Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Oh, how are you?..[25]25
  Oh, how are you? – О, как вы поживаете?.. (англ.)


[Закрыть]

Брайан рассказал мне сегодня случай, относящийся к тому времени, когда он преподавал в небольшом университете в Т., неподалеку от Нью-Джерси. У Брайанов был коттедж, сад, бассейн, автомобиль марки «понтиак», и они провели отпуск в Калифорнии. Через год все кончилось, но тот год был из удачных. Они потом ни о чем не жалели, потому что были людьми, умевшими чувствовать себя счастливыми и без денег.

В один прекрасный день их посетили владелец местного банка, пастор, земельный агент и мэр. Гости были непринужденно веселы, говорили обо всем понемногу, но Брайан вскоре умолк, ибо любил говорить о вещах, которые понимал. Божка, по-своему объяснив загадочное посещение, принесла сэндвичи и виски с содовой. Выпили за город, потом за университет, потом за местный приход. Мэр сказал, что Брайан прекрасно устроился, хотя ему кажется, что для столовой больше подошла бы старинная мебель. Сам он любит кушетки и стулья в стиле рококо, хогя, собственно, не знает почему, как не знает и того, почему его жена сходит с ума по французскому секретеру в витрине магазина.

Брайан сказал, что он тоже любит старинную мебель. Пастор заметил, что атмосфера благополучия, царящая в доме, приносит душевное спокойствие и домашним, и гостям.

Божка сказала, что приходится много возиться с хозяйством.

Поговорили о хозяйстве.

Брайан дважды очень внимательно перелистал какие-то бумаги, лежавшие на столе. Это вызвало замешательство, которого, однако, никто не проявил открыто. Было ясно, что пора переходить к сути дела.

Тогда земельный агент заметил, что он еще ни разу не видел семью профессора в местной церкви и сожалеет об этом. В таком маленьком городке, сказал он, это производит не очень-то хорошее впечатление; конечно, вовсе не нужно каждое воскресенье слушать проповедь – в этом для них нет необходимости, – но, с другой стороны, в обычаях всякой подлинно американской семьи заботиться не только о теле, но и о душе.

Пастор сказал, что любителям старинной музыки несомненно понравится в здешней церкви.

На это Брайан заявил, что он в церковь никогда не ходил и ходить не будет.

Земельный агент дал понять, что такой ответ кажется ему недоброжелательным; к тому же он вспомнил, что его сын и сын Брайана Павел не только учатся в одном классе, но даже сидят за одной партой. И следует помнить: то, что снесут взрослые, дети, как натуры более непосредственные и менее сдержанные, безусловно не стерпят.

Брайан спросил, не угроза ли это.

Пастор поднялся и стал прощаться, заявив, что им было очень приятно познакомиться с такой прекрасной семьей.

– Славен бог наш, Иисус Христос, – произнес он.

Остальные гости распрощались молча.

На следующий день Павел вернулся из школы с огромным синяком под глазом.

В четверг его снова избили.

В воскресенье Брайан, Божка и их сын Павел отправились в церковь, где слушали старинную музыку и проповедь о блудном сыне. Земельный агент дружески похлопал Брайана по спине, а брат мэра пожал ему руку. Все они были методисты:

– Oh, how are you?..

Сорочка

Брайан работал всего одну неделю, сейчас он снова дома. Он долго скрывал характер своей работы, но потом оказалось, что он посещает корабли в порту и предлагает какие-то особые сорочки, незаменимые для морских путешествий. С каждой проданной сорочки ему полагались проценты, но он так и не смог продать ни одной. Я спросил, чем эти рубашки так хороши для морских поездок.

– Не знаю, – ответил он, – я ни разу не развернул их... мне стыдно... Я не могу этого вынести...

– Ничего тут постыдного нет, дорогой, – вмешалась Божка и заявила во всеуслышание, что сегодня вечером Брайан непременно начнет писать свою книгу.

– Хотя бы одну он продал, – промолвила она, подавая нам кофе, – хотя бы одну чудесную сорочку для мореплавателей!

Брайан вдруг вскочил, резко отодвинул стул и вышел. Хлопнула дверь, а лицо его жены стало удивленным и расстроенным.

– Что это с ним? – спросила она огорченно.

Она плакала, потому что ей позвонили из Белого дома

Приближаются выборы в конгресс.

Катарина Мускарелла, американка итальянского происхождения, живущая в Бронксе, написала письмо президенту Эйзенхауэру. Длинное и по-своему трогательное, с грамматическими ошибками. Катарина обещала президенту, что будет голосовать за республиканцев, потому что верит: президент не допустит войны.

Она писала также, что не разбирается в политике и что президент ей нравится, так как у него мужественная улыбка и он сам себе жарит бифштексы. Ей приходится перед сном расшнуровывать ботинки своему мужу. Она не ропщет, но перед тем как пожениться, этот человек говорил ей, что умеет готовить спагетти и другие итальянские блюда. За двадцать пять лет супружеской жизни он никогда ничего не сварил, в то время как президент порою надевает белый фартук и сам жарит мясо на вертеле.

Вот почему Катарина Мускарелла будет голосовать за республиканцев.

Писем было много, президент, конечно, не мог их всех прочесть. Но он сделал величественный жест и вместо ответа позвонил по телефону десяти разным людям в разные штаты Америки. Позвонил миссис Миллер, безработной секретарше в Окленд, учительнице воскресной школы, медицинской сестре и некоей миссис Ремер, вдове.

В квартире миссис Ремер послышался телефонный звонок, и далекий голос произнес:

– Хэллоооо, миссис Ремер, слушайте внимательно. С вами будет говорить президент Соединенных Штатов.

– Положите трубку, хулиган! – воскликнула возмущенная миссис Ремер. – У меня нет времени на такие шуточки!

Но телефон зазвонил снова.

И вот она разговаривает с президентом, и президент ее спрашивает, как она поживает, отобедала ли уже сегодня,

– Это очень мило, что вы звоните мне, – кричит в трубку миссис Ремер. – Мой муж был ветеран. Вы слышите меня, уважаемый мистер президент?

– Да, слышу, – отвечает голос на другом конце провода. – Я рад, что ваши дела идут хорошо, миссис Ремер.

– Идут, идут, – кричит миссис Ремер в телефон. – Идут, мистер президент, я говорю, мой муж ветеран американо-испанской войны. Мой внук был ранен в Корее. У нас неплохая семья, мистер президент, понимаете? У моего внука всего одна нога, мистер президент, вы меня хорошо слышите?

– Слышу, – отвечает голос. – Я рад, что мог с вами познакомиться, миссис Ремер. Вы говорите, ваш муж ветеран?

– Да, – кричит миссис Ретиер, взволнованная до глубины души. – Он был ветеран. Все пережил. Но уже после войны его придавило деревом. Вы меня слышите, мистер президент?

– Будьте здоровы, миссис Ремер, – говорит президент, – желаю вам счастья. Голосуйте, пожалуйста, за нашу партию, за республиканцев!

– Конечно, – ответила совершенно искренне миссис Ремер. – За кого же еще я могу голосовать, ведь вы такой хороший, мистер президент. Вы меня слышите?

Но на другом конце провода уже было тихо.

Миссис Ремер была растрогана до слез.

– До чего он мил, – рассказывала она потом репортерам. – Знаете, мне еще никто в жизни не казался таким милым. И потом, представьте, ведь это же сам президент!

Президент звонил еще в Калифорнию, в Юту, в Техас и в Нью-Йорк.

Всего было десять телефонных разговоров, они продолжались тридцать пять минут.

«Нью-Йорк геральд трибюн» пишет, что «президент готовил свои сэндвичи в рекордном темпе».

– Вы думаете, он слышал меня? – спрашивала миссис Ремер у корреспондента местной газеты. – Ах, как это было мило с его стороны! Следите, говорит, за своим здоровьем, обратите внимание на камни в почках, миссис Ремер...

Журналист назвал свой репортаж «Она плакала, потому что ей позвонили из Белого Дома».

Полисмен Джо С. Кратохвил, уроженец Сушице

Поздно вечером у киоска мистера Купферберга останавливается Джо С. Кратохвил, полисмен-чех. Он служит в нью-йоркской полиции уже двадцать пять лет. Это человек с фигурой Яношика[26]26
  Яношик – полулегендарный словацкий национальный герой, обладавший сказочной силой.


[Закрыть], неразговорчивый, лишенный чувства юмора, обалдевший от беспрестанных обходов участка и пораженный в самое сердце какой-то семейной драмой, о которой ничего не знает даже мистер Купферберг. И еще его мучит ревность к так называемым plainclothmen (выражаясь профессионально – шпикам) по причинам отнюдь не принципиальным: его побуждают к этому самые земные соображения, о которых речь пойдет ниже.

Мистер Купферберг поддерживает знакомство с полисменом Кратохвилом по двум причинам. Во-первых, он не настолько богат, чтобы давать взятки официальным лицам. Поэтому он считает нужным проявлять к ним внимание, так сказать, обязательного характера. Во-вторых, мистер Купферберг человек ехидный, а полисмен-колосс Джо С. Кратохвил доставляет ему немало поводов для тайной насмешки. Этим тщедушный мистер Купферберг достигает превосходства над огромным мистером Кратохвилом; это – его человеческая слабость, ибо и он из тех людей, что не замечают бревна в собственном глазу.

Впрочем, в их отношениях, быть может, заключено и нечто большее; возможно, мистер Купферберг и Джо С. Кратохвил просто любят друг друга. Оба они люди одинокие и обедают в драгстори и в маленьких кафе за непокрытыми скатертью столами.

– Что-то не видно сегодня полиции, – с сожалением говорит мистер Купферберг, если Джо С. Кратохвил не появляется вечером у киоска в урочный час.

Но Джо С. Кратохвил в конце концов всегда приходит.

–How are you? – говорит он басом.

Потом они долгое время не разговаривают; мистер Купферберг продает вечерний выпуск «Дейли ньюс» и «Нью-Йорк пост», а Джо С. Кратохвил провожает каждого покупателя многозначительным взглядом, как будто полиции о нем решительно все известно.

– Как поживает мистер Кратохвил? – спрашивает затем мистер Купферберг.

– Как полисмен, – отвечает на это мистер Кратохвил. – Как полисмен в мундире, дружище. Если бы я, братец, был plainclothman, у меня обязательно был бы собственный счет в каком-нибудь небольшом банке. Скажем, как у вас, дружище...

Таких намеков мистер Купферберг не любит.

– Это у меня-то счет? – говорит он, повысив голос. – Да, у меня есть счет... У меня есть счет у Моргана, мистер Кратохвил.

Было ясно, что полисмен Кратохвил видит в бизнесе мистера Купферберга неограниченные возможности, в то время как мистер Купферберг тайно завидует тому, что у мистера Кратохвила есть постоянный, хотя и скромный доход. У одного явное почтение к бизнесу, у другого тайное – к государственной службе. Оба хотят того, что им не дано. Только глядя друг на друга, они чувствуют себя в стране неограниченных возможностей.

Любимая тема полисмена Кратохвила – коррупция.

– Я знаю человека, – говорит он, – имени его я вам не назову, который получает взяток на пятьдесят долларов в день. Это когда день неудачный. Sure[27]27
  Sure – уверяю вас (англ.).


[Закрыть].

Потом он смотрит в упор на мистера Купферберга и спрашивает:

– Вас это не волнует?

– Меня? – удивляется мистер Купферберг. – Почему меня? Это вас должно волновать, мистер Кратохвил, потому что вы тоже брали бы.

– Брал бы, – сокрушенно признается полисмен Кратохвил. – я этого не отрицаю. Но все загребают plainclothmen. Каждый уважает мундир. Решились бы вы, например, подкупить меня?

– Не решился бы, – лукаво отвечает мистер Купферберг.

– Везде коррупция, – разочарованно констатирует полисмен Джо С. Кратохвил.

И мистер Купферберг сочувственно поддакивает.

– Все загребают plainclothmen, – упорно повторяет Кратохвил.

– Да, да, – уже безучастно отвечает мистер Купферберг.

Перед тем как уйти, очнувшись окончательно от грез, полисмен Джо С. Кратохвил задает своему приятелю каверзный вопрос:

– Сбережения растут, мистер Купферберг?

– Да ведь у меня их нет, – сухо отвечает тот, радуясь, что полиция уже уходит.

Одну вещь еще нужно добавить: у мистера Купферберга действительно нет никакого счета. А Кратохвил, действительно ли он такая лиса? Он, кажется, родом из Сушице. Кто знает семью с такой фамилией, сообщите, пожалуйста, размер ее вклада в деревенскую кассу взаимопомощи.

Правда, если рассматривать это дело исторически, семья скорее всего еще должна в эту кассу. Почему бы иначе огромный Джо С. Кратохвил, полисмен в мундире, появлялся на нью-йоркских улицах?

Женитьба, или как вам нравится Мэрлин?

Выяснилось, что парикмахер Джованни Маруццо женится на горничной Бетти. Когда они познакомились и как развивалась их любовная история, осталось тайной, только у Маруццо слегка округлилось лицо, он казался помолодевшим и немного смущенным.

– Так вы все-таки собираетесь жениться? – не без ехидства спросил я.

Он держался теперь более чопорно и намыливал меня молча. Я спросил о его бывшей невесте.

– Мы не подходим друг другу, – нехотя пробурчал он, – характерами не подходим, понимаете?

А потом усмехнулся той неприятной напускной усмешкой, с помощью которой человек словно оправдывается перед самим собой.

– Ведь я еще совсем не жил, – пожаловался он, – а мне скоро шестьдесят. Скоро шестьдесят, сэр...

Синие, красные и белые линии спиралью убегали куда-то в бесконечность, откуда, казалось, не было возврата. Но притом это были все те же синие, красные и белые полосы – и они вовсе не убегали в бесконечность, а просто вились вокруг столбика.

Когда наше молчание стало казаться слишком долгим для традиций этого заведения, парикмахер Джованни неожиданно проявил свой страстный итальянский темперамент и воскликнул:

– Я послал ей письмо, сэр! Я не могу всю жизнь заботиться о калеке! Я тоже хочу быть счастливым.

И, слегка успокоившись, прибавил:

– Мне нужна диэта... И грелка для ног, сэр!

Его заведение было разукрашено. Здесь были картинки, вырезанные из бульварных журналов, обольстительные танцовщицы из кабаре. Золото и коричневая краска казались неподвижными в сравнении с романтикой синих и белых полос.

– А как вам нравится Мэрлин? – неожиданно спросил он интимным голосом. – Вот красота, правда?

Он имел в виду актрису Мэрлин Монро, модное тело Америки. Обмахивая меня своей метелочкой, он снова проговорил:

– Не могу же я всю жизнь заботиться о калеке, сэр...

По дороге на Кони-Айленд[28]28
  Кони-Айленд – остров близ Нью-Йорка, любимое место отдыха и развлечения ньюйоркцев.


[Закрыть]

В подземке, которая везла нас на Кони-Айленд, была воскресная толкотня, и большие вентиляторы под потолком не успевали осушать пот на лицах пассажиров. Пассажиры были праздничные, с порозовевшими или вконец опухшими от долгого сна лицами – одним словом, настроенные на день седьмой, который обещал быть удачным: желто-золотое, с теплым ветром утро подавало надежду на прекрасную погоду.

Д-р К. и я сидели слегка помятые, но довольные, как и все иностранцы, которым удается хоть минутку пожить жизнью местных обитателей.

Напротив нас расположились два необычайно веселых парня с одинаковыми светло-розовыми галстуками. Рядом с ними сидел маленький угрюмый человек и читал еврейскую газету. Угрюмый человек время от времени укоризненно поглядывал на шумных молодых людей, а парни, замечая это, отвечали на каждый такой взгляд новым взрывом необузданного хохота, который заставлял человека прятаться за большим газетным листом. Один из парней рассказывал о том, что они были на вечеринке у Джейн, и про все, что там происходило: как выбрасывали бутылки в окно и как какому-то Стетсону залепили в глаз бутербродом с яичным желтком.

– Говорите, пожалуйста, тише, – отважился вдруг заметить человек, читавший газету, – вы ведь здесь не одни.

– Заткнитесь сами, пока вам кто-нибудь не помог, – произнес тихим многозначительным голосом один из обладателей бледно-розовых галстуков.

Этого было достаточно. Мужчина с газетным листом замолчал; только однажды он с каким-то изумленным, болезненным испугом посмотрел на нас, свидетелей этой сцены. A subway[29]29
  Subway – подземная дорога, метро (англ.)


[Закрыть] продолжала греметь.

На одной из станций вошла старая негритянка с большой сумкой. Мой спутник, истый пражанин, предложил ей место. Но женщина не села, заволновалась и с окаменелым лицом принялась смотреть в окно.

– Садитесь, – вежливо повторил добрый доктор К.

Она отказалась и снова взглянула на него быстрым недоверчивым взглядом.

Парней в бледно-розовых галстуках эта сцена рассмешила до такой степени, что один из них прямо задыхался от хохота и только выкрикивал:

– Господи, парень, да я подохну.

Он похвалил доброго доктора К., и его круглые глаза при этом восторженно блестели:

– Вы молодец, старикан. Самый превосходный комик, какого я знаю. Молодчина... Мы вас еще не видели по телевизору?

Безразличные люди в вагоне начали проявлять любопытство, только негритянка, нахмурившись, с побелевшими губами, смерила нас долгим взглядом, полным стыда и вместе с тем презрения. Она вышла из вагона и осталась стоять на станции. Subway продолжала реветь.

Человек за большим газетным листом не выдержал и сказал, обращаясь к нам:

– Вам следовало бы помнить, мистер, что негры – тоже люди. Мы не на юге – в Нью-Йорке порядочный человек не станет издеваться над неграми.

Ни один из нас не умел толком объяснить, что это был лишь хороший обычай жителей Праги, которого мы придерживаемся и за границей.

А парни снова загоготали.

– Вы самый прекрасный комик, какого я только знаю, – произнес энергичный розовый галстук. – Я хотел бы жить с вами в одной квартире, дружище. Нам было бы неплохо. Обоим. И еще на девочек хватило бы!

Потом лицо его внезапно приняло суровое выражение. Он повернулся к маленькому человеку с газетой и заявил:

– А ты, пройдоха, лучше бы не вмешивался... Весь дух нам тут в subway отравишь, нахальный еврей...

Publicity

Было воскресное утро, мы с К. отправились на Бэттери.

Здесь, недалеко от океана, запущенным, грустным садиком начинается Бродвей. В этом садике (как и во всяком другом) много скамеек, а на скамейках (как и в садах всего мира) сидят люди. Только у этого садика есть одна особенность: в нем не бывает детей. Это сад для взрослых, без мамаш, без колясок, без разноцветных мячей и песка. Садик на Бэттери похож на приемную некой несуществующей амбулатории: человек все время ждет, что где-то откроется какая-то дверь, выкрикнут чье-то имя, кто-то поднимется и торопливо уйдет. Но здесь слышен шум близкого океана. Люди тут собираются особые: загадочные, бледные существа с руками, сложенными на коленях; негры, спящие сидя неспокойным дневным сном; старые женщины с каменными лицами; тощие, нервные подростки, дерзкие и озлобленные.

Это приемная для тех, кто ожидает всего и ничего.

На одной из скамеек было свободное место; там сидел один-единственный спокойно дремавший человек в соломенной шляпе, поля которой бросали тень на его глаза. Было жарко, и с лица стекали струйки пота.

Он проснулся и почмокал губами – губы у него были сухие, фиолетового оттенка, как у людей с больным сердцем. Затем он без всякого интереса посмотрел на нас и, скорее по необходимости, чем по внутреннему побуждению, начал разговор.

– Как живете, boys? – спросил он. – У вас все в порядке, ребята, не так ли?

Было жарко.

– Ну что ж, – продолжал человек, – можем и помолчать. Я не люблю навязываться, ясно?

Тишина.

– Вы думаете, я невесть кто, – сказал он после длительной паузы. – Признайтесь, ребята, вы так думаете? Я знаю, как я выгляжу. Но внешний вид ничего не значит. Вы можете выглядеть как угодно, но Америка должна вас знать.

Он вытащил истрепанный бумажник и с минуту рылся в нем. Нашел старую подклеенную газетную вырезку, которую, должно быть, уже неоднократно разворачивал и вновь складывал. На ней была видна наполовину стершаяся фотография и короткая надпись, гласившая, что X. К. Браун был уже в сорок девятый раз изгнан из города Майами по указанию правительственного комитета, пекущегося о людях, не имеющих постоянного местожительства. Бродягу X. К. Брауна, говорилось дальше, отвезли за городскую черту, и там он заявил:

– На будущий год я приеду в пятидесятый раз. Прошу, чтобы город угостил меня тогда за свой счет чашкой кофе.

Этим газетное сообщение заканчивалось.

Все то время, пока мы просматривали вырезку, человек на скамейке скромно и торжественно молчал, как начинающий поэт, который принес в редакцию свои первые стихи и уверен в том, что лучших стихов никогда еще написано не было.

Затем он осторожно отобрал у нас вырезку, заботливо положил ее в бумажник и неожиданно улыбнулся чудесной ребяческой улыбкой.

– Вот видите, boys, – произнес он, – никогда нельзя угадать, с кем сидишь рядом. Я не похож на человека, о котором пишут в газетах. Я это знаю. Но можно выглядеть совсем обычно и иметь publicity. А вы знаете, что в этой стране означает publicity? Я скажу вам: все!

Больше он не говорил и вскоре снова заснул.

За скамейкой рос тамарис; бог знает, кто его здесь посадил. У него были нежные тоненькие веточки и светло-зеленая легкая вуаль из листьев.

Здесь начинается Бродвей – широкий, светлый путь.