Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Людвик Ашкенази
Бабье лето

Книга писателя Людвика Ашкенази «Бабье лето[1]1
  В оригинале книга Л. Ашкенази называется „Индейское лето". Это выражение заимствовано из английского языка (Indian Summer) и соответствует понятию „бабье лето".


[Закрыть]» – очерки о буднях современной Америки, своеобразные и яркие миниатюры, посвященные изображению жизни простых людей в Нью-Йорке, где автор был в 1954 году.

«Бабье лето» – это нечто вроде лирического дневника, – рассказывает Л. Ашкенази в своем письме в редакцию нашего журнала. – Не репортаж и не беллетристическое произведение, а скорее попытка изобразить атмосферу Нью-Йорка, где я провел три месяца – три месяца, полных увядающей красы «бабьего лета» и переживаний таких скромных w малозаметных, что я думал, стоит ли вообще все это публиковать. Название «Бабье лето» не аллегорично. Речь действительно идет о времени года, о последней вспышке уходящего лета, о поре опадающих листьев. В этом названии проведена и параллель с названием моей первой книги-репортажа «Немецкая весна»... Я не ставил своей задачей написать книгу об Америке – для этого я был там слишком недолго и слишком мало видел. Мне была выдана виза только для пребывания в пределах Нью-Йорка...»

Перевод очерков из книги Л. Ашкенази «Бабье лето» сделан по тексту издания 1956 года, «Чехословацкий писатель», Прага.

Туманы Манхаттана

Манхаттан возник перед нами внезапно, и панорама, раскрывшаяся впереди, так поразительно отвечала сложившемуся всем известному представлению о нем, что первое чувство, которое охватило меня, было разочарование.

Мы ждем от незнакомых стран новых пейзажей, но обычные открытки с видами заранее лишают нас сюрпризов.

Правда, они приближают к нам далекие страны, но зато мешают сердцу забиться сильнее при встрече с незнакомыми берегами.

Мы в Америке.

Черные иглы небоскребов пронзают мягкий бархат небес. И кажется, не будь этой железобетонной колоннады, свод, подпираемый ею, подломится и погребет под собой город. Но «Куин Мери» подходит все ближе, и это отдаляет небосвод, подымает его ввысь.

Чем ближе небоскребы, тем выше над ними небо. К нам возвращается чувство перспективы, и все становится на свои места. Ведь небоскребы принадлежат одному Нью-Йорку, а небо над ними – всему земному шару.

Нью-Йорк сошел с открыток – живой город в пронизанном солнцем полуденном тумане.

Море кишит небольшими пароходами, геликоптерами; на розовом горизонте промелькнула стайка реактивных бомбардировщиков.

На катере прибывают таможенники; малый мирок «Куин Мери» входит в огромный мир Америки...

Прислуживающая Европа

Отель расположен в центре Манхаттана, между Медисон авеню и Пятой авеню, неподалеку от Сентрал-парка. Это тихий и дорогой отель с традициями; здесь привыкли к постояльцам из хороших семей, которые делают вид, что им безразлична стоимость комнат.

Для миллионеров, знающих подлинную цену деньгам, такой отель слишком дорог, подобная нью-йоркская гостиница предназначена скорее для наследников семейных капиталов, чем для их приобретателей.

Иностранцев, особенно прибывших из стран, о которых в этом фешенебельном доме не говорят, принимают здесь весьма неохотно.

Они вносят беспокойство, и по их пятам следуют детективы. Кроме того, у них маленькие чемоданы, а у кого нет солидного багажа, тот в американском отеле доверием не пользуется.

На лифте нас поднимал старик лифтер, которому мальчишеское облачение «лифтбоя» очень не шло. Это был поседевший сутулый человек с открытым интеллигентным лицом.

– Вы откуда? – спросил он на плохом английском языке.

– Из Праги, – ответили мы.

– Я это знаю, – сказал он. – Мы об этом знаем. Нам сообщили.

– К чему же тогда ваш вопрос?

– Дело в том, что сам я из Вены. – ответил он.

– Ах, из Вены! В таком случае, почти земляки!

– Да, – ответил он с грустной улыбкой, – почти земляки. – Как он себя здесь чувствует? Хорошо. Превосходная страна Но то, что здесь называют венской кухней, вовсе не венская кухня. Хочется вас заранее предостеречь. А то, что называют heuriges[2]2
  Heuriges – молодое вино (нем.).


[Закрыть], вовсе не heuriges...

Потом он остановил лифт, вынес чемоданы, проводил нас в комнату, которая выглядела так, как выглядят все номера в гостиницах. И меня сразу же охватило чувство безотчетной тоски.

– Ну, всего доброго! – сказал лифтер. – Будьте у нас как дома.

Поклонился, взял доллар и промолвил уже в коридоре:

– Работа на лифте – не такая уж плохая профессия. Находишься внизу, но точно знаешь, что через минуту очутишься наверху. – Он прибавил с тонкой усмешкой: – В этом, земляки, преимущество «лифтбоев» перед остальными людьми.

И включил свет.

Горничная или одиночество

Итак, моя комната. Зеленый тяжелый бархат портьер; старомодные супружеские кровати и ультрасовременный холодильник; библия и телевизор.

Помимо этого, безвкусные белые шифоньеры, роскошная почтовая бумага, а на ночном столике – сюрприз: сброшюрованная молитва о погибших при атомном нападении. Это маленькая, искусно оформленная серая брошюрка на меловой бумаге. На первой странице надпись:

Я прилег на кровать. Не раздеваясь. Мне захотелось почитать. Молитва была нудная: несколько пророчеств, цитаты из евангелия и совет посещать храм св. Патрика в Лос-Анжелосе.

Из всего прочитанного вытекало, что час человечества пробил и на крыльях мировых бурь скоро разнесется радиоактивная пыль.

Черный крест подействовал на меня угнетающе. Я лежал, не снимая ботинок, и меня с новой силой охватила тоска, знакомая лишь чужестранцу.

Потолок казался маленьким белым небом, а пятно на нем напоминало облако. Вдруг мне стало казаться, что оно походит на самолет.

Неожиданно вошла горничная Бетти, немка, недавно приехавшая сюда из Дуйсбурга. Она прибыла в США к сыну, который выслал ей билет, но умер, прежде чем ее самолет приземлился на аэродроме Ла Гардиа. Ей шестьдесят лет, она сильно накрашена, нижняя губа у нее слегка отвисла, волосы рыжие, крашеные.

Чувствуется, что это – женщина не без прошлого и с претензиями на будущее. Она говорит по-немецки и немного стыдится своей службы.

– Вы желаете чего-нибудь? – спрашивает она.

– Благодарю, ничего, – отвечаю я.

– Вы звонили?

– Нет, не звонил.

– Извините, – говорит она. – Тогда я пойду.

Она взглянула на открытый молитвенник, лежавший на высокой подушке, и многозначительно, как посвященная, усмехнулась:

– Молитвенник?

– Да, молитвенник, – отвечаю я.

– На лестнице стрелки указывают путь в убежище, – сообщила она. – У нас убежище «люкс»: ванны, телевидение, лампы дневного света.

Потом прибавила, что комнат, которые она должна убирать, много, слишком много для одной женщины; было сказано что-то и о старости, и о Дуйсбурге. У нее был модный оттенок волос, а лицо покрыто неприятно толстым слоем пудры.

– Это действительно аристократический отель, – заключила она скорее для собственного утешения, – начинаешь чувствовать себя членом приличного семейства.

Под конец она рассказала, что на аэродроме ее никто не встретил, что она ходит каждое воскресенье на могилу сына, но цветы здесь очень дороги, и она их никогда не покупает. Зашла она без звонка, как заходит человек к человеку. Возможно потому, что Дуйсбург ближе к Праге, чем к Нью-Йорку...

Нам and eggs and coffee[3]3
  Ham and eggs and coffee – Яичница с ветчиной и кофе (англ.).


[Закрыть] или иностранец в драгстори

На следующий день, обнаружив непомерную дороговизну завтраков в отеле, иностранец разыскивает ближайшую драгстори. Драгстори встречаются на каждом шагу. Это – аптека, которая в результате постепенной эволюции перешла от продажи слабительного к продаже бутербродов, омлетов и яичницы с ветчиной. А также к торговле сигаретами, книгами, предметами туалета, брезентовыми туфлями, плащами от дождя, детскими игрушками и безалкогольными напитками. Это удивительная, чисто американская аптека с высокими табуретами и стойкой, как в баре, – порождение постоянной спешки, которой охвачены люди в этой стране. Достаточно побывать здесь один раз, чтобы постичь разницу между медлительным европейским чревоугодием и американским отношением к еде, как к заправке горючим.

Драгстори – это бензоколонка для людей: прохожий останавливается, поспешно набирает горючее и мчится дальше.

В связи с этим возник и особый тип обслуживающего персонала. Человек в белом фартуке – личность, более или менее сходная с фокусником: в одно и то же время он варит кофе, разбивает дюжину яиц, обжаривает шницели и комментирует очередную статейку сплетника Уолтера Уинчела[4]4
  Уолтер Уинчел – реакционный американский журналист и радиокомментатор.


[Закрыть] из газеты «Дейли ньюс». Этот поразительный человек, нечто среднее между официантом и заботливой мамашей, обслуживает около тысячи посетителей в день. Утром его заспанное лицо освещает любезная улыбка, к вечеру она сменяется явной, все растущей неприязнью к вечному пожирателю яиц и бифштексов, вечно спешащему посетителю. Посещение драгстори – первое, что вводит иностранца в стремительный темп американской жизни. Избалованный европейский гурман, привыкший к дружеским беседам с официантами и совещаниям с метрдотелем, проходит здесь крещение огнем. Это особый огонь – огонь электрической плиты, на которой человек в фартуке жарит кровавые шницели и яичницу с ветчиной. Драма иностранца в драгстори выглядит приблизительно так.

Он входит, здоровается, усаживается на высокий кожаный табурет и бросает на себя испытующий взгляд в зеркало.

«Что-то у меня сегодня странный цвет лица», – думает иностранец и тихонько рассматривает, что заказал себе человек, сидящий на ближайшем табурете. Каждому иностранцу известно, что новичку следует заказывать себе то же самое, что заказывает сосед.

Тот просит ham and eggs and coffee, иностранец бодрым тоном, который тотчас же показывает человеку за стойкой, с кем он имеет дело, заказывает себе то же самое. Официант уже заранее насторожился, поставил нос по ветру и бросил на иностранца долгий, изучающий взгляд. При этом он успевает зажарить пять шницелей сразу, нарезать хлеб, приготовить одиннадцать порций компота, два бокала апельсинового сока и один – замороженного какао.

– Кому ham and eggs? – бросает он вопрос в пространство.

– Me[5]5
  Me – Мне (англ.).


[Закрыть], – сдавленным голосом отвечает иностранец, и человек за стойкой запоминает его.

Неофициальная статистика отмечает, что средний иностранец выдерживает яичницу с ветчиной и кофе приблизительно неделю, самый упорный – десять дней.

Потом европейская натура в нем бунтует и чужестранец требует меню:

– Кто требует меню? – предостерегающе спрашивает человек за стойкой.

– Me, – отвечает иностранец.

Итак, перчатка брошена.

Затем иностранец принимается изучать меню. На это уходит довольно много времени, он обходит блюда с загадочными названиями и выискивает, если можно так выразиться, ароматы родины.

В это время человек за стойкой, бросая на него зловещие взгляды, разбивает яйца, а в свободную минуту точит на электрической точилке ножи.

Иностранец со вздохом облегчения находит два слова, вызывающие приятные воспоминания, например: liver wurst.

Liver wurst! Да ведь это же ливерная колбаса, – радуется он про себя и робко благодарит бога. Он жаждет поскорее со всем этим покончить.

Затем поднимает голову и решительно произносит:

– Liver wurst and coffee, please!

Человек за стойкой отвечает на это:

– Уай о ай?

В этом вопросе нет никакого скрытого коварства, человек за стойкой хочет лишь знать, какой сорт хлеба к завтраку желает джентльмен на табурете. Белый или черный – white or rye?

Иностранец не понимает, но не желает признаваться в этом.

– Да нет, – отвечает он с обезоруживающей улыбкой. – Я прошу только liver wurst and coffee, please!

Человек за стойкой поражен. Он нервно разбивает еще девять яиц, обслуживает четырех других посетителей и снова обращается к иностранцу. На этот раз его вопрос звучит уже более резко:

– Уай о ай?

«Боже правый! – ужасается иностранец. – Не лучше ли сказать, что я приду завтра?»

Но потом он вспоминает, что поблизости только такая же драгстори. Там человек за стойкой делает шесть омлетов на трех сковородах сразу – вот и вся разница!

– Liver wurst and coffee, please, – говорит он еще раз как можно тверже, чтобы на сей раз произвести желаемое впечатление стопроцентного американца.

Надвигается катастрофа.

Входят несколько новых посетителей, человек за стойкой мечет тарелки, как диски, грозно колотит шницели, и, как всегда в таких случаях, у него что-нибудь не ладится: он разливает содовую воду. Тогда он, уже не сдерживаясь, устрашающе орет:

– Уай о ай?

И в этом крике звучит вся трагедия его профессии.

В большом зеркале иностранец ловит сочувственный взгляд очаровательной блондинки; он замечает любопытство девушки-подростка в коротких лиловых брюках и недовольство мужчины, который походит на страхового агента. Чужеземец охотно удалился бы с честью. Но, как говорится, надо спасать лицо.

Безнадежно махнув рукой, он заказывает яичницу с ветчиной и кофе. Внезапно он обнаруживает, что человек за стойкой тяжело дышит, бледен и покрыт испариной. И иностранец впервые понимает, что разбивать яйца и выжимать сок из апельсинов – дело вовсе не пустяковое.

Когда иностранец наконец уходит, он щедро оставляет «на чай», и человек за стойкой, поднимая красные от утомления глаза, приветливо кричит ему вслед:

– Приходите опять, будем вам очень рады!

Когда опять приедет Антонио Муцци?

Парикмахера в отеле зовут Джованни Маруццо, он итальянец. Это чистенький, смуглый старичок с унылым выражением лица. У него мало посетителей и язва желудка. Чаще всего он сидит один, в своем большом светлом зале, выкрашенном в синий и белый цвет, цвета корпорации парикмахеров. Помещение это весьма презентабельное, и парикмахер Джованни платит за него отелю около трети всей выручки. Но ему кажется, что существование его обеспечено, а честолюбие – удовлетворено.

– Я брею немногих клиентов, – говорит он, – но каждый из них в Америке что-нибудь да значит.

Потом из вежливости добавляет:

– И в Европе также.

Он утверждает, что в таком модном отеле можно неожиданно получить огромные чаевые и что однажды это произошло с ним, с Джованни.

Останавливался тут некий Антонио Муцци – букмейкер из Мессины, земляк, который в один прекрасный день сказочно разбогател; так вот он-то и положил на этот самый мраморный столик стодолларовую бумажку.

«У меня нет сдачи», – сказал тогда Джованни. – «Оставьте себе, земляк», – заявил вышеупомянутый разбогатевший букмейкер Антонио Муцци из Мессины.

– Вот как это произошло, с вашего разрешения, – заканчивает парикмахер.

В итальянском квартале такого случиться не может, это – событие большого света.

Он долго стриг, брил, массировал и причесывал нас; а в это время какой-то бледный веснушчатый кандидат в миллионеры чистил нам обувь.

И еще мы узнали, что парикмахер Джованни уже тридцать пять лет обручен, но они с Лючией до сих пор не могут обвенчаться, потому что семью содержать он не в состоянии.

За это время Лючия лишилась ноги: она спешила на свидание с женихом и хотела побыстрее сесть в автобус. Но автобус набрал скорость, и теперь у Джованни одноногая невеста.

Сейчас Лючия стоит Джованни много денег. О, мадонна, сколько денег!

Почему же Джованни не женится на своей невесте, если он все равно ее содержит?

– Невеста, – говорит Джованни, – это все-таки чужой человек. На невесте можно еще кое-что сэкономить.

– А видитесь вы часто?

– Нет, она уже не любит меня, – отвечает Джованни. – Я не проявил решительности, а женщины любят решительных мужчин. Вы это, верно, тоже заметили?

В парикмахерской у Джованни стоит вращающийся столбик с красно-бело-синими полосами, расположенными наискось, – это какой-то герб американской корпорации цирюльников.

Многоцветная спираль непрерывно стремится куда-то вверх, все дальше и дальше, без конца. Но это лишь оптический обман, прекрасная иллюзия: полосы всего-навсего кружатся вокруг столбика.

Уходя, я оставил у Джованни деньги с великим стыдом.

– Пожалуйста, – сказал я, – не обессудьте, я – не из Мессины.

– Благослови вас господь, – ответил он вежливо, но разочарованно. – Антонио обещал найти меня в этом отеле. «Оставайся тут, говорит, чтоб я тебя сразу нашел, чтобы мне не пришлось тебя разыскивать где-нибудь в Бронксе или на Бауэри». Вот почему я и остаюсь здесь, хотя арендная плата в этих местах выше, чем в других районах Нью-Йорка.

– Когда же он был у вас в последний раз?

– Постойте, – задумался Джованни, – кажется, это было в 33-м году. Или же в 34-м.

На прощанье он показал мне фотографию своей невесты Лючии. Это была женщина с типично итальянским лицом, хранящим следы былой красоты.

Таймс-сквер, или сила рекламы

Первый вечер всякого иностранца принадлежит Таймс-скверу. Мой приятель М., который приехал днем раньше и, следовательно, уже знает Америку процентов на сто лучше, нежели я, сидя рядом со мной в такси, заклинает меня не поддаваться чарам неоновой феерии на Таймс-сквере.

– Свежему человеку, – говорит он, – труднее всего устоять перед этим.

И с оттенком тщеславия прибавляет:

– Но уже во второй раз ему все становится ясно.

Он разъясняет мне, что реклама – это средство эксплуатации трудящихся. Между тем мы подъезжаем к Таймс-скверу, и мне внезапно начинает казаться, что я очутился в центре бомбардировки.

Вас обстреливают самые мощные световые батареи в мире, и вам не остается ничего другого, как жмуриться, моргать, таращить глаза и снова жмуриться.

На вас низвергается неоновая буря, буря без грома и без дождя, но с беззвучными молниями ужасающей силы, которые отличаются от небесных тем, что окрашены каждый раз в иной, часто приятный цвет. И тут мне в голову приходит фантастическая мысль: а что если люди стали бы красить весеннюю молнию в зеленый цвет, а осеннюю – в красный? Ведь тогда любая добрая буря, при нашей влюбленности в различные фейерверки и бенгальские огни, могла бы стать действительно народным гулянием.

Так, наверное, подействовал на меня Таймс-сквер – площадь рекламы.

Площадь эта попирает, кроме всего прочего, все законы гармонии. Краски совершенно не соответствуют друг другу, в них нет, как говорится, ни складу ни ладу, и это неожиданно создает ощущение красоты.

В нашем мире возникло новое удивительное произведение искусства – реклама. Но об этом никто не пишет, даже в Америке. Ее воздействие, особенно в первый раз, поразительно, а ведь это также является мерилом искусства.

Мы беседуем о влиянии рекламы.

– Обратите внимание на эту безвкусицу, – заявляет мой друг, указывая на неонового курильщика фирмы Кэмэл. – Этот человек курит бесконечную сигарету. Каждые несколько секунд из его рта вырываются клубы дыма, которые тут же растворяются в синем сиянии. – Помедлив, он прибавляет, что эта примитивная реклама рассчитана на людей малоинтеллигентных.

Вслед за тем, он с виноватой улыбкой достает пачку сигарет, разумеется Кэмэл, и говорит:

– Не думайте, что и я подпал под влияние рекламы, но в конце-то концов, это лучшие здешние сигареты!

Потом мы рассматриваем неоновую пташку, которая, не взлетая, трепещет крылышками над пивом Будвейзер, и нас охватывает непреодолимая жажда.

Но прежде чем отправиться пить пиво, мы еще долго ждем – не взлетит ли пташка?

Это было бы большим сюрпризом для фирмы Будвейзер. А прохожие на Таймс-сквере, вероятно, этого бы даже и не заметили. Одна пташка тут весны не делает...

Первый американец

Я сказал В., что хотел бы познакомиться с какой-нибудь американской семьей. Я объяснил свое желание чисто профессиональным интересом, но за всем этим скрывалось стремление увидеть квартиру с обычной кухней, где хлопочет женщина, которая смутится, если ее застать в фартуке, квартиру, где резвятся дети и где есть книжный шкаф, а главное, нет белого шифоньера, как в моем отеле.

Он привел меня к приятным, молодым, измученным людям; они не знали – радоваться им моему визиту или нет, ибо, хоть я и очень старался, но с трудом выдавливал из себя слова.

Они старались быть приветливыми и приготовили для меня ледяной джин с содой.

Он – американец; экономист с принципами и поэтому без постоянной работы; она – чешка, синеглазое, доброе и, на первый взгляд, мягкое создание; она чем-то неуловимо отличается от женщин, которых я встречал в отеле и на улице. Он называет ее Божка, с неповторимым американским акцентом, словно перемалывая звуки зубами.

Его зовут Брайан. Он хороший муж и настолько любит правду, что не покупает детям сказок, стремясь оградить их от всякого вымысла.

Божка тайком хранит книги моравских сказок о водяных, сапожниках и принцессах, и таким образом маленькие американцы получают то, что им положено. Беседа велась с помощью Божены, я задавал обычные вопросы, которые наметил себе еще в отеле: будет ли кризис, каковы в действительности размеры безработицы, велико ли влияние финансовых групп, есть ли у демократов шансы победить на выборах?

Он отвечал коротко и устало, а потом спросил:

– Как долго вы собираетесь пробыть здесь?

– Три месяца, – отвечал я.

– Этого слишком мало, чтобы узнать досконально хотя бы одну улицу на Манхаттане, – сказал Брайан.

К моим планам он отнесся скептически.

– Не сердитесь, – заметил он, – но я не понимаю, как можно, прожив в стране неделю, заявлять, что собираешься писать о ней книгу.

Потом он пошел проводить меня, и мы вместе рассматривали витрины.

На углу 43-й стрит и Пятой авеню, неподалеку от отеля, в здании нового банка Manufactures' trust Co, в одной из витрин находится, по слухам, самый большой в мире сейф.

Освещенная табличка утверждает, что одни лишь двери его весят тридцать тонн.

Витрина была залита лиловатым светом, слишком сильным для глаз, и свет этот придавал длинному, пустому помещению с гигантской кассой какой-то зловеще символический и одновременно нелепый вид.

Это был необъятный сейф, куда, казалось, можно упрятать весь земной шар.

– Не бойтесь Америки, – сказал вдруг Брайан, – по сей день здесь еще жив дух наивной гигантомании.

И в эту минуту, стоя перед чудовищной стальной громадой, мы оба внезапно ощутили простое человеческое волнение и симпатию друг к другу.

Этот чужой человек слегка коснулся меня рукою и вдруг стал мне милее всех тех людей, которых я уже имел возможность узнать в Америке.