Текст книги "Тайна племени голубых гор"

Автор книги: Людмила Шапошникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

нельдоди уходит в джунгли

Высокий тода легко шагает по шоссе. Он чуть щурится от яркого солнца и мерно постукивает посохом по асфальту. Я наблюдаю за ним с опушки джунглей, где нашел временное пристанище наш «подвижной медицинский агрегат». Трудно определить, молод или стар шагающий по шоссе человек. Мягкий, теплый ветер треплет его рыжеватую бороду и играет вышитым подолом путукхули. Тода поднимает голову к солнцу, потом переводит взгляд на деревья и горы и начинает петь.

– О-о-о-о-о! О-о-о-о-о! – звучит его сильный голос. В песне нет слов, но какое-то радостное удивление слышится в ее своеобразной простой мелодии.

– О-о-о-о-о! – Какое солнечное утро! – поет человек.

– О-о-о-о-о! – Как легко шагаю я по дороге!

– О-о-о-о-о! – Как весело поют птицы!

– О-о-о-о-о! – Как прекрасны горы и джунгли вокруг!

Человек сворачивает к опушке.

– О-о-о-о! Ох! – и как вкопанный останавливается передо мной. От неожиданности он забывает закрыть рот, а в широко открытых светло-зеленых глазах светится удивление, смешанное со жгучим любопытством. Теперь я вижу, что тода немолод, ему лет пятьдесят, а может быть, и больше.

Наконец он приходит в себя и вежливо представляется:

– Меня зовут Нельдоди. Я из рода Карш. А ты, амма, откуда?

Я показываю на джунгли:

– Оттуда.

Он недоверчиво хмыкает и тактично переводит разговор на общую тему.

– Ты знаешь тамильский язык?

– Немного.

– Хорошо, – одобрительно качает он головой. – А еще какой язык ты знаешь?

– Еще английский, хинди и русский.

– А я знаю язык тода и тамильский, – сообщает он. Вдруг он улыбнулся и двинулся в джунгли. Я решила, что Нельдоди неожиданно встретил своего приятеля, обернулась и увидела, что из зарослей вышла буйволица. Нельдоди остановил ее, похлопал по спине и что-то стал ей говорить. Буйволица внимательно выслушала его и скрылась в зарослях.

Продолжая улыбаться, Нельдоди вернулся ко мне.

– Знакомую буйволицу встретил? – спросила я.

– Да, амма. Она из соседнего рода. Очень приятная буйволица, общительная.

Сам Нельдоди оказался не менее общительным, чем его знакомая буйволица. Я узнала, что у него есть три буйвола, что он ушел от своей жены, что я ему нравлюсь и что временами у него болит живот.

– Живот надо лечить, – назидательно говорю я.

– Нет денег. – И глаза зажигаются хитринкой.

– Иди к Ивам, она тебя будет лечить без денег.

– Нет, она не станет лечить без денег.

Нельдоди смущенно отвел глаза. Он явно хитрил и говорил неправду. Я рассмеялась.

– Тебе хорошо смеяться, у тебя не болит живот, – обиделся Нельдоди.

В это время на дорогу вышла Ивам. Нельдоди неестественно засуетился и, неловко пятясь спиной, начал позорно отступать. Потом он повернулся и походкой занятого человека зашагал по дороге.

– Нельдоди! – позвала Ивам. Он даже не обернулся.

– Нельдоди! Ты слышишь? – рассердилась Ивам.

– Не кричи! Все равно не слышу! – последовал обезоруживающий ответ с безопасного расстояния.

– Видела? – повернулась ко мне Ивам. – Называется мужчина. Боится лечь в госпиталь и вот уже вторую неделю бегает от меня.

– О-о-о-о-о! О-о-о-о-о! – донеслось снова из-за поворота шоссе.

Так в первый раз я увидела Нельдоди. Иногда и в скотоводе просыпается древняя кровь собирателя и охотника. При всей своей дружбе с буйволами Нельдоди старается с ними дела не иметь. Он спокойно помещает своих трех буйволов в чье-нибудь стадо, а сам исчезает. В Кандельманде, где он живет, никто не знает, куда уходит Нельдоди и скоро ли он вернется. Иногда Нельдоди целую неделю живет в манде. Он исправно доит бойволиц, смотрит за ними на пастбище, сбивает масло, посещает утакамандский базар и стряпает на очаге в своей хижине. В такие дни Нельдоди бывает молчалив и необщителен, его глаза гаснут и дает себя знать живот. К концу недели веселый и неутомимый человек превращается в брюзжащего, придирающегося ко всем старика. Это значит, что все возможности его пребывания под родным кровом исчерпаны. Он подолгу сидит за мандом на пригорке и не отрываясь смотрит на горные вершины, синеющие вдали. Созерцать их доставляет Нельдоди удовольствие, но ненадолго. И тогда Нельдоди идет искать свой посох. Из стоящей у него в хижине посуды он выбирает бамбуковый сосуд с проволочной ручкой. Походное снаряжение готово, и можно наконец отправиться в джунгли. Видя эти приготовления, родственники начинают ворчать. «Сколько можно ходить по джунглям? Всем уже надоело смотреть за твоими буйволами. И это называется старейшина манда. На церемониях рода присутствует через раз. Совет племени собирается без него». Но что бы ни говорили в манде, Нельдоди все это оставляет без внимания. В такие моменты он слышит только зов гор и джунглей. На этот зов откликается его душа собирателя и охотника. Он решил уйти в джунгли, и никто его теперь не остановит.

Он просыпается задолго до рассвета и терпеливо ждет первых лучей солнца. Сквозь просвет в дверях он видит, как над горами разгорается алая полоса зари. Она растет и ширится, и наконец ослепительное лицо прекрасной богини Пирш выглядывает из-за соседней вершины. Нельдоди выходит из хижины. Обильная роса лежит на траве и кустах. Он бьет посохом по кусту н видит, как прозрачные капли росы, искрясь и рассыпаясь, исчезают в золотой дымке утреннего воздуха.

– О-о-о-о-о! – поет он. И мелодия сама собой наполняется словами.

О прекрасная земля Ишкитти,

О ты, земля Ишквоф.

Какой народ живет в твоих краях?

Народ рода Карш, народ Кайнордор.

На прекрасной земле стоит храм Ташальф,

На прекрасной земле есть загон Кашту.

На твоей земле буйволицы Инатвын,

На твоей земле буйволицы Инатышть.

Прозрачные потоки бегут по тебе, земля,

Они очищают тебя.

Деревья «тор» растут в твоих краях,

Их сок очищает тебя.

О земля, где стоит храм «уршали»,

Священный «ти» в твоих краях.

Ты земля, по которой ходил Понетан,

Ты земля, по которой иду я.

Так поет, шагая навстречу солнцу, Нельдоди. Песня – его собственная. Каждый уважающий себя тода должен уметь сочинять песни. А Нельдоди славится этим умением. Он поет обо всем, что видит. Джунгли встречают его ароматом трав и цветов. Птицы громко и заливисто поют на все голоса, не хуже, чем сам Нельдоди.

Он поднимает голову и щелкает языком:

– Чвирк-чвирк-тра-тра.

– Что он говорит? Что он говорит? – спрашивают птицы.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – объясняет старая ворона.

– Привет, Нельдоди! Привет, Нельдоди! —стрекочут маленькие зеленые попугаи.

Вы считаете, что я это все выдумала? Ничего подобного. Нельдоди знает язык птиц и зверей так же хорошо, как и свой собственный. Спросите об этом у любого тода, и он скажет вам, что это так.

По лесной тропинке Нельдоди ступает мягко и бесшумно. Звери и птицы не любят, когда люди шумят в джунглях. Их это пугает и настораживает. И тогда они не хотят разговаривать. А слушать их очень интересно. Нельдоди умеет это делать. В джунглях, как и в мандах, своя жизнь и свои заботы. Вот сидит ярко-рыжая лиса. Перед ней два лисенка с юркими мордочками. И Нельдоди знает, что случилось. Лиса отчитывает детенышей за то, что они отлучились без разрешения из норы и чуть не угодили в лапы грифу. В схватке с ним мама лиса поплатилась куском великолепного меха из правого бока. Под кустом Нельдоди видит нору крота. Он садится на корточки и приставляет к ней ухо. О чем говорит крот со своей супругой? А, понятно! Чья очередь дальше рыть нору. Вот стоит дерево «кешь». Его замшелые изогнутые ветви покрыты скупой листвой. С тех пор как Нельдоди помнит себя, оно стояло здесь. Еще не настала его очередь пылать в погребальном костре. Нельдоди знакомо не только это дерево. Он знает и остальные по именам. Он подходит к ним, касается осторожно рукой их стволов, и деревья как бы в ответ на внимание человека шумят своими кронами. Деревья как люди. Одни молоды и полны сил, других подтачивает тайный недуг, сушит их ветви, третьи глядят мертвыми корнями в небо. Их сломил безжалостный ураган. Одни умирают, другие рождаются. И только ему, Нельдоди, известны эти смерти и рождения. Он осторожно пробирается сквозь заросли. Ветви хватают его за путукхули. Может быть, они хотят, чтобы он постоял около них. Но он мягко отводит ветви и сворачивает с тропинки. Где-то здесь должны быть ягоды дикого кизила. Нельдоди на ногах с самого утра и голоден. Продолговатые мясистые ягоды утоляют голод, и он идет дальше. Он останавливается у прозрачного лесного ручья и видит крупные следы тигра, отпечатавшиеся на сырой глине. Но Нельдоди не боится тигров. Они никогда его не трогали. Нельдоди миновала беда даже в тот день, когда он нос к носу столкнулся с тигром на узкой тропе. Неизвестно, о чем говорил Нельдоди с тигром. Свидетелей не было. Тигр несколько минут не без интереса рассматривал Нельдоди, а потом свернул в кусты, вежливо уступив тропу человеку. За ручьем в небольшом углублении остатки пепла, прибитые недавним дождем. Здесь Нельдоди ночевал месяца два назад и пек на огне мучнистые сладковатые коренья. Умение отыскивать их – древнее искусство, и Нельдоди владеет им в совершенстве. Но молодым тода оно незнакомо. Никто лучше Нельдоди не может отыскать и дикий мед. Вот и сейчас он видит, как рой пчел опустился на соседнее дерево. Он терпеливо ждет, когда они снимутся, и внимательно следит за их передвижением. Нельдоди осторожно идет за роем, чутко прислушиваясь к отдаленному жужжанию пчел. Они приведут его к, своей медовой кладовой. Он продвигается все дальше и дальше, и наконец джунгли поглощают его. Сколько он там пробудет и когда вернется – никто не знает. Иногда проходят дни и недели, а Нельдоди все не появляется в родном манде. Но родственники не беспокоятся. Они знают, что в лесу с Нельдоди ничего не случится. Он не заблудится, и звери его не тронут.

– О-о-о-о-о! – раздается за мандом. Это, конечно, возвращается Нельдоди. Дети давно ждут его с нетерпением. Они бегут к роще, откуда доносится песня.

– Нельдоди пришел! Нельдоди пришел! – радостно кричат они.

Дети знают, что его бамбуковый сосуд полон душистого меда, а в путукхули завязаны сладкие ягоды. Нельдоди ни разу не обманул их ожиданий.

Может быть, неодолимая страсть к бродяжничеству – причина семейных неудач Нельдоди. Как говорит его родной племянник Мутикен, Нельдоди – холостяк. Однако это понятие в племени весьма растяжимо. Все началось с того, что девушка, с которой был помолвлен Нельдоди в детстве, отказалась стать его женой. Нельдоди тогда не был уверен, действительно ли ему нужна такая жена. Разрыв он пережил легко и весьма обрадовался трем буйволам, выданным ему в качестве компенсации за отказ. Он уже тогда пристрастился к жизни лесного бродяги и чувствовал себя свободным и совершенно счастливым. Так продолжалось до тех пор, пока он не увидел Олиямпуф. Один ее вид отбивал у Нельдоди охоту уходить в джунгли. Олиямпуф действительно была хороша. Она и сейчас, почти двадцать пять лет спустя, сохранила следы былой красоты. Стройная и по-девичьи тонкая, с изящной линией небольшого рта и продолговатыми горячими глазами, она не давала покоя многим. Но и Нельдоди был не из последних. Олиямпуф не отказалась от путукхули, которое он ей предложил, и стала его женой. Первые несколько месяцев Нельдоди сидел как привязанный в своем манде. Но постепенно былая страсть к бродяжничеству вновь овладела им. Сначала он исчезал на один-два дня. Потом на неделю, другую. И однажды, вернувшись в свой манд, он не нашел там Олиямпуф. Она ушла к другому человеку в Тарардманд. Нельдоди бросился туда. Олиямпуф он увидел сразу. Она стояла у крайней хижины и смотрела на дорогу. Увидев Нельдоди, она повернулась и направилась к хижине.

– Подожди! – в отчаянии закричал Нельдоди. Олиямпуф остановилась и холодно посмотрела на пришельца.

– Жду, – сказала она бесстрастным голосом, – Я все время тебя жду. Мне не нужен бродяга. Иди туда, откуда пришел. Пусть тебя ждут другие.

– Я принес тебе меда, – невпопад сказал растерявшийся Нельдоди.

– Отнеси в хижину.

В хижине был «тот человек». Нельдоди до сих пор называет его так. Никакие уговоры не подействовали. Тот человек отказался вернуть Олиямпуф.

– Пусть нас рассудит совет, – сказал на прощание Нельдоди.

Совет выслушал Олиямпуф. Она повторила то, что сказала тогда около хижины. Слово в слово.

– Что же ты хочешь? – спросили Нельдоди старейшины племени.

– Вернуть Олиямпуф.

Его не стали больше слушать. Он пришел в опустевшую хижину и долго не мог собраться с мыслями. Он не знал, что делать. Все племя было против него. И тогда в порыве отчаяния он решился на крайнюю меру. Он отправился на утакамандский рынок и подошел к дежурившему там полицейскому.

– От меня ушла жена, – сообщил Нельдоди ему.

– Ну и что? – полицейский лениво поднял припухшие веки.

– Заставьте ее вернуться ко мне, – стал просить Нельдоди. – Я дам денег.

– Денег? – оживился полицейский. – Давай сейчас.

Нельдоди дрожащими пальцами развязал узелок на путукхули и вынул оттуда смятую трехрупийную бумажку.

Полицейский посмотрел бумажку на свет.

– Придешь завтра. Да не забудь еще денег.

– Вы вернете мне Олиямпуф? – с надеждой спросил Нельдоди.

– А как же! – усмехнулся полицейский. – А теперь проваливай.

Нельдоди послушно пришел на следующий день и принес еще денег. Он носил их полицейскому целую неделю. Для этого пришлось занять под мед у ростовщика. Наконец Нельдоди понял, что полицейский его бессовестно обманывает, и потребовал деньги обратно.

– Какие деньги? – удивился полицейский. Нельдоди терпеливо объяснил какие.

Полицейский схватил его за путукхули и, наклонившись угрожающе спросил:

– Хочешь в тюрьму?

– Нет, – искренне ответил Нельдоди.

– Тогда убирайся! – И полицейский оттолкнул его так, что он больно стукнулся спиной о стену соседней лавки.

Больше Нельдоди никогда к помощи полицейских не прибегал. Он снова ушел в джунгли и два месяца не появлялся. Казалось, радость навсегда ушла из его жизни. Но велика целительная сила джунглей, шума их деревьев, журчания их ручьев и пения их птиц. Нельдоди вернулся в свой манд повеселевшим и бодрым.

Он вспомнил, что в соседнем манде жила Лацарпуф, и решил навестить ее. Лацарпуф была не замужем. А разве девушке запрещено любить? Нельдоди ей нравился, он интересно рассказывал о джунглях, приносил ей ароматный мед и сочные ягоды. Лацарпуф позволила ему приходить в ее хижину. Нельдоди собирался дать за нее выкуп. Однако джунгли опять его подвели. Пока он бродил по ним, выкуп за Лацарпуф дал другой.

– Опять я опоздал, – смеялся Нельдоди.

Он не пошел ни на совет, ни к полицейскому. Эту утрату он перенес стоически. Видимо, Лацарпуф не заняла в его сердце места первой жены.

Теперь, когда Нельдоди возвращается из своих странствий, он отправляется в Пергодманд. Там живет Исмали. У Исмали есть муж – Тедион. Но она не прочь стать женой Нельдоди.

Каждый раз Исмали говорит ему:

– Брось бродяжничать. Смотри за буйволами. Ночуй в своем манде, а не в джунглях. Тогда я уйду от Тедиона. А иначе, что же я буду делать?

Нельдоди обещает сделать все так, как просит Исмали, но при этом отводит глаза в сторону. Исмали сердится и говорит, что она видит Нельдоди насквозь. Он плотнее запахивает путукхули. Ему не хочется, чтобы Исмали видела его насквозь. Потому что все обещания Нельдоди ничего не стоят.

Действительно, что можно поделать, если у человека в своей хижине начинает хронически болеть живот, а в джунглях все боли как рукой снимает. Что можно поделать, если глаза человека гаснут у буйволиного загона, а живут и искрятся на лесной тропе и у огня походного костра.

Если вы поедете в Нилгири, попадете в джунгли и вдруг услышите протяжное «О-о-о-о-о!», знайте, это Нельдоди, лесной бродяга, в ком живет горячая кровь древних собирателей и охотников.

– О-о-о-о-о! – поет он. – Как прекрасна ты, страна тода! Как хороши твои прохладные леса! Как высоки твои необозримые горы! О-о-о-о-о!..

Убийца

Есть племена, у которых убийство не является чем-то экстраординарным. В таких племенах кровная месть с ее неизбежными жертвами – дело обычное. У тода нет кровной мести. Для тода поднять руку на человека так же трудно, как забыть своих родственников или уйти из племени.

И то, что случилось в Керордманде, вряд ли можно рассматривать как преднамеренное убийство. Человек, совершивший его, поплатился за это собственной жизнью…

Хижины Керордманда прилепились к склону горы. Снизу, из узкой лощины, заросшей кустарником, к манду идет крутая тропа. За лощиной зеленеют полоски картофельных полей. Земля под полями принадлежит тода, но всем известно, какие они земледельцы. Как и большинство их соплеменников, жители Керордманда меньше всего заботятся о картофеле. На полях работают бадага – арендаторы. Все знают, какая это аренда. Мешок картошки в год в качестве арендной платы, а то и просто обещание уплатить в следующем году. Самым хитрым среди арендаторов был бадага, работавший на поле Малороджа. Поле небольшое, всего три акра, но в тот год рыночная цена на картофель поднялась и арендатор получил весомую прибыль. Малороджу он сказал, что когда-нибудь сразу заплатит ему за землю. Малородж, может быть, и не обратил бы на это внимания, если бы не лавочник с утакамандского рынка. Во вторник тода принес ему гхи и молоко, лавочник не дал ему за это ни пайсы.

– Мне надо купить сегодня рису, – спокойно объяснил лавочнику Малородж. – У нас ничего не осталось.

– Ты и так мне много задолжал – оборвал его тот. – Я не намерен содержать твою семью.

– Но ведь я приношу тебе каждую неделю гхи и молоко, – попробовал возразить тода.

– Всего молока твоих буйволиц не хватит, чтобы расплатиться со мной. – Лавочник достал толстую тетрадь и стал водить по ней пальцем.

– Вот видишь, тут все твои долги.

Малородж видел, но ничего не понимал в этих крючочках и палочках.

– Сколько я тебе должен? – спросил он упавшим голосом.

Лавочник прищурился и посмотрел на замызганную стену лавки.

– Тысячу рупий, – раздумывая ответил он.

– Где я возьму такие деньги? – Малородж почувствовал, как ослабели его ноги.

– А мне какое дело? – усмехнулся лавочник. – Раз должен, отдавай.

Никакие уговоры не помогли. Совершенно убитый Малородж вернулся в свой манд. За всю его жизнь у него не было такой суммы. Да и во всем племени вряд ли найдется сразу столько денег. На тропинке у лощины его ждал сын. Мавияркутену недавно исполнилось восемнадцать лет. Это был тихий, застенчивый юноша, проводивший дни на дальнем пастбище с буйволами. Когда Малородж сообщил сыну новость, Мавияркутен растерялся.

– Что же нам теперь делать? – спросил он отца. Малородж опустил голову. Он ничего не мог ответить сыну. Через несколько дней они отправились за советом к Пеликену. Тот тоже ничем не мог помочь. У него самого не было денег.

– Если продашь буйволов, может быть и расплатишься с лавочником, – сказал ему Пеликен.

– Как – продать буйволов? – не понял Мавияркутен. – Что же я буду делать без них?

Пеликен задумался и вдруг вспомнил.

– Послушай, Малородж, у тебя же есть земля. На ней, кажется, работает бадага?

– Да, – подтвердил Малородж.

– Он тебе платит?

– Иногда дает картошку и все обещает заплатить. Пеликен был опытным человеком, не зря он возглавлял Прогрессивный союз тода Нилгири. Он прикинул что-то на бумаге и сказал Малороджу, что бадага должен ему по крайней мере триста рупий.

В свой манд отец с сыном вернулись повеселевшими. Малородж пошел к арендатору поговорить насчет уплаты долга. Бадага только рассмеялся.

– Какие триста рупий? – спросил он. – Ты что, Малородж? Я работаю на твоей земле, я платил тебе исправно.

– Но Пеликен сказал, – возразил Малородж, – что ты мне должен триста рупий.

– При чем тут Пеликен? – наигранно возмутился бадага. – Если он тебе сказал, пусть сам и платит.

Малородж ушел ни с чем. Несколько раз после этого он приходил на поле к бадага, но результат был такой же.

В тот день Мавияркутен пригнал буйволиц с пастбища засветло. Он как будто чувствовал, что дома неспокойно. Мать плакала, а отец сидел на суфе, вперив невидящий взгляд в противоположную стену хижины. Лавочник сказал, что посадит Малороджа в тюрьму, если тот не заплатит хотя бы часть долга.

Мавияркутен вышел из хижины, пересек лощину и на дальнем поле заметил синий тюрбан арендатора. Он подошел и вежливо поздоровался. Бадага не ответил на приветствие.

– Почему ты не хочешь заплатить отцу за землю? – спокойно спросил юноша.

Бадага распрямился и смерил Мавпяркутена взглядом. Они стояли друг против друга: сорокалетний упитанный бадага и восемнадцатилетний тода.

– Ты кто такой? – грубо спросил арендатор.

– Мавияркутен.

– Ты щенок! – закричал бадага. – Какое твое дело? Почему ты суешь сюда свой паршивый нос? Сидел бы с вонючими буйволицами и не лез не в свои дела! Убирайся вон отсюда!

– Это наша земля! – неожиданно для себя закричал Мавияркутен.

– Убирайся отсюда, грязная собака, и не заставляй тратить на тебя время.

В какой-то момент перед глазами юноши все поплыло: и лощина, и картофельное поле, и кричащий бадага в синем тюрбане. Никто никогда так не разговаривал с Мавияркутеном. Никто никогда не называл его грязной собакой, а священных буйволиц вонючими. Не давая себе отчета в том, что он делает, Мавияркутен бросился на обидчика и ударил его. В ответ последовал сильный удар, и юноша упал на картофельные кусты. В голове шумело, и ломило челюсть, куда пришелся удар. Он с трудом поднялся и снова бросился на бадага. Он не помнил, сколько времени они дрались, и пришел в себя, когда ощутил странно обмякшее тело противника. Бадага лежал, уткнувшись в смятый картофельный куст, и на его синем тюрбане расползалось и росло зловещее красное пятно. У Мавияркутена не хватало сил даже приподнять лежавшего. Шатаясь, с трудом переводя дыхание, придерживая разорванное путукхули, юноша поднялся по тропинке. Когда отец увидел его, он понял, что стряслась беда. Малородж стоял, опустив бессильно руки, не смея ни о чем спросить.

Мавпяркутен заговорил сам:

– Там, бадага…

И тут земля поплыла из-под его ног, горы завертелись в бешеной пляске и небо закрыла черная пелена. Он потерял сознание.

Те несколько дней, которые Мавияркутен прожил после этого, утратили свою реальность и были похожи на страшный сон. Мертвый бадага в окровавленном тюрбане неотступно стоял перед его взором. Он не исчез даже тогда, когда собрался совет племени обсудить чрезвычайное происшествие. На совет пришли родственники и соседи убитого. Малородж плакал и отворачивался от сына. Бадага вели себя вежливо и спокойно.

– При чем тут полиция? – говорили они. – Никто из нас туда не пойдет. Всем известно, что покойный был грубым и жадным человеком. Оп обманывал не только Малороджа, но и многих из нас. У него были деньги, и он давал нам их под большие проценты. Тода никогда с нами так не обходились, как обошелся с нами этот бадага. Терпение когда-то должно было кончиться. Пусть Малородж заплатит вдове, сколько может. Мы не пойдем в полицию.

Так решили люди, собравшиеся на совет. Бадага не обвиняли убийцу. Они простили его. Но не простило ему этого собственное племя. И сам он не нашел себе оправдания.

Малородж поседел и сгорбился за эти несколько дней. Мать отворачивалась и не хотела смотреть на сына. Несколько раз Мавияркутен слышал за своей спиной:

– Это тот тода, который убил человека.

«Который убил человека» – каждый раз погребальным колоколом отзывалось у него в ушах. Девушки избегали его, и родственники перестали навещать Керордманд. «Я убил человека», – повторял Мавияркутен и видел бадага в окровавленном тюрбане лежащим на картофельном поле так же ясно, как в тот день. Он больше не гнал буйволиц на пастбище, а уходил в лес и блуждал по горам. Он боялся людей, ибо каждый из них был вправе ему сказать: «Ты убил человека».

Широкая ласковая река Аваланче течет через страну тода. Ее голубые воды манят своей прохладой и спокойствием. На третий день скитаний измученный бессонницей и страшными видениями Мавияркутен остановился у ее берегов. Он склонился над тихой заводью и вскрикнул, увидев свое отражение. На него смотрело чужое лицо с беспокойными глазами и воспаленными веками. Лицо тода, убившего человека…

Его тело нашли через несколько дней в нижнем течении реки. Далеко от того места, где Мавияркутен увидел в последний раз собственное отражение.

Кремационный костер – это все, на что мог рассчитывать тода, убивший другого и себя. Погребальной церемонии ие было. Никто не положил на его путукхули узелочек с вареным рисом на долгую дорогу. Никто не просил принести в жертву буйволов. Жрец не звонил в погребальный колокол. И родственники в Аманодре так и не узнали, что Мавияркутен, восемнадцати лет от роду, добровольно ушел из «этого мира»…

вилла, данмиар"

На окраине Утакаманда, на небольшой возвышенности, стоит здание, сложенное из красного кирпича. Зеленые лозы плюща вьются по его стенам и вплотную подбираются к высоким узким окнам. Мощеный ровный двор перед зданием окружен каменной изгородью. Пожалуй, этот дом и двор ничем не отличаются от бунгало зажиточного плантатора. Никому и в голову не пришло бы, что эта мирная вилла с претенциозным названием "Данмиар" имела какое-то влияние на судьбу племени тода и являлась свидетельницей драматических событий. Но тем не менее это так. Ибо вилла – резиденция англиканской миссии. Той самой миссии, деятели которой оказались более удачливыми, чем их конкуренты из Базельской миссии, расположенной в соседнем городке Кетти. Миссия в "Данмиаре" неразрывно связана с именем ее основательницы Катарины Линг. До сих пор это имя вряд ли кого оставляет равнодушным. При его упоминании миссионеры закатывают глаза и издают восхищенные восклицания, европейские плантаторы понижают голос, а глаза тода становятся угрюмыми. Исступленный взгляд светлых глаз, крепко сжатые тонкие губы, ввалившиеся щеки, костистая широкая фигура – такой на меня смотрела мисс Линг с большой фотографии, висевшей в приемной "Данмиара".

– Добрый вечер! – услышала я за спиной.

Я обернулась и увидела перед собой высокую, плоскую как доска, пожилую англичанку. Серые близорукие глаза смотрели за стеклами очков настороженно и отчужденно.

– Мы вас ждали. Мисс Пильджин предупредила нас. – Бледные губы растягиваются в некое подобие улыбки, но глаза сохраняют прежнее выражение. Вежливость и приличие соблюдены. На круглом столе появляются чайник и печенье, аккуратно накрытые белыми салфетками. Чисто вылизанная гостиная с ее салфеточками, вышитыми ковриками, стульями, покрытыми чехлами, вазочками и дешевыми литографиями английских пейзажей на стенах совсем не вяжется с темой нашего разговора.

Тода? В глазах плоской мисс сквозит удивление.

– Вы же из России, при чем тут тода? Я полагала, вас будут интересовать другие вопросы.

– Нет, другие вопросы меня не интересуют.

– Даже наша миссия? Вы ведь против всяких миссий и против христианства.

– Я хотела бы поговорить о тода. Ваша миссия работает среди них.

– О, конечно. Вот мисс Катарина Линг, она многое сделала для них. Царство ей небесное. Она не жалела себя. Многие теперь ей благодарны за это.

– Вы знали ее?

– Я – нет. А вот мисс Китчен, глава миссии, она ее хорошо помнит. Она скоро приедет. Если вы ее подождете, она вам расскажет…

Что сейчас делают среди тода? О, наши силы скромны, но кое-что делаем. Работать очень трудно. Теперь администрация относится к нам враждебно. Когда здесь были наши соотечественники, все было гораздо легче. Английская полиция? О да, они нам хорошо помогали.

И вдруг, сообразив, что сказала лишнее, она умолкает. У подъезда виллы раздается шум мотора, и я вижу, как и окне мелькает по-мужски коротко остриженная голова.

– Кажется, мисс Китчен?

– О да, да! – облегченно вырывается у миссионерки. – Я сейчас ее приглашу.

Она исчезает за дверью и долго не появляется. Оттуда слышен сначала возбужденный шепот, потом чей-то капризный голос и оправдывающийся голос мисс. Наконец она появляется вновь. Серые холодные глаза еще хранят виноватое выражение, дряблые щеки покрыты красными пятнами.

– Очень сожалею, – говорит она, – но мисс Китчен плохо себя чувствует и не может прийти в гостиную.

Я знаю, что это неправда. Плоская мисс тоже знает это. Поэтому так бегают ее глаза за толстыми стеклами очков.

– Передайте мисс Китчен, – говорю я, поднимаясь, – что трусость иногда действительно вызывает физическое недомогание.

– Но… – лепечет мисс, не находя подходящих слов. – Мисс Китчен – образец порядочности.

Миссионерка бессильно опускается на стул и беспомощно моргает близорукими глазами.

– Послушайте, – ее голос становится бесцветным, – хотите посмотреть нашу школу?

Я тотчас же соглашаюсь. Это та школа для "детей несостоятельных родителей", где когда-то училась Ивам Пильджин. Правда, с тех пор ее несколько усовершенствовали, но многое осталось по-старому.

Каждое утро в небольшом полутемном зале школы дети собираются на утреннюю молитву. Они опускаются на колени, и на несколько минут воцаряется молчание. Мисс Масиламани, директор, читает молитву, и дети повторяют за ней. После молитвы завтрак в школьной столовой, где стоят простые деревянные столы. Потом занятия. Классных комнат несколько. Мы идем из класса в класс, и в каждом из них мисс Масиламани поднимает маленьких большеглазых тода. Их в школе около двадцати человек, и все они дети тода-христиан. Я спросила директора, отличаются ли эти дети чем-нибудь от других учеников.

– О да, – живо отозвалась она. – Они наиболее развитые. Материал схватывают на лету, охотно принимают участие в самодеятельности, любят спорт.

– Что они знают о своем племени?

Теперь глаза мисс Масиламани смотрят на меня холодно и подозрительно.

– Они ничего не должны знать об этом развращенном племени. Слава богу, их родители были вырваны нашей миссией из объятий греха. Эти дети – христиане. Пусть забудут, что они тода. Мы не разрешаем им говорить на своем языке. Тамильский – вот их родной язык.

– Но вы ведь сами признаете, – возражаю я, – что дети тода – лучшая часть ваших учеников. По-видимому, здесь играют роль какие-то природные качества, присущие всему племени. Я не думаю, что это плоды христианского воспитания. Для этого необходим более длительный период, чем тот, который был в распоряжении миссии.

– Пути господни неисповедимы, – приводит она неопровержимый аргумент и машет рукой, давая понять, что разговор на эту тему окончен.

В спальнях с низкими потолками стоят в ряд жесткие деревянные топчаны. На них спят только малыши. В распоряжении старших – пол и циновки из рисовой соломы. Дети несостоятельных родителей вполне могут обойтись и этим.

Школа не единственное место в "Данмиаре", где вы можете встретить тода. Здесь существует Промышленный центр тода. Его создала в свое время энергичная Катарина Линг. Женщины тода приходят в центр и получают работу – куски ткани с размеченным узором. Это будущие скатерти и салфетки. За искусно вышитую скатерть миссионеры платят женщинам 5 рупий, а продают ее тут же в Центре за 25 рупий. За салфетку мастерицы получают 2,5 рупии, а миссия – 10 рупий. Таким образом миссионеры грабят каждую неделю около пятидесяти женщин-тода, забыв о "развращенности" и грехах племени. У денег нет религии.