Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Еще раз – березы

Вчера, в книжной лавке на Мэдисон-авеню, я обнаружил репродукцию старой русской картины «Березы». Березы росли среди разбросанных деревенских домиков, поднимаясь из синеватых, тяжелых снежных сугробов. Это было прекрасно и стоило доллар.

А так как мне нужно было подумать о прощанье с мистером Купфербергом, березы неожиданно пригодились. Я принес их, вручил, и мистер Купферберг радовался, как ребенок.

– Красивая картинка, – сказал он растроганно, – я повешу ее на киоск.

Мы распрощались, сердечно пожав друг другу руки между стопками журналов «Лайф» и «Лук»; может быть, мы бы и расцеловались, если бы не природная застенчивость. Невдалеке загорелась электрическая лампочка, и пестрый киоск стал неожиданно похож на маленький, искрящийся Таймс-сквер, яркие обложки заискрились синими, зелеными и лиловыми красками, и мгновение казалось, что известная балерина Зорина собирается сойти с титульной страницы «Лайфа» и сделать пируэт на свертке со свежими номерами вечерней газеты «Нью-Йорк пост».

И вдруг весь киоск подернулся нежной зеленой завесой. Это загорелся огонь, разрешающий движение. Поток автомобилей тронулся: сплошной свет, сплошной блеск черного лака и стекла. Балерина Зорина скромно стала на свое место на посеревшей обложке «Лайфа». Большой заголовок «Нью-Йорк пост» стал неразборчивым, превратился в грязноватую полоску. А бесконечная река автомобилей текла к следующему красному огоньку, которому предстояло остановить ее.

Через неделю кончится пребывание балерины Зориной на обложке «Лайфа», кончится и ее слава; мало кто будет в воскресенье помнить о том, что было сенсацией в прошлый четверг. Даже модели автомобилей меняются каждый год.

Вот почему в ту минуту особенно красивой казалась бесконечная снежная даль с двумя скромными белыми березами. То была поэзия, которую не лишат очарования ни время, ни сигналы светофора.

До бесконечности Нью-Йорк

Все те же прогулки, все те же стрит. До бесконечности – Нью-Йорк.

Потемневшие дома, поржавевшие пожарные лестницы, гладильня, бар, химическая чистка, бар...

Ах, боже мой, какая это была улица?

Перед старым домом стоял автомобиль, выкрашенный в кричащий барвинковый цвет, к нему был прикреплен прицеп. За рулем сидел странного вида человек, нетерпеливо жевавший сигарету. А на тротуаре перед домом беспомощно стояла женщина со старомодным деревянным стулом в руках. Затем она заботливо уложила стул на прицеп, а мужчина за рулем, не удостоив ее даже взглядом, небрежно спросил:

– Ты уже все сделала, Джейн?

– Да, все уже сделала, – ответила женщина.

– Мебель уложена? – спросил мужчина, делая ироническое ударение на слове «мебель».

– Да, милый, – сказала она, – вся мебель уложена.

– А где ублюдки? – бросил человек за рулем.

– Дети сейчас придут, отец, – ответила она, – сейчас придут, только простятся.

Вскоре из ворот дома, перед которым стоял яркий автомобиль, вышли дети – мальчуган лет двенадцати и малюсенькая девчушка с блестящей, засаленной косичкой. За ними высыпали соседи: две старые женщины, однорукий юноша-пуэрториканец со строгим лицом оливкового цвета и старый еврей в черном халате, с круглой шапочкой на голове.

– Так-так, – сказал еврей в шапочке. – Бог с Вами, Майк. Да пошлет вам господь жизнь получше.

– Какой бог, – спросил мужчина в автомобиле, – еврейский? Или католический?

Женщина тем временем прощалась с соседями. С ней поцеловалась одна из старых женщин, затем ее немного неловко обнял человек в черном халате.

– Не лижитесь с моей старухой, паршивый еврейчик, – крикнул с серьезным выражением лица мужчина в автомобиле.

– Перестань, Майк, – устало сказала женщина. – Мистер Перльман устроил сбор денег для нас и принес нам на дорогу одиннадцать долларов.

– Ну, ладно, – донеслось из машины. – Коли так, поцелуйтесь!

Однорукий пуэрториканец все это время молчал. Только раз он почти незаметно, но с неизъяснимой грустью улыбнулся женщине. Ее опущенные руки были белыми, почти прозрачными. И, как это всегда бывает, мы слишком поздно поняли, что для кого-то в эту минуту уходило в прошлое одно из тех мгновений, с которыми не хочется расставаться.

– Иди же, Джейн, поедем наконец, – позвал тот, в автомобиле.

В машину влезли дети, мотор заработал. Женщина будто вытерла руки невидимым фартуком, как она привыкла это делать на кухне. Но уже не подала больше свою белую руку никому.

Потом они уехали. Соседи вернулись в дом, только однорукий пуэрториканец остался стоять, опершись о стену; его темное лицо на миг слегка озарилось синим неоновым светом.

Какая же это была улица?

Боже мой, какая это была улица?

Слезы

Брайан получил работу и вновь потерял ее. Три дня он работал статистиком в какой-то мыловаренной фирме, потом его, как обычно, вызвал к себе важный господин и имел с ним вежливую, но весьма печальную беседу, из коей следовало, что правление изменило свои планы и что Брайан, к глубокому сожалению и скорее всего на время, должен оставить службу в этой компании.

– Что вы, собственно, натворили? – спросил затем конфиденциально важный господин.

– Ничего, – отвечал Брайан, – я только пытаюсь остаться американцем.

Важный господин пришел в ужас и сухо сказал, что он любит факты, а не пропаганду.

Мы прождали Брайана до полуночи. Божка волновалась и все ждала телефонного звонка. Телефон действительно время от времени звонил, но каждый раз кто-то, не говоря ни слова, вешал трубку.

– Все время так делают, – сказала Божка. Волосы у нее растрепались, а глаза были на мокром месте.

Наконец Брайан вернулся. Он был неестественно весел, пил джин и варил черный кофе. Затем дело дошло до обмена мнениями, и супруги поругались из-за книги о национальной экономике, которую Брайан недавно закончил и передал в издательство. У издательства были свои четко сформулированные взгляды. У Брайана – свои.

Божка сказала ему, что денег у них хватит примерно до будущей недели, что им надо платить за детский сад, что политические убеждения – вещь хорошая, пока дети сыты, что ей тоже приходится идти на компромиссы, которые ей раньше и не снились, и что она, собственно говоря, несчастна.

– У меня жена мещанка, – в шутку сказал он и этим вызвал у нее слезы.

– Я тебя люблю, – сказала Божка, – за все, и за упрямство тоже. Но мне хотелось бы хоть немного пожить как следует.

– Любой ценой? – спросил Брайан.

– Да какая там цена, скажи, пожалуйста, – ответила она. – Другие делают вещи похуже. Напиши так, как они хотят, и поедем отдыхать.

Брайан пообещал завтра же начать писать и отправиться за авансом. Но все мы смеялись, потому что было ясно, что и писать он не начнет, и за авансом не отправится.

Проснулся маленький Дэви, выбежал из спальни босиком, в синей пижамке и заспанным голосом спросил, почему везде горит свет, хотя уже утро.

Родители ему объяснили, что еще не утро, а ночь...

И видно было, что оба крепко любят друг друга, и что не будь здесь с ними никого, они бы мало об этом горевали. Они пели песни: старую американскую, из времен гражданской войны «When Jonny comes marching home»[30]30
  „When Jonny comes marching home"– «Когда Джонни возвращается из похода домой» (англ.).


[Закрыть], и песню Бёрнса «Old long Syne»[31]31
  „Old long Syne" – «Долговязый старина Сайн» (англ.).


[Закрыть], и ту, что начинается словами «Выпей за меня одними глазами». И испанскую «Los cuatro generales»[32]32
  «Los cuatro generales» – «Четыре генерала» (исп.).


[Закрыть], и «Полюшко, поле»...

Устами этого простого парня Брайана и его жены-чешки Божки мне пела сама Америка, и у меня слезы стояли в глазах.

Письмо

«Дорогой друг!

Как ты и сам знаешь, иногда случается, что человек пишет письма просто так, для себя. Это те письма, о которых мы заранее знаем, что они не будут отправлены. Неожиданно у нас появляется желание написать кому-нибудь длинное письмо, собственно говоря, без всякого повода, хотя известно, что тот, другой человек, так называемый адресат, будет удивлен этим: быть может, у него куча долгов и дети больны корью. Такое письмо можно написать, но не следует относить на почту. Уместно послать маленькое письмецо с теплым приветом. Вот так же и я, дорогой друг, кончаю эту книгу. Впрочем, это не совсем так. Я, собственно говоря, эту книгу не дописал: мне вдруг неожиданно захотелось поставить точку – без сомнений, без размышлений и поисков. Мне показалось, что я бренчу все на одной и той же струне, а ведь этого мало для хорошей музыки. Я неожиданно заметил, что из всех цветов пестрой американской радуги на долю скромной палитры «бабьего лета» досталось лишь несколько серо-коричневых оттенков, а этого недостаточно...

И вообще-то я писал книгу не об Америке, а только о том, как мне, одинокому, чужому человеку, было грустно в неприветливом городе Нью-Йорке. Быть может, мне было грустно лишь оттого, что я вообще бываю грустным – не только на берегу Ист-Ривер, но и на влтавской набережной.

Надо сказать, мне приходилось трудновато хотя бы потому, что время не было благоприятным даже для не слишком неистовых репортеров. То была странная экскурсия – не столько поиски людей и происшествий, сколько блуждание по улицам, которые все казались мне одинаковыми. И при этом приходилось оглядываться, не идет ли за мной кто-нибудь. Ведь ты хорошо знаешь – это было время подозрений.

Таким образом, я лишь регистрировал мимолетные взгляды, понятые с трудом английские фразы и случайные встречи. И не делал больше ничего – только складывал около себя эти камешки, серые, черные и белые. Ну, и прибавлял немного выдумки.

Поздние вечера я посвящал своему любимому занятию. Я смотрел из высоко расположенного номера отеля на огненную мозаику окон – нью-йоркскую галактику. За каждым созвездием я видел следующее, за близкой звездой – тысячи дальних. Млечные пути неона, огни на улицах, на которых я никогда не был...

Один раз мы смотрели на город с тобой вместе.

Я вспоминаю о том вечере на мостках, среди соленого запаха моря. Перед нашими глазами светился Нью-Йорк. Он был похож на мозаику с сюжетом «Вселенная». То было волнующее и по-своему неповторимое зрелище. И, подбирая слова, чтобы получше выразить свое чувство, я не нахожу ничего выразительнее слов «электрическое великолепие»!

Тень набережной скрывала твое лицо, глядя на эти огни, ты заговорил:

– Я завидую тебе, тому, что ты не живешь в Нью-Йорке.

Потом ты стал говорить о жестокости жизни, о материальных ценностях и их соотношении, о том, как тяжело жить человеку, обладающему обыкновенным человеческим сердцем, на этом железобетонном ринге. В тот вечер, когда светило столько огней, ты испытывал страх за разум своих детей. И я понял твою боязнь, потому что за короткий срок пребывания в этой стране стал немного разбираться в сложном характере ее поспешно созданной цивилизации. Но неожиданно я поймал себя на том, что слушаю тебя недостаточно внимательно. В ту минуту расцвеченный огнями Нью-Йорк нравился мне больше, чем все, что я когда-либо видел. И, стоя лицом к лицу со светящейся мозаикой, раскаленными моделями небоскребов и летящими арками мостов, я не мог не думать о неправдоподобно маленьких человеческих руках, создавших это. Я думал еще и о том, что уже не сумею выучиться здесь говорить по-английски и что было бы большим счастьем, если бы я мог высказать все это так, чтобы мы хорошо поняли друг друга.

Я не очень внимательно слушал тебя, такова уж человеческая натура.

И еще я сказал тогда:

– Твой отвратительный город прекрасен.

На следующий день ты прислал мне толстую книгу о национальной экономике. А я забыл ее в отеле.

Я хочу признаться тебе в том, что твою книгу я так и не прочел, но слушал тебя с удовольствием, и не потому, что хорошо тебя понимал: для этого я недостаточно знал английский язык. Я только утвердительно кивал головой, пил содовую воду и старался придать своему лицу сосредоточенное выражение. Но я смотрел с огромной радостью на твое лицо, лицо честного человека. В нем я тоже видел Америку.

Спасибо тебе за кофе, дорогой друг.

Передай привет своим детям, хорошим маленьким американцам, и своей жене, которая не любит небоскребов и хотела бы жить на тихой улице.

Только на свете мало тихих улиц, мой дорогой...»

Дождь

В день отъезда шел дождь, и казалось, что ветер несет учащенное, горячее дыхание моря. Одному это несло лишь грипп, другому дыхание моря вдруг навеяло желание увидеть сквозь завесу дождя Градчаны[33]33
  Градчаны – пражский Кремль.


[Закрыть] или хотя бы обыкновенный тротуар «на Мустку[34]34
  «На Мустку» – перекресток в центре Праги.


[Закрыть]».

Через неделю я буду уже вдыхать дым на центральном вокзале в Праге.

Я стоял на углу мокрой улицы, город почти растворился в дожде. Холодно блестевший Нью-Йорк выглядел таинственно, и мне вдруг показалось, что это – город, которого я еще никогда не видел, еще не открытый, не изученный, громадный, и мне следовало бы завтра начать изучать его.

Меня утешало только то, что двенадцать миллионов обитателей Нью-Йорка его также никогда не изучат...

■

Из рубрики «Коротко об авторах»

Людвик Ашкенази – Ludvik Askenazy, (род. в 1921 г.) – чехословацкий писатель и журналист, автор ряда книг, в том числе: «Высокая политика» («'Vysoka politika», 1953), «Всюду я встретил людей» («Vsude fsem potkal lidi», 1955) «Майские звезды» («Kvetnove hvezdy», 1955), «Детские этюды» («Detske etude», 1955) и «Украденный месяц» («Ukradeny mesic», 1956).

■