Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Orange juice[6]6
  Orange juice – Апельсиновый сок (англ.).


[Закрыть]

Нью-Йорк благоухает тремя ароматами: бензином, джином и апельсиновым соком. Первые два – унылые, это запахи Нью-Йорка делового и сурового. Они оба, каждый по-своему, как будто усиливают манхаттанский туман.

Апельсиновый сок принадлежит к светлым явлениям города, несмотря на то, что и его выжимают в страшной спешке и, конечно, с помощью электричества.

Но это все-таки поэтический напиток и потому, как видно, у него меньше приверженцев, чем у кока-кола, пепси-кола и севен-ап[7]7
  Seven-up – Севен-ап – название освежающего напитка (англ.).


[Закрыть], столь популярных в Америке. Кроме того, он дороже.

Вчера я пил апельсиновый сок в небольшом баре напротив отеля; знатоки из нашей делегации выдумали для него название – «У вора».

Здесь обслуживает пожилой, плешивый официант в белом пиджаке с красными отворотами, а в кассе сменяют друг друга две старушки – одна толстая, другая тощая.

Кое в чем они, однако, сходны: во-первых, у обеих волосы отливают синевой; во-вторых, обе берут двадцать пять центов за малый бокал апельсинового сока, хотя это цена большого бокала. Вообще же здесь, за маленькими столиками, скучно и пустовато.

Официанта в белом пиджаке с красными отворотами пришел навестить его сын. Он строен, русоволос и очень красив; вместо рук у него протезы из стальных прутьев, поэтому он не снимает белых шелковых перчаток. Он улыбался жалобно и в то же время бодро. Сын молча подсел к стойке, а отец радостно приветствовал его со своей официантской дорожки между столиками.

– Сейчас приду, boy! – воскликнул он.

Затем поставил перед ним бокал апельсинового сока и объявил: One orange juice for you, mister![8]8
  One orange juice for you, mister! – Апельсиновый сок для вас, мистер! (англ.).


[Закрыть]

Это была, как видно, дежурная острота, и произносил он ее, вероятно, всегда одинаково, без малейшего оттенка юмора. Юноша поднял своими стальными пальцами влажный, искристый бокал с апельсиновым соком, но стекло внезапно выскользнуло и с резким звоном упало на сине-белый кафель.

Все сделали вид, что ничего не заметили. Ничего не случилось.

Осколки отливали красивым желтым цветом – это было, должно быть, дорогое стекло. Капли жидкости сияли маленькими апельсиновыми звездочками. Потом пожилая мисс из кассы вытерла пол, и все было кончено.

Ничего не случилось. Только официант с красными отворотами на белом пиджаке, улучив свободную минуту, спросил сына:

– Еще один бокал?

– Спасибо, отец, – ответил тот. – Как-нибудь в другой раз. – И ушел.

Есть у вас цветное телевидение? или пропаганда

Шофера такси, судя по табличке в машине, звали Станислав Потоцкий. Но это был не бывший польский князь, а потомок крестьян с Краковщины, до такой степени американизированный, что он не мог даже выговорить название родной деревни.

С этим Станиславом Потоцким у нас состоялась беседа, которая окончилась неудачно.

– Откуда вы? – спросил он меня, определив, что я иностранец.

– Из Чехословакии.

Потом мы ехали и молчали.

– Эмигрант? – спрашивает он.

– Нет, с визитом, – отвечаю я.

– Гость?

– Пожалуй, так, – говорю, – гость.

Мы ехали и молчали:

– Вам здесь нравится?

– Ну, как вам сказать. Кое-что нравится, а кое-что нет.

– Вы – как я, – улыбнулся он. – Мне тоже кое-что нравится, а кое-что нет.

– Что же вам нравится?

– Мэрлин Монро[9]9
  Мэрлин Монро – известная американская киноактриса.


[Закрыть], – ответил шофер. – Вы знаете эту даму? Вы вообще любите женщин?

– Люблю, – ответил я.

– А вы видели Мэрлин голой?

– К сожалению, нет.

– Вы ее не видели?

– Нет.

Мы ехали и молчали.

– А у вас есть цветное телевидение? – спросил он.

– Нет.

– Вот видите, – обрадовался Станислав Потоцкий, – а у нас есть. И если я захочу, то куплю себе телевизор, господин понимает? Но пока еще не купил.

– Почему? – спрашиваю я.

– У меня жена в родильном доме.

– Ну, и что же? – говорю я.

– Ничего, – говорит он, – жена у меня в родильном доме. Это стоит много денег.

– Сколько?

– Много денег, господин понимает? Все сбережения и еще кое-что.

– Кто у вас родился?

– Девочка, – сказал он разочарованно.

Мы ехали и молчали.

– У нас это бесплатно, – коротко сказал я.

– Что у вас бесплатно?

– Родильный дом.

– Ну, это, – говорит он, – я знаю. Нам тоже о вас кое-что известно, господин понимает? Но ведь детей потом отдают государству, верно?

– Где там, – отвечаю я, – мамашам.

– Ну, ладно, – говорит Станислав Потоцкий, – это я вас просто испытываю.

Мы ехали и молчали.

– Послушайте, – спросил он, – а зубы вам дергают тоже бесплатно?

– Это-то наверное.

– А на рентген тоже можно пойти бесплатно?

– Конечно.

– Каждому?

– Каждому! – говорю я.

– Это я тоже знаю, – заявил Станислав Потоцкий, – я вас просто испытываю, действительно ли вы оттуда.

– Пожалуйста, – сказал я, – испытывайте.

Мы ехали и молчали.

– А детская коляска тоже бесплатно?

– До известной степени, – сказал я.

– Не выкручивайтесь, – говорит он. – Коляска – бесплатно?

– Нет, но они получают деньги.

– Кто?

– Мамаши.

– На коляску?

– На коляску.

– Хватит! – сказал он. – Вылезайте.

– Не вылезу, – сказал я. – Вы должны отвезти меня на Первую авеню.

– Вылезайте, – говорит он, – я для пропаганды не гожусь, понятно? Мне пропаганда противопоказана, boy. Я еще, пожалуй, начну раздумывать над вашими россказнями и нарушу предписания.

– Так я вылезу, – сказал я.

Мы ехали и молчали.

– Зачем вы придумываете? – говорит он.

– Я не придумываю.

– Ваша жена бесплатно получила коляску?

– Нет, но она получила деньги.

– На коляску?

– Yes!

Мы ехали и молчали.

– Вот мы и прибыли, – сказал он.

– Спасибо.

– Скоро у вас будет цветное телевидение, boy? – спросил он. – А у вас есть телефоны в автомобилях?

– Нет.

– Вот видите, – сказал он, – а у нас есть.

И уехал.

Деньги

Вчера вечером, когда мы пили чай у Р., кто-то позвонил: пришла гостья. Это была старая робкая женщина, но с какой-то юной, застенчивой улыбкой. Брайан встретил ее с нескрываемой радостью.

– Каким образом вы меня нашли? – спросил он.

– Это было нетрудно, – сказала старушка, – ведь вы каждый год посылаете мне рождественские поздравления. На своих собственных бланках, – добавила она, явно пытаясь пошутить.

Брайан представил ее нам. Она оказалась его школьной учительницей.

– Вы все еще ведете первый класс? – спросил он.

– Да, все еще веду. А вы все еще занимаетесь экономикой?

– Все еще занимаюсь, – сказал Брайан, – и все так же безуспешно.

Потом он сделал попытку выяснить, зачем она приехала в Нью-Йорк.

Рут Т. уклонилась от ответа, и вопрос замяли. Все занялись дешевыми конфетами и лимонадом.

Начались воспоминания; то была беседа посвященных, она велась одними намеками.

Брайан расспрашивал о какой-то школе в Западной Виргинии, интересовался, по-прежнему ли миссис Рут живет под мастерской химической чистки, что поделывает какой-то Джонс и как поживает матушка миссис Рут.

– Матушка больна, – ответила она.

Потом она рассказывала о своем классе. Она заявила, что семилетний возраст – самый ответственный в жизни ребенка, в эту пору дети вспыльчивы, полны противоречий, нуждаются в любви и в то же время сторонятся ее.

– Им нужна любовь, а я свои запасы нежности уже исчерпала.

– Не верю, – воскликнул Брайан, – вы их вовсе не исчерпали, у вас все еще впереди.

– Я слишком больна, – ответила она, – чтобы иметь возможность любить так, как должен любить учитель.

Но когда Брайан спросил ее, продолжает ли она одевать маленьких оборвышей на свои деньги, она ответила, что конечно продолжает и делает это с радостью; кстати, добавила она, это не оборвыши, а дети бедных родителей.

– А жалованье у вас все такое же? – спросил он.

– Почти, но по субботам и в каникулы я веду счетные книги в небольшом магазине.

– А оборвышей в школе стало меньше? – деловито осведомился экономист Брайан.

– Нет, по-прежнему много. Но время идет: мы старимся, а из бывших оборвышей вырастают профессора-экономисты.

– Да, и при этом нередко безработные, – добавил Брайан.

На это она ничего не ответила. Было видно, что старушка чем-то сильно взволнована, что она хочет что-то сказать, но не решается. Она смотрела испытующим, учительским взором на своего взрослого ученика Брайана, которому в первом классе подарила свитер, а он в знак благодарности принес ей за это сладких корешков. Последний раз они виделись четырнадцать лет назад, когда он уезжал в Нью-Йорк.

– Так-то, Брайан, милый мальчик, – сказала она вдруг этому отцу семейства и тяжко вздохнула.

На лице Брайана появилось мальчишеское выражение.

– У меня больна матушка, – повторила она, – и я перестала учительствовать. Теперь из моего жалованья вычитают плату для моей заместительницы.

– Да, таков закон, – произнес неожиданно сухо Брайан; он сказал это совсем не так, как, мне казалось, должен был сказать. – Пройдемте в соседнюю комнату, я покажу вам своих сыновей.

Жена Брайана Божка спросила ее:

– А зачем вы, собственно, приехали в Нью-Йорк?

Старушка снова ничего не ответила, и снова вопрос замяли.

Хозяева попросили старую учительницу поужинать с ними и послушать новые пластинки с детскими песнями.

Она отказалась, и Брайан пошел проводить ее до дверей. Он вернулся и выглядел таким несчастным, что Божка кинулась обнимать его.

– Она надеялась занять у меня денег, – простонал он, – ей, верно, говорили, что дела у меня идут хорошо.

Он собрался на улицу, хотя шел дождь. И был так грустен, что мы без разговоров отпустили его. Уже надев пальто, Брайан вернулся:

– Она о деньгах и не намекнула. И я тоже. А теперь я кажусь себе самым низким человеком на свете, хотя всего капиталу у меня десять долларов тридцать пять центов.

Эмпайр стейт билдинг

Каждый должен повидать Эмпайр стейт билдинг, небоскреб из небоскребов! Этого в Нью-Йорке никому не избежать. Меня много раз спрашивали:

– Вы уже видели Эмпайр стейт билдинг?

Кривя душой, я отвечал: да, мол, видел, он действительно необычайно высок...

Но пока еще мой нью-йоркский опыт туриста был крайне ограничен: раскаленные камни Манхаттана, высокий табурет в драгстори, окна в номере гостиницы, добряк Купферберг – продавец газет, неон на Бродвее и кино на 58-й стрит... Было совершенно необходимо, хотя бы для поддержания собственного престижа, взобраться по обычаю всех путешественников на Эмпайр стейт билдинг, небоскреб из небоскребов, и взглянуть на Нью-Йорк с высоты полета здешних птиц.

Я отправился на пресловутый угол 34-й стрит и Пятой авеню, заплатил доллар и за 60 секунд взлетел на трехсотвосьмидесятиметровую высоту.

Здесь, наверху, тоже была Америка, жарились шницели и рекою лился кока-кола, коричневый, ледяной. На мужчинах пестрели яркие галстуки, а дамы, ощутив на такой высоте потребность в ласке, слегка прижимались к своим спутникам.

Туристу полагается послать отсюда открытку, сфотографироваться на фоне Нью-Йорка, приобрести миниатюрный металлический небоскреб и посмотреть в запотевший телескоп. Проделав все это, он усаживается на скамейку и глядит на высокое, неинтересное нью-йоркское небо.

Внизу, как детские кубики, – Нью-Йорк!

Темный город в зеленоватой мгле со смарагдовым озером Сентрал-парка и коричневым алчным языком Манхаттана.

Вот он, Нью-Йорк!

В его пейзаже таится какая-то ультрасовременная, неизъяснимая прелесть; вместе с тем, этот гигантский памятник людской суматохи и усталости, надежды и покорности, бушующих страстей и одиночества чем-то пугает. Глядеть вниз на людей, на их города не стоит, уж лучше глядеть с земли на звезды – это придает нам больше уверенности в себе.

Приветствую тебя, Нью-Йорк, трагический муравейник, шахматная доска с никогда не заканчивающейся партией! Там, внизу, с трудом продвигаются вперед пешки. В засаде притаился слон. И ждет своей минуты коренастая, терпеливая ладья!

Возможно, у этого города есть и другие оттенки, но у меня в памяти остался цвет старого мха и растрескавшейся рыжей коры, серые арки мостов, черные трубы кораблей, дым желтый и седой...

У одного из телескопов стояла пожилая супружеская пара. Жена – увядающая красавица с кожей оливкового тона. Муж намного старше ее, с бледным некрасивым лицом, полускрытым большой бесформенной шляпой. Он каждую минуту отрывался от телескопа и, оборачиваясь к оливковой супруге, восторженно восклицал:

– Вот это где, Сьюзанн!

– Ах, оставь, карапузик, – отвечала оливковая красавица, – ее нельзя разглядеть!

– Клянусь, Сьюзанн, я вижу ту скамейку, – настаивал старик. – На ней ты обычно сидела и читала книгу. Потому-то я тебя и приметил!

– К сожалению, – ответила сна без тени иронии.

Потом деловито добавила, что этот доллар за вход они вполне могли бы сэкономить, что не к чему предпринимать головоломные экскурсии да еще платить за них, и что ту скамейку все равно не видно, пусть Герберт будет любезен не выдумывать. Если бы он не был фантазером, возможно, все вышло бы иначе.

– Ведь мы родились в Нью-Йорке, – сказал старик с пергаментным лицом. – А здесь еще никогда не были!

– Мне здесь неинтересно, – заявила она враждебно, – ничто не интересно, понимаешь? Разве что прыгнуть!

– Полно, Сьюзанн, – испугался муж. – Что ты опять выдумываешь?!

Оливковая красавица упрямо молчала.

Тут достойный супруг заметил мальчугана лет десяти и ласково обратился к нему:

– Красиво, паренек, а?

– Что привязываешься, старая развалина, – огрызнулся этот миловидный мальчик и сплюнул вниз, на город.

Человек, который доволен

На Бродвее слишком много света, и нищих туда допускают неохотно.

Бродвей – я разумею под этим отрезок между 41-й и 58-й стрит – это проспект красавиц, саксофонов и ослепительного сияния. Это шумная, торопливая, похотливая артерия города. В воздухе носится аромат пудры и алкоголя.

Попрошайничать между 41-й и 58-й стрит – привилегия немногих. Человек, который протягивает руку среди этого светового неистовства, должен иметь особый вид. Он не может быть тонущим, взывающим о помощи. В этом случае никто ему руки не протянет. Он еще должен держаться на поверхности; он может быть даже элегантен – это роли не играет. Напротив, это преимущество.

Он не смеет выглядеть очень несчастным, – если человек не может позаботиться о себе сам, к чему тогда переходить дорогу людям, которые шагают по жизни, как по Бродвею? Если же этот человек еще способен на что-то и брюки у него выутюжены, то к нему будут благосклонны. Такой еще поднимется. Через лежачего же перешагнут. Кто лежит и над ним уже сосчитали до десяти, тот живой труп.

Если хочешь нищенствовать, вычисти ботинки до блеска и веди себя в соответствии с требованиями Бродвея.

Здесь выстаивает один такой; костюм из серого английского сукна, во рту сигара, котелок на макушке, на груди белый плакат:

Его никто не спрашивает, когда он играл на бирже, вероятно, это было очень давно. А быть может, и вовсе не было.

Он производит впечатление главным образом на людей, которые процветают. Стараясь сделать это незаметно, они суют ему в руку милостыню, эту малую жертву на алтарь легкомысленного бога американского Просперити, который может столкнуть человека в пропасть и снова вознести до небес.

Мужчина принимает деньги с выражением некоторого презрения, слегка приподнимает свой котелок и говорит:

– Благодарю. Сегодня – вы мне, завтра – я вам.

Его спрашивают:

– Джо, старина, когда вам снова улыбнется счастье?

И стоит старина Джо на углу среди волн похоти, в парфюмерном водовороте Бродвея, снисходительный, с седой, как старый снег, головой, даже несколько злорадный. Ему приятно, что подающие исчезают, чтобы уже больше никогда не появиться, а он все еще здесь. У него есть конкурент, и конкурент солидный. Бывший герой Корреджидора[10]10
  Корреджидор – остров, принадлежащий к группе Филиппинских островов, оказавший героическое сопротивление японским войскам в 1942 году.


[Закрыть], высокий слепец с огромной немецкой овчаркой. У слепца красивое мужественное лицо. На нем хороший готовый костюм с претензией на элегантность, воротнички всегда белоснежны, и кажется, что галстуки пестрых американских расцветок он меняет ежедневно.

Слепой возбуждает участие своей военной выправкой, черными очками и даже безукоризненным белым воротничком.

И равнодушные бродвейские прохожие удовлетворенно говорят:

– Смотрите, каким Антони опять франтом!

Антони прохаживается взад и вперед, краснолицый и сытый потому, что зарабатывает он немало и его жизненный уровень высок. В одной нью-йоркской газете появилось интервью с этим бродвейским слепцом.

– Вы довольны своей профессией? – спрашивает репортер.

– Да, доволен, – отвечал незрячий ветеран, – мое предприятие приносит большой доход, и я благодарю бога за то, что он меня не оставил. Напишите, что я глубоко признателен мэру Нью-Йорка, который предоставил мне концессию на нищенство между 41-й и 58-й стрит.

– Чего вы ждете от жизни? – спросили его далее.

– Пищи, – ответил человек.

Однажды возле него остановилась подвыпившая красавица на высоких каблуках, ее сопровождал мужчина.

– Можете обнять меня, – сказала она, – это вам вместо милостыни!

Антони улыбнулся привычной оптимистической улыбкой. У него красивые белые зубы, и он их охотно показывает.

Меховой воротник, или рассказ о свободном предпринимательстве

Бродвей заманчив, и проходит он вблизи отеля.

И я хожу на Бродвей.

На углу 13-й стрит вчера плясали трое маленьких пуэрториканцев. Их было, собственно, четверо, но четвертый не танцевал и не пел, на нем было пальто с меховым воротничком и красные полуботинки.

У остальных не было ни пальто, ни красных полуботинок; они были маленького роста, смуглые, худенькие и босые. Плясали и кувыркались они не слишком весело. Это было кричаще профессиональное, лицемерное веселье, которое не передается зрителям. Но люди, стоявшие на углу 13-й стрит вокруг пляшущих ребятишек, были довольны. Там толпились зеваки, люди мелкого пошиба, наблюдавшие за представлением не столько из интереса, сколько со злым умыслом; продувная бродвейская шатия ежеминутно разражалась громким, недобрым смехом: они смеялись над чужой убогостью.

Стояло на этом углу несколько человек и с добрыми намерениями. Они задержались здесь для того, чтобы в перерыве между двумя танцами маленьких пуэрториканцев бросить на мостовую десятицентовик. Затем они уходили на кружащийся Бродвей, довольные своим хорошим поступком.

Стоило монете звякнуть об асфальт – к ней тотчас же бежал паренек с меховым воротничком. Никто иной – только меховой воротничок с красными полуботинками. Черные босые ноги были здесь для танцев и прыжков. Девятилетний импрессарио – меховой воротничок – заботился, очевидно, лишь о финансовой стороне предприятия. Он не плясал, это был предприниматель. Он закурил даже небольшую сигару, к великой радости зевак.

– Эй, boss, – кричали они. – Почему ты не носишь цилиндра?

Тот отвечал им испанским ругательством, и зеваки снова принимались хохотать.

Случилось так, что один из босоногих, маленький барабанщик, увидел серебряную монету в четверть доллара, которая подкатилась совсем близко к нему; полагая, что импрессарио смотрит в другую сторону, он ловко и проворно поднял монету.

– Эй, boss, – крикнул кто-то из зрителей. – Дай разок этому, с барабаном, он крадет у тебя входную плату.

И boss, маленький девятилетний мальчуган с прелестным носишком и глазами смуглого херувима, точно дикая кошка, бросился на маленького барабанщика. Заимствованным из кинофильмов и телевизионных спектаклей ударом он с комичной, при всей ее дикости, жестокостью свалил малыша на землю. Зеваки смеялись до слез.

– Влепи ему в рожу, ты, тряпка! – вопил чей-то голос. – А не то – катись отсюда!..

Никто не заступился за барабанщика, и маленький пуэрториканец с разбитым носом молча встал и вновь принялся барабанить. Он даже не казался особенно грустным. Как будто вообще ничего не произошло.

В толпе стояла полная, добросердечная дама, та самая, которая бросила роковые четверть доллара. Она не знала, что бы ей такое сказать, но ей очень хотелось произнести нечто достойное ее широкого сердца.

– Вы, конечно, потом разделите деньги? – спросила она наконец. – Правда ведь, вы их разделите, мальчики?

Один из артистов не без гордости ответил, что их нанимает Пьстро, меховой воротник, и они получают жалованье за неделю. Да, они служат и получают жалованье: Sure, Ma'am, thank you...[11]11
  Sure, Ma'am, thank you...– Конечно, мэм, благодарю вас... (англ.).


[Закрыть]

– He трепли языком, – заметил на это Пьетро, меховой воротник. – Идиотик несчастный...

В этом обращении прозвучало даже нечто похожее на нежность.

Затем кто-то из малышей увидел огромного нью-йоркского полисмена, и уличные артисты бросились бежать. Они казались ужасно маленькими среди небоскребов Таймс сквера, а когда убедились, что никакая опасность им не угрожает, побрели потихоньку и принялись шалить, как шалят все дети в мире.

Только бизнесмен, меховой воротник, шел впереди, совсем один, навстречу слепящему сиянию Бродвея.