
Но из газет мне трудно соль
       Величия познать.
 
 
Наш мрачен Суд, гудит молва;
       Есть «Вице-Канцлер», вишь, у нас:
Студент не платит месяц-два —
       Так он с него не спустит глаз.
И пишут: дело, мол, одно
       Уж принял наш скромнейший Суд.
Где ж правосудье? Суждено!
       Его как раньше ждут.
 
 
Я к правосудью, милый Дон,
       Не приплетаю всё подряд.
Тут полагаться не резон
       На ритуалы и наряд.
Я мнил: на Оксфорд льёт и льёт
       Его Величье ноне свет.
А пишут всё наоборот —
       У нас Величья нет!»
 
 
Тогда, не ведая забот
       Профессор отвечал дородный:
«А Величавость не прейдёт,
       Ведь существует пункт исходный».
Студент воскликнул: «В том и суть!
       Вопрос давно решаю я.
Не знаешь, хоть семь пядей будь,
       В чём главная статья!
 
 
Допустим, скромен Суд у нас;
       Величья – нет? Но что такого?
В глазах Законности баркас
       Не лучше ялика простого».
«Иль вы, – ответил Дон, – не знали,
       Ил позабыли, мой студент, —
Из круга Джоветта изгнали
       Подобный аргумент».
 
 
«Тогда рассмотрим этот рой
       („Бифштексов едоки” – вот слово!)
Пред горностаевым судьёй
       Во время шествия любого.
Да стоит мне узнать  свою
       Прислугу там (в любом обличье) —
Слезу (смеясь) ей-ей пролью
       От этого „Величья“!»
 
 
«А-гм! – сказал дородный Дон. —
       Не в том, уж точно, скрыта суть.
Величью не грозит урон,
       Пусть даже вовсе их не будь.
К тому ж, плетутся все вразброд,
       Наряды розны – Суд пестрит!
Таких ли шествий хоровод
       Величье породит!»
 
 
«Так обратимся к парикам;
       Их буклей жёсткие ряды —
Ошеломленье паренькам
       И гувернанткам молодым».
Смеётся добрый Дон в ответ:
       «Ну, сударь, я скажу не льстя —
Точнее указать предмет,
       По-моему, нельзя.
 
 
Да, будь ты важен, как монарх,
       А всё величина не та.
Одно весомо в их глазах —
       Парик из конского хвоста.
Да-да! Был глуп, а стал мудрец;
       Был неприметен, стал велик!
Нашли Величье, наконец:
       Парик, один парик».
 

                               Март 1863 г.

ДОЛИНА СМЕРТНОЙ ТЕНИ

 
С последним проблеском ума
       Лежащий произнёс:
«Уж сумрак с дальнего холма
       Сюда почти дополз.
Я так всегда встречаюсь с ним:
Меня дыханием своим
Обдаст как ветром ледяным
       И дальше тянет нос.
 
 
Мне вспоминается, мой сын,
       Тот давний день. Увы!
Его я тщился до седин
       Изгнать из головы.
Но память горькую не смыть,
Не разорвать тугую нить,
Она и в ветре будет ныть,
       И в жалобе листвы.
 
 
Велит поведать ныне смерть
       Про тот давнишний страх.
Не смог из памяти стереть,
       Так изолью в словах.
Отсрочка, сын мой, так мала!
Не расскажу про ковы зла;
Как к пропасти душа пришла,
       Не вспомнить второпях.
 
 
Про чары зла – источник ран,
       Наследие греха,
Пока час Воли, всуе зван,
       Не дал плода, пока...
Пока, оставив бренность дел,
Гонимой птицей не влетел
Я в лес, что тёмный холм одел,
       Манил издалека.
 
 
Там в дебрях я нашёл овраг,
       Самой земли уста;
В нём полдень не развеет мрак,
       Не веет в те места
Весенний ветер; звук там глух,
Я медлил, мой страшился дух,
И будто кто-то молвил вслух:
       „То Смертные врата.
 
 
Заботой людям иссыхать,
       Томясь, как в смутном сне;
С утра о вечере вздыхать,
       А вечером – о дне.
Твой полдень пламенный угас,
Забавы вечер не припас,
Чего же медлишь ты сейчас?
       Укройся в глубине.
 
 
В прохладной тени тех глубин
       Усталый дух уснёт.
К спасенью путь всего один —
       Войти в подземный вход.
Он как бокала ободок,
Что средство сладкое сберёг
Для тех, кто свой торопит срок,
       Кто забытьё зовёт!“
 
 
Вечерний ветер тут вздохнул,
       Листвою задрожал,
Верхушками дерев взмахнул,
       И холод сердце сжал —
То ангел мой, спаситель мой
Предупреждал, маша рукой;
Почуяв ужас неземной,
       Оттуда я сбежал.
 
 
И вот я вижу: огород,
       Уютный сельский дом,
Детишек двое у ворот —
       Игрою как трудом
Они уже утомлены;
Головки мирно склонены,
Читают вслух. Слова слышны —
       Ведь тишина кругом.
 
 
Как бы с уступов два ручья
       Смешались меж собой:
Каштановых волос струя
       Сплелася с золотой.
Не хладного сапфира блеск
У них в глазах – лазурь небес;
Взглянут сквозь чёлочки навес
Небесною звездой.
 
 
Мой сын, любой, любой из нас
       Порой теряет дух;
Рукою слабой в этот час
       Он не разит. И вслух
Кричат: „Спасайся!“ Воин скор
Тогда на бегство. Чуть напор —
И день выносит приговор:
       Разбиты в прах и пух.
 
 
Невзвидел света я. Глаза
       Покрыла пелена.
Но зазвучали небеса,
       Чтоб я прозрел сполна.
„Ко мне, усталые, ко мне,
Кто тяжко трудится, ко мне,
Кто ношу выносил, – ко мне,
       Вам радость суждена“.
 
 
И Бог, как некогда в Раю,
       Призвал туман ночной,
Чтоб землю выкупать свою
       И напоить росой.
И как тогда, глядел с высот
Темнеющий небесный свод —
Не в гневе, что откушан плод, —
       Но доброй синевой.
 
 
В тот день услышал в первый раз
       Я милой голосок.
Дарил он радость в смутный час,
       От суеты берёг.
Не знал ты матери, мой сын!
Не дожила и до крестин.
Я воспитал тебя один,
       Любимый наш сынок!
 
 
Пускай, со мной разлучена,
       В сиянье неземном
Голубкой унеслась она
       Назад в небесный дом,
Но в души смерть не ворвалась:
Жива любовь, святая связь
Меж разлучённых, не прервясь
       В небытии самом.
 
 
С надеждой дни влача свои,
       Я знал: в конце концов
Две разделённые струи
       Сольются в море вновь.
В душе скорбя о горьком дне,
Я благодарен был вполне
Судьбе, что подарила мне
       Отраду и любовь.
 
 
И если правду говорят,
       Что ангелы порой,
Хоть их не различает взгляд,
       Нисходят в мир земной,
То здесь она... Знать, вышел срок...
Я это чувствую, сынок... »
Но тут рассвет зажёг восток
       И Смерть привёл с собой.
 

                               Апрель 1868 г. [65]65
  Стихотворение полно аллюзиями, почти цитатами из Священного писания. Само заглавие есть библейское выражение: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня». (Псалтырь, 22:4). В стихотворении, таким образом, осуществлена попытка зримо описать названную Долину.


[Закрыть]

МЕЛАНХОЛЕТТА

 
Сестрица пела целый день,
       Печалясь и тоскуя;
К ночи вздохнула: «Дребедень!
       Слова весёлы всуе.
К тебе ещё печальней песнь
       Назавтра обращу я».
 
 
Кивнул я, слышать песни той
       Не чувствуя желанья.
Из дома утренней порой
       Ушёл я без прощанья.
Авось, пройдёт сама собой
       Тоска без потаканья.
 
 
Сестра печальная! Узнай:
       Несносны эти ноты!
Твой хмурый дом совсем не рай,
       Но нет тебе заботы.
Лишь засмеюсь, хоть невзначай,
       Ревёшь тогда назло ты!
 
 
На след’щий день (прошу простить
       Моё произношенье)
Мы в Садлерс Веллсе посетить
       Решили представленье
(В сестре весёлость пробудить
       Должно же впечатленье!).
 
 
С собой трёх малых звать пришлось —
       Каприз весьма понятный, —
Чтоб меланхолию всерьёз
       Отправить на попятный:
Спортивный Браун, резвый Джонс,
       А Робинсон – приятный.
 
 
Я сам прислуге дал понять,
       Какие выраженья
Способны жалобы унять,
       Как масло – вод волненье;
Лишь Джонсу б даме дух поднять
       Достало обхожденья.
 
 
Мы чушь несли про день и вид
       (Следя её отдачу),
Провентилировав «on dit»
       И цены кож впридачу;
Сестрица ныла: «Всё претит...
       Не забывай про сдачу».
 
 
«Бекаса ешь – остынет он.
       Ах, ах! Венец природы!» —
«Мост Ахов, господа, смешон;
       В Венеции всё воды...» —
Такой вот Байрон-Теннисон
       (Вполне во вкусах моды).
 
 
Упоминать и нужды нет
       Что слёзы в блюда нудно
Лились, что скорбный наш обед
       Глотать нам было трудно
И стать одною из котлет
       Желал я поминутно.
 
 
Начать беседу в сотый раз
       Хватило нам терпенья.
«У многих, – подал Браун глас, —
       Встречаются влеченья
К рыбалке, травле... А у вас
       Какие предпочтенья?»
 
 
Она скривила губы – так
       Мы в пальцах кривим ластик:
«Ловить на удочку собак,
       Стрелять по щукам в праздник,
По морю прыгать натощак.
       Мне кит – что головастик!
 
 
Дают-то что? “Король... ах, Джон”? —
       Заныла, – Скука, позы!»
И, как всегда, тяжёлый стон,
       И вновь ручьями слёзы.
Вот взвился занавес вдогон
       Помпезным фуриозо.
 
 
Но смехом дружный наш раскат
       Она не поддержала.
Перевела в раздумье взгляд
       С оркестра к балкам зала;
Произнесла лишь: «Ряд на ряд!» —
       И тишина настала [66]66
  Стихотворение впервые появилось в том же третьем выпуске альманаха «College Rhymes»; там оно было на несколько строф длиннее. Удаление в последующем этих нескольких строф – счастье для переводчика, избавленного от необходимости трудиться над совершенно непередаваемой игрой словом «меланхолетта». Подобно большинству предыдущих юмористических стихотворений, «Меланхолетта» вошла затем в первую, комическую, часть сборника «Фантасмагория и другие стихотворения» (1869) и в повторяющий эту часть (с дополнениями) сборник «Стихи? И смысл?» (1883, 1884). Сэдлерз Веллз – лондонский первоначально загородный, а во времена Кэрролла окраинный увеселительный парк и находящийся в нём театр оперы и балета. Выбор главным героем стихотворения именно этого места для развлечения своей сестры объясняется тем обстоятельством, что названный театр славился экстравагантными постановками с разнообразными сценическими эффектами, отчего считался даже вульгарным. Так, например, иногда на сцену пускались воды настоящей реки Нью-Ривер, благо её водоприёмник находился всего в ста ярдах к югу от театра, – «к восторгу и изумлению прелестных зрительниц», как, будто специально для нас, отмечает Уильям Хэзлитт в одном из своих эссе (Хэзлитт У. Застольные беседы. М., «Наука», «Ладомир», 2010 г. С. 450. Пер. М. В. Куренной). (Ср. эффект, произведённый на слушателей «помпезным фуриозо» в конце стихотворения.) «On dit» —‘слух, сплетня’ (фр.). Мост Ахов представляет собой ироничный намёк на Мост Вздохов в Венеции – мост между Дворцом дожей, в котором заседал Совет десяти, и тюрьмой, которая также была местом казни. Осуждённый, которого вели по этому мосту в тюрьму или на казнь, мог бросить с него последний взгляд на Венецию. В Оксфорде, как и в Кембридже, сейчас существует приблизительная копия Моста Вздохов  (в Оксфорде точнее воспроизводящая оригинал), но она появилась позднее Кэрролловой эпохи. «Король Джон» – пьеса Шекспира; как указывает Стюарт Доджсон Коллингвуд, маленький Чарльз Лютвидж и сам в детстве охотнее всего разыгрывал при помощи самодельного кукольного театра перед публикой, состоящей из членов его многочисленной семьи, пьесу с таким названием – вероятно, собственную адаптацию Шекспировского сюжета. «Ряд на ряд». Благодаря этому выражению финал настоящего стихотворения в наши дни, вопреки, может быть, намерениям автора, приобрёл особенно зловещее звучание. Дело в том, что реплика «сестрицы» отсылает к печальным страницам «Декамерона», а именно к описанию чумы в Предисловии к Первому дню: «Так как для большого количества тел, которые, как сказано, каждый день и почти каждый час свозились к каждой церкви, не хватало освящённой для погребения земли, особливо если бы по старому обычаю каждому захотели отводить особое место, то на кладбищах при церквах, где всё было переполнено, вырывали громадные ямы, куда сотнями клали приносимые трупы, нагромождая их рядами („ряд на ряд“, как дословно в полном английском переводе Джеймса Макмюллена Ригга начала XX века, – А. М.), как товар на корабле, и слегка засыпая землёй, пока не доходили до краёв могилы». (Пер. А. Н. Веселовского.)


[Закрыть].
 

ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ

Отчего так, что Поэзия никогда не была подвергнута тому процессу Разбавления, который с такой выгодой показал себя в отношении сестринского искусства, Музыки? Разбавляющий вначале подаёт нам несколько нот какой-то хорошо известной Мелодии, затем дюжину тактов собственного сочинения, затем ещё некоторое количество нот первоначального мотива и так далее попеременно; таким образом он оберегает слушателя если не от малейшего риска признать пьесу сразу, то по крайней мере от чрезмерного волнения, которое способна вызвать её передача в более концентрированном виде...

Воистину, подобно тому как прирождённый эпикуреец любовно медлит над ломтем превосходной Оленины и при этом всеми фибрами души словно шепчет: «Excelsior!», – однако прежде чем приступить к лакомству, проглатывает добрую ложку овсяной каши; и подобно тому как тонкий знаток Кларета позволяет себе лишь чуточку пригубить, а потом уж пойти и выдуть пинту или более пива в буфете, точно также и —

 
Не звал я дорогой Газели
       В свою конюшню. Мил товар,
Да вот торговцы оборзели —
       От этих цен бросает в жар.
 
 
Меня утешить томным оком
       Примчался с улицы сынок.
Подбитый где-то глаз уроком
       Послужит, жаль, на краткий срок.
 
 
Едва обняться мы посмели —
       На шею сел мне сорванец.
Да что со мною, в самом деле?
       Пора встряхнуться, наконец,
 
 
И тёмный рок томатным соком
       Запить для верности слегка,
И закусить бараньим боком,
       И ждать взросления сынка [67]67
  «Темой» для последующих «вариаций» служит здесь широко известный в ту эпоху отрывок из романа в стихах и прозе Томаса Мура «Лалла-Рук» (поэма «Солнцепоклонники», часть 1-я, ст. 283—286). В оригинале он звучит примерно так:
Не звал я дорогой газелиМеня потешить томным оком,А если сблизиться мы смели,Я нёс ей гибель тёмным роком.  Приведу читателю ещё один пример пародийного использования этих же строк (роман Диккенса «Лавка древностей», гл. 56): «– Со мной всегда так случается, – говорил мистер Свивеллер, – всегда! Мечты мои косил злой рок, таков удел мой с детских лет – взлелеешь нежный ты цветок, и он увял, цветка уж нет. Пленит ли сердце мне газель, лаская взор мой красотой, я поднесу к устам свирель, – а глядишь, эта газель взяла да и выскочила замуж за какого-нибудь огородника». (Пер. Н. Волжиной.)


[Закрыть].
 

АТАЛАНТА В КЭМДЕН-ТАУНЕ

 
      Ах, на этой скамье
           Тою давней весной
      Аталанта ведь не
           Тяготилася мной,
И в ответ мои нежные речи не звала «чепухою одной».
 
 
      Я ей шарфик купил,
           Ожерелье и брошку, —
      Всё надела, мой пыл
           Оценив понемножку;
И под императрицу она неспроста причесалась в дорожку.
 
 
В театральный салон
           Я привёл мою пери;
      Издала она стон —
           И мгновенно за двери:
Духота, мол; одна толчея, и несносен ей этот Дандрери.
 
 
      «О, счастливчик, постой!
           По тебе эти стоны! —
      Так я мнил той порой,
           Помня флирта законы. —
Плеск и блеск! (Девонширский рыбак так, случится, похвалит затоны.)
 
 
      И воскликнет любой:
           „Ну, счастливчик вы наш!“,
      Как с невестой такой
           Подойдёт экипаж,
Когда бел ещё свадебный торт и пока желтоват флёрдоранж!»
 
 
      Тот тягучий зевок!
           Тот слипавшийся глаз!
      Тех фантазий поток,
           Что блаженство припас!
Уложил меня взор её вскользь и пришибла слеза напоказ.
 
 
      Видел, видел вполне
           (Сомневаться негоже)
      И томленье по мне,
           И тоску. Только всё же
Оглашенье ли мне предпочесть? Ведь лицензия выйдет дороже.
 
 
      «Как Геро, ты возжги
           Мне торшер Афродиты;
      Пусть не видно ни зги —
           Доплыву». – «Да поди ты…»
Что такое?! Но дальше слова были громом колёс перекрыты… [68]68
  Одна из самых известных Кэрролловых пародий за пределами сказок об Алисе. Пародируется техника версификации в драматической поэме Альджернона Чарльза Суинберна «Аталанта в Калидоне» (1865, за три года до появление Кэрролловой пародии) на известный мифологический и литературный сюжет. Суинберн, признанный виртуоз рифмовки и новаторских приёмов комбинирования стихотворных размеров в пределах одного и того же стиха (в частности, анапеста с ямбом в стихе «Аталанты»), подвергался нареканиям за «подчинённость смысла звучанию вплоть до полной утраты смысла». В качестве примера отчётливого пародирования этой особенности творчества Суинберна («громогласной бессмыслицы») современный исследователь (Jonathan Bate) специально приводит стих из Кэрролловой «Аталанты» «Когда бел ещё свадебный торт и пока желтоват флёрдоранж». Впоследствии Кэрролл напишет ещё одну пародию на Суинберна – стихотворение «Росточком был мал старичонка» для второй части романа «Сильвия и Бруно». Кэмден-Таун – район на северо-западе Лондона, славный своими уличными рынками (которые можно считать даже одним большим, «блошиным», рынком) и увеселительными заведениями (ныне – музыкальными площадками альтернативной культуры). Дандрери – персонаж знаменитой пьесы Т. Тейлора «Наш американский кузен» (1858), незадачливый и глуповатый, но в целом добродушный светский бездельник; имя стало нарицательным. Оглашенье, лицензия – два способа сочетаться браком в викторианской Англии. Первый способ подразумевал предварительное оглашение имён брачующихся в приходской церкви в два отдельных приёма. Во втором случае, при игнорировании процедуры оглашения, жениху требовалось специальное разрешение – лицензия на вступление в брак, которую следовало покупать в канцелярии викария (заместителя епископа). Геро – известная героиня трагической любовной истории, жрица культа Афродиты на азиатском берегу Геллеспонта (Босфора). Леандр, возлюбленный Геро, ради свидания с ней каждую ночь переплывал Геллеспонт с противоположного, европейского берега, и маяком ему служил возжигаемый Геро огонь на тайном светильнике.


[Закрыть]
 

ЗАТЯНУВШЕЕСЯ УХАЖИВАНИЕ

 
Девица одна у решётки окна
       Стояла с собачкой у ног.
За улицей тихо следила она,
       Там люд прохожий тёк.
 
 
«К дверям какой-то подошёл
       И трётся о косяк.
Совет мне дай, мой попингай,
       Впустить его, иль как?»
 
 
Зачёлкал мудрый попингай [69]69
  Эта птица, вполне вероятно, являлась у наших прародителей предметом домашнего обихода (см. «Песни [шотландской] границы»); она по собственному почину предлагала свои советы и нравственные соображения по любому возможному поводу – совершенно в стиле хора из греческой комедии. – Прим. автора.


[Закрыть],
       Кружа под потолком:
«Впусти, раз так – пришёл, никак,
       К тебе он женихом».
 
 
Вошёл в гостиную чудак,
       Смиренно, как во храм.
«Признали? Я – тот, кто из году в год
       В любви был верен вам».
 
 
«Но как же мне было про то прознать?
       Давно б сказали вы!
Да, как было, сударь, про то мне знать?
       Не знала я, увы!»
 
 
Сказал он: «Ах!» – и уже на щеках
       Солёных слёз ручьи.
«В неделю по разу, по нескольку раз
       Признанья летели мои.
 
 
Колечки вспомни, госпожа,
       На пальцы посмотри.
На сердце руку положа —
       Послал семь дюжин и три».
 
 
«Тут спору нет, – девица в ответ. —
       Моей собачке свит
Из них поводок, златой ручеёк —
       Глядите, как блестит».
 
 
«А как же пряди, пряди где,
       Концы моих чёрных волос?
Я слал их по суше, я слал по воде,
       И к вам почтальон их нёс».
 
 
«И тут спору нет, – девица в ответ. —
       Побольше б таких кудрей.
Я их в тюфячок, а тот – под бочок
       Собачичке моей».
 
 
«Но где же, где же письмецо
       С тесьмою вкривь и вкровь?
В нём дышит каждое словцо
       Признаньем про любовь».
 
 
«Приносит раз с тесьмой – от вас? —
       Конвертик почтальон.
Да вот беда-то, что без оплаты,
       И брать был не резон».
 
 
«О, горькая весть! Письма не донесть!
       А в нём всё как есть про любовь!
Так суть письмеца я вам до конца
       Нынче поведаю вновь».
 
 
Зачёлкал мудрый попингай,
       Взметая перья прядь:
«Ходатай, складно отвечай
       Да на колени падь!»
 
 
Склонил колени он пред ней,
       То в жар его, то в хлад.
«О Дева, скорбных повестей
       Услышишь ты доклад!
 
 
Пять лет сперва, пять лет потом
       Твой каждый, Дева, шаг
Встречал я вздохом и кивком —
       Во всех романах так.
 
 
И десять лет – унылых лет! —
       Влюблённый взор бросал;
Я слал цветы тебе чуть свет
       И валентинки слал.
 
 
Пять долгих лет и снова пять
       Я жил в чужой стране,
Тая мечты, что чувством ты
       Проникнешься ко мне.
 
 
Уж тридцать минуло годков,
       И покинул я чуждый край.
Вот, пришёл тебе сказать про любовь,
       Так руку, Дева, мне дай!»
 
 
А что же Дева? Ни в хлад, ни в жар;
       Ему подаёт платок.
«Мне, право, немного вас даже жаль
       И странно слышать про то».
 
 
Со смехом клёкчет попингай,
       Презрительно когтит:
«Как ты, ухаживать, я чай,
       Не каждый захотит!»
 
 
Собачка прыгает кульком
       (Зубов поберегись!),
Колечет звонким поводком,
       Натявкивая ввысь.
 
 
«Собачка, тише, ну же, шу!
       И ты, мой попингай!
Я кое-что ему скажу;
       Молчи и не встревай!»
 
 
Собачка лает и рычит,
       Девица топ ногой;
Пришлец – и тот сквозь шум кричит,
       Привлечь вниманье той.
 
 
Клекочет гнусный попингай
       Сердитей и звончей,
Но всё ж собачкин громкий лай
       Несносней для очей.
 
 
На кухне слуги и служан-
       Ки сбились у плиты:
Хоть слышат шум, да нейдёт на ум
       Причина суеты.
 
 
Воскликнул поварёнок
       (Мальчонка не худой):
«Так кто из нас пойдёт сейчас
       Восстановить покой?»
 
 
И тот час слуги жребий
       Бросают круговой [70]70
  Способ выбрать образ действий, который, возможно, был в большом почёте в среде тех, кто не мог позволить себе держать попингая. – Прим. автора.


[Закрыть],
Чтоб точно знать, кого послать
       Восстановить покой.
 
 
На поварёнка жребий пал,
       И слуги говорят:
«Иди и дей, ищи идей,
       Краса всех поварят!»
 
 
Схватил он тут погибче прут
       Собачку выдворять,
Но видит: доля не её
       Команды выполнять.
 
 
Схватил он кость – собачки злость
       Пропала наконец;
Повёл на кухню за собой
       Собачку удалец.
 
 
Девица ручкой машет ей:
       «Шалунья, нету слов!
Она мне, право же, милей
       Десятка женихов.
 
 
Пустое слёзы, вздохи вслед,
       Власы не стоит жать;
Вы, значит, ждали тридцать лет,
       Так что вам подождать?»
 
 
Печально он пошёл к дверям
       И ручку повернул;
Нашёл печально выход сам,
       Прощально не взглянул.
 
 
«Хотя б такой же попингай
       Со мной летал как сват!
Его советы выполняй,
       Глядишь – и ты женат.
 
 
Другую мне б где’вицу взять, —
       Шептал он, плача вновь. —
Да чтобы тридцать лет опять
       Не тратить на любовь!
 
 
Спрошу я прямо (да иль нет)
       Девицу поскорей.
Не позже, чем ’рез двадцать лет
       Приду я с этим к ней!» [71]71
  Стихотворение пародирует балладу «Граф Ричард» из знаменитой антологии Вальтера Скотта «Песни шотландской границы» (том II), на которую Кэрролл и сам ссылается в подстрочном примечании к слову «попингай». В переводе это слово передано приблизительной транслитерацией, в среднеанглийском оно обозначало попугая либо зелёного дрозда, позднее же – бестолкового и болтливого человека. Нигде в антологии помимо баллады «Граф Ричард» это слово не встречается, однако в ней «попингай» выступает в такой же самой ситуации (правда, лишённой шутливости) и в той же роли, что и в настоящем стихотворении.


[Закрыть]
 

ТРЁМ ОЗАДАЧЕННЫМ МАЛЫШКАМ ОТ АВТОРА

(Трём мисс Друри)

 
Три девочки, поездкой утомлённых,
Три пары ушек, к сказке благосклонных;
Три ручки, что с готовностью взметались,
Но три загадки нелегко давались.
Три пары глазок, широко раскрытых,
Три пары ножниц, временно забытых;
Три ротика, благодаривших мило
Знакомца нового – им книжку посулил он.
Уж три недели минуло с тех пор;
Так вспомнят ли вагонный уговор?
 

                               Август 1869 г. [72]72
  Стихотворение написано на экземпляре «Алисы», подаренном трём сестричкам Друри.


[Закрыть]